Москонцерт
Из театра я ушел в надежде на восстановление в институте, но вопреки всем посулам и обещаниям в Щукинском меня не восстановили: слишком ярким оказался шлейф «знаменосца». Пришлось снова искать работу: тунеядцам не место в СССР!
Хлебнув творчества в «Современнике», подумать о другой, не художественной профессии я уже не мог, поэтому устроился в Москонцерт радистом. Вообще-то, профессия называется звукорежиссер, но то для людей, обученных этому весьма непростому ремеслу. В моем же случае и радист звучало сильно завышенной классификацией.
Придя в технический отдел на собеседование, как было велено, к 9:00 утра, я проторчал в коридоре до 16:00, пока ко мне не вышел какой-то дядька и не спросил:
— В микрофонах, усилителях разбираешься?
— Нет, — честно признался я.
— Хорошо, пошли, — сказал он и повел меня на склад. Там дядька собрал груду ящиков и приборов, велел расписаться в получении и стал проводить инструктаж.
— Это усилитель, сюда втыкаешь вот это, потом вот это… и это, а это выводишь на ревербератор. Это гнезда для микрофонов, это — для колонок. Штекера колонок раздолбанные — приматывай изоляцией. Магнитофон включай плоскогубцами, они в кофре с проводами и стойками. Реверберацией не увлекайся, они этого не любят (хотел бы я знать, что такое увлекаться реверберацией) — в общем, техника несложная, разберешься, — подытожил дядька.
Я молчал.
— Все понял?
— Ну, так… — промямлил я, понимая, что для первого занятия — уже что-то… Месяц, другой, и я начну выговаривать названия всех этих штуковин.
— Ну и ладненько. Ты вещи взял?
— Какие вещи?
— У тебя ж поезд через два часа!
— Куда поезд? Зачем? — Я ничего не понимал.
— Тебе что, не сказали? — впервые взглянул на меня дядька.
— Нет.
— Ты едешь в Сочи на месяц с Шуровым и Рыкуниным.
— ???
— Чего стоишь? Беги в отдел кадров, оформляйся. Домой за вещами, и через час чтоб был здесь — грузиться.
Не буду утомлять вас подробностями моего панического состояния, но в итоге ровно через два часа я сидел в купе поезда Москва — Сочи, заваленный ящиками, кофрами и стойками.
Дело было в октябре, курортный сезон затухал, поэтому в купе, где нам с ящиками полагалось два места, больше никого не было. И я всю дорогу собирал и разбирал, подключал и отключал, втыкал и вытыкал — и все это втемную, без электричества.
Удивительное дело, но на следующий день в Сочи, когда меня с вокзала привезли в концертный зал и сказали: «Давай побыстрей, через двадцать минут начинаем», — я «спокойно» подсоединил все приборы, как в купе, воткнул в розетку, ожидая взрыва… но все заработало, и концерт состоялся!
Знали бы артисты и зрители, чем они рисковали, они бы по-другому посмотрели на взмокшего юношу, трясущимися руками подкручивающего басы на панели усилителя. А так на него (на меня) никто просто не обратил внимания, и это было высшем признанием моего мастерства!
Ну а теперь, собственно, о концерте. Это было нечто невообразимое! Если на меня никто не взглянул, то я сидел с вытаращенными глазами и не верил им (глазам).
Незадолго до того я в который раз посмотрел «Необыкновенный концерт» в театре кукол с гениальным Гердтом-конферансье. Если вы вдруг не видели этого чуда, то поясню — это спектакль-пародия на самое что ни на есть «махровое» эстрадное представление, где куклы замечательно изображают все жанры и все шаблоны этого действа… Так вот, «мой» концерт был пародией на пародию!
Представление было пропитано таким нафталином, игралось, говорилось, пелось, шутилось настолько формально и неестественно, что я стал побаиваться зрительской расправы… но когда раздались крики «Браво!» и гром аплодисментов — я опешил еще больше.
За годы закулисной жизни во мне, как оказалось, сформировался некоторый вкус. Сам того не зная, я научился отличать чистое искусство от не менее чистой халтуры. Крутя ручки настройки, я вдруг понял, что папа, Андрей, дядя Зяма — настоящие, большие актеры, и уже за одно это осознание я благодарен тому концерту.
Александр Шуров и Николай Рыкунин, известные в свое время сатирики-куплетисты, находились тогда на излете славы и поэтому выступали в межсезонье по санаториям и домам отдыха. Они же и сформировали эстрадный коллектив на эту «гастроль».
