– Надеюсь, вы приятно провели время на борту нашего авиалайнера, – напутствовала стюардесса немногочисленных пассажиров рейса 230 «Дельта эйрлайнс», осиливших путь до самого Бангора, конечной точки пути.

– И не надейся, – прервала ее сорокалетняя женщина, выглядевшая на все пятьдесят. Она не только выглядела на пятьдесят, но и мыслила соответственно. Это была старшая сестра Бобби Андерсон, и звали ее Энн. Бобби помнила ее такой лет с тринадцати. Женщина застопорила процессию и смерила стюардессу недобрым взглядом, коему по силам было, пожалуй, остановить стрелки часов.

(Бобби рассказывала о ней, когда бывала пьяной, что случалось нечасто.)

– Мне жарко. У меня воняют подмышки, потому что мы вылетели с опозданием из Ла-Хрендии, да потом еще и из Логана. В самолете трясло, и я ненавижу летать. В наш скотский салон послали какую-то стажерку, и она расплескала надо мной чей-то коктейль, и теперь я должна отдирать с руки липкие апельсиновые струпья. Трусы впились мне в задницу, и этот ваш городок – как прыщ на члене Новой Англии. Еще будут вопросы?

– Нет, – выдавила из себя стюардесса. Глаза ее остекленели, на нее вдруг навалилась неимоверная усталость, словно она только что выстояла три раунда против Бум-Бум-Манчини в тот день, когда Манчини был зол на весь мир. Подобное действие Энн Андерсон оказывала на людей нередко.

– Рада за тебя, детка, – бросила Энн и бодрым шагом направилась по раздвижному коридору в здание аэропорта, помахивая дорожной сумкой кричащего пурпурного оттенка. Перепуганная пигалица из «Дельты» даже не успела пожелать ей приятного пребывания в Бангоре и окрестностях. Собственно, она быстро поняла, что это было бы пустой тратой сил и времени – мегера в принципе не способна получать удовольствие. Эта дамочка прямо держала спину, хотя было в ее облике нечто болезненное, словно бы она шла, превозмогая боль, как русалочка, которую при каждом шаге пронзали тысячи кинжалов.

«Н-да, – подумала стюардесса, – если у этой цыпы и есть где-то возлюбленный, надеюсь, он осведомлен о пищевых привычках спаривающихся паучих».

В службе проката «Эйвис» Энн ответили, что свободных машин нет. И поскольку она заблаговременно не позаботилась о брони, ей, к сожалению, не повезло. Лето пришло в штат Мэн, и автомобили расхватывали как горячие пирожки.

Со стороны администратора это, конечно, было ошибкой. Можно сказать, грубой.

Энн мрачно улыбнулась и, мысленно засучив рукава, принялась за дело. Сестричка Энн упивалась такими ситуациями. Она ухаживала за больным отцом, пока тот не умер самой жалкой смертью. Случилось это первого августа, восемь дней назад. Когда старику стало плохо, дочь отказалась класть его в больницу, предпочитая самолично мыть его, лечить пролежни и менять подгузники. Вскакивать посреди ночи, чтобы дать ему лекарство. И, конечно же, не кто иной, как она, довела его до последнего решающего инсульта, постоянно изводя разговорами о продаже дома на Лейтон-стрит. (Сам он расставаться с домом не хотел, но Энн твердо вознамерилась склонить его к «верному» решению, и последний чудовищный удар, которому предшествовали три более легких с двухгодичными промежутками, случился с ним через три дня после того, как дом выставили на продажу.) Впрочем, она никогда не призналась бы, что в тот момент прекрасно отдавала себе в этом отчет, как не призналась бы в том, что хотя она с самого детства посещала церковь Святого Барта в Ютике и была усердной прихожанкой, божественное зачатие считала полной ахинеей. К восемнадцати годам Энн совершенно подчинила своей воле мать, а теперь расправилась с отцом и молча наблюдала, как его гроб закидывают землей. Куда уж соплячке из службы проката тягаться с сестрицей. Десять минут потребовалось ей, чтобы сломить сопротивление и отвергнуть кабриолет, который держали на случай, если какая-то знаменитость ненароком окажется в здешних краях. Энн продолжала напирать; страх жертвы распалял ее подобно тому, как запах крови распаляет хищника. Двадцать минут спустя она гордо выехала из Международного аэропорта за рулем «катлас-суприм», забронированного для бизнесмена, который должен был сойти с трапа в шесть пятнадцать вечера. Впрочем, разбираться с ним предстояло уже сменщице. Девушка-администратор настолько выдохлась, отражая убойные атаки Энн, что ей было все равно, пусть даже «катлас» предназначался бы Президенту Соединенных Штатов. На трясущихся ногах она зашла в конторку, закрыла за собой дверь и заперлась на ключ, для верности подставив под ручку стул. Раскурила самокруточку с коноплей, которую припрятал для нее один из механиков, и разрыдалась.

Так Энн Андерсон нередко действовала на людей.

Время приближалось к трем. Разделавшись с девушкой из проката автомобилей, Энн отказалась от мысли тотчас же отправиться в Хейвен. Согласно карте, которую она захватила на столике в службе проката, до города оставалось меньше пятидесяти миль, однако перед столкновением с Робертой ей захотелось отдохнуть и набраться сил.

На перекрестке улиц Хаммонд и Юнион не работал светофор, обычная история для таких провинциальных дыр. Движение регулировал полицейский. Энн, не удосужившись вырулить к обочине, остановилась посреди дороги и поинтересовалась, как проехать к лучшему в этом городе мотелю или отелю. Заметив такой маневр, коп собирался высказать свое «недовольство» – но вовремя перехватил ее недобрый взгляд. Внутри этой бестии пылало адское пламя, и он решил, что подкидывать в топку лишних пару поленец не имеет никакого смысла, проще дать ей, что она просит, и побыстрее от нее отвязаться. Особенно если учесть разыгравшуюся с утра язву и гнетущую жару, которые отнюдь не облегчали его и без того несладкую жизнь. Чем-то эта дамочка напомнила ему собаку из далекого детства. Псине нравилось выдирать куски из штанов мальчишек, топавших мимо нее в школу. Он рассказал этой занозе, как проехать в «Городские огни», что на трассе номер 7, и был счастлив, когда она показала ему зад и укатила прочь.

Отель «Городские огни» был набит под завязку.

Впрочем, для сестрицы Энн это не играло никакой роли.

