II
Филип не привык спать в отдельной спальне. Он скучал по ворочавшимся и сопевшим во сне братьям, по возне, которая поднималась, когда кто-нибудь из старых монахов отправлялся в отхожее место (обычно за ним следовали и другие старики – и эта процессия ужасно забавляла молодежь). Одиночество не мешало Филипу только по вечерам, когда он смертельно уставал, но среди ночи, отслужив заутреню, он уже не мог заставить себя снова лечь. Вместо того чтобы вернуться в свою огромную мягкую постель, он разводил огонь и читал при свече, или, встав на колени, молился, или просто сидел и думал.
Ему было о чем думать. Финансы монастыря находились даже в худшем состоянии, чем он ожидал. Возможно оттого, что монастырь получал слишком мало наличных денег. Он владел обширными землями, но многие хозяйства были отданы в длительную аренду за низкую плату, и некоторые расплачивались с монастырем натурой: столько-то мешков муки, столько-то бочек яблок, столько-то телег репы. Теми хозяйствами, которые не были сданы в аренду, управляли монахи, но им никогда не удавалось произвести излишки продуктов для продажи. Другим важным источником доходов являлись находившиеся в собственности монастыря церкви, платившие ему десятину. Но большинство из них контролировались ризничим, и Филип столкнулся с некоторыми трудностями, когда решил выяснить, сколько тот получал денег и как тратил. Никаких записей на этот счет не велось, однако было ясно, что доходы ризничего слишком малы или он неумело распоряжался ими, чтобы поддерживать церковь в хорошем состоянии, хотя за многие годы собрал внушительную коллекцию драгоценной посуды и украшений.
Филип не мог получить полную картину состояния дел, пока сам не объедет обширные владения монастыря, но общее представление у него имелось. Мало того, на текущие расходы старый приор уже несколько лет занимал деньги у ростовщиков Винчестера и Лондона. Когда Филип узнал об этом, он чуть не впал в уныние.
Но размышляя и молясь, он сумел найти решение. Его план состоял из трех этапов. Он начнет с того, что приберет к рукам доходы монастыря. В настоящее время каждый монастырский чин сам осуществлял контроль за своей долей собственности и исполнял свои обязанности, используя для этого получаемые им деньги: келарь, ризничий, смотритель гостевого дома, воспитатель послушников и надзиратель больницы – все они имели «свои» хозяйства и церкви и ни один в жизни не признался бы, что у него слишком много денег, а когда появлялись хоть какие-то излишки, их старались как можно быстрее потратить, опасаясь, что их отнимут. Филип решил учредить новую должность управляющего хозяйством, чьей заботой будет собирать все полагающиеся монастырю деньги и выдавать каждому ровно столько, сколько ему необходимо.
Разумеется, управляющим должен был быть кто-то, кому бы Филип полностью доверял. Сначала он склонялся к тому, чтобы поручить эту работу Белобрысому Катберту, келарю, но тут же вспомнил, с каким отвращением Катберт относился ко всякого рода писанине. А ведь все доходы и расходы следует заносить в специальную книгу. И тогда Филип решил назначить управляющим брата Милиуса, молодого повара. Он понимал, что его противникам в монастыре любая его кандидатура окажется не по нутру, но командовал здесь он, а большинство монахов, которые либо знают, либо догадываются о тяжелом положении монастыря, его поддержат.
Когда он станет распоряжаться деньгами, Филип приступит к осуществлению второго этапа своего плана.
Арендная плата со всех дальних хозяйств будет взиматься деньгами. Это позволит положить конец дорогостоящим перевозкам продуктов на большие расстояния. Так, в Йоркшире у монастыря имелось владение, которое платило «ренту» в размере двенадцати барашков, и каждый год посылало их в Кингсбридж, хотя стоимость перевозки превышала стоимость самих барашков, да еще половина из них обычно дохли в дороге. В будущем производить продукты для монастыря будут только ближние хозяйства.
Он также планировал изменить существующую систему, при которой каждое хозяйство производило всего понемногу: немного зерна, немного мяса, немного молока и так далее. То есть каждое хозяйство могло произвести разного вида продукции в количестве, достаточном лишь для собственных нужд, вернее сказать, потребить ровно столько, сколько производило. Филип же хотел, чтобы каждое хозяйство сосредоточило свои усилия на производстве чего-то одного, чтобы зерновые выращивались в деревнях Сомерсета, где у монастыря, кроме всего прочего, еще и несколько мельниц. А на зеленых холмах Уилтшира пасся скот: там будут производить масло и мясо. Ну а в маленькой обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу выращивали коз и делали сыр.
Но главной задумкой Филипа было превратить все средние хозяйства – те, что располагались на неплодородных или посредственных землях, особенно в гористой местности, – в овцеводческие.
Свое детство он провел в монастыре, который занимался разведением овец (в той части Уэльса все занимались овцеводством), и сколько себя помнил, из года в год цена на шерсть медленно, но неуклонно росла. Через несколько лет овцеводство могло бы решить денежную проблему монастыря.
Это было вторым этапом плана. Третий же этап предполагал разрушение собора и строительство нового.
Существующий собор был стар, некрасив и неудобен, а то, что рухнула северо-западная башня, свидетельствовало о возможной ветхости всего сооружения. Современные церкви строили выше, объемнее и – что самое важное – светлее. В них также были предусмотрены места для гробниц и священных реликвий, которые привлекали паломников. Все чаще в соборах использовались небольшие дополнительные алтари и часовни, воздвигнутые в честь местнопочитаемых святых. Хорошо спроектированная церковь могла привлечь гораздо больше верующих и паломников, чем Кингсбридж сейчас, и таким образом на многие годы обеспечить свое существование. Когда Филип приведет финансы монастыря в полный порядок, он построит новую церковь, символизирующую возрождение Кингсбриджа.
Это станет венцом всей его жизни.
Он подумал, что деньги для начала строительства появятся лет через десять. Боже! Ему тогда будет почти сорок! Но примерно через год он сделает ремонт, который придаст собору если не великолепный, то хотя бы вполне приличный вид.
Теперь, когда у Филипа появился четкий план, он снова чувствовал себя бодрым и полным оптимизма. Обдумывая детали, он услышал неясный шум, словно где-то далеко хлопнула тяжелая дверь. «Должно быть, кто-нибудь бродит в опочивальне или на галерее», – подумал он и, решив, что, если что-то случилось, он об этом очень скоро узнает, снова вернулся мыслями к рентам и налогам. Еще одним важным источником средств для монастыря были дары родителей мальчиков, которые становились послушниками, но для того, чтобы привлекать в монастырь больше детей из зажиточных семей, нужно иметь процветающую школу…
Его размышления вновь были прерваны, на этот раз более мощным ударом, от которого все здание слегка содрогнулось. Это уже не походило на хлопающую дверь. «Да что там происходит?» – недоумевал Филип. Он подошел к окну и распахнул ставни. От ударившего в лицо порыва холодного ветра он поежился. Выглянув, обвел глазами церковь, часовню, крытую галерею, опочивальню и стоящую за ней кухню. В свете луны все выглядело тихо и мирно. Воздух был таким морозным, что, когда он вдохнул, у него заныли зубы. Но все же что-то здесь было не так. Филип принюхался. Он явственно ощущал запах дыма.
Он нахмурился, однако огня нигде видно не было.
Отойдя от окна, снова потянул носом воздух, думая, что, возможно, это запах дыма из очага. Нет, не похоже.
Озадаченный и встревоженный, Филип спешно обулся, подхватил сутану и стремительно вышел на воздух.
Когда он подошел поближе к галерее, запах гари усилился. Сомнений уже не было: в монастыре что-то горело. Прежде всего он подумал, что это кухня, – подавляющее большинство пожаров случалось именно там. Через проход между южным трансептом и часовней он очутился на площади у крытой галереи. В дневное время он мог бы попасть на кухонный двор через трапезную, но на ночь она закрывалась, поэтому Филип прошел через арку и, свернув направо, оказался позади кухни. Никаких признаков пожара не наблюдалось, как не было их и в пекарне с пивоварней, да и запах гари здесь был не таким сильным. Филип прошел чуть дальше и посмотрел на стоявшие в другом конце двора гостевой дом и конюшню. Там все было спокойно.
Уж нет ли пожара в опочивальне? Эта мысль привела его в ужас. Пока он быстро шел назад, воображение нарисовало чудовищную картину угоревших от дыма монахов, без чувств лежащих в пылающей опочивальне. Но едва он подошел к ней, дверь распахнулась, и на пороге со свечой в руке появился Катберт.
– Чувствуешь? – тут же спросил он.
– Да. Монахи не пострадали?
– Здесь нет огня!
Филип облегченно вздохнул. Слава Богу, паства невредима.
– Где же тогда?
– Может, на кухне? – предположил Катберт.
– Там нет – я проверил.
Теперь, когда Филип знал, что его людям опасность не грозит, он забеспокоился об имуществе. Он только что думал о доходах монастыря и прекрасно понимал, что денег на ремонт сейчас нет. Филип взглянул на церковь. Ему показалось, что в ее окнах он увидел слабый красноватый отблеск.
– Катберт, возьми у ризничего ключ от церкви.
– Я уже взял.
– Молодец!
Они поспешили к двери южного трансепта. Не мешкая, Катберт повернул ключ. Как только дверь распахнулась, из нее повалил густой дым.
У Филипа оборвалось сердце. Ну каким образом могла загореться церковь?
Он вошел и то, что увидел, привело его в замешательство. На полу, вокруг алтаря и в южном трансепте, валялись огромные горящие бревна. Как они сюда попали? Почему от них так много дыма? И откуда исходит этот гул бушующего пламени?
– Посмотри наверх! – крикнул Катберт.
Филип в ужасе уставился на яростно горевший потолок, словно наверху была преисподняя. В образовавшейся дыре виднелись почерневшие полыхающие балки крыши, языки пламени и клубы дыма, кружась, бешено метались в какой-то дьявольской пляске. Потрясенный, Филип стоял, задрав голову, и смотрел, не в силах оторваться от этого зрелища, пока не заболела шея. Затем, словно очнувшись, собрался с мыслями.