Первое, разогревочное, отделение состояло из полного набора санаторных потребностей: классическая музыка, романс, юмореска-скетч, фокусы, автор-шутник, песня-пародия. Во втором отделении царили Шуров и Рыкунин. Вел все это великолепие конферансье. С него и начнем.
Он был велик! И ростом, и носом, и голосом. Звали его Вадим Реутов. За годы эстрадных скитаний он выработал ювелирный набор интонаций, жестов и приемов, заставляющих наивную публику рукоплескать каждой сомнительной репризе. Попробую в эпистолярной форме изобразить вам один из анекдотов Реутова.
Низким, глубоким, эстрадно-протяжным голосом он начинал:
— Встречаются два человека: Лысый и Рыжий… (на слове «Лысый» он поглаживал микрофон, на слове «Рыжий» прикасался к своей роскошной шевелюре). «Что, бог волос не дал?» — спрашивает Рыжий (опускает «Лысый» микрофон и долго, снисходительно на него смотрит). Лысый отвечает (микрофон взлетает и триумфально вперивается в «Рыжего»): «Давал рыжие — не взял!»
Быстрый поклон и глухое урчание в микрофон:
— Э-э-э-э-э.
И все. Это «Э-э-э» добивало раненых. Шквал аплодисментов цинично обманутых зрителей, и невозмутимый конферансье объявляет следующий номер.
За музыку отвечал милейший, добрейший, круглейший Борис Мандрус. Он был аккомпаниатором от бога. Под него пели все советские исполнители «живых» песен: от Шульженко и до Миронова… Поговаривают, что и Шаляпин не раз сталкивался с маленьким Борей-пианистом.
У нас он работал и сольно: давал классику в массы и аккомпанировал романсам Эльмиры Жерздевой — той самой, которая исполнила арию принцессы в мультфильме «Бременские музыканты». Дама она была солидная, крупная. Я ее побаивался, ведь ей, как никому, нужен правильно настроенный микрофон, и, естественно, как и предупреждали, я переборщил с реверберацией.
Ревербератор — это прибор, добавляющий голосу насыщенность и глубину. Еще он создает небольшое эхо… И вот с этим эхом я и переборщил!
Произошло это на третьем концерте. На первых двух я даже не подключал этот жуткий прибор, а тут вроде бы освоился, обнаглел и… врубил!
Вышел Реутов, как водится, хлестко пошутил и объявил что-то типа:
— А сейчас… Неслыханное достояние… Великий голос России… Неподражаемая и неповторимая… Эльмира Жерздева исполнит романс «Бубенцы». Слова: Александр Кусиков, музыка: Владимир Бакалейников (я не шучу).
Под гром аплодисментов на сцене появляются Борис Мандрус и Эльмира Жерздева, и начинается романс:
Сердце будто проснулось пугливо,
Пережитого стало мне жаль;
Пусть же кони с распущенной гривой
С бубенцами умчат меня вдаль.
Припев:
Слышу звон бубенцов издалека —
Это тройки знакомый разбег,
А вокруг расстелился широко
Белым саваном искристый снег.
Вот на припеве я и крутанул ручку! Мне как натуре творческой показалось, что далекий звон бубенцов должен доноситься с небольшим эхом… а получилось — с большим.
Когда мадам пропела: «Слышу звон бубенцов издалека…» — и собралась переходить к разбегу тройки, мое эхо покатилось по залу с нарастающей силой! Мандрус уже играл вторую строфу, а по рядам неслось: «Издалека-издалека-издалека…» С испугу я повернул регулятор обратно, но перепутал эхо с микрофоном и полностью убрал звук. Мандрус играет, Жерздева как рыба открывает рот про искристый снег, а у меня по-прежнему звучит: «Издалека-издалека…» — в общем, был скандал.
Следующим номером нашей программы был иллюзионист.
Он демонстрировал набор традиционных фокусов: летающие карты, шарик во рту, бесконечная лента в нагрудном кармане, волшебная трость и прочие незамысловатые трюки. Трогательно было другое: все фокусы сопровождались поэтическими комментариями. Вероятно, бюджет не позволял пригласить профессионального рифмоплета, и артист сам сочинял все «нетленки», совершенно не заботясь о размере и рифме. Выглядело это примерно так:
— Сейчас я шар засуну в рот,
Но он туда не попадет (засовывает, но во рту его не оказывается).
Ну, а теперь наоборот.
Во рту любой его найдет (и действительно, мы «находим» шар именно во рту у фокусника).