Она выбила себе двухместный номер, довела до белого каления менеджера и заставила его дать ей другой, сославшись на то, что в этом грохочет кондиционер и телевизор плохо показывает. Лица у актеров такого болезненного цвета, словно они, все как один, обожрались какой-то дряни и вот-вот умрут.

Она распаковала вещи, методично довела себя до безрадостного оргазма при помощи вибратора гигантских размеров, который с честью выдержал бы сравнение с мутантской морковью, произрастающей в огороде Бобби. (Надо заметить, все оргазмы в ее жизни были методичными и безрадостными; она никогда не лежала в постели с мужчиной и не намеревалась делать этого и впредь.) Энн приняла душ, вздремнула, а затем отправилась обедать. Мрачно нахмурив брови, она изучила меню и, обнажив зубы в сухой улыбке, обратилась к официанту, который явился принять заказ:

– Принесите мне пучок овощей. Сырых и сочных овощей.

– Мадам желает сал…

– Мадам желает пучок сырых и сочных овощей. И мне плевать, как там оно у вас называется. Да хорошенько промойте сначала, чтобы там не осталось жучиного дерьма. А прямо сейчас принесите мне «Сомбреро».

– Да, мадам, – проронил официант, облизнув губы. На них уже стали обращать внимание. Кое-кто улыбнулся – впрочем, едва они перехватывали взгляд Энн, улыбка стиралась с их лиц. Официант зашагал на кухню, но она тут же окликнула его зычным, не терпящим возражений голосом:

– В настоящий «Сомбреро» кладут калуа и сливки. Сливки, понятно? И если, котик, принесешь мне «Сомбреро» на молоке, я тебе этим пойлом шею намылю.

У официанта задергался кадык, вверх и вниз – точь-в-точь обезьянка на палке. Он попытался изобразить аристократически-снисходительную улыбку, известное оружие официантов против клиентов-грубиянов. Надо отдать ему должное, стартовал он неплохо, но тут Энн скривила губы в ухмылке, от которой его начинание пошло прахом. Улыбка эта была убийственной, она не предвещала ничего хорошего.

– Я не шучу, котик, – проворковала Энн. Официант поверил.

К семи тридцати она уже была в номере. Разделась, напялила пижаму и села у окна. Несмотря на название, отель «Городские огни» находился на окраине Бангора. С четвертого этажа, где она поселилась, открывался вид на небольшую освещенную парковку. Все остальное тонуло в непроницаемом мраке. Такой расклад устраивал ее как нельзя лучше.

В сумочке Энн носила капсулы с амфетамином. Вытряхнув из пузырька одну пилюлю, она вскрыла оболочку и высыпала содержимое на зеркальце компактной пудры. Аккуратно подстриженным ногтем выровняла белый порошок в полоску и втянула ноздрей сразу половину. Сердце зайцем запрыгало в чахлой груди. На блеклом лице вспыхнул румянец. Оставшуюся часть она приберегла на утро. Баловаться «желтенькими» она начала после первого инсульта отца и привыкла к ним настолько, что уже не могла заснуть без понюшки – что странно, ведь действие этого вещества было диаметрально противоположно успокоительному. С глубокого детства ей помнилось, как однажды мать, в очередной раз доведенная до исступления, крикнула ей: «Истеричка ненормальная, все у тебя не как у людей!»

И она нисколько не преувеличивала, Энн это знала. Правда, теперь старушка себе такого ни за что бы не позволила.

Энн посмотрела на телефон и тут же отвела взгляд. Один вид этого предмета напоминал о Бобби и о том, как по-хамски она отказалась приехать на похороны отца, совершенно типичным образом избежав прямого разговора. Жалкая слюнтяйка, она попросту отказалась реагировать на упорные попытки Энн с ней связаться. На следующий же день после того, как этот хрыч свалился с ударом, Энн звонила ей дважды – когда стало ясно, что старикашка склеит ласты. К телефону так никто и не подошел.

После смерти отца Энн позвонила снова. Второго августа ровно в час ноль четыре ночи. Какая-то пьянь ответила на звонок.

– Не могли бы вы пригласить к телефону Роберту Андерсон? – обратилась к собеседнику Энн. Она стояла в фойе госпиталя для ветеранов города Ютика возле платного телефона и была до предела напряжена. Матушка сидела рядом на пластмассовом стуле в окружении бесчисленных братьев и сестер с бесконечно скорбными ирландскими лицами; все они рыдали, рыдали и рыдали. – И побыстрее.

– Бобби? – переспросил хмельной голос на другом конце провода. – Вам какого босса позвать, старого или «нового и улучшенного»?

– Оставь эти шуточки при себе, Гарденер. У ее отца…

– Сейчас не получится с Бобби поговорить, – встрял пьяный Гарденер, а это был действительно он, уж теперь она узнала этот голос. Энн закрыла глаза. Она терпеть не могла, когда ее перебивают по телефону; это была одна из самых дурных телефонных манер. – Она ушла в сарай с полицией Далласа. Они там становятся все «новее и лучше».

– Передай, что звонила сес…

Щелк!

Бешенство обожгло горло, злоба затмила все вокруг. Энн стиснула в кулаке телефонную трубку и смотрела на нее так, как женщина может смотреть на ужалившую ее змею. Ногти побелели и обрели синюшный оттенок.

Энн не любила, когда ее перебивают, но самой дурной из телефонных манер, с ее точки зрения, было, когда бросают трубку посреди разговора.

Она тут же набрала снова, и на этот раз, выждав долгую паузу, телефон принялся испускать в ухо тревожный назойливый звук. Бросив трубку, она повернулась к рыдающей матери и ирландской родне.

– Ты дозвонилась, сестричка? – спросила мать.

– Да.

– И что она сказала? – Матушка взглянула на Энн с надеждой на добрую весть. – Приедет домой на похороны?

– Я не добилась членораздельного ответа, – буркнула Энн.

И тут вся обида и злость на эту мерзкую поганку, которая посмела сбежать от суровой расправы, вырвались в один миг. Нет, она не истерила. Сестричка никогда не опустилась бы до истерик, равно как и не стала бы молчать: она не впадала в крайности. На лице ее появилась хищная усмешка. Родственники примолкли и с некоторым испугом воззрились на Энн. Две старушенции вцепились в свои четки.

– На самом деле она сказала, что очень рада. Давно пора старому козлу отбросить копыта. И засмеялась. А потом бросила трубку.

Все в ошеломлении смолкли, и тут раздался пронзительный крик Полы Андерсон – хлопнув себя ладонями по ушам, она заорала что было мочи.

