На рассвете четвертого июля 1988 года Джим проснулся – вернее, пришел в себя – на краю скалистого волнореза, протянувшегося в Атлантику неподалеку от развлекательного парка «Аркадия», штат Нью-Хэмпшир, Новая Англия. Не то чтобы Гард имел представление, где он находится… Хорошо хоть, имя свое не забыл. Сейчас он, пусть и с большим трудом, понимал только две вещи. Первое – все его тело ужасно страдает. Второе, менее важное – ночью он чуть было не утонул.

Джим лежал на боку, а ноги покачивались в воде. Вероятно, уснул он гораздо выше, но потом скатился во сне… а тут вдобавок начался прилив. Еще полчаса отключки – и тело пошло бы гулять по волнам, словно корабль, неожиданно снявшийся с отмели. Одна нога была по-прежнему обута, но что толку? Гарденер скинул скукоженный от воды мокасин и вяло наблюдал, как тот медленно погружается в зеленоватую тьму. Может, омары теперь туда будут какать… Джим выпрямился и сел.

Голову прострелила такая невыносимая боль, что Гарденер подумал: уж не удар ли? Может, он пережил эту ночь на волнорезе только для того, чтобы наутро скончаться от закупорки кровеносного сосуда?

Понемногу его отпустило, краски мира вновь проступили сквозь сизую дымку, и Джим начал осознавать, как ему плохо. Бобби Андерсон, можно не сомневаться, сказала бы что-то вроде: «Ведь ты этого достоин…» Ну, как в рекламе, знаете? Что может быть лучше, чем наслаждаться своим состоянием после ночи внутри циклона…

«После ночи? Ой ли?

Нет-нет-нет, малыш Джимми. Это был настоящий, долгий запой. Такой, что и черту не поздоровится».

Живот крутило и пучило. Во рту стоял гнусный привкус разложившегося дерьма. Гарденер покосился влево: так и есть, на камнях осталась типичная подпись алкоголика – большая лужа подсыхающей рвоты.

Боже, как ломит все тело!

Джим провел трясущимся грязным пальцем под носом и обнаружил мелкие хлопья спекшейся крови. Значит, снова текло. Так часто бывало после того инцидента во время лыжной прогулки в Сандей-Ривер. Стоило набраться как следует – и вот, пожалуйста. Кроме того, большие попойки (а Гарденер почти три года не надирался в хлам) оставляли и другие малоприятные последствия в виде жуткой мигрени, озноба и готового лопнуть от кислоты желудка; но хуже всего была невероятно глубокая тоска – нет, даже не тоска… а чувство полной обреченности.

Однако настолько худо ему еще не приходилось. Даже если вспомнить депрессию после Великой пьянки на День благодарения в 1980 году, в результате которой оборвались его преподавательская карьера и брак… и которая чуть не стоила жизни Норе. Тогда Гард очнулся в окружной тюрьме Пенобскота, штат Мэн. Снаружи, у двери камеры, дежурил охранник, почитывая последний выпуск «Крейзи» и ковыряя в носу. Позже Джиму расскажут то, что известно в каждом полицейском управлении: запойные часто приходят в себя в подавленном состоянии и слетают с катушек. Поэтому лучше за ними приглядывать, чтобы не отвечать потом, если что… сначала пусть отсидит, сколько ему положено по закону, и покинет пределы казенного учреждения.

– Где я? – прохрипел Гарденер.

– Сам-то как думаешь?

Охранник вытащил из носа большую зеленую гадость и с явным удовольствием размазал ее по грязной подошве ботинка. Гард наблюдал за ним, не отрываясь. Год спустя он напишет об этом стихотворение.

– Что я натворил?

Вчерашний день зиял в памяти черным провалом, если не считать пары коротких проблесков сознания – бессвязных, похожих на солнечные лучи, что прорываются сквозь прорехи в тучах перед началом бури. Вот Джим подает Норе чай, разглагольствуя об атомных станциях. Ну конечно, а то о чем же? Славься, Чернобыль, во веки и веки. Гарденер и перед смертью произнесет: «АЭС», а не «бутон розы». А еще он упал на дорожке у гаража… И жадно ел пиццу, так что большие куски расплавленного сыра падали за пазуху, обжигая грудь под рубашкой… И набрал номер Бобби. Потом бормотал в трубку что-то ужасное, а Нора визжала… визжала?