Он подбежал к алтарю и оглядел церковь. Вся крыша занялась огнем. «Как же мы будем ее заливать?» – подумал было он, но представив себе бегущих с ведрами монахов, понял, что это невозможно: они все равно не смогут поднять на крышу достаточное количество воды, чтобы залить этот бушующий ад. С упавшим сердцем он осознал, что крыша сгорит полностью, и пока он не найдет деньги на ее ремонт, в церковь будет падать снег и лить дождь.
Треск и грохот заставили его вновь посмотреть вверх. Прямо над ним начало медленно крениться огромное бревно. Он стремглав бросился назад, в южный трансепт, где стоял насмерть перепуганный Катберт.
Потрясенные Филип и Катберт, наблюдали, как целая секция крыши, состоявшая из трех треугольных конструкций балок и поперечных досок с прибитыми к ним свинцовыми листами кровли, провалилась в церковный неф. Крыша рухнула на одну из массивных каменных арок центральной части собора и с грохотом, подобным раскатам грома, своим громадным весом раздавила ее. Все это происходило очень медленно: медленно падали балки, медленно разваливалась треснувшая арка и медленно летели в разные стороны обломки камней. За ними беспорядочно посыпались остальные балки крыши, и наконец с протяжным гулом задрожала часть стены алтаря и с грохотом завалилась в северный трансепт.
Филип был в смятении. То, как рушилось это массивное здание, ошеломляло. Прежде он никогда бы не подумал, что такое может случиться, и теперь с трудом верил собственным глазам. Сбитый с толку, он не знал, что делать.
Катберт потянул его за рукав.
– Уходим! – прокричал он.
Филип все стоял. Он только что рассчитывал за десять лет строжайшей экономии и упорного труда привести в порядок финансы монастыря. И вот теперь должен строить новую крышу, новую северную стену, а возможно, и еще что-нибудь, если разрушения будут продолжаться… «Воистину это дело рук дьявола! – подумал он. – Как иначе морозной январской ночью могла загореться крыша?»
– Мы погибнем! – заорал Катберт, и звучавшие в его голосе нотки обыкновенного страха дошли наконец до сознания Филипа. Он повернулся, и они выбежали из церкви.
Из опочивальни выскакивали встревоженные монахи и все они останавливались и смотрели на церковь, но стоявший возле двери Милиус отгонял их подальше, приказывая бежать по дорожке в направлении арки, где уже находился Том, указывавший монахам, куда следует уходить. Филип слышал, как он говорил:
– Ступайте в гостевой дом и держитесь подальше от церкви!
«Он перестраховывается, – подумал Филип. – Неужели здесь они не были бы в безопасности? Впрочем, лишняя осторожность не повредит. Строго говоря, я сам должен был бы об этом позаботиться».
Но поведение Тома заставило его задуматься над тем, как далеко могут разлететься обломки рушащейся церкви. Если церковная площадь не была абсолютно безопасным местом, то как насчет часовни? Там, в боковой комнатке с толстыми стенами без окон, стоял обитый железом дубовый сундук, в котором хранились те небольшие деньги, что принадлежали монастырю, да драгоценная посуда и все монастырские грамоты и документы на право владения. Через минуту он увидел казначея Алана, молодого монаха, работавшего с ризничим и следившего за церковным убранством.
– Надо забрать из часовни казну. Где ризничий? – спросил его Филип.
– Он уже ушел, отче.
– Найди его, возьми ключи и перенеси из часовни казну в гостевой дом. Живо!
Алан убежал. Филип повернулся к Катберту.
– Ты бы на всякий случай проследил за ним.
Катберт кивнул и последовал за Аланом.
Филип снова взглянул на церковь. Огонь неистовствовал все сильнее, и теперь во всех окнах ярко полыхали языки пламени. Его мысли вновь вернулись к делам. Ризничий должен был бы подумать о казне, вместо того чтобы поспешно спасать свою шкуру. Было ли еще что-нибудь, о чем он забыл? Все происходило с такой быстротой, что трудно было сосредоточиться. Монахи укрылись в безопасном месте, о казне позаботятся…
Он забыл о святых мощах.
В самом дальнем углу алтаря, за епископским троном, стояла каменная гробница древнеанглийского мученика Святого Адольфа. В гробнице находился деревянный гроб с мощами святого. Время от времени для демонстрации гроба крышку гробницы поднимали. Сейчас Святой Адольф уже не был столь почитаем, как в прежние времена, когда к нему со всех концов стекались больные и от прикосновения к его гробнице чудесным образом исцелялись. Мощи помогали церквам в привлечении верующих и паломников. Они приносили так много денег, что, как ни стыдно об этом говорить, известны даже случаи, когда монахи крали святые реликвии из других церквей. Филип намеревался возродить интерес к Святому Адольфу.
Понятно, что святые мощи надо спасти.
Поднять крышку гробницы и вынести гроб один он бы не смог. И ведь о спасении этой реликвии тоже должен позаботиться ризничий, но его нигде не было видно. Следующим, кто выскочил из опочивальни, был заносчивый помощник приора Ремигиус. Филип подозвал его и сказал:
– Ты поможешь мне спасти мощи святого.
Светло-зеленые глаза Ремигиуса со страхом посмотрели на пылающую церковь, но после минутного колебания он последовал за своим приором.
Войдя, Филип остановился. С тех пор как он выбежал отсюда, прошло ничтожно мало времени, но пожар уже разбушевался. Едкий запах горящей смолы раздражал ноздри. Несмотря на бушующее пламя, казалось, в церкви был сквозняк: дым вырывался в образовавшуюся в крыше дыру, и огонь затягивал через окна холодный воздух. Тяга была отличной. Горящие угли дождем сыпались на пол, а несколько догоравших под крышей бревен могли упасть в любой момент. До этого Филип сначала беспокоился за монахов, затем за имущество, теперь же он в первый раз испугался за себя и никак не мог решиться войти в этот пылающий ад.
Но чем дольше он медлил, тем больше становилась опасность, и если бы он слишком долго думал об этом, присутствие духа окончательно покинуло бы его. Подобрав подол сутаны и крикнув Ремигиусу: «За мной!» – Филип ринулся вперед. Он бежал, петляя между горевшими на полу деревянными обломками и ежеминутно ожидая, что на него обрушится балка. Он бежал, чувствуя, как замирает сердце и стараясь не закричать от напряжения. Наконец добрался до бокового придела на другой стороне здания.
На мгновение он остановился. Здесь было безопасно, ибо боковые приделы имели каменные сводчатые потолки. Рядом стоял Ремигиус. Наглотавшись дыма, Филип задыхался и кашлял. Чтобы пересечь поперечный неф, потребовалось всего несколько мгновений, но они показались ему длиннее, чем полуночная месса.
– Мы погибнем! – заорал Ремигиус.
– Господь нам поможет, – отозвался Филип и подумал: «Но почему же мне так страшно?»
Из поперечного нефа, держась ближе к боковому приделу, они повернули в алтарь. Филип почувствовал жар, исходивший от весело горевших на хорах скамеек, и его пронзила боль утраты: скамьи были очень дорогие, покрытые чудесной резьбой. Однако он заставил себя выкинуть их из головы и, сосредоточившись на главной задаче, бросился в дальний конец алтаря.
Гробница святого стояла в середине восточной стены церкви и представляла собой массивное каменное сооружение на невысоком постаменте. Филип и Ремигиус встали друг напротив друга, ухватились за каменную крышку и потянули вверх.
Крышка не шелохнулась.
Надо было взять с собой несколько человек, уже поздно бежать за подмогой: обратно можно было не пройти. И все же он не мог бросить здесь святые мощи. С минуты на минуту могла рухнуть балка и раздавить гробницу, и тогда бы рака сгорела, а прах развеялся по ветру – это было бы страшным святотатством и огромной потерей.
Филипа осенило. Зайдя сбоку гробницы, он жестом приказал Ремигиусу встать рядом, затем опустился на колени и, ухватившись за нависавший край крышки, собрав все свои силы, сил стал его поднимать. Ремигиус последовал его примеру. Крышка подалась. Они медленно ее приподняли, затем осторожно встали с колен и последним усилием опрокинули ее по другую сторону гробницы. Упавшая на пол каменная крышка раскололась надвое.
Филип заглянул. Деревянная рака была в отличном состоянии, только железные ручки немного потускнели. Филип и Ремигиус наклонились и с разных сторон взялись за ручки, приподняли гроб, но он оказался гораздо тяжелее, чем можно было ожидать, и через минуту Ремигиус, не выдержав, опустил его.
– Мне это не под силу – я ведь старше тебя, – проговорил он.
– Подойди ко мне! – крикнул Филип Ремигиусу. – Попробуем поставить его вертикально.
Ремигиус обошел гробницу и встал рядом с Филипом. Они довольно легко приподняли раку с мощами, но Филип вдруг понял, что изголовье оказалось внизу, и мысленно попросил прощения у святого. Все это время вокруг них падали горящие головешки. Каждый раз, когда несколько искр попадало на сутану Ремигиуса, он неистово принимался по ним колотить, пока они не исчезали, и при каждом удобном случае озирался на горящую крышу.
Они прислонили раку к внутренней стороне гробницы и стали осторожно переваливать ее наружу. Наконец рака накренилась и закачалась на каменной стенке гробницы, и тогда они осторожно поставили ее на землю и перевернули, чтобы она встала правильно, крышкой вверх. «Ну вот, святые мощи кувыркаются в гробу, как игральные кости в стакане, – подумал Филип. – Я никогда еще не совершал такого святотатства, но по-другому и сделать ничего нельзя».
Встав по одну сторону раки, они взялись за ручки, приподняли и поволокли ее в относительно безопасный боковой придел. Окованные железом углы оставляли на утрамбованном земляном полу небольшие бороздки. Они уже почти добрались до бокового придела, когда целая секция крыши с горящими бревнами и расплавленным свинцом рухнула прямо на то место, где стояла уже пустая гробница Святого Адольфа. От оглушительного удара задрожал пол, а гробница разлетелась на мелкие кусочки. Отскочившая балка, пролетев в нескольких дюймах от Филипа и Ремигиуса, ударилась о раку, выбив ее из их рук.
– Да это работа дьявола! – истерически заорал Ремигиус и бросился прочь.
