Шшшуххххх…

Он пристально смотрел вниз, на гладкие коричневые деревяшки, скользящие по снегу. Джим опустил взгляд, чтобы убедиться, что держит их параллельно друг другу, а не как сопливая девчонка, впервые увидевшая склон, – и уже не смог оторваться от завораживающего движения искристой белой полосы между лыжами, стремительно летящей назад. Почти загипнотизированный, он очнулся только от крика Анны-Мари:

– Гард, берегись! Смотри!

В голове туман, как после крепкого сна. До Джима с трудом доходит, что он глазел вниз, на бегущую сверкающую полосу куда дольше положенного.

Анна-Мари визжит:

– Поворачивай, Гард! Поворачивай!

И снова что-то кричит – кажется, советует ему падать. Просто взять и упасть? Боже, так можно и ногу сломать!

В эти последние, считаные секунды до жуткого столкновения Джим по-прежнему не понимает: как все могло так быстро пойти наперекосяк?

Каким-то образом он умудрился съехать с накатанной дорожки влево. Теперь сосны и ели с тяжелыми от налипшего снега голубовато-сизыми лапами проносятся в каких-нибудь трех ярдах от него. Левая лыжа чудом не натыкается на торчащий острый валун. Джим холодеет от ужаса: он больше не управляет собой, он забыл все, чему его научила Анна-Мари и что казалось детской забавой на склонах для новичков.

И вот он мчится на скорости… двадцать миль в час? Или тридцать? Сорок? Ветер обжигает лицо. Линия деревьев у края лыжни «Прямая стрела» стремительно надвигается. Между тем его собственная лыжня – уже не прямая, а плавно изогнутая диагональ. Этого вполне хватит, чтобы убиться. Скоро он совсем покинет лыжню, а потом остановится, и можно спорить на что угодно, это будет очень быстрая остановка.

Анна-Мари снова что-то кричит. «Повернуть»? Она что, серьезно? Гарда сейчас хоть озолоти – он даже затормозить не сможет, а тут… «повернуть»!

Он пытается вырулить вправо, но лыжи упорно несутся выбранным курсом. Перед глазами встает то самое дерево, в которое Джим сейчас врежется, – старая, припорошенная снегом сосна. На кривом стволе – ярко-красная метка, совершенно ненужный сигнал опасности. Гард еще раз пытается повернуть, но понимает, что напрочь забыл, как это правильно делается.

Дерево угрожающе растет в размерах. Кажется, это оно само летит навстречу, а Джим застыл на месте. Он успевает различить шершавые наросты, острые обломки ветвей, на которые ему суждено наткнуться, трещины в старой коре, неряшливые потеки алой краски.

Анна-Мари кричит снова. Он – тоже.

Шшшуххххх…

– Мистер? Мистер, вам плохо?

Гарденер резко выпрямился от неожиданности, мельком успев подумать, что боль ударит молотом по голове. Однако мигрень отступила. Немного подташнивало от голода, но в голове царил полный штиль. Боль загадочным образом исчезла, пока он видел сон о том несчастном случае.

– Все хорошо, – сказал он, озираясь.

И тут голова опять загудела – Джим ударился о барабан.

Девушка в обрезанных джинсах рассмеялась:

– Вообще-то по ним бьют палочками! А вы бормотали во сне.

Тут Джим разглядел, что едет в фургоне, и все встало на свои места.

– Правда?

– Ага. И голос у вас был не очень.

– Кошмар увидел, – ответил Гарденер.

– Угощайтесь. – Девушка протянула ему самокрутку с марихуаной, свернутую из обрывка газеты. С фотографии улыбался добрый старина Ричард Никсон в синем костюме. Пальцы у него были сложены в виде буквы W. Даже самые взрослые пассажиры фургона вряд ли помнили этот жест.

– Гарантия от любых кошмаров, – серьезно добавила девушка.