– Что я натворил? – повторил он уже настойчивее.

Помощник шерифа покосился на него с плохо скрываемым презрением.

– Жену ты подстрелил, вот что. Доволен, засранец?

И опять погрузился в свой «Крейзи».

Скверно… нет, хуже. Скверно – это когда заранее глубоко презираешь себя, но не можешь вспомнить, в чем провинился. Например, перебрал шампанского, как однажды на Новый год, и прыгал по комнате с абажуром на голове, поминутно сползающим на глаза, отчего все вокруг (за исключением жены, разумеется) пришли в восторг: ничего подобного они в жизни не видели. Тебе плохо, но ты еще не в курсе, что на самом-то деле врезал полисмену на улице. Или стрелял в жену.

Так вот, сегодня на волнорезе Гарденер чувствовал себя еще хуже. Он и не представлял, что такое возможно. Голова наотрез отказывалась даже пытаться восстановить события последних дней.

Джим молча смотрел на вздымающиеся волны, повесив голову и обхватив колени руками. Вода откатывала, оставляя мелких рачков копошиться в зеленых водорослях… Или нет, в какой-то зеленой слизи, похожей на сопли.

«Жену ты подстрелил, вот что. Доволен, засранец?»

Гард зажмурился от пульсирующей боли, снова открыл глаза…

И вдруг тот же голос мягко поманил его: «Прыгай. А что, разве ты не устал от всех этих мерзостей?» Занятно, наверное, там, на дне. Никто не хватится. Представим, что Джима смыло дождем. Однажды он возродится – с очередным поворотом кармического колеса… Каким-нибудь навозником, в наказание за все, что успел натворить. «Давай не тушуйся, Гард. В нынешнем состоянии у тебя наверняка сведет ноги, долго мучиться не придется. Думаешь, на тюремных нарах лучше будет? Прыгай смелее».

Он встал на камнях и начал покачиваться, глядя в пучину. А ведь это могло бы само случиться, во сне. Черт, почти случилось…

Нет, рано. Сперва надо поговорить с Бобби.

Его разум ухватился за эту идею. Бобби… Единственное, что уцелело из прошлого. Она до сих пор обитает в Хейвене, пишет вестерны, здраво мыслит. Они больше не любовники, но до сих пор друзья. Последняя ниточка, последняя связь.

Значит, сначала – Бобби, да? Для чего? Хочешь и ее доконать? По твоей милости полицейские завели на Бобби досье, а стало быть, и фэбээровцы тоже. Не впутывай ее в это дело. Прыгай – и всем полегчает.

Гард покачнулся вперед. Очень близко…

В его голове больше не осталось доводов в пользу того, чтобы жить. Его разум мог бы напомнить, что Джим уже года три более или менее хранил себя в трезвости, не уходил в запои с тех пор, как их с Бобби арестовали в Сибруке в 1985 году. Но все это чепуха. Не считая Бобби, он один на свете. Почти все это время его рассудок находился в полном хаосе, снова и снова – даже на трезвую голову – возвращаясь к теме АЭС. От первоначального беспокойства и злости Гард скатился в состояние одержимости. Да, но осознать проблему и исцелиться – разные вещи. Его поэзия деградировала. Мозги – тоже. Самое гнусное: даже не прикасаясь к спиртному, он мысленно тянулся к бутылке. Просто в последнее время тяга сделалась невыносимой. «Я – словно ходячая бомба, готовая сдетонировать где и когда угодно. Пора самообезвредиться».

Ну и ладно. Ладно. Джим закрыл глаза и приготовился.

Но тут его посетила непонятная, интуитивная убежденность – мощная, на грани предвидения. Это Бобби нужно поговорить с ним, а не наоборот. Шутки разума? Не похоже. Она явно попала в беду. Причем в серьезную.

