Непререкаемая истина, что начало мудрости — страх Господень (Притч. 1, 7). Но нельзя не согласиться и с тем, что началом страха Божия бывает страх человеческий. Ибо если мы не навыкнем прежде бояться людей, которых видим, то как навыкнем бояться Бога, Которого не видим? Прилагая же эту истину к жизни описываемого Александра Михайловича, по необходимости должно прийти к такому заключению. Так как он все время юности своей был под строгостью, направленной к его религиозно-нравственному воспитанию, или под страхом человеческим, то в сердце его, незаметно для него самого, печатлелись начатки страха Божия, который впоследствии давал направление всей его жизни.

Александру Михайловичу, как молодому общительному весельчаку, никогда и в голову не приходила мысль о монастыре. Так передавал о сем сам старец: «В монастырь я не думал никогда идти; впрочем, другие — я и не знаю почему — предрекали мне, что я буду в монастыре». Почему же другие предрекали ему это? Не иначе как потому, что страх Божий, всажденный в его сердце, давал такое направление всем его поступкам, что все его поведение, несмотря на веселый его характер, вовсе не похоже было на поведение других молодых людей, склонных к миролюбию. Не имеется в намерении делать по этому поводу разные предположения и догадки. За это ручается, прежде всего, прилежное, сравнительно с другими светскими науками, изучение Александром Михайловичем слова Божия, которое и само, будучи живым и действенным (см.: Евр. 4, 12), еще более внедряло и укрепляло в сердце его страх Божий.

Продолжая повествование о себе, старец говорил: «Но вот раз я сделался сильно болен. Надежды на выздоровление было очень мало. Почти все отчаялись в моем выздоровлении; мало надеялся на него и сам я. Послали за духовником. Он долго не ехал. Я сказал: прощай, Божий свет! И тут же дал обещание Господу, что если Он меня воздвигнет здравым от одра болезни, то я непременно пойду в монастырь». Но что за причина такого обета молодого человека, которому прежде в голову и мысль о монастыре не приходила? Страшно было проведшему время в беспечной веселости, по смерти, являться на суд Божий, определяющий грешников на вечное мучение. Следовательно, причина обета его идти в монастырь опять был страх Божий. Затем исполнение обета, т.е. поступление в монастырь, и вся последующая подвижническая жизнь что имела своей главной причиной? Страх Божий, который, в свою очередь, имел своим основным началом страх человеческий, т.е. до известного времени жизнь под строгостью.

За четыре года до поступления в монастырь, по словам самого старца, постигла его, как выше сказано, тяжкая болезнь, промыслительно направившая жизнь его к доброй цели. Следовательно, это было за год до окончания им семинарского курса, так как от окончания им курса до поступления в монастырь (от 1836 до 1839 г.) прошло только три года. Самое дело показывает, что Александр Михайлович, тотчас по выздоровлении, не имел возможности исполнить свой обет. Ему нужно было год доучиться до окончания курса. Иначе если бы он вздумал, для исполнения своего обета, уволиться из богословского класса, ему не дозволили бы сделать это ни его родители, ни семинарское начальство. Между тем целый год семинарской жизни, проведенный им в кругу веселого общества молодых товарищей, не мог не ослабить его ревности к монашеству, так что и по окончании семинарского курса он не сразу решился поступить в монастырь.

Теперь настало для Александра Михайловича время борьбы с самим собой, — тяжелая борьба! Чувствовал он, что связал себя обетом пред Господом посвятить всю свою жизнь на служение Ему в чине иноческом, но заманчивая жизнь мирская, исполненная разнообразных чувственных удовольствий, тянула душу его к себе, как магнит железо. Известно, что борьба человека с самим собою длится и во всю его жизнь. Но в подобных случаях, при перемене грехолюбивой мирской жизни на жизнь духовную, монашескую, исполненную многоразличных лишений и искушений, состоящую в распятии себя миру и сораспятии Христу, борьба эта есть, так сказать, генеральная битва, из которой человек выходит или победителем, или побежденным. Потому старец Амвросий, сообразуясь с наставлением преподобного Иоанна Лествичника, всем, кто только чувствовал в сердце своем искреннее желание работать Господу в чине иноческом, или, что то же, ощущал в себе звание Божие к монашеству, советовал в миру не медлить — конечно, смотря по обстоятельствам.