«Милая, то же самое мне говорили об алкоголе. Знаешь, иногда люди врут. Так и знай на будущее. Сильно врут».

Из вежливости Гард сделал одну затяжку; голова поплыла чуть ли не сразу. Он поспешил вернуть самокрутку девушке, сказав:

– Мне бы сейчас лучше пожевать чего-нибудь.

– Крекеры подойдут? – подал голос водитель, протягивая назад упаковку. – Остальное мы все подчистили. Бивер даже чернослив уничтожил, так что извини…

– Бивер что хочешь слижет, – сказала девушка в обрезанных джинсах.

Парень рядом с водителем повернул к ним пухлое, но приятное лицо.

– Ну, вот еще. Глупости. Матушку свою я, например, не лизал.

Все, включая Гарденера, громко расхохотались.

Потом Джим произнес:

– Хорошие крекеры. Честно.

Так оно и было. Сначала он ел осторожно и понемногу, прислушиваясь к желудку: не взбунтуется ли? Но тот молчал, и Гард начал ускоряться. Под конец он уже запихивал крекеры в рот большими горстями под раздраженное урчание в животе.

Когда же Джим в последний раз ел? Трудно сказать. Запой есть запой. Судя по прошлому опыту, поэт не слишком увлекался едой в то время, когда пытался запить спиртным целый мир, – а если что-то и попадало в рот, то неизменно оказывалось потом у него на коленях или рубашке. Вспомнить хотя бы ту гигантскую жирную пиццу, которую Гард пытался умять на День благодарения в 1980-м… В тот самый вечер, когда прострелил Норе обе щеки.

«Вы же могли задеть зрительный нерв, а то и оба! – возмущенно рявкнул в голове голос адвоката жены. – Это же частичная, если не полная слепота! А мог наступить паралич! Смерть! Достаточно, чтобы пуля задела зуб и кусок отлетел в какую угодно, мать ее, сторону! Хватило бы одного обломка! А вы тут сидите и мямлите, будто не имели намерения убивать! Что еще собираются сделать, когда целятся человеку в лицо?»

На Гарда накатила волна уныния – черная и гигантская, высотой в целую милю. Надо было все-таки покончить с собой. Зря он отложил это дело.

«Но Бобби в беде».

«Может быть. Только дожидаться помощи от такого, как ты, – все равно что просить пиромана починить газовую горелку».

«Заткнись».

«Ты конченый человек, Гард. Отработанный материал. У тебя мозги от спиртного спеклись, как выразился бы тот мальчик на пляже…»

– Вы уверены, что хорошо себя чувствуете? – встревожилась девушка с красными волосами, коротко подстриженными под панка. Ноги – практически от ушей.

– Угу. А что, я так плохо выгляжу?

– Минуту назад – просто жуть, – мрачно подтвердила она.

Джим усмехнулся – не над ее словами, конечно, а над загробным тоном, и девушка с облегчением ухмыльнулась в ответ.

Гард посмотрел в окошко: оказывается, не так уж долго он и проспал. Перистые облака цвета макрелевой чешуи еще два часа назад начали сгущаться в однотонную серую массу: после обеда жди проливного дождя. Пока Джим доберется до Хейвена, там уже стемнеет, и наверняка он весь промокнет до нитки.

Повесив трубку там, на бензоколонке, он стянул носки и забросил их в урну. Затем вышел на нужную магистраль и с сумкой в руке принялся голосовать.

Двадцать минут спустя появился этот фургон – почти новый «додж-караван» с делаверскими номерами. Сбоку были намалеваны две гитары со скрещенными, точно боевые мечи, грифами, а под ними – название группы: «ЭДДИ ПАРКЕР БЭНД». Машина притормозила, и Гарденер бросился к ней. Он задыхался, сумка больно била по ногам, левая сторона головы готова была взорваться, но Джим все-таки успел усмехнуться над забавным слоганом, тщательно выписанным на задних дверцах: «ЕСЛИ ЭДДИ БАЛДЕЕТ – НЕ СТУЧИСЬ, А ТО ОГРЕЕТ!»