Гард открыл глаза и огляделся с видом человека, очнувшегося от глубокой дремы. Долго ли найти телефонную будку и позвонить? Он даже не скажет: «Привет, а я тут вышел из запоя» или «Не представляю, куда я попал; по крайней мере, здесь не сидит помощник шерифа, любитель поковыряться в носу…». Только одно: «Как ты поживаешь, Бобби?» Если все у нее отлично, надо бы лучше, да некуда, банда Джеймса затеяла перестрелку в Нортфилде, Сандэнс Кид и Бутч Кэссиди ударились в бегство, «а ты-то как, старина?» – Гард ответит: «Великолепно! Пишу для разнообразия кое-что стоящее. Думаю съездить в Вермонт, навестить друзей», а потом вернется на волнорез и прыгнет. Больше никаких проволочек – нырнет, и все. Пожалуй, это будет в самый раз. Жил, как в омуте, и помрет в пучине. Океан был здесь миллионы лет, так что подождет еще пять минут.

«Только не переваливай на нее свои горести, слышишь? Обещай, Гард. Не вздумай сломаться и лепетать, как обиженное дитя. Она – подруга, а не жилетка для слез. Обойдемся без этого!»

Бог весть сколько тысяч раз Джим не выполнял обещаний, особенно данных самому себе, но это слово он сдержит.

Поэт неуклюже вскарабкался на волнорез – каменистый, суровый, того и гляди, сломаешь лодыжку, – и рассеянно огляделся в поисках потрепанной бурой сумки, которую таскал с собой в любые поездки и просто на длительные прогулки: она, должно быть, валяется где-то рядом или в какой-нибудь щели застряла… Сумки не было. Жаль: эта боевая подруга, помятая, замызганная, сопровождала Гарденера со времен его неудачного брака, одна из немногих ценностей, чудом сохранившихся за эти годы сплошных потерь. Что же, теперь и сумка исчезла. А с ней и смена белья, зубная щетка, мыло в пластмассовой коробочке, зубочистки (Бобби время от времени для потехи вялила мясо в сарае), двадцать долларов за подкладкой… и конечно, все неопубликованные стихи.

Впрочем, последнее беспокоило меньше всего. Ведь речь о стихах, написанных за минувшие несколько лет, собранных вместе под неподражаемо остроумным и оптимистичным названием «Радиоактивный цикл» и отвергнутых пятью издательствами подряд. Один безымянный редактор вернул их с припиской: «Поэзия и политика редко сочетаются; поэзия и пропаганда – никогда». Джим понимал всю правоту этой лаконичной нотации… Но и остановиться уже не мог.

Что ж, прилив теперь внесет свою правку волшебным синим карандашом. «Иди и ты поступай так же», – промелькнуло вдруг в голове. И Гарденер, шатаясь, медленно двинулся по каменистому волнорезу по направлению к пляжу, изумляясь тому, как он вообще ухитрился забраться туда, где проснулся: то-то, должно быть, занятно смотрелся со стороны этот смертельный акробатический трюк. Поэт шагал, а за его спиной поднимался над Атлантикой алый пузырь солнца, впереди под ногами, тянулась по гальке неровная тень, а на берегу какой-то мальчишка в джинсиках и футболке поджигал петарды.

Надо же, чудо: сумка не пропала. Лежит себе на берегу кверху дном, немногим выше линии прилива, молния расстегнута. Словно кожаный рот раскрылся и жадно кусает песок. Джим подобрал ее и заглянул внутрь. Пусто, все исчезло. Даже пара грязных подштанников. Гард проверил двойное дно из кожзаменителя. Двадцатка тоже испарилась. Мечты были сладки, но кратки…

Гарденер выпустил сумку из рук. Записные книжки, все три, валялись поодаль на пляже. Одна – вверх обложкой, в виде палатки, вторая мокла пониже приливной линии, распухнув до размеров телефонного справочника, а третью задумчиво перелистывал ветер. «Спокойно, – сказал себе Джим. – Так проходит вся жопа мира».

Мальчик с петардами осторожно, бочком, приблизился. «Боится, что я окажусь таким же дурным на всю голову, как и выгляжу, – мысленно усмехнулся поэт. – Думает рвануть, если что. Сообразительный ребенок».

– Это ваше? – спросил мальчишка.

На его футболке с изображением парня, взорвавшего бакалейную лавку, красовалась крупная надпись: «ЖЕРТВА ШКОЛЬНЫХ ЗАВТРАКОВ».