Самым страшным во всех смыслах для меня был номер с летающей палкой. Факир брал в руки трость, «незаметно» отворачивался от зрителей, надевал на руки две петли из очень толстой лески, выходил на авансцену и начинал декламировать:
— Сейчас я чудо совершу,
И этим вас ошарашу́.
Вот эта трость сейчас взлетит
И надо мною пролетит.
(с этими словами он запускал палку на леске).
Волшебным образом она
Летает по небу сама (по какому такому «небу»?!).
Не понимаете, друзья,
Как этим всем владею я? —
продолжал он, раскручивая трость на тросе…
Я был в ужасе! Мне казалось, что сейчас нас начнут бить. Почему нас? Потому что я сидел со своими приборами прямо перед сценой — на пути разъяренной толпы зрителей.
Однако каждый раз обходилось без мордобоя. К моему великому удивлению, люди не замечали этот канат, который для меня становился толще и толще с каждым разом.
В конце выступления следовал трюк, который я, хоть убей, не мог разгадать. Фокусник доставал из кармана портсигар, открывал его, брал папиросу и начинал свою шарманку:
— Хочу я очень закурить,
Но где же мне огонь добыть?
С этими словами он лез в карман и… ничего не доставал. Однако подносил руку с воображаемым коробком спичек к микрофону, тряс пустой рукой… и раздавался характерный звук (настоящий коробок был спрятан под рукавом рубашки). Потом он вновь открывал портсигар (ключевой момент!), стучал по его внутренностям папиросой, вставлял ее в рот, чиркал воображаемой спичкой, подносил ее к папиросе и, произнеся:
— Без всякого огня, вот так,
Я раскурю сейчас табак, —
делал затяжку… и папироса раскуривалась!
Я этого не понимал! Даже если предположить, что у него в портсигаре горит огонек, все равно без затяжки папиросу не разжечь (курильщики понимают, о чем я говорю). И это незнание меня выматывало. Я и так и сяк подкатывал к факиру, заискивал перед ним, говорил комплименты — нет. Не раскалывался — и все тут! Однажды мы возвращались после концерта на автобусе, и вдруг фокусник говорит мне:
— Я в гостиницу не поеду сегодня, ты, пожалуйста, возьми мой чемоданчик к себе, а завтра утром я его заберу.
— !!!
А теперь представьте, с какой скоростью я несся по коридорам отеля! Дрожащими руками я раскрыл заветный саквояж, оттягивая момент истины, поиграл в другие фокусы… и, наконец, взял в руки портсигар. Все оказалось точно так, как я и предполагал. С одной стороны, прижатые резинкой, лежат несколько папирос, а с другой — пальчиковая батарейка проводки и нить накаливания. Нажимая папиросой на эту нить, ты замыкаешь контакт, и она разогревается докрасна. Все понятно… но как раскурить?! Может быть, табак пропитан каким-нибудь специальным веществом, которое разгорается через паузу? В общем, чего я только не делал: я стучал, я прижимал, я просто раскуривал папиросу, как от зажигалки — тщетно! И хотя факир не был пьян, фокус не удался!
Посрамленный, наутро я вернул чемоданчик маэстро и с этого момента кардинально поменял к нему свое отношение: и трос превратился в невидимую нить, да и стихи оказались не такими уж плохими, потому что «поэт в России больше, чем поэт»… он еще и фокусник!
Далее выступали молодые талантливые ребята Галя Коньшина и Юра Непомнящий. Они играли эстрадные миниатюры-скетчи и, в сущности, были единственной моей отдушиной на этих гастролях. Впоследствии мы долго поддерживали отношения, и я даже что-то для них написал. Потом этот дуэт-семья распался, и спустя несколько лет Галя засияла всеми красками своего пародийного таланта в программе «Большая разница».
Потом на эстраду выходил юморист Борис Брайнин и долго добивал зрителей курортно-санаторным юмором типа такого:
— Говорят, что в моде ныне
Есть купальники бикини.
Тут черта и тут черта —
больше нету ни черта!
(Смех, переходящий в аплодисменты.)
— Весной они поженились и прожили в мире и согласии до глубокой осени.
(Просто смех.)
— Иных уж нет, а тех долечат.
(Пауза… смех… аплодисменты.)
— Жизнь скоротечна, нужно верить фактам.
Вот брат жены брошюрку прочитал,
Трусцой неделю бегал от инфаркта,
А на вторую тот его догнал.
(Хохот, повизгивание, бурные аплодисменты.)
И наконец:
— И такое я в отпуске слышал, друзья:
«Дом отдыха — наша вторая семья!»
(Смех, переходящий в визг, овация.)
Антракт.