Перед Александром Михайловичем, молодым студентом, только что вышедшим из семинарии, открыты и двери высшей духовной школы-академии; мог бы он отдаться и пастырской деятельности в должности приходского священника; но, связанный обетом, он уже не мог теперь вязать себя чем-либо иным. За лучшее он решился избрать для себя такое место, которое не могло бы стеснять его в случае его полной решимости оставить мирскую жизнь. Потому прежде всего он, по окончании курса семинарских наук, поступил в дом к одному помещику домашним учителем его детей. При воспоминании об этом старец между прочим высказывался, с какою благоразумной осторожностью относился он к своим хозяевам. «Бывало, — говорил он, — размолвят муж с женой и оба обращаются ко мне с жалобами друг на друга. Думаю себе — как тут быть? Они хоть и поразмолвили, а через час или два опять помирятся. А мне если хоть раз принять одну чью-либо сторону, нужно чрез это вооружить против себя другую. Так, бывало, слушаю только их жалобы, а сам посматриваю на них да молча улыбаюсь. Вскорости, конечно, хозяева мои примирились, и я был с ними в хороших отношениях». Временами Александр Михайлович был еще здесь свидетелем взаимных отношений гостей-разночинцев. Это, впрочем, не касалось его личности, однако имело для него значение в том отношении, что знакомило его с обществом людей, быт которых ему вовсе еще не был известен. Прибавлял к сему покойный старец, что в молодости, где бы он ни жил, всегда все, находившиеся в ссорах, искали его совета и просили быть их примирителем. А это уже одно показывает, что, и при веселом своем характере, он имел в себе задатки жизни духовной.

Полтора года пробыл Александр Михайлович преподавателем частных уроков в означенном помещичьем доме. Но вот открылось свободное место наставника духовного училища в г. Липецке, и он, без сомнения вследствие предварительной просьбы, по определению семинарского начальства от 7 марта 1838 года, утвержден был в должности учителя первого класса училища и вскоре явился к месту своего назначения. Затем, вследствие выбывших один за другим двух наставников, переведен был во второй, и наконец — в низший класс преподавателем греческого языка, вместе с соединенными с ним предметами.

К приезду Александра Михайловича в Липецк учителя духовного училища имели казенные квартиры. Для сего на училищном дворе было два деревянных корпуса — один, окрашенный в желтый цвет, стоял на дворянской улице, а другой — голубого цвета, был сзади училищного двора. В первом, по преданию, вместе с другими жил и Александр Михайлович. Примем еще к сведению, что одновременно с ним были наставниками в Липецком училище два товарища его по семинарии, студенты — вышеупомянутый Василий Федорович Светозаров и Павел Степанович Покровский. О последнем, впрочем, достоверно известно, что он в семинарии шел курсом вперед Александра Михайловича.

Имея от природы живой и веселый характер, Александр Михайлович очень увлекался мирскими увеселениями: любил пение и музыку и даже некоторое время, как впоследствии признавался, имел мысль поступить в военную службу. Впрочем, теперешняя жизнь Александра Михайловича, среди товарищей, других наставников, представляет его уже совсем в ином свете сравнительно с тем, каков он был в школе, когда юношеская жизнь его носила на себе отпечаток беспечной веселости. Сам старец, в откровенных разговорах с приближенными, давал понимать, как шло теперь его житье-бытье. По своей врожденной способности любил он и теперь говорить и пошутить. Но так как шутливость эта нередко переходила границы, то, при вспоминании о данном им обете идти в монастырь, он всегда чувствовал угрызения совести, которые не давали ему покоя. А шутить и говорить приходилось часто и с товарищами наставниками, и в домах знакомых людей, приглашавших наставников в гости.