– Ага. – Гарденер наклонился за отсыревшей записной книжкой, посмотрел на нее и отбросил.

Мальчик протянул ему остальные две. Что тут было сказать? «Не трудись, парнишка, это не стихи, а сплошная галиматья»? «Поэзия и политика редко сочетаются, поэзия и пропаганда – никогда»?

– Спасибо, – решил сказать Джим.

– Да ладно. – Мальчик подержал раскрытую сумку, чтобы Гарденер мог положить туда сухие записи. – Странно, что вам хоть что-то оставили. Тут летом воров – как собак нерезаных. Наверное, из-за парка. – Он не глядя ткнул за спину большим пальцем, и Гард увидел на фоне облаков силуэт американских горок.

Первая мысль: неужели во время запоя его занесло на самый север штата, к Олд-Орчард-Бич? Хотя нет. Тогда рядом был бы пирс.

– Где я? – спросил Джим, моментально всеми чувствами переносясь в тюремную камеру, за дверью которой помощник шерифа листал журнал, ковыряясь в носу.

Что, если он сейчас пробасит: «Сам-то как думаешь?»

– Аркадия-Бич. – Во взгляде парня читалось одновременно удивление и презрение. – А вы вчера здорово набрались, мистер.

– Если б только вы знали, как громко в ночи в мою дверь томминокер стучит и стучит, – скрипучим, жутким голосом нараспев продекламировал Гарденер.

Мальчик изумленно моргнул… А потом, к восторгу поэта, неожиданно прибавил ни разу не слышанный им куплет:

– Хоть убейте – не выйду из дома теперь: я боюсь даже видеть проклятую дверь!

Гард ухмыльнулся, но тут же поморщился от нового приступа боли.

– Откуда ты это взял?

– От мамы. В детстве.

– Мне тоже мама про них рассказывала, но только первую половину.

Ребенок пожал плечами, словно тема уже потеряла для него интерес.

– Моя много чего выдумывала. – А потом оглядел собеседника с головы до ног. – Вам плохо?

– Ох, парень! – Гарденер торжественно поклонился. – По бессмертному выражению Эда Сандерса и Тули Купферберга, я себя чувствую, словно дерьмо ручной работы.

– Похоже, вы долго бухали.

– Да? А ты-то что в этом понимаешь?

– Мама… Она всегда или плела что-нибудь типа дурацких стишков, или вообще пару слов связать не могла.

– Но теперь-то все позади?

– Да. На машине разбилась.

Джима передернуло. Парнишка, похоже, этого не заметил; он уставился на небо, провожая взглядом чайку. Птица прочертила утреннее небо нежного оттенка макрелевой чешуи, мелькнула черной тенью на фоне встающего алого солнца и опустилась на волнорез – поискать что-нибудь съедобное, с ее точки зрения.

Обескураженный Гарденер перевел взгляд с чайки на мальчика, чувствуя себя более чем… странно. Весь этот разговор показался ему чуть ли не знамением свыше. Парень знал о пресловутых томминокерах. Интересно, много ли в мире найдется детей, которые вообще о них слышали? И каковы были шансы, что Гард повстречает парнишку, который: а) помнил стишок наизусть и б) потерял бы пьяницу-мать?

Мальчик вытащил из кармана небольшую связку петард. «Сладкоголосые птицы юности», – с улыбкой подумал Джим.

– Хотите, дам пару штук зажечь? Хоть отпразднуете. Может, полегчает немного?

– Что я отпраздную? Четвертое июля? Это сегодня, да?

– Да уж не праздник древонасаждения.

Постойте, двадцать шестое июня было… Он подсчитал. О боже. Восемь дней полной отключки. Ну почти. Но лучше бы полной… Солнечные лучи (кто их звал?!) уже начали пробиваться сквозь мглу, освещая мрачные закоулки памяти. Он причинил кому-то боль – снова. Да, теперь Джим был в этом уверен. Гард, тебе в самом деле хочется знать, кто это

(аргльбаргл)

и что ты ему, или даже ей, сделал дурного?

А может, не стоит? Может, лучше позвонить Бобби и сразу покончить с собой, пока не припомнил подробности?

– Мистер, почему у вас шрам на лбу?