Филип и сам перепугался. Если в эту ночь здесь промышлял дьявол, страшно сказать, что еще могло случиться. Сам Филип никогда не видел дьявола, но от людей, видевших его, слышал множество историй. Однако он твердо сказал себе: «Монахи для того и существуют, чтобы противостоять сатане, а не бежать от него». Он с тоской глянул на боковой придел, взялся за ручки и стал тянуть.
Когда ему удалось вытащить раку из-под упавшей на нее балки, Филип увидел, что на ней образовалась вмятина, а еще дерево, из которого она была сделана, треснуло, но не раскололось. На него сыпался дождь из мерцающих углей. Опустив голову, он заметил, что загорелся подол сутаны. Он упал на колени и прижал к земле горящую ткань. Огонь тотчас потух, и он тут же услышал странный звук, похожий на издевательский смех. «Святой Адольф, спаси меня!» – вздохнул он и снова взялся за ручки раки.
Дюйм за дюймом двигал он свою неподъемную ношу. На какое-то время дьявол оставил его в покое, а сам он старался не поднимать головы – на демонов лучше не смотреть. В боковом приделе он почувствовал себя в безопасности и наконец распрямил затекшую спину.
До ближайшей двери в южном поперечном нефе было еще очень далеко. Филип не был уверен, что успеет дотащить до нее раку, прежде чем крыша окончательно рухнет. Возможно, именно на это и рассчитывал дьявол. Филип взглянул на почерневшую балку крыши, и за ней метнулась в дыму смутная фигурка. «Он знает, что мне это не под силу», – мелькнуло у него в голове. В отчаянии озирался он вокруг, борясь с соблазном бросить мощи святого и бежать, как вдруг увидел три вполне материальные, из плоти и крови, фигуры, спешащие ему на помощь: братьев Милиуса и Белобрысого Катберта и Тома Строителя. Сердце радостно забилось, и внезапно он понял, что вовсе не уверен, что действительно видел на крыше дьявола.
– Слава Богу! – воскликнул Филип и, что было совсем не обязательно, добавил: – Помогите мне.
Том Строитель метнул оценивающий взгляд на горящую крышу. Демонов он там явно не увидел, однако сказал:
– Надо поторопиться.
Взявшись за ручки, они подняли раку на плечи.
– Вперед! – скомандовал Филип, и, согнувшись под тяжелой ношей, они поспешили к выходу.
– Подождите! – крикнул Том, когда они дошли до южного трансепта. Дорогу им преграждали пылающие балки, а сверху падали все новые горящие обломки. В это время с западной стороны до них донесся нарастающий гул, постепенно переросший в грохот.
– Такая же ненадежная, как и другая… – сказал Том.
– Что?! – в ужасе закричал Филип.
– Юго-западная башня.
– О нет!
Грохот становился все сильнее. Потрясенный Филип увидел, что весь западный фасад церкви, казалось, сдвинулся на целый ярд, словно рука Господня ударила по нему. Больше десяти ярдов крыши с такой силой низверглось в неф, что затряслась земля, а юго-западная башня начала рассыпаться и наконец, словно горный обвал, рухнула.
Филип онемел. На его глазах разваливалась его церковь. Даже если найдутся деньги, потребуются годы, чтобы все восстановить. Что же теперь делать? Как дальше жить? Неужели это конец Кингсбриджского монастыря?
Покачнувшаяся на плече рака вывела его из паралича – это все остальные двинулись вперед. Филип шел, не разбирая дороги. Том прокладывал путь в лабиринте огня. Сверху на раку упала горящая головешка и, никого не задев, скатилась на пол. Минуту спустя они добрались до двери и вышли на прохладный ночной воздух.
Быстро обогнув крытую галерею, они прошли в арку. Наконец Том сказал: «Хватит!» – и они опустили гроб на замерзшую землю.
Филипу потребовалось несколько минут, чтобы отдышаться. Приходя в себя, он понял, что не должен терять голову, ведь он – приор и отвечает за все, что случилось. С чего начать? Может, прежде всего убедиться, что все монахи живы и здоровы? Он сделал еще один глубокий вдох, расправил плечи и сказал:
– Катберт, ты останься здесь, возле раки. Остальные пойдут со мной.
Он повел их задворками кухни, затем между мельницей и пивоварней, а там, через лужайку, они направились к гостевому дому. Монахи, семейство Тома и почти все жители деревни стояли небольшими группами и, уставившись широко раскрытыми глазами на пылающую церковь, тихонько разговаривали. Прежде чем заговорить, Филип оглянулся и тоже посмотрел на нее. Зрелище было удручающее. Весь западный фасад превратился в груду камней; из того, что осталось от крыши, вырывались гигантские языки пламени.
Филип отвел взор.
– Все здесь? – крикнул он. – Если кому-то кажется, что кого-нибудь нет, пусть назовет имя.
– Белобрысый Катберт, – раздался чей-то голос.
– Он молится возле святых мощей. Кто-нибудь еще?
Больше никого не оказалось.
– На всякий случай сосчитай монахов, – сказал Филип Милиусу. – Должно быть сорок пять, включая тебя и меня. – Зная, что Милиусу можно доверять, он выбросил эту проблему из головы и повернулся к Тому. – Твои все здесь?
Том кивнул и показал рукой на стоявших возле стены гостевого дома женщину, взрослого сына и двух малышей. Маленький мальчик испуганно глядел на Филипа. «Бедные крошки, как же им страшно!» – подумал приор.
На обитом железом сундуке с монастырской казной сидел ризничий. Про сундук Филип совсем забыл и теперь, увидев его в целости и сохранности, облегченно вздохнул.
– Брат Эндрю, – обратился он к ризничему, – рака с мощами Святого Адольфа находится возле трапезной. Возьми в помощь несколько братьев и отнесите ее… – Он на минуту задумался. Возможно, самым надежным местом была резиденция приора. – Отнесите ее в мой дом.
– В твой дом? – переспросил Эндрю, явно не согласный с таким решением. – За монастырские реликвии отвечаю я, а не ты.
– Тогда тебе и надо было выносить их из церкви! – вспыхнул Филип. – Делай, что тебе говорят, и ни слова больше!
Ризничий неохотно поднялся.
– Шевелись! – прикрикнул на него Филип. – Или я прямо здесь лишу тебя твоего сана! – Он отвернулся от Эндрю и посмотрел на Милиуса. – Сколько?
– Сорок четыре плюс Катберт. Одиннадцать послушников. Пять приезжих. Все пересчитаны.
– Слава Богу! – Филип посмотрел на бушующий огонь. Казалось чудом, что все уцелели и никто не пострадал. Он почувствовал, что невероятно устал, но был так взволнован, что не смог бы сейчас просто присесть.
– Есть ли еще ценности, которые надо спасти? – спросил он. – Казну и святые мощи мы вынесли…
– А как насчет книг? – подал голос казначей Алан.
Филип так и ахнул. Конечно – книги! Они хранились в закрытом шкафу в галерее рядом с часовней, откуда монахи брали их для занятий. Для того чтобы перетаскать все книги, потребовалось бы очень много времени. Может, несколько крепких молодых монахов попробуют поднять шкаф вместе с содержимым и вынести в безопасное место? Филип огляделся вокруг. Через лужайку к раке с мощами шли ризничий и полдюжины монахов. Филип отобрал трех молодых монахов и трех старших послушников и велел им следовать за ним.
Они прошли между мельницей и пивоварней, обогнули кухню и трапезную. Катберт и ризничий уже руководили переноской раки. Филип провел монахов по дорожке, что пролегла между трапезной и опочивальней, и, пройдя под аркой, они вошли в галерею.
Двери огромного книжного шкафа были украшены резными изображениями Моисея. Филип велел монахам наклонить шкаф вперед, а затем поднять на плечи. Они понесли его вдоль галереи к арке, а Филип остановился и оглянулся на лежавшую в развалинах церковь, и его сердце наполнилось скорбью. Теперь дыма стало меньше, но больше огня. Глядя, как оседает кровля над центральной частью здания, он понял, что с минуты на минуту и она тоже провалится. И тут, с невероятным грохотом, рухнула крыша южного трансепта. Филипп не успел еще это осознать, как через мгновение стена трансепта словно нависла над галереей. «Господи, спаси и сохрани!» – прошептал Филип. Когда начала разваливаться и рассыпаться каменная кладка, он вдруг понял, что камни летят на него, и бросился прочь, но не успел сделать и трех шагов, как что-то ударило его по голове, и он потерял сознание.
Для Тома этот страшный пожар сверкал словно луч надежды. Он смотрел, как бушует пламя, и в голове у него была лишь одна мысль: «Это – работа!»
С того самого момента, когда, протирая заспанные глаза, он вышел из гостевого дома и увидел в церковных окнах алые отблески, эта мысль прочно засела в его сознании. И пока он выводил монахов в безопасное место, спасал приора Филипа и выносил из огня святые мощи, сердце Тома выпрыгивало из груди от этой бесстыдной и радостной надежды.
Теперь, когда выпала минутка поразмыслить о случившемся, он сказал себе, что негоже, конечно, радоваться пожару в церкви, но, коли уж никто не пострадал, монастырская казна уцелела, а церковь была старой и все равно постепенно разваливалась, почему бы, собственно, и не возрадоваться?
Дойдя до гостевого дома, молодые монахи опустили книжный шкаф на землю. «Все, что я должен сделать, – рассуждал Том, – это добиться, чтобы восстанавливать церковь поручили мне. И сейчас самое время поговорить об этом с приором Филипом».
Однако с монахами Филипа не оказалось.
– А где ваш приор? – спросил Том.
Один из них удивленно оглянулся.
– Не знаю. Я думал, он идет следом.
«Возможно, задержался посмотреть пожар, – подумал Том, – а может, с ним приключилась беда».
Не теряя времени Том пересек лужайку и обежал кухню. Он надеялся, что с Филипом все в порядке, и не потому, что тот был приором или казался ему таким уж хорошим человеком, а потому, что это опекун Джонатана. Без него еще не известно, что приключится с малышом.
Том нашел Филипа в проходе между трапезной и опочивальней и помог ему встать.
– Что-то шарахнуло меня по голове, – заплетающимся языком пробормотал Филип.