Говорят духовно опытные мужи, что поползновения людей, ищущих спасения, разжигают в них более и более ревность к богоугождению. Подобное было с Александром Михайловичем. В его жизни, теперь еще не окрепшей, не остановившейся на пути благочестия, поползновения следовали за поползновениями, раскаяния за раскаяниями, обещания исправиться за обещаниями. Между тем укоры совести время от времени давали себя чувствовать все сильнее и сильнее. Так рисует сам старец свое тогдашнее положение: «После выздоровления я целых четыре года все жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать знакомых и не оставлял своей словоохотливости. Бывало, думаешь про себя: ну вот отныне буду молчать, не буду рассееваться. А тут, глядишь, зазовет кто-нибудь к себе; ну, разумеется, не выдержу и увлекусь разговорами. Но придешь домой — на душе непокойно; и подумаешь: ну теперь уже все кончено навсегда — совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости, и опять наболтаешь. И так вот я мучился целых четыре года».

Для облегчения этого мучения, происходившего от упреков совести, для успокоения этого неумолимого судии Александр Михайлович стал прибегать к усердной молитве. В ночное время, когда товарищи его наставники покоились уже на ложах своих, он становился пред иконою Царицы Небесной, именуемой «Тамбовской», — его родительским благословением, и долго-долго — незримо и неслышимо для людей — молитвенные вопли его сокрушенного сердца возносились к Пречистой и Преблагословенной Утешительнице скорбящих. Но исконный враг рода человеческого не дремал. Молитвенный подвиг Александра Михайловича не мог надолго оставаться не замеченным молодыми его товарищами. И вот, как всегда бывает под влиянием вражиим, молодежь, и вовремя и не вовремя, и у места и не у места, стала осыпать его разными колкими насмешками. В особенности донимал его один из них — N. Принимая вид как будто самого близкого сердечного участия в Александре Михайловиче, он в присутствии посторонних людей, с серьезным, даже несколько слезливым выражением лица, со вздохом начнет, бывало, говорить: «Ах, какое у нас горе большое!» Что такое, спросят. — «Да вот, Александр Михайлович очень умный человек, а сошел с ума. Да-да, с ума сошел, с ума сошел. Так жалко, так жалко бедного»... А сам все вздыхает и чуть-чуть не плачет, так что посторонний незнакомый слушатель вполне мог принимать эту язвительную насмешку за сущую правду. Терпеть подобные колкости Александру Михайловичу почти было невмочь; однако поневоле нужно было терпеть. Чтобы избежать насмешек своих товарищей наставников, он стал для молитвы уходить на чердак, но и об этом узнали. Тогда ему нужно было изыскивать для сего более удобные места и время, но теперь укрыться где-либо уже было трудно.

Вблизи г. Липецка, по ту сторону реки Воронежа, виднеется и теперь огромный, наподобие оптинского, казенный лес. Туда нередко, в свободное от занятий время, любил Александр Михайлович уходить для уединенной прогулки и, вероятно, для богомыслия. Раз в такую прогулку он случайно подошел к протекавшему ручейку и стал прислушиваться к его журчанию. «Хвалите Бога! Храните Бога!» — ясно слышались ему слова как будто выговаривающего ручейка. «Долго стоял я, — говорил при воспоминании о сем старец Амвросий, — слушал этот таинственный голос природы и очень удивлялся сему».

Так проводил Александр Михайлович свою жизнь в Липецке, живя вместе с другими наставниками. Отношения же его к детям-школьникам не представляют ничего особенного. По рассказам жившего с ним в то время товарища, Павла Степановича Покровского, он как сам всю свою молодость провел под строгостью, так и с детьми обращался строго и не любил потакать ленивым и шалунам.

Самые обстоятельства, в которые теперь поставлен был Александр Михайлович, показывают, что развязка его с миром не могла быть отсрочена им на долгое время. Если бы он был от мира, мир бы свое любил, по слову Спасителя, но так как он, по своим понятиям и поступкам, уже отрешался от мира, то и мир стал теперь ненавидеть его и своими колкими насмешками, так сказать, гнать его от себя вон.