– Катался на лыжах, врезался в дерево.

– Вот, наверное, больно было!

– Да уж, не поздоровилось, но терпимо. Здесь поблизости есть телефон-автомат?

Мальчишка махнул рукой в сторону экстравагантного особняка под зеленой крышей, что возвышался в миле от них, на гранитном мысе. Должно быть, гостиница. Ни дать ни взять пейзаж с бумажной обложки готического романа.

Гард попытался вспомнить название.

– Это ведь «Альгамбра», верно?

– Она самая.

– Спасибо, – сказал он и тронулся в путь.

– Мистер?

Джим обернулся.

– Последнюю тетрадку свою не возьмете? – Парень ткнул пальцем в отсыревшую записную книжку, так и оставшуюся возле приливной линии. – Ее можно просушить.

Гарденер покачал головой.

– Друг, мне бы самому просохнуть.

– Может, все-таки подожжем петарды?

Джим опять мотнул головой и вдруг улыбнулся:

– Ты только осторожнее с ними, ладно? Эти штуки могут и покалечить при взрыве.

– Хорошо. – Мальчик тоже застенчиво улыбнулся в ответ. – А знаете, моя мама довольно долго пила, прежде чем… ну, вы понимаете…

– Да, я понимаю. Как тебя зовут?

– Джек. А вас?

– Гард.

– С Четвертым июля, Гард.

– С Четвертым июля, Джек. И держись подальше от томминокеров.

– Когда они постучат в мою дверь… – серьезно кивнул мальчишка и посмотрел на поэта так, словно знал что-то запредельное.

Гарденера вновь посетило предчувствие – правда, только на миг. «Кто бы мог подумать, – проскрипел в голове язвительный голос, – что человек с бодуна получает доступ к психическим эманациям самой Вселенной?» В который раз накатила тревога за Бобби. И, махнув парнишке рукой на прощание, он зашагал по пляжу. Сначала – довольно бодро, хотя ноги все время вязли в песке, застревали, тонули… Сердце колотилось все быстрее; гул в голове нарастал; вскоре даже глазные яблоки стали ощущать биение пульса.

Между тем «Альгамбра» и не думала приближаться.

«Сбавь скорость, а то заработаешь приступ. Или удар. Или и то, и другое сразу».

Он и в самом деле замедлил шаг… А потом подумал: какие глупости. Через четверть часа, не позже, он собирается пойти на корм рыбам, а вот поди ж ты: переживает за сердце. Прямо как тот приговоренный к высшей мере, которому перед расстрелом предложили закурить, а он отказался: «Нет, я как раз завязать пытаюсь…»

Гарденер снова ускорил шаг, и в ритме пульсирующей боли ему внезапно послышались корявенькие стишки:

Если б только вы знали, как громко в ночи В мою дверь томминокер стучит и стучит. Я чокнутым был, зато Бобби – о’кей, Но это пока не явились и к ней.

Поэт даже остановился. Дались ему эти томминокеры!

А в голове опять прозвучал этот жуткий, но очень реальный голос, похожий на крик одинокой гагары в ночи над пустынным озером: «Бобби попала в беду!»

Гарденер опять зашагал с прежней резвостью… а потом еще и прибавил ходу. «Хоть убейте – не выйду из дома теперь, – продолжало стучать внутри. – Я боюсь даже видеть проклятую дверь!»

Уже поднимаясь по выбеленным солнцем ступеням лестницы, ведущей по краю мыса от пляжа к отелю, Джим машинально вытер под носом – и снова увидел кровь.

В фойе гостиницы Гард провел одиннадцать секунд – ровно столько потребовалось портье, чтобы заметить его необутые ноги. Стоило Джиму возмутиться, как портье кивнул мускулистому коридорному, и они на пару его вытолкали.

«Меня бы вышвырнули даже обутого, – с горечью подумал Гард. – Черт, я бы сам себя вышвырнул».

Он успел посмотреться в стеклянную дверь фойе. Красавчик… Кровь вытирал рукавом – больше размазал. Глаза – красные, налитые, остекленевшие. Дикая поросль на щеках напоминала торчащие иглы дикобраза, остриженного шесть недель назад. В изысканной атмосфере «Альгамбры», где джентльмены расхаживали с красотками, облаченными в короткие теннисные юбочки, Гард определенно напоминал бомжа.