Взглянув на рухнувшую на галерею стену южного трансепта. Том сказал:
– Тебе повезло, что ты остался жив! Должно быть, ты еще нужен Господу.
Филип встряхнул головой.
– Похоже, на некоторое время я лишился чувств, но сейчас все в порядке. Где книги?
– Их отнесли в гостевой дом.
– Пойдем туда.
Когда они добрались до гостевого дома, пожар пошел на убыль, и языки пламени начали постепенно уменьшаться.
Филип снова принялся отдавать распоряжения. Он велел Милиусу приготовить кашу и поручил Белобрысому Катберту открыть бочку крепкого вина, чтобы все могли согреться. Затем приказал растопить печь в гостевом доме и отправил туда старых монахов. Начался дождь. Под ледяными потоками воды огонь стал быстро гаснуть.
Когда все снова занялись делом, Филип в одиночку побрел к собору. Том следовал за ним. Это был его шанс. Если ему удастся воспользоваться ситуацией, он получит работу на многие годы вперед.
Филип стоял, уставившись на то, что недавно было западным фасадом церкви, и печально качал головой. Он выглядел так, словно перед ним в руинах лежала его собственная жизнь. Возле молча стоял Том. Наконец Филип двинулся дальше – через кладбище, вдоль северной стороны нефа. Рядом, оценивая масштабы разрушений, шел Том.
Северная сторона нефа устояла, но северный трансепт и часть северной стены алтаря превратились в груду камней. Сохранилась и восточная сторона церкви. Обойдя ее, они глянули на здание с южной стороны. Большая часть стены была разрушена, а южный трансепт обвалился на галерею. Часовня осталась невредимой.
Они направились к арке, что вела к галерее. Здесь им преградила дорогу груда беспорядочно лежавших камней. Наметанным глазом Том определил, что проход галереи пострадал не сильно, а лишь был погребен под упавшими на него обломками. Вскарабкавшись по ним, он заглянул в церковь. Прямо перед алтарем была видна полузаваленная лестница, которая вела в крипту. Сама же крипта находилась под хорами. Том стал внимательно рассматривать каменный пол, что располагался над криптой, стараясь обнаружить в нем трещины, но ничего не увидел. Это означало, что, вполне возможно, крипта уцелела. Он решил пока не говорить о своем открытии Филипу и приберечь эту новость до решающего момента.
Филип уже шел дальше. Том поспешил за ним. Опочивальня осталась нетронутой. Обойдя остальные постройки, они убедились, что трапезная, кухня, пекарня и пивоварня тоже в целости и сохранности. Это могло служить хоть каким-то утешением для приора, однако выражение его лица оставалось мрачным.
Наконец, сделав полный круг, они вернулись к развалинам западного фасада, так и не проронив ни слова.
– Воистину только дьявол мог все это сделать, – вдохнув, нарушил молчание Филип.
«Настал мой час», – подумал Том, а вслух сказал:
– Может, на то была воля Божия.
– То есть? – удивленно глянул на него Филип.
Тщательно подбирая слова, Том начал:
– Ведь никто не пострадал, книги, казна и святые мощи спасены. Только храм разрушен. Может, Богу угодно, чтобы здесь был новый храм.
Филип горько усмехнулся, разгадав, к чему он клонит.
– И, как я понимаю, Богу угодно, чтобы ее построил именно ты!
Но Том не унимался.
– Может быть и так, – упрямо сказал он. – Не дьявол же прислал тебе мастера-строителя в ночь пожара.
Филип отвернулся.
– Что ж, новый собор будет, вот только не знаю, когда. А пока что делать? Как продолжать жизнь монастыря? Ведь все мы здесь для того и существуем, чтобы молиться Господу.
Прекрасно понимая, что Филип растерян, Том продолжал, искренне убежденный в своей правоте:
– Мы с сыном могли бы за неделю расчистить галерею.
– Ну да? – оживился Филип, но через минуту снова помрачнел. – А как же без храма?
– Как насчет крипты? Можно ведь и там проводить службу.
– Пожалуй, что так. Она бы вполне подошла.
– Я уверен, крипта уцелела, – заверил его Том, и это было почти правдой – он действительно был почти уверен.
Филип уставился на него, словно Том был ангелом-спасителем.
– Чтобы разобрать завал от галереи до ведущей в крипту лестницы, много времени не потребуется, – продолжал Том. – Большая часть собора на этой стороне полностью развалилась, и это даже хорошо, ибо рушиться здесь уже нечему. Я осмотрю уцелевшие стены. Возможно, их придется укрепить. Потом надо будет каждый день проверять, не появятся ли трещины. Но во время сильного ветра монахам все равно нельзя будет заходить в храм. – Все, что говорил Том, было очень важно, но он видел, что приор даже не пытался вникнуть в его слова. Филип хотел услышать нечто такое, от чего он воспрянул бы духом. И чтобы получить работу, Тому нужно было дать ему это «нечто». – С помощью твоих молодых монахов мы за две недели управимся, и ты сможешь возобновить нормальную жизнь монастыря.
– Через две недели? – воскликнул Филип.
– Дай еду и жилье моей семье, а то, что я заработаю, заплатишь, когда будут деньги.
– Через две недели ты мог бы вернуть к жизни мой монастырь? – недоверчиво переспросил Филип.
Полной уверенности у Тома не было, но если пройдет не две, а три недели, никто же от этого не умрет.
– Через две недели, – твердо сказал он. – Затем мы разберем оставшиеся стены – имей в виду, эта работа требует умения, иначе она очень опасна, – уберем обломки и сложим в сторонку пригодные для строительства камни. А тем временем можно подумать, каким будет новый собор.
Том затаил дыхание. Он сделал все, что мог. Теперь слово за приором.
Филип кивнул и впервые улыбнулся.
– Похоже, ты действительно послан нам Господом, – проговорил он. – Давай позавтракаем и будем приниматься за работу.
От радости у Тома перехватило дыхание.
– Благодарю тебя, – произнес он дрожащим голосом, с которым никак не мог совладать; но внезапно ему стало все равно, и почти не сдерживаясь, он воскликнул: – Я просто не могу тебе объяснить, как много это для меня значит!
После завтрака Филип провел импровизированную службу в кладовой Катберта, что располагалась под кухней. Монахи пребывали в крайнем возбуждении. Ведь когда-то они избрали для себя тихую, спокойную, предсказуемую жизнь, и теперь многие казались сбитыми с толку. Их растерянность трогала Филипа. Как никогда прежде он чувствовал себя пастырем, чья обязанность – заботиться о беспомощных и неразумных созданиях, а ведь это были не бессловесные овцы, но его братья, и он любил их. Чтобы успокоить монахов, он решил рассказать им о своих планах, использовать их энергию для тяжелой физической работы и как можно скорее вернуться к нормальному течению жизни.
Несмотря на необычную обстановку, в которой они собрались, Филип не стал сокращать ритуал службы и велел зачитать соответствующий этому дню мартиролог, за которым последовали поминальные молитвы. Ведь именно для этого и предназначались монастыри: молитва была главным оправданием их существования. Сегодня он выбрал двадцатую главу из завета Святого Бенедикта, называвшуюся «О почитании молитвы». Затем читали поминальную книгу. Привычный ход службы всех успокоил, и Филипп наблюдал, как монахи сознавали, что происшедшее – вовсе не конец света, и испуганное выражение постепенно улетучивалось с их лиц.
В заключение Филип обратился к пастве.
– Катастрофа, что обрушилась на нас прошлой ночью, в конце концов только физическая, – начал он, стараясь придать своему голосу как можно больше теплоты и уверенности. – Однако наша жизнь – духовная, и наша работа – молиться, служить Господу и пребывать в раздумьях. – Он посмотрел вокруг, заглядывая в глаза монахам и убеждаясь, что они внимательно слушают его. – И я обещаю вам, что через несколько дней мы снова сможем всецело предаться этой работе.
Он сделал паузу, чтобы его слова дошли до них, и продолжал:
– Господь в мудрости своей, дабы помочь нам пережить эту трагедию, послал вчера монастырю мастера-строителя. Сей мастер заверил меня, что, работая под его началом, уже через неделю мы сможем расчистить галерею.
Раздался гул одобрения и удивления.
– Боюсь, что в нашем храме нам уже никогда не провести службы – его надо строить заново, на что уйдут долгие годы. Однако Том Строитель считает, что крипта не пострадала, а так как она освящена, мы можем проводить службы в ней. Том говорит, что подготовит ее через неделю после расчистки галереи. Как видите, мы сможем возобновить нормальное богослужение к третьему воскресенью перед Великим Постом.
Снова послышался радостный гул голосов. Филип видел, что ему удалось успокоить монахов и вселить в них уверенность. В начале службы они были испуганы и смущены, сейчас же – спокойны и полны надежд.
– Те братья, которые не чувствуют в себе достаточно сил, чтобы заниматься физическим трудом, будут от него освобождены. Тем же, кто целый день сможет работать с Томом Строителем, я разрешу есть мясо и пить вино.
Филип сел. Первым заговорил Ремигиус.
– А сколько мы должны будем платить этому строителю? – подозрительно спросил он. Можно было не сомневаться, что Ремигиус попытается к чему-нибудь придраться.
– Пока ничего, – ответил Филип. – Том знает, сколь нищ наш монастырь, и пока мы не сможем платить, будет работать за еду и крышу над головой для него и его семьи. – Филип понял, что его слова можно было понять двояко: они могли означать, что Тому не будет начисляться жалованье до тех пор, пока у монастыря не появятся деньги, в то время как на самом деле монастырь должен будет рассчитаться с ним за каждый отработанный день, начиная с сегодняшнего. Но прежде чем Филип успел открыть рот, чтобы внести ясность, Ремигиус заговорил снова:
– А где они будут жить?
– Я отдал им гостевой дом.
– Они могли бы поселиться в деревенской семье.
– Том сделал нам очень выгодное предложение, – сухо сказал Филип. – Нам повезло, что у нас есть этот мастер, и я не хочу, чтобы он спал среди чьих-то коз и свиней, в то время как у нас пустует вполне приличный дом.
– Но в этой семье две женщины…
– Женщина и девочка, – поправил его Филип.