Энн даже не сомневалась – во всяком случае, поначалу, – что Бобби будет присутствовать на похоронах. Раз она так решила, так тому и быть. Энн всегда добивалась желаемого. Она считала это приятным и правильным. И когда Роберта заявится, ей, само собой, припомнят слова, столь лихо приписанные ей сестричкой Энн. Мать, скорее всего, при встрече разомлеет от радости и не решится поднимать неприятную тему (а то и вовсе об этом позабудет). Конечно, может выступить кто-нибудь из ирландских дядьев. Бобби станет все отрицать, и старичок, вероятно, спустит дело на тормозах – ну если, конечно, его не охватит пьяная бравада, что вполне в духе родственничков. Как бы там ни было, а помнить будут не отговорки Бобби, а утверждение Энн.

Ну и отлично. Даже прекрасно. Правда, этого мало. Загулялась Роберта на вольных хлебах, пора вернуть ее домой. И не на похороны, а навсегда. Она приедет, чтобы остаться.

Уж об этом сестричка позаботится.

Энн беспокойно ворочалась на гостиничной койке, не в силах уснуть. Раздражало все. И чужой неудобный матрац, и бормотание телевизора в соседнем номере, и чувство, что со всех сторон ты окружен людьми, словно пчелка в улье; разве что отсеки здесь квадратные, а не шестиугольные. Она коротала ночь в отеле «Городские огни». Завтра ей предстоял жаркий день. И все же главное, что сейчас терзало ее ум, – то, как беспардонно ее прервали. Ее снедала невыразимая злоба. Больше всего на свете она не любила, когда ее нагло игнорируют, и все остальное на этом фоне – житейские мелочи. Бобби же игнорировала ее нагло и беспардонно. По ее вине теперь приходится куда-то тащиться в самый зной; если верить синоптикам, такой жары Новая Англия не видывала с 1974 года.

Через час после той лживой фразы, брошенной в запале и предназначенной матери с кучей ирландских дядюшек и тетушек, она попыталась дозвониться снова. На этот раз из конторы гробовщика.

Ее мать к тому времени уже ушла домой, где ее, надо думать, дожидалась эта старая крыса, сестрица Бетти. Там они напьются своего паршивого кларета, до глубокой ночи обливаясь соплями и оплакивая мертвеца. В трубке заливалась сирена. Энн позвонила оператору, дабы заявить о неполадках на линии.

– Проверьте все, выясните, в чем дело, и лично проследите, чтобы все было исправлено, – скомандовала она. – Мне нужно как можно скорее связаться с сестрой – у нас умер родственник.

– Ясно, мэм. Не могли бы вы продиктовать мне номер, с которого вы звоните?

– Я звоню от гробовщика, – отрезала Энн. – Выберу коробчонку для старика и отправлюсь спать, а утром попробую снова. Так что позаботьтесь о том, чтобы в этот раз я сумела дозвониться. Ясно, милочка?

Она повесила трубку и обернулась к гробовщику.

– Сосновый гроб. Самый дешевый из того, что есть.

– Но, право же, мисс Андерсон, я уверен, вам захочется посмотреть и…

– Не буду я ничего смотреть! – рявкнула Энн. Тревожная пульсация в голове предвещала очередной приступ мигрени. – Я хочу купить самый дешевый сосновый гроб и убраться отсюда восвояси. Здесь пахнет смертью.

– Но как же… – обескураженно проговорил гробовщик. – Так вы даже не станете смотреть?

– Увижу старика в обновке, и достаточно с меня, – буркнула Энн, вынимая из сумочки чековую книжку. – Сколько?

На следующее утро телефон в доме Бобби работал исправно, но трубку не взяли. Так продолжалось весь день. Энн все больше распалялась. Ближе к четырем пополудни, когда в соседней комнате полным ходом шло отпевание, она позвонила в телефонную справочную штата Мэн и попросила продиктовать ей номер полицейского управления Хейвена.

– Э-э, видите ли, в Хейвене нет полицейского управления как такового, но в списках значится констебль. Это вам подойдет?..

– Диктуйте.

Номер продиктовали, и Энн тут же его набрала. Гудки продолжались целую вечность, в той же тональности, что и прежде, когда она звонила в дом, где последние тринадцать лет укрывалась ее бесхребетная сестра. Сходство между гудками на линии было столь велико, что закрадывалась мысль, будто звонок идет на тот же номер.

Какое-то время она даже забавлялась этой идеей, но потом отбросила ее как маловероятную. Ее неприятно удивило, что подобные мысли родились в ее голове, ибо паранойя была совсем не в ее духе. Все объясняется просто: это захолустье обслуживает одна и та же телефонная компания, которая использует одно и то же оборудование.

– Ты смогла с ней связаться? – нерешительно спросила Пола, встав в дверях.

– Нет. Бобби не берет трубку. Констебль тоже недоступен. Это не город, а Бермудский треугольник какой-то, – буркнула Энн, сердито сдув локон с потного лба.

– А может быть, поискать ее через каких-нибудь друзей?..

– Да где у нее друзья?! Один только пропойца, который дрыхнет у нее в койке.

– Ну зачем ты так, мы ведь этого точно не знаем.

– Да знаю я, мне одного раза хватило, и с голосом я не ошиблась, – раздраженно бросила Энн. – Знаешь, я долго прожила в этой семье и уже научилась узнавать пьяного по голосу.

Мать безмолвствовала, погруженная в то состояние, которое больше всего устраивало Энн: глаза на мокром месте, руки трясутся, скрюченные пальцы тормошат воротничок траурного платья.

– Нет, он точно там. И оба знают, что я пытаюсь им дозвониться. Спокойно сидят и дрючат мне мозги. Ну они у меня еще поплатятся.

– Сестричка, выбирай, пожалуйста, выра…

– Заткнись! – рявкнула Энн, и мать, разумеется, тут же заткнулась.

Энн опять взяла трубку. Набрала справочную и попросила дать ей номер мэра города Хейвен. Как оказалось, мэра в этом городе тоже нет. Его функции выполнял какой-то хрен, которого называли «городским управляющим».

В трубке послышалось царапанье крысиных коготков по стеклу – девушка из справочной искала информацию на компьютере. Матери давно след простыл, а из соседней комнаты доносились нарочито надрывные всхлипывания и завывания, выражающие великую ирландскую скорбь. Подобно ракете «Фау-2», ирландское отпевание работало на жидком топливе, и в обоих случаях жидкость была одинаковой. Энн зажмурилась. В голове глухо стучали барабаны. Стиснув зубы, она ощутила во рту горький металлический привкус. Сестричка закрыла глаза и представила себе, как здорово было бы подправить личико Бобби острыми коготками.