Только потому, что постояльцы в основной своей массе еще продирали глаза у себя в номерах, у коридорного нашлось время на короткое объяснение:

– Телефон-автомат есть на бензоколонке «Мобайл». А теперь вали отсюда, пока я в полицию не позвонил.

Если бы Гарденер еще хоть чего-то не знал о себе, он бы все прочитал в глазах этого здоровяка-коридорного.

Пришлось тащиться вниз по склону холма в направлении бензоколонки. Носки шлепали на ходу и липли к нагретому солнцем асфальту. Сердце стучало с присвистом, как мотор малобюджетного «форда», который долго и нещадно эксплуатировали. Головная боль постепенно перемещалась влево; в конце концов она соберется в точку, словно от укола блестящей острой булавкой… Разумеется, если Джим до этого доживет.

И вдруг ему снова стало семнадцать. В то время Гард был одержим не трехбуквенными АЭС, а четырехбуквенным сексом. Девушку звали Анна-Мари. Гарденер верил, что скоро добьется ее благосклонности, если только не сдрейфит. Если не покажет себя слабаком. Может, даже прямо сегодня. Да, но доказывать, что он не слабак, придется тоже сегодня, здесь, на промежуточной лыжне «Прямая стрела» в Вермонте. Уже на ходу Гард уставился на свои лыжи, мысленно повторяя основные шаги и способы остановки. Он чувствовал себя как перед серьезным испытанием, которое во что бы то ни стало хотелось пройти. Ведь Джим в первый раз покинул учебные склоны для новичков, а вот Анна-Мари… В общем, вряд ли она пожелает отдаться парню, который на финише будет напоминать дурацкого снеговика из мультфильма. Выглядеть в глазах девушки слегка неопытным – в этом был бы определенный шик; но не круглым же дураком! И вот он едет, уставившись на свои лыжи, вместо того чтобы посмотреть вперед, а между тем прямо по курсу – старая кривая сосна с ярко-красной предупреждающей пометкой на стволе. И лишь ветер свистит в ушах, да сухо поскрипывает снег, и эти звуки сливаются в усыпляющее: шшш…

Тут мерзкий стишок ворвался в воспоминания, вынудил Гарденера остановиться в нескольких шагах от заправки, и вновь зазвучал в голове под мучительное биение пульса: «Если б только вы знали, как громко в ночи в мою дверь томминокер стучит и стучит…»

Поэт откашлялся, ощутив во рту медный привкус крови, и сплюнул красноватый комочек флегмы на замусоренную обочину. Как-то раз он взялся расспрашивать маму о томминокерах. Ответа (если тот вообще прозвучал) Джим не запомнил, но почему-то всегда считал их грабителями с большой дороги, что в лунном свете крадутся за жертвами, в сумраке – убивают, а в самую темную пору ночи закапывают холодные трупы. Однажды мальчик провел полчаса – чуть не целую вечность, – лежа в постели без света и мучительно размышляя о том, что загадочные томминокеры могут оказаться не просто грабителями, а, например, каннибалами, и своих жертв они не закапывают, а готовят, и… ох…

Гарденер поежился, обхватив себя тощими руками за плечи (похоже, во время запоя он очень редко питался). А потом перешел дорогу к заправке, еще не открывшейся, но уже увешанной баннерами. Самые заметные из них гласили: «НЕЭТИЛИРОВАННЫЙ БЕНЗИН ВЫСШЕГО СОРТА.89», «БОЖЕ, БЛАГОСЛОВИ АМЕРИКУ» и «“ВИННЕБАГО” – ДОМА НА КОЛЕСАХ, КОТОРЫЕ РУЛЯТ!» Действительно, на стене заправки висел телефон-автомат. К счастью, это была одна из новейших моделей, позволявшая звонить на большие расстояния без предоплаты. По крайней мере, не придется тратить последнее в жизни утро на попрошайничество. Гард набрал ноль – и остановился. Рука сильно тряслась, не попадала по нужным клавишам. Тогда он зажал трубку между плечом и ухом, чтобы освободившейся правой рукой более или менее зафиксировать левую кисть… насколько это возможно. А потом до ужаса медленно, точно подрывник, боящийся ошибиться, стал указательным пальцем давить на кнопки. Автоматический голос велел ему либо ввести номер своей кредитки (совершенно невыполнимый для Гарда трюк в его теперешнем состоянии – даже если бы у него и была кредитка), либо ноль, чтобы связаться с оператором. Джим выбрал второе.

