«Современник»

Ни одно нормальное советское учреждение не хотело брать на работу меня — хулигана и «диссидента»… На горизонте уже замаячила новая статья — «тунеядство». Спасла сердобольная Галина Борисовна Волчек и взяла меня в театр «Современник»!

Конечно же, не артистом, а всего лишь монтировщиком декораций, но в тех непростых обстоятельствах этот поступок можно было расценить как подвиг.

Я был счастлив! Во-первых, это означало, что заканчивается «домашний арест» (с момента снятия флага меня практически не выпускали из дома), а во-вторых, — театр! И не просто, а ТОТ САМЫЙ «СОВРЕМЕННИК»! Мечта!

«Прописался» я в команде монтировщиков очень быстро и органично. Я вообще легко приспосабливаюсь в любом обществе — был бы человек хороший. А тут ребята попались отличные, да еще с «правильным» юмором, поэтому контакт состоялся.

Правда, работа оказалась «адовая»! Монтировочный цех «Современника» начал использовать передовые системы труда «хозрасчет» и «бригадный подряд», что означало: вкалывай как лошадь, но и получай по полной! Вся бригада состояла из восьми человек. Мы пахали с раннего утра до позднего вечера. К примеру, такой же объем работы в Театре им. Вахтангова выполняли двадцать рабочих!

Когда в редкие перерывы мы заходили в нашу комнату отдыха, то все ребята валились на стулья, кресла, диван и мгновенно засыпали глубоким сном, неважно на пять или на двадцать минут, но намертво. Я же просто сидел на табуретке и ждал окончания перерыва. Однажды Серега Крылов (бригадир нашей команды) буркнул, зевая:

— Спи давай! Чего сидишь?

— Нет, — говорю, — я так не умею.

— Ну-ну, — кивнул он и захрапел…

Прошло дней пять, и я переплюнул их всех вместе взятых! Я научился спать сидя, стоя, неважно, с открытыми или закрытыми глазами — главное, спать! Я спал, даже неся какую-нибудь доску — на ходу. Эта повышенная сонливость объяснялась тем, что, еще не «остыв» от бурной студенческой жизни, поздними вечерами после работы я присоединялся к веселым загулам бывших однокурсников и наутро, проспав часа три, как зомби, трясся в трамвае по направлению к Чистым прудам, но в течение дня, нахватавшись урывочных снов, я вновь обретал бодрость и вновь уносился в бурную юность! Зарплата у меня, монтировщика низшего звена, была роскошная — 75 рублей! На фоне нерегулярной сорокарублевой стипендии — целое состояние! И тем не менее первое же получение аванса в окошке кассы повергло меня в шок! Я стоял в очереди за самим Олегом Табаковым. Он расписался в ведомости и получил что-то около двухсот рублей. Потом к окошку наклонился я, нашел свою фамилию, не глядя поставил подпись и получил 180 рублей!!!

— Извините, — честно признался я, — тут у вас ошибка! Это не моя зарплата.

— Это не зарплата. Это аванс, — сказала кассирша.

— Как это? — опешил я. — У меня 75 рублей.

Ну, 75 — ставка, 180 — аванс, а зарплата — это сколько заработаешь… Я ничего не понял, но деньги взял и решил: отныне и навсегда только хозрасчет!

И начались рабочие будни. Несмотря на кажущуюся незатейливость профессии монтировщика декораций, все же принадлежность к Мельпомене создавала свой колорит и специфику. Мир театра настолько живой и непредсказуемый, что даже разнорабочий низшего звена, коим я и являлся, может повлиять на ход или драматургию театральных событий.

Начну с самого яркого события, произошедшего целиком и полностью по моей вине, но сначала — небольшой ликбез в сфере терминов и понятий, присущих нашей профессии. Основными орудиями и средствами труда рабочего сцены являются молоток-гвоздодер, гвозди «сотка» (100 мм) и штанкеты. Все щиты, из которых, как правило, состоят декорации, прибиваются при помощи откосов к сцене, а после спектакля гвозди выдергивают и щиты убирают. Если же декорация уж очень массивная, то, помимо откосов, используются штанкеты. Это толстые металлические трубы, которые за счет стальных подвижных тросов крепятся к колосникам (потолку). Если надо поднять какой-нибудь груз (кулису, задник или осветительные приборы), то штанкет опускают вниз до пола, крепят необходимый предмет, потом при помощи пудовых грузов-противовесов уравновешивают конструкцию (по принципу весов) и легко поднимают все это наверх посредством толстого каната. Дело это нехитрое, но опыт и сноровка необходимы и тут.

Я, например, долго не понимал, что за бубнешь раздается с колосников, когда кто-то из коллег опускает штанкет вниз.

— Ололы! Ородожно, оболы! — неслось сверху.

И только получив трубой по голове, я сразу понял, что кричали: «Головы! Осторожно, головы!» — и стал внимательнее поглядывать наверх. Вообще все технические команды отдавались тихо, вполголоса, потому что были уже вбиты в подкорку от постоянного употребления. Так, если монтировщику нужно повернуть круг (сложнейший поворотный механизм любой театральной конструкции: за счет огромных шестеренок гигантский подземный мотор вытворяет разные чудеса со сценой, крутит в разные стороны, поднимает одни сектора, опускает другие и т. д.), он подходил к пульту и, прежде чем повернуть рубильник, тихо произносил:

— Круг пошел.