– Ты еще здесь, милочка, – поинтересовалась Энн, не размыкая век, – или внезапно захотелось «пи-пи»?

– Да, у меня тут…

– Диктуй.

Оператор переключила ее на «робота», и тот механическим голосом надиктовал последовательность цифр. Энн набрала номер, в полной уверенности, что опять никуда не дозвонится, но, на удивление, к телефону сразу подошли.

– «Горуправ». Ньют Беррингер у аппарата.

– Что ж, рада слышать живой голос. Меня зовут Энн Андерсон. Я звоню из города Ютика штата Нью-Йорк. Пыталась связаться с вашим констеблем, но он, видимо, умотал на рыбалку.

– Констебль у нас женщина, мисс Андерсон, – невозмутимо парировал Беррингер. – В прошлом месяце она скоропостижно скончалась. Пока на ее место никого не нашли и, видимо, не найдут до следующего городского собрания.

Это выбило Энн из колеи, но лишь на миг. Ее внимание привлекло нечто гораздо более занимательное.

– Мисс Андерсон? Беррингер, а как вы узнали, что я не замужем?

Он не смутился.

– Вы же сестра Бобби. И будь вы замужем, носили бы другую фамилию, ведь верно?

– Так, значит, вы знаете Бобби?

– Здесь все знают Бобби. Она – наша местная знаменитость. Мы ею страшно гордимся.

Холодным клинком эта фраза вонзилась в мозг Энн. «Местная знаменитость», вы подумайте.

– Молодчина, Шерлок, а я тут все телефоны оборвала, чтобы сообщить ей одну неприятную новость: вчера у нас умер отец, завтра его хоронят.

Она приготовилась услышать принятые в таких случаях слова соболезнования – в конце концов, этот безликий чиновник в какой-то мере не чужой для Бобби, – но их не последовало.

– На линии проблемы со связью, – бросил Беррингер.

Такая отчужденность, честно сказать, обескураживала. Впрочем, еще никому не удавалось выбить Энн из колеи. Да, разговор принимал незапланированный оборот, собеседник отвечал на вопросы странно, был сух и немногословен – для янки, во всяком случае. Она попыталась представить себе этого человека – и не смогла. Было в его голосе нечто странное, что не укладывалось в общую картину.

– А может, вы проследите, чтобы она перезвонила? Матушка волнуется, все глаза выплакала. Бедняжка и так чуть жива, а если еще и Роберта не поспеет к похоронам, боюсь, это ее окончательно подкосит.

– Помилуйте, мисс Андерсон. Что я могу сделать? Роберта – взрослый, самостоятельный человек. А информацию вашу я обязательно передам.

– Можно я вам телефончик оставлю? – сквозь зубы процедила Энн. – Мы, конечно, не переехали, но она звонит нечасто, наверняка уж и номер подзабыла. Диктую…

– Мне это без надобности, – отрезал Беррингер. – Если у нее нет номера – забыла или не записала, то в любом случае остается справочная, правда? Ведь вы именно так нас отыскали?..

Энн не любила телефоны за то, что они отчасти скрадывали ее неумолимую суть. Сейчас же она ненавидела их как никогда.

– Слушайте! – заорала она. – До вас, кажется, не доходит, с кем вы…

– Я все прекрасно понял, – ответил Беррингер. Не прошло и трех минут с начала разговора, а Энн перебивают уже вторично. – Мне перед обедом как раз нужно пройтись, вот и передам ей весточку. Спасибо за звонок, мисс Андерсон.

– Послушай…

Договорить она не успела, потому что дальше он совершил то, что она ненавидела больше всего на свете.

Повесив трубку, Энн представила, как здорово было бы, если бы этого задрота сожрали живьем дикие собаки динго.

В исступлении она скрежетала зубами.

В тот день Бобби не позвонила. Не позвонила она и вечером, когда поминки, подобно «Фау-2», уносились в алкосферу. И позднее ночью, когда пьяные бдения достигли своего апогея и «вышли на орбиту», телефон молчал. Не объявилась она и через два часа после полуночи, когда последние «плакальщики» спотыкаясь разбрелись по своим авто. По пути домой они будут угрожать безопасности всех, кто в этот злополучный час окажется с ними на одной дороге. В ту ночь сестричка не сомкнула глаз. Лежала в кровати и не могла расслабиться ни на минуту. Энн была на взводе, как бомба с часовым механизмом, готовая взорваться в любую минуту. Скрежеща зубами, впиваясь ногтями в ладони, она выдумывала план отмщения.

«Ну смотри у меня. Вернешься как миленькая. Уж ты у меня поплачешь…»

Бобби не перезвонила и на следующий день, и тогда, вопреки робким возражениям матери, Энн решилась на «неподобающий» шаг: отложить погребение.

– Я здесь буду решать, что пристойно, а что – нет. Его дочь обязана быть на похоронах, а эта поганка даже не потрудилась перезвонить. И оставь меня в покое!

Мать понуро уступила.

В ту ночь Энн вновь пыталась дозвониться сначала до Бобби, затем в кабинет градоначальника. По первому номеру по-прежнему пищала сирена, на втором включился автоответчик. Она терпеливо дождалась сигнала и надиктовала сообщение: «Мистер Беррингер, это сестра Бобби. От всей души желаю вам подцепить сифилис, который обнаружат не раньше, чем у вас отвалится нос и почернеют яйца в мошонке».

Затем она позвонила в справочную и попросила отыскать для нее три номера. Личный телефон Ньюта Беррингера, какую-нибудь Смит («Энни Смит, дорогуша, у них там все родственники») и какого-нибудь Брауна. В ответ на последний запрос ей продиктовали номер неких Брайанов, потому что других похожих фамилий не оказалось. По каждому из номеров на линии трещала сирена.

– Дрянь! – взвизгнула Энн, запустив телефоном в стену.

В спальне этажом выше в кровати поежилась мать, втайне желая, чтобы Бобби вообще не возвращалась. По крайней мере, пока Энн не в духе.

Погребение отложили еще на один день.

Родственники пытались возмутиться, но Энн дала им достойный отпор, уж будьте уверены. Похоронный распорядитель бросил на нее один взгляд и решил, что слова поперек не скажет, пусть ирландишка хоть сгниет в своем сосновом ящике. Энн, весь день не слезавшая с телефона, могла бы поздравить его со столь мудрым решением. Бешенство сестрицы хлестало через край, побив все предыдущие рекорды. Казалось, из строя вышли все телефоны Хейвена, как назло.