Второе отделение начиналось мощно. К микрофону выходил Вадим Реутов и как бы по-свойски начинал:
— Однажды мой седой руководитель,
Стараясь в разговоре быть построже,
Упрек мне бросил: «Мало говорите
Со сцены вы о нашей молодежи…»
И понеслось!.. Это был острый сатирический памфлет минут на десять, восхваляющий советскую молодежь, которая в Братске строит, на Амуре сеет, и слегка подтрунивающий над некоторыми потешными старичками, которые «бегом, вприпрыжку мчатся на свидание, узнав сперва, что ветра нет» (это все, что мне запомнилось из этой поэмы, и, увы, найти ее концы на просторах Интернета мне тоже не удалось).
Когда памфлет-поэма заканчивалась, Реутов профессионально добивался аплодисментов, и после того, как запрограммированный гул стихал, добавлял:
— Мне вдвойне приятны ваши овации, не только как исполнителю, но и как автору того, что вы только что услышали!
И вновь его фирменное:
— Э-э-э-э.
Зритель в экстазе!
Ну и, наконец, гвоздь программы — дуэт Шуров и Рыкунин!
Они были очень популярны в 50–60-е годы двадцатого века, о них стали потихоньку забывать в 70-е, в 80-е жанр сатирического куплета полностью исчез с горизонта советской эстрады, и только неутомимые Шуров с Рыкуниным трепетно несли затухающий огонек песенной сатиры по санаториям и домам отдыха.
Программа их была выверена до миллиметра: несколько куплетов, длинный монолог Рыкунина и еще куплеты. Монолог этот меня убивал. Он был настолько «импровизационным», настолько легким: актер как бы задумывался, чтобы подобрать нужное слово, делал «случайные» паузы, в которые, естественно, возникали аплодисменты… И при этом вся импровизация повторялась из раза в раз с такой точностью, вплоть до вздоха, до почесывания уха, что у меня зубы сводило от этой ежедневной пытки. Хотя нет, вру — не зубы. Я, изнывая от тоски ожидания очередной хлесткой репризы, как-то поймал себя на том, что сижу с губами, растянутыми в улыбке! И это притом, что я мечтал залить уши воском, чтобы всей этой искрометности не слышать! И тогда я понял, Николай Рыкунин — великий артист! Он постиг физиологию смеха. Он заставлял людей смеяться, а улыбки — приклеиваться, независимо от желания и настроения потерпевшего.
Куплеты же являли собой переделанные популярные песни и пелись дуэтом под аккомпанемент Александра Шурова. Например, на мотив шлягера Анны Герман «Один раз в год сады цветут» исполнялись куплеты про хулигана, поселившегося в доме и угрожавшего этот дом поджечь. И вот Рыкунин пел:
— О-о-оди-и-н раз я к нему зашел,
Поговорил с ним хорошо.
Всего один лишь только раз.
В итоге у меня сейчас
О-о-оди-и-н лишь глаз,
О-о-оди-и-н лишь глаз!
Неплохо, да? Или такой острый куплетыш:
— План в районной чайхане
Получали на вине,
А не стало в ней вина —
Чайхане пришла хана.
Хотите еще? Вижу, что хотите. Вот совсем злободневная, прям как вчера написанная:
— Дома постоянно бил супругу Федя,
А недавно спьяну он избил соседа.
На три года Федя разлучен с семьею,
Не дерись с соседом, а дерись с женою.
Заканчивалась каждая песенка, как правило, легким вымогательством аплодисментов. Например, такой финал, спетый поочередно — через строчку:
— Прочесть хотели, зрители, в глазах у вас ответ:
Понравился хоть столечко
Наш сегодня с Колечкой,
Наш с Шурочкой
С Рыкунечкой…
ДУЭТ?
Публика заходилась в овациях, концерт заканчивался, кумиры покидали эстраду и тут же расходились по разным углам — вне сцены «Шурочка» с «Рыкунечкой» общались только в исключительных случаях.
Один такой казус довелось наблюдать и мне. Коллектив погрузился в автобус, и мы поехали в гостиницу. Метров через триста Шуров вдруг закричал:
— Шляпа! Моя шляпа! Я забыл шляпу!
— Остановите машину, — сухо распорядился Рыкунин. Автобус встал. — Идите, Александр, — продолжил он.
— Но мы… Нам надо проехать обратно, — залепетал «Шурочка».
— Идите пешком, и пусть это вам впредь будет наукой! — отрезал «Рыкунечка».
Вот в таком «Необыкновенном концерте» мне довелось провести целый месяц.
