– Нет! Нет! Вы трогали мои ботинки! Теперь я их не надену! Зачем вы это сделали, зачем?

Дыши, сказала я себе. Дыши ровнее. Не кричи, не осаживай, не пытайся урезонить. Это не поможет. От этого тебе ненадолго станет легче, но потом чувство вины только усилится. Вины из-за того, что через десять минут – да! – папа повезет меня на утренний поезд в Лондон. Вины, что я оставляю Тома на маму, а сама сбегаю на работу и к мужу. Вины за то, что мы, пожалуй, вообще не должны были рожать этого ребенка…

Нет. Это неправда. Я люблю своего сына. Люблю неистово, каждой частичкой своего существа. Едва родив, я сразу поняла, что никогда от него не откажусь. Но мы не представляли, во что ввязываемся. Очень тяжело, когда одиннадцатилетний мальчик ведет себя то как дошкольник, то как интеллектуал с гениальными суждениями. Вот почему мы не стали заводить больше детей.

– Я все улажу, дорогая, не беспокойся, – послышался ровный, уверенный мамин голос. Она переставила виновников скандала, которые оказались сдвинуты с ровнешенькой невидимой линии, по которой Том поставил их накануне. Это один из его «бзиков», как выражается Эд, ритуалов, дающих нашему сыну ощущение порядка и надежности, которые не в состоянии обеспечить мы.

– Ко мне постоянно приводят таких детей, – со вздохом сказал врач-специалист. – Это не ваша вина. Синдром Аспергера существовал всегда, просто сейчас для него появилось название. Отклонение может быть наследственным, а может появиться из ниоткуда в семье, где десять поколений ничего подобного не наблюдалось…

Мне вдруг стало трудно дышать.

– Обычно синдром проявляется месяцев с восьми, но некоторые мамочки утверждают, что с самого начала заподозрили неладное.

Я вспомнила, как родился Том: его взгляд метался из стороны в сторону, словно спрашивая: «Куда это я попал, черт побери?» Он был гораздо тише других детей в отделении, но, если уж ему случалось раскричаться, это был пронзительный, безутешный плач, при звуках которого я каменела от испуга. Или я сама себя запугала? Страшно быть неопытной мамашей, когда карьера только начинает набирать обороты, а мы с Эдом неуклюже пытаемся заново строить отношения.

С той минуты, как я показала мужу синюю полоску на тесте на беременность, между нами возникло молчаливое соглашение: мы больше не пытаемся сохранить семью, у нас попросту нет иного выхода. Мыслями я все возвращалась в тот день, когда мама обвинила отца в интрижке на стороне. Я страшно боялась, что они разойдутся, и вздохнула с облегчением, когда родители остались вместе. Да, многие дети прекрасно растут в неполных семьях, но если вспомнить Карлу и Франческу… Неужели я хочу закончить, как они? Да и Эд изменился.

– Ребенок, – говорил он, приложив ладонь к моему животу, и его глаза при этом сияли. – Наш ребенок! Это подлинно новое начало!

– Да? А на что мы будем жить? – вскидывалась я. В моем голосе звучали вина, гнев, обида и неприкрытый страх. – После дела Томаса я буквально нарасхват, меня повысили на работе, а ты вообще дома сидишь!

Если это казалось грубым, со стыдом признаюсь, что я этого и хотела. Я изливала гнев на Эда, потому что злилась на саму себя.

– Значит, я буду работать дома и приглядывать за ребенком.

Надо отдать ему должное, Эд оказался прекрасным отцом – он души не чаял в Томе. Слова золовки оказались правдой: на первых порах отцовство заставило его спуститься с облаков на землю. На какое-то время Эд даже бросил пить и до сих пор старается держаться в рамках. Даже если наш сын орал как резаный, когда мы брали его из кроватки или одевали, муж проявлял невероятное терпение. Позже, когда Том не желал играть с детьми в младшей группе и даже укусил маленькую девочку, которая попыталась взять его драгоценный голубой игрушечный поезд, Эд утверждал, что сын «показывает характер».

– Он куда умнее остальных, – гордо говорил муж. – Сегодня утром он сказал одному из мальчиков «дай мне пространство», представляешь? Том у нас как маленький взрослый. Он уже считает на пальчиках до десяти. Многие двухлетки это умеют? Только представь, каким он станет, когда подрастет!