И вот он сидит на полу, постоянно напоминая себе не поворачиваться резко, чтобы снова не врезаться в барабан. Как только впереди показался щит с надписью «Олд-Орчард», по ветровому стеклу застучали первые капли.

– Слушай, – притормозив, начал Эдди. – Не могу тебя отпустить просто так. Дело к дождю, а ты ведь даже без обуви.

– Обойдусь.

– Не так уж вы круто выглядите, – мягко заметила девушка в обрезанных джинсах.

Эдди сорвал с себя шляпу (над козырьком красовалась надпись: «Я ЗДЕСЬ НИ ПРИ ЧЕМ, Я ВООБЩЕ ГОЛОСОВАЛ ЗА ГОВАРДА-УТКУ»).

– Скидываемся, ребята.

Откуда ни возьмись появились бумажники, в карманах джинсов зазвенела мелочь.

– Спасибо, не надо! Вы что?

Кровь бросилась Гарденеру в лицо. Это было даже не смущение, а самый настоящий стыд. Где-то внутри поэт ощутил сокрушительный удар, от которого не ломаются зубы или, к примеру, кости, а вот душа – запросто. Эта мысль прозвучала мелодраматично, как колокольный звон. И, что самое ужасное, принесла вполне реальную боль. «Ага, – подумалось Джиму. – Значит, вот как оно бывает. Всю жизнь ты только слышал про людей, опустившихся на самое дно, а теперь понимаешь их. Вот оно. Джеймс Гарденер, собиравшийся стать вторым Эзрой Паундом для своего поколения, принимает лишнюю мелочь от делаверской группы, играющей в барах».

– Ну, правда же… зря вы…

Эдди Паркер продолжал невозмутимо передавать шляпу. Среди монет там лежало несколько однодолларовых купюр. Бивер был последним в очереди. Подумав, он бросил пару четвертаков.

– Послушайте, – настаивал Гарденер, – честно, я тронут, но…

– Давай, Бивер, – подначил Эдди. – Ты же не какой-нибудь долбаный Скрудж?

– Нет, правда, у меня друзья в Портленде, я просто звякну им… и вообще вспомнил: я как-то оставил чековую книжку у одного знакомого в Фалмуте, – с горячностью приврал поэт.

– Би-вер – Скрудж, – весело выкрикнула девушка в джинсах. – Би-вер – Скрудж! Би-вер – Скрудж!

Остальные дружно подхватили и не унимались до тех пор, пока их товарищ, рассмеявшись и закатив глаза к потолку, не прибавил еще четвертак и один лотерейный билетик.

– Все, я пуст, – заявил он. – И опустею еще сильнее, когда чернослив подействует.

Его друзья и девушка в джинсах закатились хохотом. Бивер отчаянно взглянул на Джима, словно говоря: «Видишь, с каким придурками приходится иметь дело? Попробуй тут…» И всучил ему шляпу. Гарду пришлось подхватить ее, чтобы мелочь не раскатилась по полу фургона.

– Нет, серьезно, – промямлил он, пытаясь вернуть подношение, – все со мной будет в порядке…

– Не похоже, – отрезал Эдди. – Перестань нести чушь; что ты сказать-то хотел?

– Наверное, спасибо, – ответил Джим. – Ничего больше не приходит в голову.

– М-да, такую мелочевку можно даже не заносить в декларацию о доходах, зато тебе хватит на гамбургеры и на пару резиновых шлепанцев.

Девушка распахнула боковую дверь «додж-каравана».

– Удачи тебе! – сказала она, а потом, не дав Гарденеру опомниться, заключила его в объятия и поцеловала влажными, податливыми, полуоткрытыми губами, от которых сильно разило «травкой». – Береги себя, старина.

– Постараюсь. – Девушка уже разжимала руки, когда вдруг Джим сам порывисто прижал ее к себе. – Спасибо. Спасибо вам всем.