– Здравствуйте, с праздником, с вами говорит Элейн, – радостно прощебетала телефонистка. – Не могли бы вы сообщить, кто будет оплачивать разговор?

– Здравствуйте, Элейн, и вас тоже с праздником. Запишите на счет Джима Гарденера.

– Благодарю вас, Джим.

– Не за что. – Вдруг он встрепенулся: – Скажите ей, это Гард.

Пока где-то в Хейвене звонил аппарат, в ожидании ответа Джим засмотрелся на солнце, которое, раскрасневшись еще сильнее, будто гигантский волдырь, неспешно вставало навстречу макрелевым облакам; те понемногу сгущались, обещая к обеду ливень. В памяти всплыл стишок из детства: «Небо ало вечером – плыви, бояться нечего. Небо ало на рассвете – моряку невзгоды светят».

Что-то слишком много поэзии для последнего утра… Гарденер мысленно извинился перед Бобби: сегодня придется поднять ее ни свет ни заря, но ведь это больше не повторится. Впрочем, будить оказалось некого. Телефон продолжал звонить, но без толку. Дзинь… дзинь… дзинь.

– Вызываемый абонент не отвечает, – сообщила телефонистка на случай, если Джим оглох или забылся и приложил трубку к заднице вместо уха. – Попробуйте повторить попытку немного позже.

Ага, разве что во время спиритического сеанса.

– Хорошо, – сказал Джим. – Желаю вам приятного дня, Элейн.

– Спасибо, Гард!

Он оторвал трубку от уха, словно та его укусила, и в испуге уставился на нее. На мгновение поэту почудился голос Бобби… Господи, так похоже…

– Простите, что вы сейчас ска?.. – только и выдавил он из себя, вернув трубку на место.

Но жизнерадостная Элейн уже отключилась.

Да, именно Элейн. Элейн, а не Бобби. Однако…

Почему «Гард»?

Джима никто так не называл, кроме…

А, ну да. «Скажите ей, это Гард».

Разумеется. Идеальное объяснение.

Но почему ему так не кажется?

Он медленно повесил трубку. Постоял у бензоколонки в отсыревших носках, заметно помятых штанах и незаправленной рубашке, глядя на свою длинную-предлинную тень. По дороге в сторону Мэна промчалась вереница мотоциклистов.

«Бобби в беде».

Может, хватит уже? Все это чепуха на постном масле – как она сама бы выразилась.

«Дружище, а кто тебе вообще сказал, что люди ездят домой только в Рождество? Она отправилась в Ютику, чтобы отметить Великий День Независимости с семьей, всего-навсего».

Ну да. Конечно. Скорее Джим устроится работать на массачусетскую АЭС, чем Бобби лишний раз сорвется в гости к родным. Энн ничего не стоит ради потехи сунуть несколько петард сестре между ног и поджечь.

«Значит, ее пригласили быть маршалом на параде… или даже шерифом, ха-ха! – в одном из тех скотоводческих городков, о которых она всегда писала. Дэдвуд, Эйбилен, Додж-Сити – что-нибудь в этом роде. Ты сделал все, что мог. А теперь доверши задуманное».

Его рассудок уже не спорил, махнув на все рукой. Только повторил заезженное: «Бобби в беде».

«Это просто отговорка, трус несчастный».

Или нет?

Неясное предчувствие превратилось в железобетонную уверенность. Чепуха или нет, на постном или сливочном масле, а внутренний голос продолжал твердить, что Бобби попала в серьезную передрягу. Нужно выяснить наверняка, а до тех пор… Как Гард уже сказал себе утром, океан все равно никуда не денется.

– Вдруг до нее добрались томминокеры? – произнес Джим вслух и разразился хриплым, испуганным смехом.

Сомнения прочь: он сходит с ума.