Но поведение Тома быстро становилось откровенно невыносимым. Он спросил мать другого ребенка, почему у нее такие «волосатые усы» (такая «святая простота» характерна для синдрома Аспергера), запустил в мальчика зеленой пластмассовой кружкой, оставив большой синяк у него на скуле, потому что ему не дали его обычную желтую. В конце концов Эда попросили найти для сына другую детскую группу.

Дома с ним тоже было сложно.

– Нет, – взрывался сын, когда я убеждала его надеть мягкий голубой велюровый джемпер, который подарил на Рождество его крестный Росс. – Мне не нравится его ощущение на коже!

Даже Эда проняло.

– Да что с ним такое? – спросил он, когда Том отказался ложиться спать, потому что одеяло постирали с новым порошком и оно теперь «неправильно» пахнет. – Мамаши в новой детской группе при встрече обдают меня ледяным холодом. Похоже, они думают, что это наша вина.

Моих родителей тоже когда-то обвиняли в неумении воспитывать сына.

– Должен же быть какой-то ответ, – настаивал Эд.

Через своего семейного врача мы нашли специалиста, который наконец поставил первоначальный диагноз: синдром Аспергера (нарушение аутического спектра) и обсессивное поведение.

– Тут очень мало что можно сделать, – сказал специалист. – Попробуйте не давать какие-то пищевые продукты… Такие дети обычно очень талантливы. Рассматривайте эту его особенность просто как иной склад ума.

Том, говорила я себе в самые мрачные минуты, мое наказание за такое черное деяние, что я едва могу признаться в нем себе, не то что кому-то другому.

Когда Эд рыдал, уткнувшись мне в колени («Я очень стараюсь, Лили, правда!»), я хотела ему все рассказать. Но как? Он наверняка уйдет, если узнает, а такому ребенку, как Том, нужна полная семья. Мы с Эдом накрепко связаны, как были связаны мои родители.

– Давай мы с отцом подключимся, – не выдержала наконец мать, приехав в очередной раз проведать внука.

Мы с Эдом уже переехали в трехкомнатную квартиру в Ноттинг-Хилл (дом в викторианском стиле, с террасами): его дед скончался, и средства траста стали доступны. А моя зарплата позволяла Эду стать неработающим папой и свободным художником. Но, как говорится, гладко было на бумаге: как прикажете писать картины и одновременно следить за ребенком, который то решает в уме сложные примеры на деление, то вдруг подскакивает как ужаленный и вопит, что у него грязные руки, потому что он играл в грязи?

– Мы можем присматривать за Томом в будни, – добавила мама, оглядывая неприбранную гостиную с разбросанными игрушками и незаконченными набросками, над которыми Эд, видимо, работал, одновременно оберегая Тома от него самого (за несколько дней до этого наш сын чуть не отрубил себе палец створкой окна, развязав узел на оконном шнуре, чтобы «посмотреть, как все устроено»). – У вас появится время для себя.

Мать всегда была любопытна, а после смерти Дэниэла стала откровенно навязчивой, будто заполняя его отсутствие активным участием в моей жизни. С рождением Тома она прямо-таки поселилась у нас. Может, она заметила в свободной комнате книгу под кроватью, вещи Эда в сосновом комоде и недопитую бутылку вина у шкафа (не мою – я перестала пить, как только узнала о беременности)? Красноречивые свидетельства того, что мой муж уходит туда ночевать.

– Там моей спине удобнее, – объяснил Эд, впервые предложив спать раздельно.

Вначале меня это задело, но чем больше Том вопил, когда я пыталась расчесать ему волосы («Больно!») или кто-то брал его «особую чашку» («Где она, где она?»), тем сильнее мы с Эдом раздражали друг друга. Иногда накопившееся раздражение выливалось в оглушительные скандалы.

– Я не могу справиться с двумя истерящими детьми! – закричала я во время одной особенно резкой ссоры, когда Эд велел Тому «взять себя в руки».

Лицо Тома сморщилось в недоумении.

– Как это – себя взять? – спросил он.

Изъясняться с ним надо было абсолютно точным языком. «Уймись» он смешивал с «уймой», «витать в облаках» для него значило каким-то образом взлететь в рай и там застрять. «Можешь пойти в кровать?» он понимал как «сумеешь забраться в кровать?», то есть как вопрос, а не просьбу ложиться спать.

Наши гнев или слезы ничего не меняли – Том с трудом воспринимал чужие эмоции.

– Почему они плачут? – спросил он, увидев по телевизору бесконечный поток беженцев.

– Потому что у них больше нет дома, – объяснила я.