Он постоял на разбитой дороге, провожая взглядом громыхающий фургон и не торопясь опускать поднятую для прощания руку: а вдруг кто-нибудь из них еще смотрит в заднее окошко… Ведь помахала же девушка напоследок! С неба накрапывало все ощутимее. Слезы свободно лились по щекам вперемешку с дождем.

Гарденер так и не нашел возможности купить себе шлепанцы, зато в Хейвене оказался еще дотемна. Ему не пришлось даже топать последние десять миль пешком, как он рассчитывал. Может, кому-то и кажется, что в дождливые дни водители с большей охотой должны подбирать автостопщиков, но именно в это время они куда чаще проносятся мимо. Кому нужна лужа на заднем сиденье? Тем не менее возле Огасты Гарда подобрал один фермер, который потом всю дорогу до Чайна-тауна бранил правительство на чем свет стоит. Оттуда Гарденер снова двинулся пешком и одолел пару миль в раздумьях, на самом ли деле его ступни превратились в лед или это галлюцинация, когда у обочины резко притормозил лесовоз. Джим проворно забрался в кабину. Там пахло стружкой и застарелым потом… зато было несказанно тепло.

– Спасибо.

– Не за что. – Водитель протянул пятерню и представился: – Фриман Мосс.

Автостопщик схватил ее и потряс, еще не зная, что им суждено снова встретиться в самом ближайшем будущем, и уже не при столь приятных обстоятельствах.

– Джим Гарденер. Еще раз спасибо.

– Развели тут церемонии, – фыркнул водитель, заводя мотор.

Грузовик начал набирать скорость. При этом он так грохотал, что Гард проникся искренним сочувствием к бедной развалине. Все в ней содрогалось, стонало и завывало голосом старой ведьмы, укрывшейся в дымоходе. Самая ветхая в мире зубная щетка, на стершихся щетинках которой чернело машинное масло, недавно вытертое с какой-нибудь шестеренки, скакала по всей приборной панели, периодически задевая освежитель воздуха, изображающий дамочку с весьма аппетитными формами. Мосс бесконечно долго пытался выжать вторую скорость, дергая упрямый рычаг, и еле-еле вывел громыхающий грузовик с края обочины на дорогу.

– Слушайте, вы здорово напоминаете утопленника. Я тут обедал в Огасте, в «Пьяных пончиках», осталось полтермоса кофе… Будете?

Джим благодарно принял напиток (тот оказался крепким, горячим и очень сладким), а потом с наслаждением затянулся предложенной сигаретой, хотя от нее больно запершило в горле, которое явно успело воспалиться от холода.

Мосс высадил пассажира у самой границы Хейвена без четверти семь. К тому времени дождь утих, и небо на западе начинало светлеть.

– Бог пошлет сегодня роскошный закат, помяните мое слово, – предрек водитель. – Эх, жаль, я не взял запасные кроссовки, мистер, а то непременно бы поделился с вами. Всегда вожу их вот тут, за сиденьем, но сегодня с утра так лило, что у меня с собой только резиновые сапоги.

– Да не волнуйтесь, тут шагать меньше мили. Как-нибудь обойдусь.

На самом деле до дома Бобби оставалось больше трех миль, но если бы Мосс об этом узнал – без разговоров повез бы Гарда прямо туда. Джим, конечно, устал и заметно температурил; мало того – ухитрился не просохнуть даже за сорок пять минут в продуваемой горячим воздухом кабине… и все-таки хватит пользоваться чужой добротой сегодня. В теперешнем состоянии от этого можно свихнуться.

– Ладно. Тогда – удачи вам.

– Спасибо.