Энн и сама уже понимала, что дальше откладывать похороны нельзя. В этой битве победа осталась за Бобби. Ну что ж, так тому и быть, война-то не окончена, а если маленькая дрянь так считает, то ее ждет масса разочарований, и все они будут чертовски болезненными.

Без колебаний Энн приобрела билеты на самолет. Один – из штата Нью-Йорк в Бангор, и два – обратно.

Энн могла бы улететь в Бангор на следующий же день (тем более что в билетах стояло означенное число), да их малахольная старуха умудрилась свалиться со ступеней и сломать бедро. Шон О’Кейси когда-то сказал: «Уж если ты живешь с ирландцем, не избежать тебе парада дураков». Золотые слова. Заслышав вопли матери, Энн прибежала с заднего двора. Еще секунду назад она прохлаждалась в шезлонге, пытаясь впитать в себя немного солнечного света и обдумывая стратегию, как удержать Бобби в Ютике, когда она сумеет ее сюда затащить. Увидев матушку на нижней площадке узкого лестничного пролета – ее тело было вывернуто под чудовищным углом, – Энн страстно возжелала оставить старую каргу валяться там до тех пор, пока из нее не выветрится пьяная анестезия. От новоявленной вдовы разило как из винодельни.

В этот миг отчаяния и злости Энн поняла, что теперь придется поменять все планы, у нее даже закралась мысль, что мать все это подстроила специально. Напилась для храбрости и спрыгнула со ступенек. Зачем? А затем, чтобы сорвать операцию по поимке Бобби.

«Что ж, не выйдет, – решила Энн, направляясь к телефону. – Не получится. Уж если я что задумала, то непременно сделаю, так тому и быть. Я поеду в Хейвен, и меня там запомнят надолго. Приволоку мерзавку домой. Ох, они попляшут, и особенно – пропитой индюк, который посмел бросить трубку».

Она подошла к телефону и быстрыми сердитыми тычками набрала «Скорую» (после первого инсульта отца этот номер держали под рукой). Энн безмолвно скрежетала зубами.

Смыться из дома ей удалось не раньше девятого августа. Вкратце было так: Бобби, конечно, не перезвонила, и Энн оставила попытки с ней связаться. Ее больше не интересовали ни тупой сельский «горуправ», ни вечно пьяный приятель Бобби из Трои. Он, видимо, к ней заселился, дабы перепихиваться по полной программе. И ладненько. Пусть пока расслабятся, потеряют бдительность, оно и к лучшему.

Вот так она и оказалась в бангорском отеле «Городские огни». Лежит на казенной койке и скрежещет зубами, не в силах заснуть.

Скрежетать зубами она начала очень давно. Порой от этого скрежета просыпалась ее мать, а пару раз проснулся даже отец, который обычно дрых мертвецким сном. Когда Энн исполнилось три года, мать угораздило поделиться своей тревогой с семейным доктором из Нью-Йорка, уважаемым господином, обладателем степеней и дипломов. Врач не скрывал удивления. Выдержав паузу, он ответствовал:

– Миссис Андерсон, я полагаю, у вас разыгралось воображение.

– Может, и разыгралось, – ответила Пола, – если считать, что воображение – заразно. Мой муж тоже слышал эти звуки.

Три пары глаз уставились на дитя. Крошка Энн сооружала башню из кубиков. Конструкция дрожала, рискуя рассыпаться в любую минуту. Девочка трудилась с неумолимой решимостью. На шестом кубике башня рухнула. И тут все услышали звук трения кости о кость. Скрежеща молочными зубками, маленькая Энн начала строить заново.

– Она и во сне так делает? – поинтересовался врач.

Пола Андерсон кивнула.

– Как-нибудь само пройдет, – утешил врач. – Это не опасно.

Да только это не прошло и оказалось не столь уж безвредным. Девочка страдала бруксизмом, заболеванием, которое, наравне с сердечными приступами, инсультами и желудочными язвами, поражает чересчур напористых и целеустремленных людей. Первые молочные зубки, которые выпали у малышки Энн, оказались порядком сточены. Родители поговорили между собой и благополучно позабыли про это дело. Меж тем личностное становление Энн принимало все более дикие, в чем-то даже пугающие формы. К шести с половиной она заправляла в семье, причем исподволь – так, что ее и упрекнуть было не в чем. К тому времени жутковатый ночной скрип стал в доме привычным делом.

Когда девочке исполнилось девять, семейный дантист признал, что состояние ее отнюдь не нормализовалось и стремительно ухудшается, но лишь в пятнадцать лет, когда ребенка стали мучить боли, здоровьем Энн занялись всерьез. Она сточила зубы до нервных окончаний, и для того чтобы девочка не скрежетала по ночам, изготовили специальные приспособления, «ночные сторожа», которые она надевала каждый вечер перед сном. Сначала они были сделаны из резины, отлиты со слепка ее зубов, а потом – из акрила. В восемнадцать большую часть верхних и нижних зубов пришлось закрыть металлическими коронками. Андерсонам такая трата была не по карману, но Энн настояла на своем. Когда-то они сами запустили болезнь, и теперь прижимистому папаше придется раскошелиться. Она не позволит ему протянуть еще пару лет и, когда ей стукнет двадцать один, заявить: «Доченька, ты уже взрослая, и это твои проблемы. Хочешь коронки – плати за них сама».

Конечно, она предпочла бы золотые, но в ту пору семье это оказалось не по средствам.

Несколько лет бедолага ходила с железными зубами, улыбалась нечасто – люди пугались этой улыбки. Было что-то зловещее в металлическом блеске зубастого рта. В какой-то мере ей это даже нравилось. Однажды в одном из новых фильмов про Джеймса Бонда она увидела злодея по имени Челюсти. Хохотала до смерти, чуть не лопнула со смеху. Столь непривычная вспышка радости не могла не сказаться на самочувствии. Ей сделалось дурно, закружилась голова. Когда киношный здоровяк обнажил блестящие стальные резцы в акульем оскале, она поняла, почему окружающие так долго шарахались от нее. Стало немного жаль, что в свое время она сделала фарфоровое напыление на коронки. Впрочем, был здесь один плюс: не стоит так уж явно показывать окружающим свою сущность. Уж лучше пусть не знают, что ради своей цели ты способен прогрызть дубовую дверь.