– Хорошо, одна женщина. И мы не хотим, чтобы она жила в монастыре!
Монахи недовольно заворчали: слова Ремигиуса были им не по душе.
– Это вполне нормально, что женщина живет в нашем гостевом доме, – твердо сказал Филип.
– Только не эта женщина! – поспешно сказал Ремигиус, но тут же как будто пожалел об этом.
Филип нахмурился.
– Ты знаешь эту женщину, брат?
– Когда-то она жила в этих краях, – неохотно ответил тот.
Филип был заинтригован. Люди странно реагируют на жену Строителя. Вот и Уолеран Бигод при виде ее переменился в лице.
– Чем же она тебя не устраивает? – спросил Филип.
Ответить Ремигиус не успел – вместо него заговорил брат Поль, старый монах, что собирал дань за проезд по мосту.
– Помнится мне, – сонным голосом пробормотал он, – жила в этих лесах девчушка-дикарка. То было – о-ох! – лет пятнадцать назад. Вот кого она мне напоминает. Возможно, та самая и есть, только взрослая уже.
– Люди говорили, она ведьма! – воскликнул Ремигиус. – Не можем же мы допустить, чтобы такая женщина жила в монастыре!
– О таком я не слыхал, – все так же задумчиво проговорил брат Поль. – Только ведь любую живущую в лесу женщину рано или поздно окрестят ведьмой. Люди сами не знают, чего говорят. Пусть это дело решит приор Филип и пусть мудрость подскажет ему, опасна она или нет.
– Мудрость не обретешь вместе саном, – буркнул Ремигиус.
– Истину говоришь, – медленно произнес брат Поль и, в упор взглянув на Ремигиуса, добавил: – Иногда она и вовсе не приходит.
Монахи рассмеялись его словам, которые показались им тем более остроумными, что никто не ожидал услышать такое от брата Поля. Филип притворился, будто не одобряет его шутки, и, призывая к тишине, хлопнул в ладоши.
– Довольно! – прикрикнул он. – Это серьезный вопрос. Я поговорю с женщиной. А пока давайте примемся за дело. Те, кто не желает трудиться физически, могут удалиться для молитв и раздумий. Остальных прошу следовать за мной.
Он вышел и направился к галерее. Большинство братьев последовали за ним, и лишь несколько монахов двинулись к монастырской больнице – среди них Ремигиус и ризничий Эндрю. Они не были ни больными, ни слабыми, но Филип обрадовался, видя, что они уходят, ибо, останься они работать, принесли бы больше вреда, чем пользы.
Том уже распределил задания, и все дружно взялись за дело. Сам же он, стоя на груде камней, помечал некоторые буквой «Т», своим инициалом.
Впервые в жизни Филип задумался: как же перемещают такие огромные каменные глыбы? Одному человеку их, конечно, не поднять. Но не прошло и минуты, как он увидел ответ на свой вопрос. На землю клали пару жердей, накатывали на них камень, затем за концы жердей брались двое работников и поднимали. Должно быть, это наука Тома Строителя.
Большинство послушников, образовав живой ручеек, проворно оттаскивали здоровенные камни и возвращались за новыми. Работа спорилась. Глядя на эту картину, Филип воспрянул духом и мысленно возблагодарил Господа за то, что тот послал ему Тома.
Завидев Филипа, Том спустился с каменной груды, но прежде чем заговорить с приором, обратился к одному из работников, монастырскому портному.
– Пусть монахи тоже начинают таскать, – сказал он ему. – И проследи, чтобы они брали только те камни, которые я пометил, а то вся куча осыплется и пришибет кого-нибудь. – Он повернулся к Филипу. – Я там наотмечал достаточно, пока хватит.
– А куда они носят камни? – спросил приор.
– Пойдем покажу. Я как раз хочу проверить, правильно ли они их складывают.
Камни относили к восточной стене монастыря.
– Некоторым все же придется заниматься их обычной работой, – говорил Филип, шагая рядом с Томом. – Конюхи должны ухаживать за лошадьми, повара – готовить еду, кто-то должен таскать дрова, кормить птицу и ходить на рынок. Но такой работы у них не так уж много, ее могут выполнять вдвое меньше людей. А вдобавок у тебя будет около тридцати монахов.
– Хватит! – кивнул Том.
Они миновали восточную оконечность церкви. В нескольких ярдах от дома приора, возле восточной стены монастыря, работники складывали еще теплые камни.
– Их надо сохранить для новой церкви, – сказал Том. – На стены они не годятся, так как бывшие в употреблении камни непрочны, а вот для фундамента очень даже подойдут. И расколотые камни тоже надо сохранить. Их можно, смешав с раствором, использовать для заполнения пустот между внутренней и внешней кладкой будущих стен.
Филип наблюдал, а Том показывал, как правильно складывать камни, чтобы кладка получилась надежной и не разваливалась. Вне всякого сомнения, в своем ремесле он был настоящим мастером.
Когда Том наконец удостоверился, что каждый справляется со своей задачей, Филип взял его за руку и, обогнув церковь, отвел на кладбище, что располагалось в северной части монастыря. Дождь кончился, но могильные плиты были еще мокрыми. Монахов хоронили в восточной части кладбища, жителей деревни – в западной. Разделительной линией служил лежавший сейчас в руинах северный трансепт. Возле него они и остановились. Слабое солнце пробилось сквозь облака. В свете дня почерневшие бревна выглядели вполне безобидно, и Филипу стало стыдно, что прошлой ночью ему мерещился дьявол.
– Некоторых монахов, – сказал он, – смущает присутствие женщины в стенах монастыря. – Том переменился в лице. Он не просто выглядел встревоженным – казалось, он испугался, даже пришел в ужас. «Он и правда любит ее», – подумал Филип и поспешил продолжить: – Но я не хочу, чтобы вы жили в деревне и вынуждены были делить лачугу с какой-нибудь еще семьей. Чтобы избежать неприятностей, твоей жене следует вести себя очень осмотрительно. Скажи ей, чтобы держалась подальше от монахов, особенно молодых. И пусть прикрывает лицо, когда будет ходить по монастырю. И еще: она не должна делать ничего такого, что могло бы навлечь на нее подозрение в занятии колдовством.
– Будет исполнено, – проговорил Том.
В его голосе звучала решимость, но выглядел он обескураженным. Жена строителя проницательная и своевольная женщина. Кто знает, как она примет слова о том, что ей следует не привлекать к себе внимания. Правда, у ее семьи еще вчера не было ни кола ни двора, так что, скорее всего, она примет это как скромную плату за крышу над головой и безопасность.
Они пошли дальше. Прошлой ночью Филип считал эти разрушения сверхъестественной трагедией, ужасным поражением сил добра и истинной веры, крушением дела всей его жизни. Сейчас они представились ему очередной проблемой, которую следовало решить, – очень трудной, но не свыше человеческих сил. И эта перемена произошла в нем главным образом благодаря Тому. Филип был очень ему благодарен.
Они добрели до западной части монастыря. Здесь Филип увидел, как возле конюшни седлали рысака. Интересно, кому вздумалось отправиться сегодня в путь? Он расстался с Томом, который тут же направился к галерее, а сам пошел к конюшне узнать, в чем дело.
Оказалось, что приготовить коня приказал один из помощников ризничего, молодой Алан, тот самый, что вынес из часовни казну.
– И куда же ты собираешься, сын мой? – поинтересовался Филип.
– Во дворец епископа, – ответил Алан. – Брат Эндрю послал меня за свечами, святой водой и гостией, ибо все это сгорело, а мы собираемся как можно скорее возобновить службы.
Звучало вполне убедительно. Подобного рода вещи хранились в закрытом ящике в хорах, и конечно, этот ящик сгорел. Филип был рад, что ризничий наконец проявил инициативу.
– Хорошо, – сказал он. – Только подожди немного. Коли ты отправляешься во дворец, прихвати и мое письмо епископу Уолерану. – Благодаря некоторым весьма недостойным интригам Уолеран Бигод стал законно избранным епископом, но с этим Филип ничего не мог поделать и теперь должен был обходиться с ним в соответствии с его новым саном. – Я должен сообщить ему о пожаре.
– Слушаюсь, отче, – покорно ответил Алан, – только я уже везу епископу письмо от Ремигиуса.
– О! – удивился Филипп, подумав, что со стороны Ремигиуса это было очень предусмотрительно. – Тогда ладно. Будь осторожен в пути, и да хранит тебя Господь!
– Спасибо, отче.
Филип пошел обратно к церкви. Как же Ремигиус поторопился. К чему бы это? Филиппу стало неспокойно на душе. Только ли о пожаре говорилось в этом письме? Или в нем было еще что-то?
На полдороге к церкви Филип остановился и обернулся. Он имел полное право взять у Алана письмо и прочесть его. Но было поздно: Алан рысью выезжал из ворот. Раздосадованный, Филип смотрел ему вслед. В этот момент из гостевого дома вышла жена Тома. Неся в руке ведерко, полное золы из очага, она направилась к мусорной куче, что возвышалась возле конюшни. Филип глянул на нее. Поступь этой женщины была легкой и приятной, как у породистой лошади.
Он снова подумал о письме Ремигиуса к Уолерану. Почему-то он никак не мог отделаться от смутного тревожного подозрения, что главной темой этого послания явился вовсе не пожар.
Без всякой видимой причины он вдруг отчетливо понял, что в письме говорилось о жене Тома Строителя.
III
Джек проснулся с первыми петухами, открыл глаза и увидел встающего Тома. Он тихонько лежал и слушал доносившиеся с улицы звуки. За дверью Том мочился на мерзлую землю. Джек хотел было перелечь на освободившееся под боком у матери теплое местечко, но зная, что Альфред будет его за это нещадно дразнить, остался на своем месте. Снова вошел Том и разбудил сына.
Том и Альфред выпили оставшееся от вчерашнего обеда пиво и, пожевав черствого хлеба, вышли. Хлеб они не доели, и Джек надеялся, что они его оставят, но Альфред, как обычно, забрал его с собой.