Он спустился на землю и долго махал на прощание Моссу и его лесовозу, похожему на доисторическое чудовище из музея. Грузовик уже скрылся за поворотом, а Гард продолжал стоять с отсыревшей сумкой в руке, увязнув побелевшими, точно садовые лилии, ногами в дорожной грязи. Фрост как-то сказал: «Дом – это место, где тебя всегда примут, поскольку им некуда деться». Но Джим прекрасно понимал, что приехал совсем не в такое место. Возможно, это одна из самых грубых ошибок в жизни – принимать дом друга за собственный. Особенно если друг – женщина, с которой ты раньше спал.

Ну и пусть… А все-таки Гарденер был почти у цели.

Повернувшись, он пустился в путь.

Четверть часа спустя, когда облачная завеса на западе наконец-то разорвалась, пропустив предзакатные солнечные лучи, произошло нечто очень странное: в голове у Гарда грянула громкая и отчетливая музыка.

Он замер на месте, залюбовавшись сиянием, излившимся на многие мили вперед на блестящие от влаги леса и скошенные поля. Лучи живописно пронизывали пейзаж, словно в эпическом фильме Де Милля. Дорога здесь поднималась в гору, и перед Джимом раскинулся дивный торжественный вид – хрустально-чистый в закатном свете, пасторальный, немного на староанглийский лад. После проливного дождя все выглядело особенно гладким, промытым, мир был гораздо ярче, фактурнее. Неожиданно для себя Гарденер даже обрадовался, что не успел совершить самоубийство, – просто потому, что удостоился этого мгновения незамутненной сияющей красоты и гармонии. Вконец обессиленный, дрожащий от озноба, он пребывал в наивном детском изумлении.

Вокруг стояла особая тишина медленно догорающего вечера. Взгляд не цепляли признаки прогресса и современных технологий, только следы присутствия человека – просторный красный амбар возле чисто выбеленного фермерского дома, несколько сараев, трейлер-другой, вот, пожалуй, и все.

Но свет… Вот что так потрясло душу Гарда.

Ясный и нежный, насыщенный, он косо, чуть ли не горизонтально пробивался сквозь обрывки рассеянных туч, возвещая о том, что долгий и утомительный день подходит к концу. Древние как мир лучи словно принадлежали другому времени; Гарденер вовсе не удивился бы, заслышав теперь охотничий рог, лай собак и топот звонких подков… Но в голове неожиданно загремела современная музыка, и очарование вечера было потеряно. Он испуганно прижал руки к вискам. Вспышка длилась не меньше пяти секунд – наверное, десять, так что Джим успел узнать песню Доктора Хука «Крошка, твои джинсы все расскажут за тебя». Голос чуть дребезжал, но слышался четко, словно из маленького транзистора вроде тех, что люди раньше брали с собой на пляжи, пока мир не завоевали плееры и здоровенные переносные кассетники с панк-рок-исполнителями внутри. При этом звуки лились не в уши, а непосредственно в мозг, в то злосчастное место, где врач много лет назад заделал отверстие в черепе кусочком металла.

Ты ночная пташка, Ты играешь, не любя. Ты молчишь, но джинсы Все расскажут за тебя.

Громкость была почти непереносимая. За долгие годы такое случилось всего лишь раз, когда Гард сунул палец в патрон от лампочки. «По пьяни?» – спросите вы. Они еще спрашивают!

К тому времени он уже выяснил, что музыкальные феномены подобного сорта – не галлюцинация и даже не редкость: люди ухитрялись ловить радиоволны с помощью фигурки фламинго в саду, пломбы в зубе или стальной оправы очков. В 1957 году одна семья из Шарлотты, штат Северная Каролина, в течение полутора недель принимала сигналы от музыкальной студии, расположенной во Флориде. Сначала классика грянула в ванной, в стаканчике для полоскания рта. Вскоре звучали уже все бокалы в доме, а перед самым концом каждая комната, к ужасу хозяев, наполнилась звоном хрусталя, передающего произведения Баха и Бетховена вперемешку с сигналами точного времени. Потом дюжина скрипок разом взяли высокую ноту и так долго держали ее, что бокалы взорвались; на этом все прекратилось.