Проходило лето 1839 года. Вот уже половина июля. Экзамены в духовном училище кончились, и школьники мальчики разбрелись по своим родительским домам для летнего отдыха, который в прежние времена продолжался полтора месяца. Два молодых наставника, Александр Михайлович и Павел Степанович, как свободные от обязанности училищной службы, согласились проехаться в это время в село Сланское Лебедянского уезда, к родителям последнего. Цель их была та, чтобы из Сланского побывать у Троекуровского затворника о. Илариона — испросить у него совета и благословения на дальнейшее свое жительство, так как Троекурово от Сланского находится всего в 30 верстах.

Приехали. Добрейший и любвеобильнейший родитель Павла Степановича, священник о. Стефан Федотович, принял Александра Михайловича с той же родительской любовью и радостью, как и родного своего сына Павла Степановича. Здесь, отдохнувши немного, молодые люди решились совершить прогулку в Троекурово пешком, тем паче что пора была рабочая, и потому очень трудно было достать где-либо лошадь с кучером. Путь их пролегал чрез село Сезеново (в 7 верстах от Сланского), где в то время подвизался в затворе другой угодник Божий Иван Иванович Сезеновский. Прибывши в это село, наши путешественники пожелали было увидеть сего затворника и с этой целью подошли к его уединенной келье. То был небольшой двухэтажный каменный домик в виде столба, кругом обсаженный деревьями, которые посадил боголюбец сей своими руками, при помощи некоторых преданных ему людей, вблизи храма Божия. Прошедши семь верст под знойными лучами летнего солнца, непривычные к далеким переходам, молодые люди ощутили некоторую усталость. Павел Степанович искал даже глазами местечко, где бы приотдохнуть. По счастью, к келье затворника примыкала длинная лавка, на одном конце которой уже сидела какая-то старушка, опершись палкою о землю. Как после оказалось, это была послушница затворника Дарья Дмитриевна Кутукова, впоследствии мудрая старица, храмостроительница и основательница Сезеновского женского монастыря. Не долго думая, Павел Степанович присел на другом конце лавки. Дотоле спокойно сидевшая женщина, придерживавшаяся в свое время несколько юродства, как вскочит; подбежала к нему, затопала ногами и грозно зашумела на него своим громким голосом: «Как ты смел сесть рядом с женой?» А сама палкой так и тычет ему в глаза — чуть-чуть не заденет по лицу. Сильно оскорбился Павел Степанович на эту женщину и говорит своему спутнику: «Пойдем отсюда, Александр Михайлович; какие тут живут святые»!... Но Александр Михайлович, как уже ощущавший в сердце своем звание Божие к иной лучшей жизни в святой обители иноков, смиренно стоял перед ними, и товарища своего упрашивал подождать, и послушницу умолял доложить о них затворнику. Однако им не удалось видеть сего святого мужа. С уверенностью можно полагать, что он прозревал духом их главную цель — идти собственно к Троекуровскому затворнику о. Илариону, к которому и сам он в свое время относился как к старцу за духовными советами, а потому и не принял их.

Продолжая путь чрез город Лебедянь, Александр Михайлович с Павлом Степановичем добрались наконец и до Троекурова. Здесь оба они отечески приняты были о. Иларионом, который после обычных для него вместе с посетителями трех великих поклонов пред святыми иконами тихо обратился к ним с кроткой улыбкой, желая узнать о цели их посещения. Когда же путники объяснили, старец ответил каждому из них, сообразуясь с их сердечным расположением. Александру Михайловичу положительно сказал: «Иди в Оптину», — прибавив к сему знаменательные слова: «Ты там нужен». А Павел Степанович, как еще не имевший особенного предрасположения идти в монастырь, сам высказался пред старцем: «А мне бы еще не хотелось, батюшка, идти в монастырь». Отец Иларион отечески снисходительно ответил ему: «Ну что ж, Павел, ну поживи еще в миру», давая сим разуметь, что Всеблагий Промысл Божий и ему указывает тот же путь иноческой жизни, как и Александру Михайловичу, только не в одно с ним время.