– А почему они себе новый не купят?

Такие вопросы можно стерпеть от малыша, но, когда Том подрос, это стало просто неприличным. Мы едва держались, почти как в старые недобрые времена, когда чуть не развелись. Мамино предложение нас буквально спасло: Том переехал к бабушке и дедушке в Девон, к морю. Школа, куда раньше ходили мы с братом, была совсем близко от дома. Директриса радостно заявила, что с каждым годом к ним приводят все больше «особенных детей», так что волноваться не о чем. Мы с Эдом стали навещать сына по выходным. Не приходилось сомневаться, чем станет переезд Тома для моих родителей: после его рождения с матери будто спали чары, заставлявшие ее считать Дэниэла живым. У нее появилась новая миссия – внук.

Вынуждена признать, что отсутствие Тома позволило нам с Эдом снова стать парой. У нас появилось время поговорить за едой, полежать вечером на диване, переплетя ноги в уютном молчании, снова открыть для себя тела друг друга. Не скажу, чтобы в нашей постели присутствовала (или присутствует) бешеная страсть, но есть удовлетворение. И любовь.

Эд не оставлял попыток стать известным художником. Казалось, успех был ему гарантирован, особенно после третьей премии на престижном конкурсе. Но дела на этом рынке идут медленно, как ему сказали. Время от времени Эду удавалось убедить какую-нибудь галерею выставить что-то из его работ, но только когда анонимный коллекционер приобрел «Маленькую итальянку», у Эда наконец-то появились деньги для осуществления своей мечты – открытия собственной галереи.

По иронии судьбы, моя карьера после рождения Тома пошла в гору. К моему немалому удовлетворению, меня сделали одним из партнеров фирмы благодаря неизменно успешной работе с самого процесса Джо Томаса (который, кстати, положил начало целой серии компенсационных выплат пострадавшим по всей стране и изменениям в законодательстве о промышленной безопасности и охране труда). Вердикт по делу попал в сборник решений федеральных судов, а я сделала себе имя.

Не меньшее удовлетворение я испытала, узнав, что Давина наконец-то вышла замуж за йоркширского землевладельца. На свадьбу мы не поехали: Эд клялся и божился, что никогда мне с ней не изменял, но я по-прежнему чувствовала себя неловко в ее присутствии.

За эти годы наша с Эдом семья стала гораздо крепче. Говорят, что больной или сложный ребенок либо разводит, либо сплачивает родителей. К моему удивлению, отношения у нас стали гораздо лучше.

– Мои ботинки-и-и! Я не могу их надеть, вы их трогали!

Вопли сына вернули меня в реальность. Если я не успею на утренний поезд до Ватерлоо, опоздаю на важную встречу.

– Я разберусь, – твердо повторила мама.

Иногда мне кажется, что она взяла на себя воспитание Тома, решив на этот раз все сделать правильно. С Дэниэлом она потерпела неудачу – или ей так кажется, – но во второй раз, с внуком, она прежних ошибок не допустит.

– Вот, чуть не забыла. Пришло для тебя несколько дней назад.

В результате я, трусиха, послушалась маму, прыгнула в машину, в которой ждал папа, и обмякла на сиденье, с облегчением закрыв глаза.

– Эд тебя хоть встретит? – спросил отец.

Я покачала головой. Против обыкновения, муж в этот раз не приехал к Тому – его пригласили на выставку в элитной галерее возле Ковент-Гардена, среди экспонатов которой – копия «Маленькой итальянки». В этой картине что-то есть: яркие, почти кричащие краски и невинный и вместе с тем искушенный взгляд, всякий раз лишающий меня покоя. Или это потому, что в душе еще не улеглось раздражение на Франческу, использовавшую нас в качестве нянек, чтобы побыть с Тони Гордоном – или Ларри, как он ей представился? Почему они позволяли себе вести двойную жизнь?

Пока поезд трясся по Шербурну, я разглядывала конверт. Не позволю Джо Томасу коснуться меня – даже мысленно. Не хочу вспоминать о своем участии в подготовке процесса, в результате которого убийца вышел на свободу. Если я разрешу себе об этом думать, я не смогу с собой дальше жить.

Вот почему, когда поезд прибудет в Лондон, я разорву этот конверт, надписанный характерным почерком моего бывшего клиента – крупными печатными буквами, и брошу в первую же урну.

В офисе меня встретил обычный аврал. Обожаю каждую минуту своей работы. Настоящая паника. Настоящая война интересов. Постоянное заискивание.