Гарденер знал: он не один такой и не сходит с ума. Жалкое утешение, если вдуматься. И потом, эта нестерпимая громкость…

Доктор Хук замолчал так же резко, как и ворвался в голову. Джим напрягся: а вдруг вернется? Но тот не вернулся. Зато еще громче, с новыми силами зазвучал прежний голос, повторяющий: «Бобби в беде».

Гарденер повернулся спиной к закату и снова двинулся по дороге. Измученный, с температурой, он шагал все быстрее… а потом сорвался почти на бег.

В половине восьмого Джим наконец добрался до дома, который местные жители даже спустя столько лет по-прежнему величали «логовом старого Гаррика». Тяжело дыша, с пятнами нездорового румянца на щеках, он остановился возле почтового ящика, под железной дверцей которого, как обычно, темнел зазор: почтальон Джо Полсон и Бобби нарочно оставляли ее в приоткрытом положении, чтобы Питеру было удобнее доставать газеты. На подъездной дорожке стоял синий пикап Бобби. Инструменты в кузове бережно прикрывал от дождя брезент. В доме светилось восточное окошко – то самое, у которого Бобби любила читать, устроившись в кресле-качалке.

Какое спокойное, мирное зрелище, ни малейшего диссонанса. Конечно, пять лет назад – или даже три года назад – Питер непременно возвестил бы о прибытии гостя заливистым лаем. Но что поделать, пес одряхлел. А кто молодеет?

Отсюда, с дороги, все выглядело так мило и тихо; еще одна прелестная пасторальная картинка, наравне с тем закатным пейзажем на окраине города. В ней было то, чего Гарденеру недоставало вот уже долгие годы, – покой и уют. И никаких тебе странностей. Просто жилье человека, довольного своей жизнью. Не то чтобы вовсе отшельника, удалившегося от суеты, но… сводящего потихоньку концы с концами. Дом уравновешенной, относительно счастливой женщины, построенный явно не в зоне черных торнадо. И все-таки что-то было неладно.

Гарденер замер у ящика, эдакий незнакомец во мраке,

(«но я не чужак, я же друг…»)

и неожиданно ощутил сильнейший порыв – бежать отсюда. Развернуться на пятке и удрать. Внезапно ему расхотелось выяснять, что творится в стенах этого дома, в какую именно беду угодила Бобби.

(томминокеры, Гард, это томминокеры)

Его передернуло.

(если б только вы знали, как громко в ночи в ее дверь томминокер стучит и стучит…)

Хватит!

(Гард и видеть не может проклятую дверь.)

Он провел языком по губам – кажется, они пересохли от лихорадки. Конечно, от лихорадки, от чего же еще?

«Уноси ноги, Гард! Луна уже стала кровавой!»

Страх проник в душу настолько глубоко, что если бы речь шла не о Бобби – последнем на свете друге Джима, – он бы, не раздумывая, бросился наутек. От дома, особенно от светящегося окна, так и веяло деревенской прелестью, все выглядело до крайности правильно… но доски и стекла, булыжники подъездной дорожки, сам воздух, плотно сгустившийся у лица, – все в один голос кричали: «Беги! Спасайся! Там, внутри – скверно, опасно, там поселилось зло!»

(томминокеры)

Плевать, ведь Бобби тоже внутри. Не для того Гард преодолел столько миль под проливным дождем, чтобы в последний миг развернуться и убежать. Вопреки всем страхам он оторвался от почтового ящика и медленно двинулся вперед по подъездной дорожке, морщась от боли, когда слишком острые камни впивались в беззащитную кожу ступней.

Тут парадная дверь отворилась, и сердце Джима подскочило к самому горлу. «Это один из них, это томминокер! Сейчас он набросится и сожрет меня!» Гарденер едва нашел в себе силы подавить крик.

