Уже начали сгущаться сумерки, когда самые «ударные» труженики молодая женщина с роскошными черными волосами, перехваченными поясом от халата, и высокий сухощавый парень — поравнялись с замороженным Кубоголовым. Надзиратель, сразу оттаяв, взмахнул рукой, приблизился к насторожившейся паре, забрал инструменты и положил на землю. Затем неторопливо отошел и вновь замер перед неровной цепочкой медленно передвигающихся по полю людей.

— Хоть бы слово промолвил, идолище поганое, — с ненавистью сказала сноровисто работающая по соседству с Белецким остроносая женщина бальзаковского возраста, знакомая ему по стихийному базарчику напротив автобусной остановки, где она торговала семечками и сигаретами. — Машет ручищами, скотина, а сам как Муму глухонемое. Эй, ты! — внезапно закричала она, распрямившись и подбоченившись. — Ты нам жрать-то думаешь давать, а? Мы тебе что, роботы, без еды горбатиться?

Кубоголовый стоял, не шевелясь, и совершенно непонятно было, воспринимает он каким-то образом или нет это энергичное обращение. Равнодушие Кубоголового словно подхлестнуло остроносую торговку. Ругаясь себе под нос, она быстро закончила свою борозду, отшвырнула кисточку и губку и, выставив перед собой руки, бесстрашно двинулась на Кубоголового с явным намерением потрепать его за плащ. Ее не остановил ни предостерегающий окрик Петровича, ни испуганные возгласы женщин.

— Ты жрать нам будешь давать, остолоп? Ты жрать нам будешь давать? гневно восклицала она, решительно приближаясь к инопланетному надзирателю.

— Валентина, не трогай его, он же всех нас сейчас укокошит, а тебя первую! — крикнула, отползая за лунку, какая-то женщина.

Не дойдя двух шагов до Кубоголового отчаянная Валентина вдруг коротко взвизгнула и резко остановилась, словно с размаху наткнулась на прозрачное толстое стекло. Стоявший неподалеку Белецкий видел, что надзиратель даже не шелохнулся, но женщина, прижав руки к груди, начала медленно оседать на землю, заваливаясь на бок. Несколько мгновений над полем висела не нарушаемая щелчками испуганная тишина — все, бросив работу, смотрели на первую жертву, — а потом Валентина зашевелилась, встала на четвереньки, молча отползла от Кубоголового, села и так же молча перекрестилась. Поморщилась, внезапно произнесла: «А ну его к черту, током бьет, зараза», — и стала деловито отряхивать свою спецодежду. Все вздохнули с облегчением.

Этот эпизод вызвал у Белецкого двойственное и противоречивое чувство: уныние, смешанное с оптимизмом. Уныние — потому что Кубоголового оказалось невозможно взять голыми руками, да что там взять — даже приблизиться. (Силовое поле? Экстрасенсорное воздействие?) Оптимизм — потому что безликий страж не убил безрассудную женщину Валентину, а просто оградил себя от ее посягательств. А значит, в планы захватчиков не входило уничтожение пленников. По крайней мере, пока, до окончания страды на этой марсианской или там альтаирской плантации. А значит — оставалось место надежде. Что-то можно было придумать, «сориентироваться в обстановке», по выражению Петровича, и перейти к действиям. Главное — оставалась надежда.

Ободренный Белецкий, забыв об усталости от непривычного труда, что называется, на одном дыхании прикончил оставшиеся лунки и тоже оказался в числе передовиков, которые, сбившись в кучку, утомленно лежали и сидели посреди бесконечного поля. Белецкий не стал присоединяться к ним. Вновь пробудившееся журналистское любопытство, усохшее было от монотонной работы, так и подталкивало его к Кубоголовому.