Прогресс у меня не только в карьере, но и во внешности. Некоторые женщины стареют некрасиво, как та же Давина (тут я не сдержала торжествующей улыбки): ее фотография в «Татлере» в числе гостей какого-то мероприятия безжалостно подчеркивает обвисшие бульдожьи щеки и двойной подбородок. А другие, и среди них я, с возрастом становятся только лучше – по крайней мере, мне все так говорят.

– А тебе идет средний возраст, – сказал Эд позавчера утром, глядя на мой подтянутый живот и стройные бедра.

Я набросилась на него и защекотала с шутливым негодованием:

– Какой такой средний возраст! Сорок – это следующие тридцать, чтоб ты знал! Максимум тридцать восемь.

Все дело в том, что после рождения Тома у меня не хватало времени заедать неприятности. Живо ушла «детская пухлость» (помогло кормление грудью), и лишние фунты не отложились, даже когда сын подрос. Чем больше Том размазывал по стене еду (а временами и кое-что другое), тем меньше пищи я была в состоянии проглотить. Моя неспособность найти общий язык с ребенком, который требовал, чтобы все лежало на своих местах, но одновременно сам же устраивал хаос, оказалась куда эффективнее любой диеты. Еще я начала бегать по утрам. Сначала, отдуваясь, один раз вокруг дома, потом по району. Бег, особенно в шесть утра, когда город еще только просыпается, помогает спастись от демонов из моих кошмаров.

Когда растаял лишний жирок, оказалось, что у меня четкие скулы. Я смогла влезть в двенадцатый размер, потом в десятый. Я пошла в дорогую парикмахерскую в Мэйфер, где мои длинные светлые волосы превратили в короткое каре из разряда «принимайте меня всерьез». Теперь, когда я нарочно громко шла по офису в красных остроносых туфлях, меня провожали взглядами. Обувь, говорящая о власти. Клиенты не верили своим глазам – словно нельзя выигрывать дела и при этом хорошо выглядеть. Однажды в суде представитель обвинения передал мне записку с вопросом, не желаю ли я с ним поужинать. Я отказалась, хотя в душе была польщена.

Суд. Кстати, ровно через час у меня заседание. После «того дела» я специализируюсь на серьезных статьях – преднамеренное убийство или причинение смерти по неосторожности. Когда-то при виде того, как Тони Гордон важно прохаживался перед присяжными, во мне что-то затеплилось. Солиситоры могут получить дополнительную квалификацию и право выступать в высших судебных инстанциях, которое обычно дается только барристерам. Это лишний козырь в рукаве, значительно увеличивающий гонорары. Вот на это я и пошла.

Однако я берусь за дело, только если убеждена в невиновности своего подзащитного. Малейшее сомнение – и я передаю клиента другому адвокату, сославшись на чрезмерную занятость. Насчет сегодняшнего дела у меня сомнений нет: девочка-подросток каталась на велосипеде и была сбита грузовиком. Правосудие должно свершиться.

– Ну, готов? – Я нетерпеливо поглядываю на недавно пришедшего к нам стажера, молодого мальчика, вчерашнего выпускника Оксфорда (его папаша – друг одного из партнеров нашей фирмы). Мне это не по душе, но что я могу сделать? Протекционизм в юриспруденции процветает. Мальчику уже на ходу приходится возиться со своим итонским галстуком – мы торопимся в суд.

– А разве мы не на такси? – ноет он.

– Нет.

Мои шаги широки и размеренны. Ходьба – еще один способ оставаться стройной. Кроме того, свежий осенний воздух помогает думать. Я мысленно перебираю детали дела.

– А вы в суде нервничаете? – Юноша смотрит на меня снизу вверх. Мне даже становится его немного жаль: хорошее образование и привилегированное воспитание не помогут, когда предстаешь такой как есть перед присяжными и судьей, который не терпит дураков.

– Я не позволяю себе нервничать.

Мы взбегаем по каменным ступеням и входим в здание суда – меньше Олд-Бейли, но тоже довольно внушительное, с серой колоннадой, по которой идут люди в развевающихся на ходу черных мантиях. Несправедливо, что мужчин среди них по-прежнему больше, чем женщин, но…

– Лили?

Я останавливаюсь, когда седой человек с серым лицом замедляет шаг, поравнявшись со мной, и судорожно роюсь в памяти. Я его знаю, точно знаю, но вот как его зовут…

– Вы меня не помните. – Хриплый голос скорее констатировал факт, чем спрашивал. – Я Тони. Тони Гордон.