Альфред целыми днями работал с Томом. Джек с матерью иногда уходили в лес. Там мать ставила капканы, а Джек гонялся с пращой за утками. Все, что им удавалось добыть, они продавали обитателям деревни или келарю Катберту, и так как Тому не платили, это стало их единственным источником получения денег, на которые они покупали ткани, кожу и сало для свечей. А в дни, когда они оставались в Кингсбридже, мать шила обувь и одежду либо изготавливала свечи, пока Джек и Марта играли с деревенскими ребятишками. По воскресеньям, после мессы, Том с матерью любили посидеть у огня. Иногда они принимались целоваться, и Том запускал руку под платье матери, и тогда они отсылали детей гулять и запирали дверь. Тогда наступало самое плохое время, так как у Альфреда портилось настроение, и он задирался к Джеку и Марте.
Однако сегодня, как во все обычные дни, Альфред будет занят от зари до зари. Джек встал и вышел. На улице было холодно, но сухо. Через минуту из дома выбежала Марта. На развалинах собора уже кипела работа: послушники и монахи таскали камни, сгребали мусор, мастерили деревянные подпорки для непрочных стен и разбирали безнадежно поврежденную кладку.
И жители Кингсбриджа и монахи считали, что пожар подстроил дьявол, и Джек порой надолго забывал о том, что поджег собор именно он. А когда вспоминал, вздрагивал, однако был чрезвычайно доволен собой. Ведь он страшно рисковал, но все же справился и спас семью от голода.
Первыми завтракали монахи, и мирские служащие должны были дожидаться, покуда братья удалятся в часовню. Для Джека и Марты время тянулось ужасно долго. Джек всегда просыпался голодным, а холодный утренний воздух еще больше разжигал его аппетит.
– Пойдем на кухонный двор! – позвал он.
Повара иногда давали им объедки. Марта с готовностью согласилась: она обожала Джека и всегда поддерживала любое его предложение.
Когда подошли к кухне, брат Бернард, в чьем ведении находилась пекарня, как раз выпекал хлеб. Так как все его помощники работали на развалинах собора, таскать дрова ему приходилось самому. Он был молодым, но довольно толстым монахом, с поленьями в руках он жутко пыхтел и обливался потом.
– Давай мы натаскаем тебе дров, брат! – предложил Джек.
Бернард вывалил дрова возле печи и протянул Джеку широкую неглубокую корзину.
– Вот славные детки! – задыхаясь, проговорил он. – Да благословит вас Господь!
Джек взял корзину, и они с Мартой помчались к поленнице.
В печи уже жарко пылало пламя. Брат Бернард вытряхнул дрова прямо в огонь и послал детишек принести еще. У Джека ныли руки, но живот сводило от голода, и он снова помчался с корзиной за дровами.
Когда они вернулись во второй раз, Бернард раскладывал на противне маленькие кусочки теста.
– Принесите-ка еще одну корзинку, и я вам дам горячих булочек, – сказал он.
Рот Джека моментально наполнился слюной.
Они с верхом наполнили третью корзину и, шатаясь, потащили в пекарню. По дороге им встретился Альфред с ведром, который шел за водой. С тех пор как Джек подбросил ему в пиво мертвую птицу, Альфред лютой ненавистью возненавидел его, так что теперь Джек предпочитал не попадаться ему на пути. Сейчас же он не знал, что ему делать: может быть, бросить корзину и убежать? Но тогда он будет выглядеть трусом, а кроме того, он уже чувствовал аромат свежеиспеченного хлеба, что доносился из пекарни, и к тому же проголодался как волк. Поэтому, хоть сердце у него и ушло в пятки, он продолжал идти, только низко наклонил голову.
Альфред засмеялся, глядя, как они корячатся с корзиной, которую он-то мог нести, не напрягаясь. Они попытались обойти его, но он сделал в их сторону пару шагов и, пихнув Джека, сбил его с ног. Джек упал навзничь, больно ударившись спиной о камень. Из корзины на землю посыпались дрова. На глаза Джека навернулись слезы, вызванные скорее обидой, чем болью. Как все-таки несправедливо, что Альфред может безнаказанно вытворять такое! Джек поднялся и, стараясь не показать Марте, как сильно переживает, начал терпеливо складывать поленья обратно в корзину. Они снова подхватили свою ношу и поволокли ее в пекарню.
Там, на каменной полке, Бернард остужал целый противень булочек. Когда они вошли, тот запихнул одну в рот и пробубнил:
– Хороши! Угощайтесь. Только осторожно – горячие.
Джек и Марта взяли по булочке. Боясь обжечь рот, Джек кусал свою очень осторожно, но она была такой вкусной, что он съел ее в мгновение ока. Он посмотрел на оставшиеся булки. Их было девять. Он перевел взгляд на добродушно улыбавшегося брата Бернарда.
– Я знаю, чего ты хочешь! – сказал монах. – Давай, забирай все!
Джек подставил подол своей накидки и высыпал в него оставшиеся булочки.
– Отнесем их маме, – сказал он Марте.
– Ну и правильно. Добрый мальчик, – похвалил Бернард. – А теперь бегите!
– Спасибо тебе, брат, – поблагодарил Джек.
Они вышли из пекарни и направились к гостевому дому. От радости Джек весь трепетал. Как же маме будет приятно, когда он принесет ей такое угощение! Его так и подмывало съесть еще одну булочку, но он не поддавался искушению.
Проходя по лужайке, они снова встретили Альфреда.
Тот успел наполнить ведро, вернуться и вылить воду, и теперь его снова послали к каналу. В надежде, что Альфред не обратит на него внимания, Джек решил сделать безразличный вид. Но завернутый подол накидки явно указывал на то, что он что-то прячет, и Альфред шагнул прямо к ним.
Джек с радостью дал бы ему булку, но он точно знал, что при первой же возможности Альфред отберет все. И тогда Джек бросился наутек.
Альфред рванул за ним и очень скоро начал догонять. Выставив вперед свою длинную ногу, он подсек Джека, и тот растянулся на земле, а булочки разлетелись в разные стороны.
Альфред подхватил одну, вытер с нее грязь и запихал в рот. От удивления у него округлились глаза.
– Свежий хлеб! – воскликнул он и бросился собирать остальные.
С трудом поднявшись, Джек попытался схватить хоть одну из валявшихся булок, но Альфред влепил ему такую оплеуху, что Джек снова кубарем полетел на землю. Тем временем Альфред сгреб все булки и, жадно жуя, пошел своей дорогой. Слезы брызнули из глаз Джека.
Марта сочувственно смотрела на него, но Джек не нуждался в ее сострадании: его страшно унизили, и это его мучило. Он побежал прочь, а когда увидел, что Марта последовала за ним, повернулся и закричал на нее: «Отстань!». Она остановилась. В глазах у нее застыла обида.
Утирая рукавом слезы, он побрел к руинам сгоревшего храма. В душу закралась страшная мысль. «Я разрушил собор, – говорил он себе, – могу, если надо, и Альфреда убить».
Этим утром все были заняты наведением порядка. Джек вспомнил, что в монастыре ждут церковное начальство, которое приедет посмотреть на последствия пожара.
Физическое превосходство Альфреда сводило Джека с ума: только потому, что он вырос таким большим, он мог вытворять все, что хотел. Джек бродил среди развалин, настроение у него было мерзкое, и он ужасно жалел, что, когда падали все эти камни, Альфреда не было в соборе.
И тут он снова увидел его. Серый от пыли, Альфред насыпал лопатой в тележку осколки камней. Неподалеку лежала почти уцелевшая и лишь слегка обгоревшая и покрытая слоем сажи балка. Джек провел по ней пальцем: на поверхности балки белый след. В голову пришла идея. Он вывел: «Альфред – свинья».
Кое-кто из работников заметил это. То, что Джек умел писать, их удивило.
– Что это ты написал? – поинтересовался один.
– Альфреда спроси, – ответил Джек.
Альфред вгляделся в буквы и недовольно нахмурился. Джеку было известно, что тот мог прочесть только собственное имя. Альфред разозлился, догадываясь, что написано что-то оскорбительное, но что именно – он не знал, и это уже само по себе было унизительно. Выглядел он довольно глупо. Гнев Джека немного утих. Да, Альфред сильнее, зато Джек – умнее.
Никто из работников так и не узнал, что написано на балке. Но тут проходивший мимо послушник остановился, прочел и улыбнулся.
– Кто же этот Альфред? – спросил он.
– Вон тот, – пальцем указал Джек.
Альфред был очень зол, но все еще не зная, что делать, с дурацким видом склонился над своей лопатой.
Послушник засмеялся.
– Свинья, да? И что он там копает? Желуди?
– Должно быть! – подхватил Джек, обрадованный тем, что у него появился союзник.
Альфред отшвырнул лопату и бросился на Джека. Но тот был к этому готов и помчался прочь, словно выпущенная из лука стрела. Послушник, делая вид, что не одобряет поведение обоих, сделал Джеку подножку, но тот ловко перескочил через его ногу и побежал вдоль того, что осталось от алтаря, петляя среди наваленных камней и перепрыгивая через лежащие тут и там обгоревшие балки. За спиной – уже совсем рядом – он слышал тяжелые шаги и хриплое дыхание Альфреда, но страх придавал ему силы.
Мгновение спустя он понял, что бежит не в ту сторону: в этом углу собора не было выхода. Он совершил ошибку. Ему стало ясно, что сейчас он будет жестоко избит.
Верхняя половина восточной стены рухнула внутрь, и теперь вдоль остатков кладки лежала груда каменных обломков. Поскольку бежать больше было некуда, Джек стал карабкаться по камням вверх, но Альфред не отставал. Добравшись до верха, Джек увидел, что стоит на краю отвесной стены. До земли было футов пятнадцать – слишком высоко, чтобы прыгнуть и не покалечиться. В этот момент Альфред схватил его за лодыжку. Джек нагнулся вперед и какое-то время, стоя на одной ноге и отчаянно размахивая руками, пытался вновь обрести равновесие. Но Альфред продолжал удерживать его ногу. Джек почувствовал, что неумолимо теряет опору. Альфред еще немного подержал ногу Джека, подталкивая его, и, когда тот окончательно потерял равновесие, разжал пальцы. Джек закричал и, переворачиваясь в воздухе, полетел вниз. Он упал на левый бок, к несчастью, ударившись лицом о камень.