Тут же Александру Михайловичу, скажем к случаю, неожиданно пришлось увидеться со своим бывшим товарищем по семинарии, священником села Губина, о. Никандром Андреевым, имевшим особенную любовь и почтение к старцу Илариону и потому часто посещавшим его. Рассказывал про это сам о. Никандр, что, выходя однажды от старца, он увидел невдалеке от его кельи двух молодых людей, сидевших на бревнах. Подойдя ближе, он в одном из них узнал Александра Михайловича. После взаимных приветствий и расспросов Александр Михайлович объяснил о. Никандру и причину своего прихода к о. Илариону, и его старческий совет поступить в монашество в Оптину пустынь. Но это неожиданное приятное свидание бывших товарищей тем и закончилось.

Исполнив таким образом свое заветное сердечное желание — побывать у старца Илариона, наши путешественники вернулись в Сланское; и так как времени до первого учебного месяца сентября было еще много, то они вздумали проехаться в Троице-Сергиеву лавру, для поклонения мощам преподобного Сергия Радонежского чудотворца. Начались сборы. Александр Михайлович преимущественно заботился об удобствах помещения. Он своими руками гнул из молодых деревьев дуги, прикреплял их к задней части простой деревенской телеги и укрывал их войлоком и рогожами, чтобы иметь надежную защиту от дождя и солнечного зноя. Выйдет, бывало, к нему Павел Степанович, посмотрит на его работу и скажет: «Что ты делаешь, Александр Михайлович?!» А он ему только ответит: «Э, не мешай, брат, пожалуйста, не твое дело». Таким образом, в недолгое время из рук Александра Михайловича вышла покойная русская кибитка. Несмотря на рабочую пору, на самый, так сказать, разгар полевой работы, когда лошади до чрезвычайности хозяевам бывают нужны, Степан Федотович, сам занимавшийся хлебопашеством, не только не стал удерживать от сего душеполезного путешествия молодых людей, но с любовью дал им собственную лошадь. А обязанность кучера принял на себя крестьянин села Сланского, Иван Иванович Сорокин, живший некоторое время при Липецком духовном училище в качестве прислуги и теперь бывший человеком свободным. Настал час отъезда. Помолившись Богу, молодые люди сели в кибитку и тронулись в дорогу, напутствуемые благословением и молитвою добрейшего Степана Федотовича.

Так как путникам нашим нужно было проехать до Троице-Сергиевой лавры верст триста с лишком, то на одной лошадке им в один только конец пришлось пропутешествовать с неделю. Но вот, слава Богу, добрались. Здесь, в обители великого угодника Божия преподобного Сергия, при воспоминании о высоте его великих подвигов и трудов, при виде его нетленных благоухающих мощей, как знамения особенного присутствия в них благодати Божией, сердце Александра Михайловича, возгреваемое тою же благодатию Святого Духа, и само располагалось последовать примеру угодника Божия в трудах и подвигах пустынного жительства. Александр Михайлович сразу стал не в меру даже щедр: все почти свои деньжонки, необходимые для обратного пути, пораздал бедным; а бедняки, почуяв его щедрость, наперерыв лезли к нему, прося подать Христа ради. Не имея же, чем их удовлетворить, он стал просить у Покровского денег взаймы, обещая отдать ему при первой возможности. А откуда могла взяться эта возможность? Жалованье наставническое было в то время скудное, так что могло удовлетворять потребности разве только тех одних, кто с большой аккуратностью вел свои расходы. Потому Павел Степанович и его уговаривал не быть чересчур щедрым и в просьбе наотрез отказал ему, сказав, что у самого денег нет. Благодаря этой расчетливости Павла Степановича лаврские богомольцы без нужды и благополучно возвратились в Сланское, а оттуда вскорости и в Липецк к своей наставнической обязанности.