Это настоящий шок. Я не видела Гордона много месяцев, да и до этого мы разве что раскланивались при встрече, будто и не сидели по многу часов над бумагами, склонившись головами, добившись в результате чудовищной несправедливости. Я всей душой стремилась забыть те долгие часы.

– Как поживаете? – Тони говорит, часто трогая горло. Шок быстро проходит, и я замечаю большой бугор над воротником. Ошибиться невозможно. – Рак горла, – хрипит Тони. – Врачи сделали, что смогли, но…

Его слова почти тонут в деловитых, отдающихся эхом по галерее голосах. Рядом смущенно мнется оксфордский интерн.

– Я увидел в списке ваше имя и решил дождаться. – Совершенно не изменившийся взгляд Тони упал на моего компаньона.

– Вон там подожди, пожалуйста, – властно сказала я мальчику.

Рот старого коллеги искривился, словно он сдерживал усмешку.

– А вы изменились. Впрочем, я не удивлен – о вас легенды ходят.

Я пропустила комплимент мимо ушей.

– Чем могу вам помочь?

– Я насчет Джо Томаса.

У меня пересохло во рту. Я застыла на месте. Шум вокруг словно стал тише.

– А что с ним?

Мысленно я вернулась к разговору, который состоялся у нас с Тони много лет назад. Я позвонила Гордону в панике, когда Джо Томас с гордостью признался мне в своем преступлении.

– Что нам делать? – взмолилась я.

– Ничего, – отрезал Тони. – Его выпустили. Дело закрыто.

Я чувствовала, что он совсем не удивлен.

– Вы знали, что он виновен?

– Подозревал, но уверен не был. Да это и неважно.

– Ну как же неважно…

– Слушайте, Лили, станете постарше – поймете: это игра. Мы играем, чтобы выиграть, даже когда на руках плохие карты. Против Джо Томаса не было достаточных доказательств. Кроме того, это поставит под угрозу иски, поданные после оправдания Томаса. Забудьте и живите дальше.

Именно по этой причине я старалась больше не пересекаться с Тони Гордоном, а не только из-за двойной жизни, которую он вел (до сих пор не могу забыть испуг на личике бедняжки Карлы, пытавшейся понять, почему друга ее матери Ларри на самом деле зовут Тони). Вот поэтому-то я и не хочу быть как Тони Гордон. У меня твердые принципы. По крайней мере, должны быть. Но сейчас мы столкнулись лицом к лицу.

– Так что там с Томасом? – спросила я, взглянув на часы. Через десять минут мне надо быть в зале заседаний.

– Он мне написал. Хочет, чтобы я передал вам кое-что.

Я вспомнила о поздравительных открытках без подписи к моему дню рождения (они приходили на адрес офиса). Каждая была надписана узнаваемыми крупными печатными буквами, на каждой – марки дальних стран, таких как Египет. Включая последнюю, обрывки которой лежат в урне на вокзале Ватерлоо. Поэтому я решила, что Тони говорил об открытке. На секунду мне вспомнился скромный ужин по случаю моего тридцать восьмого дня рождения – мы праздновали вдвоем с мужем, без всякого шума, тихо отметили свое очевидное-невероятное, – то, что мы все-таки сохранили наш брак. Но сейчас прямо передо мной находилось живое напоминание о моих ошибках.

– Он хочет поговорить с вами, Лили. – Тони вложил мне в ладонь сложенный листок. – Говорит, это срочно. – На этом он повернулся и ушел.

Его черное пальто развевалось на ветру. Шляпу он не носил. Я смотрела, как Тони Гордон стремительной походкой удаляется по арочной галерее, и только тут спохватилась, что не выразила сочувствие по поводу его болезни.

Однако меня ждала работа – ни в чем не повинный водитель грузовика, которому сломала жизнь девочка-подросток, неожиданно выехавшая ему наперерез. Кто-то может решить, что юная велосипедистка – жертва, мы же часто читаем о подобных случаях. Но в этом и суть юриспруденции: ничто не является тем, чем кажется.

Надо идти вытаскивать бедолагу. Записать на свой счет очередную победу. У меня больше выигранных дел, чем у любого другого сотрудника фирмы. Это единственный способ доказать, что я не такой уж плохой человек.

Нехотя я сунула клочок бумаги с телефонным номером Джо Томаса в карман и поспешила в зал заседаний.