Силуэт, возникший в дверях, выглядел чересчур худым, чтобы напоминать Бобби Андерсон – хотя и не пышечку, но плотно сложенную, мягкую везде, где нужно. При этом голос, пусть даже дрожащий и резкий, мог принадлежать лишь ей… правда, в нем слышался еще больший ужас, чем тот, что только что, стоя на подъездной дорожке, испытал сам Гарденер.

– Кто там? Кто пришел?

– Это я, Гард.

Воцарилось долгое молчание. Затем прозвучали шаги. И осторожное:

– Гард? Это правда ты?

– Ну да.

Он прошел остаток дорожки по жалящим острым камням и, ступив на лужайку, задал вопрос, ради которого проделал долгий путь, отложив даже самоубийство:

– Бобби, у тебя все хорошо?

Ее было не разглядеть: солнце уже закатилось, в саду лежала непроглядная тьма. Интересно, куда подевался Питер?

– Все замечательно, – ответила она как ни в чем не бывало, уже совершенно без дрожи в голосе. Можно подумать, для нее это в порядке вещей – выглядеть словно скелет и, окликая ночных гостей, срываться от страха на визг.

Тут она спустилась с крыльца, вышла из-под нависающей тени в сумерки сада, и Гарду впервые удалось ее рассмотреть. То, что он увидел, повергло поэта в изумление и ужас.

Бобби шагала ему навстречу с радостной улыбкой. Джинсы болтались на ней, как чужие, и блузка – тоже. Лицо изменилось до неузнаваемости: глаза глубоко запали в глазницы, лоб побледнел и даже как-то увеличился в размерах, кожа натянулась и болезненно блестела. Нечесаные волосы лежали на плечах, точно спутанные водоросли, выброшенные на берег. Рубашка была застегнута не на ту пуговицу. Молния на джинсах разошлась на три четверти. А этот запах пота и грязи… и еще, кажется, недавно она позабыла сходить в туалет, но не обратила на это внимания и не сменила белья.

Внезапно перед глазами Гарденера встало фото Карен Карпентер, сделанное незадолго до ее смерти, наступившей, как официально считается, в результате нервной анорексии. Там тоже была наполовину живая, наполовину мертвая женщина, чья улыбка сильно смахивала на оскал, а глаза светились лихорадочным блеском. Ох, как похоже…

Бобби сбросила фунтов двадцать, не больше, иначе уже не стояла бы на ногах, но потрясенному Гарду казалось, что все тридцать с лишним. Она явно достигла крайней степени истощения. Огромные и блестящие, как у той несчастной девушки с журнальной обложки, глаза; широкая бессмысленная ухмылка нокаутированного боксера за миг до того, как у него подкосятся ноги.

– Замечательно, – повторил этот грязный, шатающийся скелет, приближаясь, и Гарденер снова услышал в голосе дрожь, но уже не от страха, а от усталости. – Я думала, ты меня позабыл. Какая приятная встреча!

– Бобби! Господи, Бобби, что здесь…

А она уже отчаянно трясла ему руку. Оставалось лишь изумляться, какой призрачной и невесомой стала ее ладонь.

– Тут столько всего происходит, – прохрипела Бобби надтреснутым голосом. – Я много сделала, впрочем, главное – впереди, но я почти у цели, почти у цели, ты сам увидишь…

– Бобби, а что…

– Да все хорошо, все отлично, – еще раз произнесла она.

И в полубессознательном состоянии рухнула на руки Гарду. Бобби еще что-то пробулькала напоследок, выпустив из уголка рта струйку слюны. Ее грудь на ощупь напоминала маленькие, плохо набитые подушечки подплечников.

Подхватив подругу, Джим поразился, какой она стала легкой. Нет, все-таки тридцать фунтов. Хоть это и невероятно, но, к сожалению, правда. Содрогнувшись от жалости, Гарденер вдруг подумал: да нет же, это вовсе не Бобби. Это он сам на исходе запоя.

И Джим торопливо понес ее в дом.