Но оставим в покое бруксизм. Несмотря на строгое соблюдение правил личной гигиены (бывало, она до крови натирала десны зубной нитью) и насыщенную фтором воду Ютики, она с детства страдала от кариеса. Не сказать, что это было следствием слабого здоровья – скорее скверного характера. Желание главенствовать всегда и во всем разрушает не только мягкие и нежные ткани человеческого тела, такие, как, скажем, желудок и жизненно важные органы, но и самые жесткие и прочные из них: зубы. У Энн постоянно пересыхал рот. Язык ее почти всегда был обложен налетом, а зубы напоминали маленькие сухие островки. Слюны оказывалось недостаточно, чтобы смыть остатки пищи, в зубах образовывались полости. И к той ночи в Бангоре, когда она забылась тяжелым сном, во рту ее было добрых двенадцать унций пломб из серебряной амальгамы; металлоискатели в аэропортах сплошь и рядом реагировали на это ее богатство.

В последние два года она начала терять зубы, хотя и предпринимала отчаянные попытки их спасти. Три нижних слева, два верхних справа. В обоих случаях Энн заказала самые дорогие из существующих зубных мостов, ради чего пришлось съездить в Нью-Йорк. Дантист произвел сложную операцию. Удалил гниющие останки, рассек десны до тускло-белой кости и имплантировал в челюсть крохотные титановые винтики. Затем десны зашили, и они замечательно срослись. Так везет не всем: бывает, что организм не принимает металлические вставки; у Энн Андерсон вообще не возникло проблем. Когда все зажило, из десны торчали два маленьких титановых штырька, на которые нацепили мост.

Конечно, в ее голове было не так много металла, как у Гарда (на него реагировали все металлоискатели без исключения), но все равно достаточно.

Теперь она преспокойно почивала, даже не ведая о том, что принадлежит к числу избранных – тех, у кого есть шанс войти в Хейвен и благополучно выйти из него.

На следующее утро, ровно в восемь, она выехала к своей цели на взятой напрокат машине. Один раз ошиблась поворотом, но к девяти тридцати была уже на границе между городами Троя и Хейвен.

С самого утра она пребывала в нервном возбуждении, как чистопородный скакун за минуту до старта. В какой-то момент, когда до Хейвена оставалось пятнадцать-двадцать миль, а вокруг расстилались пустынные пейзажи, окутанные сонной дымкой летнего зноя, взвинченность куда-то испарилась. Снова заболела голова. Началось все с легкой пульсации в висках, которая стремительно нарастала, вылившись под конец в знакомые ухающие удары, предвестники неумолимой мигрени.

Энн пересекла городскую черту Хейвена.

К тому времени она держалась исключительно на силе воли. Волнами накатывала головная боль. В какой-то момент показалось, будто бы изо рта брызнул поток музыкальной какофонии, что она, впрочем, списала на игру воображения из-за приближающейся мигрени. Она видела людей на улицах, но не замечала, что все как один поворачиваются и смотрят ей вслед, а потом многозначительно переглядываются.

Где-то в лесу грохотала машина. Звук был далекий и неясный.

«Катласс» швыряло на безлюдной дороге. Шоссе перед глазами двоилось, троилось и неохотно обретало прежние очертания, а потом начинало двоиться снова, и так раз за разом.

Из уголка губ начала сочиться кровь, но и этого Энн не заметила.

Сейчас ей удавалось удерживать в сознании лишь одну мысль: надо ехать прямо, по шоссе номер 9, имя Бобби будет на почтовом ящике. Ехать прямо, шоссе номер 9, имя на почтовом ящике. Ехать прямо…

К счастью, дорога была пустынной. Хейвен дремал в лучах утреннего солнца. Почти весь иногородний транспорт теперь шел объездными маршрутами. Автомобиль петлял, вздымая на обочине пыль то левыми колесами, то правыми. Сама того не замечая, Энн сбила знак поворота.

Юный Эшли Руваль, проезжая на велосипеде по северному пастбищу Джастина Хёрда, заметил ее издалека, притормозил на безопасном расстоянии от дороги и переждал, пока лихачка не скроется из виду.

(тетка какая-то тетка я не слышу ее только боль)

И сотня голосов отозвалась, успокаивая его.

(мы знаем Эшли все в порядке чш-ш-ш чш-ш-ш)

Эшли заулыбался, обнажив розовые и гладкие, как у младенца, десны.

Живот скрутило.

Энн чудом удалось вырулить на обочину и заглушить мотор. Она еле успела схватиться за ручку и отворить дверь – завтрак поднялся по пищеводу и хлынул наружу. Энн сидела перед открытой дверью и, положив локти на опущенное стекло, пыталась прийти в себя. Сознание едва теплилось, да и то благодаря решимости удержать его любой ценой. Она набралась сил, выпрямилась и захлопнула за собой дверь.

Преодолевая дурноту, она искала причины происходящего. Головные боли давно и прочно вошли в ее жизнь, но вот рвотой они обычно не сопровождались. Должно быть, виноват завтрак. В этой крысиной дыре, высокомерно именуемой «лучшим отелем Бангора», работают мошенники-повара. Они ее отравили. Как пить дать отравили.

Наверное, я умираю. О боже, да, сейчас загнусь. Но если я не умру, то вы проклянете тот час, когда ваши отцы встретили ваших матерей. Я вас по судам затаскаю, до самого Верховного суда дойду.

Наверное, эти мысли придали ей сил. Она села за руль и поехала дальше. Ползла медленно, выжимая тридцать пять миль в час, – по дороге она всматривалась в фамилии на почтовых ящиках, выискивая надпись «Андерсон». Вдруг Энн посетила неприятная догадка: а что, если сестрица, эта ничтожная слюнтяйка, замазала свою фамилию краской? В таком состоянии Энн не смогла бы ездить по округе и у каждого дома интересоваться, где проживает Роберта. Да и если судить по мужлану, с которым она имела несчастье общаться по телефону, то от местных помощи будет – как от козла молока, и к тому же…

Стоп! Вот оно: «Р. Андерсон». Позади – знакомый по фотографиям домик. Ферма дядюшки Фрэнка, участок старого Гаррика. На дорожке перед домом – синий пикап. С местом все нормально, но что-то ненормальное творится с освещением. Она поняла это, подрулив к подъездной дорожке, и впервые в ее душу закралась чуждая ей эмоция. Страх. Он уничтожил радость победы, ликование хищника, который настиг жертву и прижал ее к земле. Свет.

Какой-то неправильный свет.