Принимая во внимание теперешние обстоятельства Александра Михайловича и его душевное благонастроение, можно бы, казалось, с уверенностью сказать, что уже настало для него теперь время благоприятное развязаться с миром. Однако нет. Александр Михайлович, по собственному его выражению, все еще жался и с миром не расставался. Какая же сему была причина? Отчасти отговаривал его товарищ Покровский, как и сам остававшийся в миру на неопределенное время, отчасти же, без сомнения, и собственные Александра Михайловича помыслы, под влиянием духа-искусителя, служили для него препинанием: «Еще молод, в монастырь всегда можно поступить; и в миру люди живут благочестиво, болтать теперь уже отнюдь не буду» и подобное. Неизвестно, доколе могла бы продлиться такая нерешительность Александра Михайловича, если бы не постигло его, по козням вражиим, обычное искушение, которое Господь Своим дивным Промыслом обратил к его душевной пользе — к конечной развязке с миром. Дело было так. В конце сентября кто-то из близких к Александру Михайловичу знакомых граждан г. Липецка пригласил его с другими наставниками училища на вечер. Пришли. За скромным угощением начались, по обычаю, разговоры. Александр Михайлович увлекся. Он так был весел и так смешил всех, и гостей и хозяев, как едва ли когда-либо прежде. Это просто было искушение, попущенное ему Богом для того, чтобы он воочию увидел и осязательно уразумел, что нельзя, никоим образом невозможно в одно и то же время работать двум господам — Богу и мамоне, что для жаждущей спасения души необходимо всем сердцем возлюбить единого Бога, а мир возненавидеть; не просто только отклоняться от мира, отстраняться, а возненавидеть совершенною ненавистью. Вечер между тем кончился. Все были веселы и довольны. Гости, распростившись с хозяевами, ушли восвояси на покой. Неизвестно, как провел эту ночь Александр Михайлович. По соображению только можно заключать, что ночь эта была для него тревожная. Если и прежде в подобных случаях он чувствовал укоры совести, то что же было теперь? Все былое, без сомнения, живо представилось его воображению: и обет, данный Богу идти в монахи, и определение Божие, переданное ему чрез старца Илариона, и его частые и долгие молитвы, сердечные воздыхания и слезы, и недавнее лаврское богомоление, и это трепетное горение духа его на месте вышеестественных подвигов великого Сергия; и после всего этого неожиданное и весьма нежелательное поползновение — измена Богу... Горько! Так, по замечанию глубокого жизневеда, затворника епископа Феофана, добрые расположения в начале только что предпринятого доброго жития бывают ненадежны, шатки, изменчивы.

На другой же день при первом свидании с Покровским Александр Михайлович в секретном с ним разговоре сказал: «Уеду в Оптину». Тот стал было его уговаривать: как же ты поедешь? Ведь только начались уроки — не отпустят. «Ну, что делать? — продолжал Александр Михайлович. — Не могу больше жить в миру; уеду тайно, только ты об этом никому не говори». И вот вскорости в Липецком духовном училище случилось весьма странное событие, наделавшее в свое время много шума: наставник Гренков пропал. Смотрителем училища в то время был священник соборной церкви (впоследствии протоиерей) Филипп Ефимович Кастальский, весьма добрый человек с академическим образованием, товарищ по академии бывшему в то время епископу Тамбовскому, преосвященному Арсению. Этим неожиданным случаем он поставлен был в весьма неловкое положение. Нужно было донести о сем семинарскому начальству, но и жалко было Александра Михайловича, и за себя опасался, как бы не получить от начальства неприятности за то, что слабо управляет подчиненными. Так он и решился молчать, пока разъяснится дело. Между тем Александр Михайлович, вырвавшись из тенет мирских, с верою в Господа Спасителя, призывающего всех скорбящих и обремененных к небесному вечному покою, без паспорта, с одним семинарским аттестатом, смиренно, на простой деревенской тележке, с прежним кучером Сорокиным, поспешал к тихому пристанищу, к богоспасаемой Козельской Введенской Оптиной пустыни в Калужской епархии. Таким образом на нем исполнились слова духоносного Певца Давида: Егда падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его (Пс. 36, 24).