Памятуя о печальном опыте торговки Валентины, он действовал не спеша, всем своим видом стараясь продемонстрировать миролюбие. Аккуратно положил на землю губку и кисточку и медленно направился к безучастному Кубоголовому, опустив руки и развернув их ладонями к надзирателю, чтобы тот убедился: никаких кастетов или лазерных пушек у землянина нет и быть не может, а идет землянин для того, чтобы просто мирно побеседовать, пообщаться с долгожданным братом по разуму. Сколько же годочков ждали-то мы вас, братаны вы наши ненаглядные, все глазоньки-то свои в телескопы проглядели, все радиошумы космические-то прослушали — голосочек ваш пытались разобрать, и посланьица-то вам посылали, и в Туманность Андромеды информацию направили, и «Пионер» с картиночками запустили, все мечтали о вас, книжечки писали, бредили вами, язык космический разработали, чтобы покалякать с вами по-доброму, за чашкой чая или за кружкой пива, или за стаканчиком настоечки горькой, «Степной», ноги вяжущей, мозги напрочь отшибающей… А вы? Налетели яко половцы или хазары некрещенные, как нечисть татарская и в полон угнали. Аль у вас, нехристей, с сельхозтехникой напряженка, аль у вас вообще аграрному вопросу должного внимания не уделяется? Так закупайте, черт вас всех побери, договорчики с нами заключайте, у нас ведь в городе завод-то во-от текущий имеется бывший флагман сельхозмашиностроения бывшего Советского Союза…

Поймав себя на этих мыслях Белецкий понял, что, кажется, оправился от нокаута похищения. Впрочем, тут же поправил он себя, похищение еще не нокаут. Нокдаун. Еще можно подняться, оклематься до последнего возгласа рефери. Нокаут — это если их используют, а потом зароют прямо здесь, на поле. В большой братской могиле. Нехорошо, коли так. На Земле и без всяких пришельцев-налетчиков хватает любителей больших братских могил…

Приблизившись к Кубоголовому, Белецкий остановился и осторожно вытянул руку перед собой. («Еще один придурок нашелся!» — раздраженно прокомментировали из группы передовиков.) Пальцы его наткнулись на невидимую пружинящую преграду, и он напрягся в ожидании болезненных ощущений. Но боли не было. Надзиратель если и не поощрял эксперименты Белецкого, то и не препятствовал пока их проведению. Воспрянувший духом Белецкий нажал посильней — и почувствовал, как упругий барьер выталкивает его руку. Противодействие, как и учили в школе, оказалось равным действию.

«Мужик, не дразни гусей!» — крикнули сзади и Виктор опустил руку. Кубоголовый оставался неподвижным как столб. Вблизи он выглядел так же внушительно и безлико, как и на расстоянии: ростом под два с половиной метра, широкоплечий, облитый своим белым, скрывающим руки плащом, похожим на застывшее на морозе сгущенное молоко. Голова его представляла из себя идеально ровный матово-белый куб без каких-либо намеков на глаза, нос, рот или любые другие признаки живого существа. «Конечно, с точки зрения землян», — подумал Виктор. Потому что, возможно, с точки зрения марсиан или альтаирцев, глаза, нос или рот на лице человека отнюдь не являют собой признаки живого существа. Скорее, наоборот. «Может быть, они нас действительно за механизмы считают? — мелькнула мысль, показавшаяся Белецкому любопытной. — За эту самую сельхозтехнику?» Обидной, конечно, была такая мысль, но и обнадеживающей: вряд ли есть резон уничтожать сельхозтехнику — еще пригодится в очередную посевную или уборочную кампанию… Или все-таки Кубоголовый — кибернетическое устройство, а то и какой-нибудь там биоробот, беспрекословный и в меру сообразительный слуга неведомых хозяев? А где же хозяева? Ждут урожая, готовят закрома?

— Послушайте, — негромко сказал Виктор, глядя на белый куб и стараясь вообразить, что это нормальное человеческое лицо. — Мы все, захваченные вами и доставленные сюда, являемся разумными живыми существами. Разумными, понимаете? Мы — представители цивилизации, сообщества разумных существ, с давних времен населяющих планету Земля. Мы способны мыслить, способны своим трудом преобразовывать окружающую среду, приспосабливать к собственным потребностям.

Он старался говорить внятно и убедительно, хотя его не оставляло ощущение, что он держит речь перед столбом. Сзади никаких комментариев больше не раздавалось — народ, вероятно, прислушивался и сопереживал.