Все вокруг потемнело.
Когда он открыл глаза, над ним стоял Альфред – он уже как-то слез со стены, – а рядом с ним монах. Джек узнал его: это был помощник приора Ремигиус.
– Вставай-ка, парень, – сказал он.
Джек не был уверен, что это ему удастся, ибо не мог шевельнуть левой рукой, а левая сторона лица онемела. Он сел. Бедняга уже подумал, что ему суждено умереть, и теперь удивлялся, что вообще был в состоянии двигаться. Опершись на правую руку и превозмогая боль, он встал, перенеся свой вес на правую ногу. По мере того как проходила онемелость, щека начинала все сильнее болеть.
Ремигиус взял его за левую руку. Джек вскрикнул от боли, но Ремигиус не обратил на него внимания и схватил Альфреда за ухо.
– Ну, мой мальчик, – сказал он Альфреду, – почему ты хочешь убить своего брата?
– Он мне не брат, – буркнул Альфред.
Выражение лица Ремигиуса изменилось.
– Не брат? Разве у вас не общие матери и отцы?
– Она не моя мать, – ответил Альфред. – Моя мать умерла.
Глаза Ремигиуса лукаво прищурились.
– А когда умерла твоя мать?
– На Рождество.
– На прошлое Рождество?
– Да.
Несмотря на боль, Джек заметил, что по какой-то причине слова Альфреда крайне заинтересовали Ремигиуса. Когда монах снова заговорил, его голос дрожал от с трудом сдерживаемого волнения:
– Из этого следует, что твой отец встретил мать этого мальчика совсем недавно?
– Да.
– А с тех пор как они… вместе, ходили ли они к священнику, чтобы освятить свой союз?
– Э-э… Я не знаю. – Было видно, что Альфред не понимал, о чем говорит Ремигиус, равно как и Джек.
– Ну, свадьба у них была? – раздраженно спросил монах.
– Нет.
– Так-так. – Похоже, Ремигиус остался доволен, хотя Джеку казалось, что он должен был бы огорчиться. На лице монаха было написано удовлетворение. Какое-то время он, думая о чем-то, молчал, затем вновь вспомнил о ребятах. – Вот что я вам скажу: если вы хотите жить в монастыре и есть монашеский хлеб, не деритесь, даже если вы не братья. Мы, люди Божии, не должны видеть кровопролития. Сие есть одна из причин, почему мы живем в стороне от мирской суеты. – Закончив эту маленькую речь, Ремигиус отпустил их. Наконец Джек мог побежать к матери.
Двух недель Тому не хватило, но за три он полностью восстановил крипту, сделав ее пригодной для использования в качестве временной замены церкви, и сегодня должен был приехать новый епископ и провести в ней службу. Галерею очистили от обломков, а Том исправил имевшиеся в ней повреждения: эта работа не была сложной, ибо галерея представляет собой довольно простую конструкцию – обыкновенная дорожка, только крытая сверху. Большая же часть церкви лежала в руинах, а те стены, которые все-таки устояли, могли в любую минуту рухнуть. Но Том расчистил проход из галереи через южный трансепт к лестнице крипты.
Том огляделся. Крипта была довольно большая, квадратная, со сторонами футов в пятьдесят, – для монахов места более чем достаточно. Это было темное помещение с тяжелыми колоннами и низкими сводчатыми потолками, но построено оно было надежно и именно поэтому почти не пострадало во время пожара. Алтарь заменил принесенный сюда стол, а скамьи – лавки из трапезной. Когда ризничий принесет расшитое алтарное покрывало и изукрашенные драгоценными каменьями подсвечники, все будет выглядеть просто замечательно.
С возобновлением служб число помощников у Тома заметно поубавится. Большинство монахов должны будут вернуться к своим молитвам, а многие работники снова займутся привычным для них трудом. И все же в распоряжении Тома останется около половины работников. На этот счет позиция приора Филипа была твердой. Он считал, что их и так слишком много в монастыре, и поэтому, тех, кто не пожелает отказаться от привычной работы конюха или помощника повара, приор готов был просто уволить. Некоторые действительно ушли, но большинство осталось.
Монастырь уже должен был Тому плату за три недели работы. При жалованье мастера-строителя в четыре пенса в день это составило семьдесят два пенса. С каждым днем этот долг возрастал. Приору Филипу будет все труднее расплатиться с Томом. Через полгода Том собирался просить приора начать выплату жалованья. К тому времени ему будут должны два с половиной фунта серебром, которые Филипу придется где-то достать, прежде чем он сможет Тома уволить. Задолженность перед ним монастыря обнадеживала Тома.
Не исключено – правда, рано было об этом думать, – что это работа на всю оставшуюся жизнь. В конце концов, здесь должен быть кафедральный собор; и если сильные мира сего решат построить престижное современное здание, и если найдут средства, это станет грандиознейшим строительным проектом в королевстве, на котором будут заняты десятки каменщиков на протяжении десятилетий.
Но об этом можно только мечтать. Из разговоров с монахами и жителями деревни Том узнал, что Кингсбридж никогда не был особо значимым собором. Затерянный в глухом углу графства Уилтшир, монастырь долгие годы возглавляли не имевшие деловой хватки епископы, и было очевидно, что дела в нем шли все хуже. Он был ничем не примечателен и нищ. А ведь существовали монастыри, которые своим щедрым гостеприимством, своими отличными школами, богатыми библиотеками, трудами монахов-философов и эрудицией приоров и аббатов привлекали внимание архиепископов и даже королей; но Кингсбридж ничем подобным не выделялся. Так что скорее всего приор Филип построит небольшой, весьма простенький, со скромным убранством храм, а на это уйдет лет десять, не более.
Однако Тома и это устраивало.
Еще не успели остыть почерневшие от пожара камни, а он уже понял, что ему наконец представился случай построить свой собор.
Приор Филип утвердился в мысли, что в Кингсбридж Тома прислал Господь. Том знал, что, умело начав расчистку руин и вернув монастырь к жизни, он завоевал доверие Филипа. Воспользовавшись подходящим моментом, он обсудит с приором, каким должно быть новое здание. И если он сможет его убедить, возможно, Филип предложит ему подготовить чертежи. Тот факт, что новый храм, скорее всего, будет весьма скромным, делал еще более вероятным то, что строительство доверят именно ему, а не какому-нибудь другому мастеру, чей опыт в этом деле окажется богаче. Так что надежды Тома были велики.
Зазвонили к мессе. Для работников этот звон означал, что можно идти завтракать. Том вышел из крипты и направился в трапезную. По дороге он столкнулся с Эллен.
Она стояла в агрессивной позе и явно преграждала ему путь, а взгляд ее был странен. Рядом стояли Марта и Джек. Джек выглядел ужасно: один глаз заплыл, левая сторона лица опухла и посинела, он опирался на правую ногу, боясь даже наступить на левую. Том пожалел мальчишку.
– Что с тобой случилось? – спросил он.
– Это работа Альфреда! – ответила Эллен.
Том выругался про себя. Ему сделалось стыдно за Альфреда, который гораздо больше Джека. Но и Джек не ангел. Возможно, он довел Альфреда. Том огляделся вокруг, ища глазами своего сына. Он увидел, как тот, покрытый слоем пыли, шагает к трапезной.
– Альфред! – заревел Том. – Иди сюда!
Альфред обернулся, увидел всю семью в сборе и медленно подошел. Вид у него был виноватый.
– Твоя работа? – строго спросил Том.
– Он упал со стены, – угрюмо пробурчал Альфред.
– А ты его толкнул?
– Я только бежал за ним.
– Кто зачинщик?
– Джек меня обозвал.
– Я назвал его свиньей за то, что он отобрал наш хлеб, – проговорил Джек, с трудом шевеля распухшими губами.
– Хлеб? – удивился Том. – Где вы до завтрака взяли хлеб?
– Нам дал его пекарь Бернард за то, что мы натаскали ему дров.
– Вам надо было поделиться с Альфредом, – сказал Том.
– Я бы так и сделал.
– Чего же ты тогда убегал? – спросил Альфред.
– Я нес его домой, чтобы отдать маме, – возразил Джек. – А Альфред все съел!
Четырнадцатилетний опыт воспитания детей научил Тома, что нет смысла выпытывать, кто прав, а кто виноват, когда ссорятся дети.
– Все трое, марш на завтрак! – приказал он. – И если сегодня я еще раз увижу, что вы деретесь, у тебя, Альфред, будет такая же физиономия, как у Джека, уж я об этом позабочусь. А сейчас – брысь отсюда!
Дети ушли.
Том и Эллен медленно последовали за ними. После паузы Эллен спросила:
– И это все?
Том мельком глянул на нее. Она все еще злилась, но он ничего не мог поделать. Он пожал плечами.
– Обычно виноваты бывают оба.
– Том! Ну как ты можешь так говорить!
– Оба хороши.
– Альфред отнял у них хлеб. Джек назвал его свиньей. Не пускать же за это кровь!
Том покачал головой:
– Мальчишки всегда дерутся. Если в это вникать, жизни не хватит. Пусть сами разбираются.
– Нет, Том, так не пойдет, – сказала она с угрозой. – Посмотри на лицо Джека и на Альфреда. Это не детская потасовка, а жестокое нападение взрослого человека на маленького мальчика.
Ее слова возмутили Тома. Альфред, конечно, не сахар, но и Джек тоже хорош. Том не хотел, чтобы Джек пользовался в семье особыми привилегиями.
– Никакой Альфред не взрослый, ему всего четырнадцать. Однако он уже работает. Он помогает семье, а Джек нет. Джек целыми днями играет, как маленький. По моему разумению, он должен относиться к Альфреду уважительно. Он же этого не делает, как ты могла заметить.
– Да мне наплевать! – вспыхнула Эллен. – Можешь говорить что угодно, но мой сын жестоко избит, он мог серьезно покалечиться, а я такого не до-пу-щу! – Она заплакала. Немного успокоившись, но все еще зло добавила: – Это мой ребенок, и я не могу смотреть на него такого.