За осознанием этого факта последовал целый ряд неприятных открытий. Негнущаяся шея. Мокрые подмышки. Ее рука метнулась к промежности. Там было влажно, но уже подсыхало. К тому же в салоне висел смутный аммиачный запах. Похоже, он здесь уже давно, но лишь теперь она его уловила.

Я описалась. Описалась и так долго просидела в машине, что одежда почти успела просохнуть.

(и этот свет)

И что-то не то творилось с солнцем. Так бывает на закате.

О боже, так на часах девять тридцать – чего?..

Это свет предзакатных сумерек. Без вариантов. Да, ей и впрямь стало гораздо лучше после того, как ее вырвало. И внезапно она поняла почему. Это было очевидно, лежало на поверхности. И пот под мышками, и остаточный запах подсохшей мочи. Она отлежалась в машине, вот почему ей стало лучше. Несколько часов пролетели как несколько минут. Целый день под палящим солнцем в железном гробу с опущенными стеклами. Все дело в том, что с пазухами ей повезло немногим больше, чем с зубами. Энн не выносила синтетический воздух и терпеть не могла кондиционер. Подумать только, окажись она в автомобиле с включенным кондиционером и наглухо закрытыми окнами, зажарилась бы, как индейка. Похоже, физический недостаток на этот раз спас ей жизнь. Вот о чем она думала, созерцая старую ферму усталыми воспаленными глазами.

И тут ей пришла в голову другая мысль. Целый день она просидела в летаргическом ступоре на обочине дороги, и ни одна живая душа не подошла поинтересоваться, в чем дело. Шоссе номер 9 – оживленная дорога, и сложно себе представить, чтобы с половины десятого утра по ней не проехало ни одного автомобиля. Даже в такой глухомани. И, кстати, в глухоманях не принято проходить мимо человека, попавшего в беду. Это вам не Нью-Йорк, где все спокойно шагают мимо пьяницы на тротуаре.

Да что ж это за городишко такой?

Опять засосало под ложечкой.

В конце концов, в этом новом чувстве, посетившем ее, она признала страх. Признала, схватила его за горло и скрутила ему шею. Не исключено, что позже заявится его братец, но и его ждет та же участь – как, впрочем, и все их поганое отродье.

Энн Андерсон решительно вырулила во двор.

Энн всегда отличалась прекрасной памятью на лица. Джима Гарденера она видела дважды, но в этом человеке Великого Поэта признала с трудом, хотя и была уверена, что учует его дух за сорок ярдов с подветренной стороны. Он сидел на крыльце в драной футболке и светлых джинсах и держал в руке початую бутылку виски. На лице серебрилась четырехдневная щетина. Воспаленные красные глаза. Энн не знала, да и не хотела знать, что в подобном состоянии Гарденер пребывал вот уже двое суток. С тех пор как он обнаружил на платье Бобби волоски собачьей шерсти, все его благородные порывы исчезли без следа.

Потухшим взглядом пропойцы, которого уже ничем не удивишь, он следил, как к дому подрулила машина (едва не сбив столбик с почтовым ящиком). Из авто вылезла женщина. Ее немного повело в сторону, и она минутку постояла, держась рукой за открытую дверь.

«Гляди, какую пташку занесло в наши края», – подумал Гарденер. Альфа-самка собственной персоной. «Это птица, это самолет, это супер-мэм». Вот она, злобная стерва, идущая по головам.

Энн захлопнула дверь и немного постояла, отбрасывая длинную тень. Она напомнила Гарду Рона Каммингса, когда тот, в стельку пьяный, прикидывал, удержится ли на ногах, если оторвется от косяка.

Энн шла неуверенно, опираясь о машину Бобби. Потом протянула руку и схватилась за перила крыльца. В косых лучах вечернего солнца ее лицо показалось Гарду и старым, и не ведающим времени. И еще порочным. Желчное, мертвенно-желтое лицо, несущее на себе тяжкое бремя зла, которое пожирало ее изнутри и снаружи.

Он поднял бутылочку скотча, отхлебнул. Проглотил, давясь. Противно обожгло горло. Качнул бутылкой в направлении гостьи.

– Привет, сестричка. Добро пожаловать в Хейвен. А теперь, покончив с любезностями, советую тебе линять отсюда, пока не поздно.

Первые две ступеньки она прошла благополучно, потом споткнулась и упала на колено. Гарденер протянул руку – она даже не взглянула.

– Где Бобби?

– Выглядишь не ахти, – сказал Гард. – Хейвен в последнее время плохо действует на людей.

– Да в порядке я, – буркнула она, наконец одолев крыльцо. Нависла над Гардом, потихоньку закипая. – Где она?

Гарденер кивнул в сторону дома. Из открытых окон доносился шум льющейся воды.

– Принимает душ. Весь день в лесу работали. Жарища такая… У Бобби свои представления о дезинфекции, – он воздел к небу бутылку, – у меня свои.

– Разит от тебя, как от дохлого хряка, – не преминула заявить Энн и уверенной походкой направилась в дом.

– Нюх у меня не чета твоему, да только и ты, дорогуша, пахнешь весьма пикантно. Как это нынче называется? О-де-писсон? Особый французский парфюм?

Задетая за живое, она развернулась, собираясь выдать нахалу по первое число. Энн не привыкла, чтобы с ней разговаривали в таком тоне, и никому этого не спускала. Во всяком случае, в Ютике. Великий Поэт явно заблуждается на ее счет. Видимо, составил мнение по рассказам своей «донорской пробирки», местной знаменитости. Да и что с него взять, с пропойцы.

– Ну знаешь, – пробормотал Гарденер. Все это его забавляло, хотя под дымящимся взглядом этой фурии становилось не по себе. – Ты первая завела речь об ароматах.

– Захотела и завела, – процедила Энн.

– Давай попробуем сначала, – с хмельным благородством предложил Гард.

– Что тут пробовать? Ты – Великий Поэт. Пьянь, подстрелившая жену. О чем с тобой говорить? Я приехала за Бобби.

Удачный ход: зацепила-таки женой. Лицо его одеревенело, пальцы сжались на бутылочном горле. Он стоял потерянный, словно на время забыл, где находится. Энн одарила его слащавой улыбкой. О да, эта шпилька с французским парфюмом достигла своей цели, и, как бы ей ни было плохо, по очкам она его обошла.

В доме выключили душ. У Гарда возникло чувство – а может быть, просто догадка, – что Бобби прислушивается к их разговору.

– А ты – большая любительница резать без анестезии, как я погляжу.

– Может, и так.

– Ну и что? Слушай, столько лет прошло. Зачем мы тебе?