— Поймите, мы свободные граждане свободного государства, — продолжал втолковывать надзирателю Белецкий. — Независимые люди. Вот я, например, журналист. Собираю информацию, анализирую, делюсь этой информацией с другими гражданами. Н-ну… с нами нельзя так обращаться. Это же нецивилизованно, негуманно — нападать, хватать, переносить куда-то, в какие-то неведомые края, без нашего согласия… Заставлять работать. Мы люди, мы требуем, чтобы нас немедленно вернули назад. Если вы решаете такие вопросы сами — ждем вашего ответа. Если нет — передайте наши требования вашим хозяевам. В таком случае, требуем встречи с ними. А иначе просто откажемся работать и лучше умрем от голода, чем будем заниматься принудительным трудом. Вы меня поняли? Дайте знак, подтвердите, что вы меня поняли.

Белецкий ждал хоть какой-нибудь реакции минуты две, но тщетно Кубоголовый оставался неподвижным и молчаливым. Белецкий в сердцах плюнул в его сторону — плевок наткнулся на преграду и стек по невидимой стене, повернулся, собираясь уйти и не возобновлять более бесполезные переговоры, и чуть не столкнулся со стоящим позади него полноватым мужчиной в очках и с аккуратной бородкой.

— Что же вы, господин хороший, агитацию-то тут разводите? нахмурившись, прошипел толстяк. — Зачем же это вы угрожаете, зачем расписываетесь за всех? Оно и видно, что журналист. Любит ваш брат от имени народа выступать, хлебом его не корми, дай только настрочить что-нибудь от имени общественности, выразить, так сказать, народное мнение. Вы, господин хороший, от чужого-то имени не выступайте, не давали вам, видит Бог, таких полномочий.

Изложив полушепотом свои соображения, толстячок выглянул из-за плеча Белецкого и уже громко сказал, обращаясь к Кубоголовому:

— Не слушайте его, здесь не все так думают. От работы не отказываемся, поскольку понимаем, что делаем необходимое для вас дело, в котором, по-видимому, без нашей помощи вам не обойтись. Только вот нормы у вас уж очень непомерные, нельзя ли их уменьшить? И водичкой не мешало бы обеспечить, трудновато без водички. А трудиться будем, не сомневайтесь, важность этого труда понимаем и сознаем.

Белецкий, скривившись, обошел заискивающего толстячка и направился к передовикам. Небо уже готово было раствориться в темноте, но горизонт в стороне ангара не только не тускнел, а, напротив, наливался светом, словно там, за облаками, разгорались мощные прожектора или поднималось еще одно здешнее светило. Полку передовиков заметно прибыло, но над бороздами еще склонялись человек пятьдесят-шестьдесят. Белецкий прошел вдоль работающих, выбрал ряд, где монотонно наклонялся-распрямлялся самый отстающий, и, подобрав чьи-то брошенные кисточку с губкой, направился ему навстречу, привычными уже движениями обрабатывая проклятые лунки.

— И то верно, товарищи, — раздался утомленный голос Петровича. — А ну-ка, поможем!

— Не те времена теперь — помогать, хоть бы кто тебе помог, пробрюзжали из лежбища передовиков, однако люди все-таки поднялись и хотя и без всякого рвения, но все же вновь взялись за работу.

Продвинувшись метров на двадцать вдоль борозды навстречу отстающему, Виктор обнаружил, что помогает очень даже миловидной девушке лет двадцати. Впрочем, он никогда не умел определять возраст женщин и для него все они делились на «до семнадцати» и «после сорока»; в этом интервале он мог дать женщине и восемнадцать и тридцать девять — в зависимости от сложения и косметики. И все-таки его партнерша по борозде была вряд ли старше двадцати — свежее лицо не требовало никаких парфюмерных ухищрений, светлые волосы были явно светлыми от природы, а не от достижений чародейки-химии, а фигура даже в мешковатой спецодежде выглядела гибкой и стройной, радующей глаз.

— Готов пройти с вами весь этот путь с самого начала, — ничего другого не придумав, сказал Белецкий, когда его отделяли от девушки две лунки. — И при этом зовут меня Виктор.

Девушка устало и грустно улыбнулась и коротко ответила: «Спасибо», не принимая его игривого тона.