Это делалось для того, чтобы ты не споткнулся, если несешь щит, находясь одной ногой внутри, другой — снаружи круга. Тогда ты просто сходил с круга.

Раз в квартал проводились профилактические работы с «круговым» механизмом. Тогда мастер вешал на рубильник табличку «Не включать! Работают люди!» и лез в недра подземного мотора, вплетаясь в эту шестереночную круговерть.

И каждый раз на протяжении многих лет кто-нибудь из монтировщиков подходил в эту минуту к рубильнику и привычным тихим голосом говорил:

— Круг пошел.

И тут же из подземелья, где, казалось бы, и громкий крик не услыхать, раздавался нечеловеческий вопль:

— Не-е-е-е-т!

Несчастный мастер понимал, что, скорее всего, его опять разыгрывают эти кретины, ну а если сегодня — нет? Если кто-то случайно убрал табличку?.. Тогда это быстрая, но очень мучительная смерть.

Вот в таких милых шалостях проходили рабочие будни, пока не случилось ЭТО.

Заканчивался воскресный детский спектакль «Принцесса и Дровосек». С точки зрения монтировщика, спектакль очень хороший, легкий. Несколько металлических деревьев, прибитых на откосах, да живописный задник на дальнем штанкете — ерунда.

Так вот, «Принцесса и Дровосек». Воскресенье, день. Вечером намечается большая институтская тусовка, и я, набравшись наглости, предлагаю коллегам сделку: я один разбираю дневной спектакль, а они меня отпускают со спектакля вечернего.

Я говорил, что ребята были замечательные. Видя мои моляще-горящие глаза, они нехотя согласились и продолжили прерванный сон, а я, перепрыгивая через три ступеньки, помчался на колосники. Первым делом надо было опустить штанкет с красочным задником. Я уже собрался отвязать канат от перил и потянуть противовесы вверх, как увидел, что внизу у сцены висит другой неопознанный штанкет.

— Не беда, — подумал я. — Сейчас мы его поднимем, — и бодро отвязал узел…

…Вот я отвязываю узел, и канат с грузами начинает с безумным ускорением нестись вверх. Я прыгаю, вцепляюсь в канат. Он как пушинку бросает меня к потолку (метра на три), о который я ударяюсь головой и падаю вниз на колосники. Я снова вскакиваю, хватаю летящий с бешеной скоростью канат, взлетаю, бьюсь о балку, падаю, вскакиваю…

Но все клички и шутки были потом, а пока я летал и падал… и, поднявшись в очередной раз, я понял, что уже не в силах что-нибудь изменить, и с ужасом наблюдал, как неуправляемая труба, раскачиваясь из стороны в сторону, несется ввысь.

Дальше все происходило, как в замедленной съемке. Мой штанкет, качнувшись в очередной раз, влетел в висящую рядом декорацию «Генриха Четвертого», прорезал всю конструкцию, как нож масло, и с адским грохотом врезался в крышу. Замерев на мгновение, освободившийся от пут штанкет полетел вниз, добивая и без того смертельно раненного «Генриха Четвертого». Потом он долго прыгал по сцене, трамбуя деревья из «Принцессы и Дровосека», и наконец замер, скатившись в зрительный зал. Тем временем сверху из-под крыши, как листья, не спеша, долго летели лоскутки былой красоты.

Если бы все это происходило во время спектакля, то зрители задних рядов увидели бы одно из самых авангардных сценических действий в своей жизни, зрители рядов передних понаблюдали бы только начало представления, прежде чем их убила бы выкатившаяся в зал труба.

Но вернемся к Чижику. Потрясенный увиденным, на негнущихся ногах я спустился по лестнице в нашу комнату и осипшим голосом произнес:

— Все!

Крики ужаса были мне ответом. Разбуженные ребята увидели страшную картину. В дверях стоит человек весь в крови: лицо, одежда, руки… причем с рук кровь обильно льется на пол! (Оказывается, пытаясь затормозить канат, я содрал с рук всю кожу, но даже этого не заметил, а лицо измазал кровью, вытирая испарину.) В общем, мое появление получилось эффектным, и в возникшей паузе я тихо произнес:

— Нет больше спектакля «Генрих Четвертый».

Я уже говорил, что мои коллеги-монтировщики были ребята замечательные. Так вот, сказать «замечательные» — это ничего не сказать. Когда поздно вечером я вернулся из больницы в театр с руками, перебинтованными и напоминавшими теперь боксерские перчатки, вся моя команда работала на сцене. Они разложили на полу ошметки декорации и пытались все это как-то собрать, связать, склеить. И у них получилось! К тяжелейшей и без того работе прибавились две бессонные ночи — и спектакль был спасен! И ни одного упрека в мой адрес! Я же все это время сидел на стуле посреди сцены и травил разные байки — и это было единственное, чем я мог помочь своим героическим товарищам.