– Не твое дело.

– Зато Бобби – мое дело.

Они уставились друг на друга. Она сверлила его взглядом, а он упорно не отводил глаз; и вдруг ей пришло в голову, что если сейчас пройти в дом без лишних разговоров, то он попытается ей помешать. Пользы от этой информации – ноль, так что почему бы попросту не ответить?

– Я приехала, чтобы забрать Бобби домой.

Молчание.

Не трещат сверчки.

– Слушай, сестричка, хочешь бесплатный совет?

– Да как-нибудь обойдусь. Конфетки у чужих не беру и не слушаю советы пьяниц.

– Ты лучше сделай, что я сказал, когда ты только из машины вылезла. Чеши отсюда. Садись и чеши подальше. Недоброе здесь место.

Было что-то в его глазах, таких отчаянно честных, что ей стало не по себе. Вернулись недавние страхи, смятение – чувства, которых она, по идее, не могла испытывать. В конце концов, она целый день пролежала в машине на краю дороги, и никто не остановился. Что же здесь за народ?

И тут все ее существо восстало от возмущения и сокрушило те немногие барьеры, что еще держались. Уж если она что решила – так тому и быть. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь.

– Ну ладно, парниша, – сказала она. – Я твой совет выслушала, а теперь и ты не побрезгуй. Я сейчас зайду в эту халупу, и через две минуты только пух и перья полетят. Так что шел бы ты прогуляться, если не хочешь, чтобы тебя вонючим забрызгало. Посиди на камешке, полюбуйся закатом, подрочи, порифмуй, или чем вы там занимаетесь, великие поэты. В любом случае держись отсюда подальше. У нас с ней свои счеты, а сунешься – я тебе глотку перегрызу.

– Знаешь, в Хейвене глотку перегрызут скорее тебе.

– Поживем – увидим, – отрезала Энн и решительно направилась к двери.

– Энн, сестричка. Бобби уже не та, что раньше. Она…

– Гуляй, малявка, – бросила Энн и зашла в дом.

Окно было открыто, и задернутые шторы то и дело колыхались под легким бризом, как безвольные паруса корабля. Энн втянула носом воздух и поморщилась. Фу. Пахнет как в зверинце. От Великого Поэта она еще могла этого ожидать, но Роберта была воспитана в лучших традициях. Дом превратился в настоящий свинарник.

– Привет, сестричка.

Энн обернулась на голос. Сначала померещилось. Показалось, что от Бобби осталась лишь тень. Сердце готово было выпрыгнуть из груди: что-то неестественное угадывалось в ее силуэте. Потом Энн заметила размытые очертания ее халата, услышала звук капающей воды и поняла, что Бобби только что вышла из душа. Она была почти голой. Хорошо. Однако Энн грызли какие-то смутные подозрения: с этой фигурой что-то неладно.

«Недоброе здесь место».

– Папаша умер, – молвила Энн, напрягая глаза, чтобы рассмотреть сестру получше. Но как она ни старалась, Бобби была лишь размытой тенью в дверях между гостиной и, надо полагать, ванной.

– Я знаю. Ньют Беррингер мне все передал.

Голос какой-то не такой, и еще что-то совсем незнакомое и чудно́е в ее фигуре. И тут до Энн дошло, это осознание неприятно ее поразило, и стало еще страшнее. В голосе Бобби не чувствовалось испуга. Впервые в жизни она не боялась сестрички.

– Не стали ждать, похоронили без тебя. Когда мать узнала, что ты не приедешь, она разом постарела на несколько лет.

Энн ждала, что сестра начнет защищаться, но та хранила безмолвие.

Черт побери, выйди же на свет, трусливая козявка!

«Энн… Бобби уже не та…»

– Четыре дня назад она упала с лестницы и сломала бедро.

– Да что ты? – безразлично сказала Бобби.

– Собирайся, ты едешь со мной, – скомандовала Энн, к неописуемому ужасу уловив в собственном голосе истеричные нотки.

– А ведь тебя сюда зубы провели, – проговорила Бобби с досадой. – Надо же! Как я сама не догадалась!

– Бобби, выйди, чтобы я тебя видела!

– Ты очень этого хочешь? – Она словно поддразнивала. – Ну-ну, посмотрим.

– Хватит морочить мне голову! – гаркнула Энн не своим голосом.

– Ах, вы только послушайте! – сказала Бобби. – Ты столько лет морочила голову окружающим, я и не думала, что когда-нибудь такое услышу. Что ж, раз ты настаиваешь – пожалуйста. Смотри, сама напросилась.

Энн не желала ничего видеть. Больше всего на свете ей хотелось бежать отсюда без оглядки. Из этого мрачного дома, из этого города, где тебя, полуобморочную, оставляют лежать на обочине дороги. Но было уже поздно. Смазанное движение руки, включился свет, и в тот же миг с тихим шорохом упал купальный халат.

С кожи Бобби смылся грим. Голова и шея были прозрачны и напоминали желе. Грудная клетка выгибалась дугой, а груди срослись в единый мясистый нарост, лишенный сосков. В животе виднелись смутные очертания органов, которые уже не походили на человеческие. По сосудам бежала кровь, и она отчего-то казалась зеленой.

Сквозь лоб просматривался дрожащий мешочек мозга.

Бобби беззубо осклабилась.

– Добро пожаловать в Хейвен, сестричка, – сказала она.

Это было как во сне, и Энн затягивало в него, словно в болото. Она попятилась. Крик застрял в горле.

Меж ног Бобби, подобно водорослям на морском дне, колыхалось жуткое подобие щупалец. Они произрастали прямо из влагалища – ну или оттуда, где оно когда-то находилось. Энн не могла понять, пропало оно или нет, и в данном случае это не имело никакого значения. Вместо лобка зияла глубокая впадина. Казалось, щупальца сами тянутся к ней, ищут сестрицу, чтобы схватить.

Обнаженная Бобби двинулась ей навстречу. Энн сделала шаг назад, споткнулась о табуретку и опрокинулась вместе с ней.

– Не надо, Бобби, – шептала она, отползая прочь. – Нет, нет.

– Знаешь, а я рада, что ты приехала, – улыбнулась та. – Мы на тебя не рассчитывали, но, думаю, найдем тебе занятие по душе. Как говорится, вакансии открыты.

– Бобби, – испуганно проронила Энн и почувствовала, как щупальца легонько скользнули по телу. Она дернулась, попробовала отползти, но они прочно обвились вокруг ее запястий. Бобби качнула бедрами в непристойной пародии на коитус.