Том сочувствовал ей, и ему хотелось ее утешить, но он боялся проявить слабость. Ему казалось, что этот разговор мог стать решающим. Живя с одной матерью, Джек находился под ее постоянной защитой. Том не желал допустить, чтобы Джек рос огражденным от проблем повседневной жизни. Это могло заложить основу для многих неприятностей в будущем. Том, конечно, понимал, что на сей раз Альфред зашел слишком далеко, и про себя решил заставить сына оставить Джека в покое, но говорить об этом вслух не стоило.
– Побои – часть нашей жизни, – сказал он Эллен. – Джек должен научиться терпеть или избегать их. Я не могу вечно его защищать.
– Но ты мог бы защитить его от своего задиристого сынка.
Том поморщился. Он ненавидел, когда она называла Альфреда хулиганом.
– Мог бы, но не стану, – зло проговорил он. – Джек должен уметь защищаться.
– Иди ты к черту! – сказала Эллен и, повернувшись, пошла прочь.
Том вошел в трапезную. Деревянная хижина, в которой обычно ели наемные работники, была повреждена во время падения юго-западной башни, так что теперь их кормили в трапезной, после монахов, которые удалялись на церковную службу. Общаться Тому ни с кем не хотелось, и он сел в стороне от остальных. Помощник по кухне принес ему кувшин с пивом и несколько кусков хлеба в корзине. Размочив хлеб в пиве, Том не спеша принялся за еду.
«Да-а, Альфред очень уж горяч», – с нежностью подумал он, вздохнув прямо в кувшин. В глубине души Том понимал, что сын слишком неуравновешен, но со временем тот, конечно, остепенится. А пока Том не собирался заставлять своих детей как-то по-особому относиться к новому члену семьи. Им и самим выпала несладкая доля: потеряли мать, многие месяцы вынуждены были бродить по дорогам и чуть не умерли с голоду. И если это будет в его силах, он не станет обременять их новыми заботами, – они тоже заслуживают хоть немного снисхождения. А Джек пусть не путается у Альфреда под ногами. Не помрет же он от этого!
Ссоры с Эллен камнем ложились на сердце Тома. Они ссорились уже несколько раз и почти всегда из-за детей, но последняя размолвка оказалась самой серьезной. Когда взгляд ее делался таким колючим и недружелюбным, он забывал, что буквально несколько часов назад испытывал к ней страстную любовь: она казалась ему чужой и злой женщиной, бесцеремонно вторгшейся в его спокойную жизнь.
С первой женой у него никогда не было таких ожесточенных и яростных ссор. Оглядываясь назад, он представлял себе, что они с Агнес в важных вопросах всегда находили общий язык, а если и они были в чем-то не согласны, то никогда не злились. Вот так и должно быть у мужа и жены, и Эллен когда-нибудь поймет, что невозможно жить в семье и ни с кем при этом не считаться.
Но даже когда Эллен выходила из себя, Том никогда не желал, чтобы она ушла, хотя частенько с печалью вспоминал Агнес. Она провела с ним большую часть его взрослой жизни, и теперь ему постоянно чего-то не доставало. Пока Агнес была жива, Тому и в голову не приходило, что ему с женой повезло, как не чувствовал он к ней благодарности, но сейчас, после ее смерти, он тосковал, и ему становилось стыдно, что он так мало уделял ей внимания.
В минуты затишья, когда все работники, получив задание, занимались делами, и он мог приняться за сложную работу: перестраивать стену галереи или чинить колонну крипты. Том мысленно разговаривал с Агнес. Чаще всего он рассказывал ей об их маленьком сынишке Джонатане. Том почти каждый день видел, как его кормили на кухне, гуляли с ним во дворе или укладывали спать в монашеской опочивальне. Малыш выглядел здоровым и счастливым, и никто, кроме Эллен, не знал и даже не подозревал, что у Тома к нему особый интерес. Он также беседовал с Агнес об Альфреде и приоре Филипе и даже об Эллен и, говоря, как если бы она была жива, о чувствах, которые к ним испытывает (кроме, конечно, Эллен). Он поведал ей и о планах на будущее: о надежде, что в ближайшие годы продолжит здесь работать, и о своей мечте самостоятельно подготовить проект и построить собор. Том словно слышал ее замечания и вопросы. Она то приходила в восхищение, то радовалась, то одобряла, а то вдруг становилась подозрительной и принималась его осуждать. Иногда он чувствовал, что она права, иногда – нет. Если бы он признался кому-то в этих беседах, его обвинили бы в сношениях с духами, это привело бы в смятение священников, и они стали бы брызгать на него святой водой и изгонять нечистую силу, но Том знал: во всем этом не было ничего сверхъестественного. Просто он так хорошо знал Агнес, что мог легко представить, что бы она почувствовала и что сказала.
Она заполняла его мысли в самые неожиданные моменты. Очищая ножом грушу для маленькой Марты, Том вспоминал, как Агнес всегда смеялась над его стараниями срезать кожуру одной неразрывной полоской. Когда он садился писать, мысли его возвращались к ней, ибо она научила его всему, что сама узнала от своего отца, священника, и Том вспоминал, как Агнес учила его зачищать гусиное перо или писать слово caementarius, что по-латыни означает «каменщик». Умываясь по воскресеньям, намыливал бороду, вспоминая, как в молодости она заставляла его это делать, убеждая, что мытье бороды убережет его от вшей и чирьев. Дня не проходило без того, чтобы в его памяти не оживала Агнес.
Том знал, что и с Эллен ему повезло, а уж с ней-то он не был таким невнимательным. Она была необычной женщиной, и эта необычность делала ее чрезвычайно привлекательной. Он испытывал к ней благодарность за то, что в то утро после смерти Агнес она утешила его горе, но порой ему казалось, что было бы лучше, если бы он встретил ее не через несколько часов, а через несколько дней после того, как похоронил жену, ибо тогда у него нашлось бы время предаться скорби. Он не стал бы соблюдать траур – это для лордов и монахов, не для простых людей, – но прежде чем вступить в сожительство с Эллен, он успел бы свыкнуться со своей потерей. Такие мысли не приходили ему в голову поначалу, когда угроза голодной смерти, смешанная со страстью к Эллен, будоражили его, как предвестье конца времен. Но обретя работу и уверенность в завтрашнем дне, Том начал мучиться приступами раскаяния. Порой казалось, что, вспоминая жену, он не просто тосковал по ней, но и оплакивал собственную молодость. Никогда уже не быть ему таким наивным, энергичным, ненасытным и сильным, каким он был тогда, когда впервые влюбился.
Он доел хлеб и, не дожидаясь остальных, вышел из трапезной и отправился в галерею. Том был доволен своей работой: трудно было представить, что всего три недели назад двор был завален камнями. О пожаре напоминали только треснутые плиты настила, которым он так и не сумел найти замены.
Правда, кругом набралось очень много пыли. Надо будет сказать, чтобы еще раз все подмели и сбрызнули водой. Он прошел через развалины собора и увидел лежавшую там почерневшую балку, на которой были начертаны какие-то слова. Том медленно прочел: «Альфред – свинья». Так вот что взбесило Альфреда! Вокруг валялось множество не сгоревших дотла бревен. Том решил отрядить несколько работников, чтобы они собрали уцелевшее дерево и распилили на дрова. «Строительная площадка должна выглядеть опрятно, – говаривала Агнес, когда собирался приехать кто-то важный. – Ты должен сделать так, чтобы они радовались, что ты здесь за главного». «Да, дорогая», – подумал Том и, улыбнувшись, пошел дальше.
Приблизительно в миле от Кингсбриджа показалась скакавшая полем группа всадников. Она состояла из трех человек. Впереди на черном коне мчался Уолеран Бигод в развевающейся черной мантии. Филип и другие монастырские чины ждали их у конюшни.
Филип еще не решил, как ему следует встретить Уолерана. Скрыв, что старый епископ умер, Уолеран обманул его, а когда правда обнаружилась, нисколько не смутился, и теперь Филип не знал, что ему сказать. Он догадывался, что упреками точно ничего не добьется. Как бы то ни было, после пожара все это отошло на второй план. Просто в будущем ему следовало быть с Уолераном крайне осторожным.
Под новым епископом был норовистый и резвый, несмотря на оставшееся позади расстояние, жеребец. Подъезжая к конюшне, Уолеран перевел его на шаг, с силой натянув поводья. Филип это не понравилось: не к лицу священнику сломя голову носиться верхом на коне, потому люди Божии предпочитают более спокойных животных.
Плавным движением Уолеран соскочил с жеребца и передал конюху поводья. Филип почтительно приветствовал его. Уолеран повернулся и внимательно посмотрел на развалины собора. Взгляд его стал суровым.
– Дорого же нам обойдется этот пожар, Филип, – сказал он.
Казалось, он действительно очень огорчен.
Прежде чем Филип успел ответить, раздался голос Ремигиуса:
– Дело рук дьявола, ваше преосвященство.
– В самом деле? – усмехнулся Уолеран. – Мой опыт подсказывает, что в таких делах дьяволу обычно помогают монахи, которые разводят в церкви огонь, чтобы не так холодно было служить заутреню, или оставляют на колокольне зажженные свечи.
Филипу понравилось, что епископ одернул Ремигиуса, однако эти слова его задели.
– Я пытался выяснить причины, – сказал он. – В ту ночь в церкви никто не зажигал огня – в этом я уверен, ибо сам присутствовал на заутрене. И уж многие месяцы никто не поднимался под крышу.
– Тогда каково твое объяснение? Молния? – скептически спросил Уолеран.
Филип покачал головой.
– Грозы не было. Похоже, что пожар начался вблизи алтаря. После службы мы действительно оставили на алтаре горящую свечу. Мы всегда так делали. Возможно, загорелось алтарное покрывало и полетевшие вверх искры попали на потолок, а он у нас был очень старый и сухой. – Филип пожал плечами. – Может, это не вполне удовлетворительное объяснение, но лучшего у меня нет.
Уолеран кивнул.
– Пойдем посмотрим на разрушения поближе.
Спутниками епископа были стражник и молодой священник. Стражник остался присматривать за лошадьми, а священник, который был представлен Филипу как Дин Болдуин, пошел вместе с Уолераном. Когда они проходили через лужайку, Ремигиус, придержав епископа за руку, сказал:
– Как видишь, гостевой дом не пострадал.
Все остановились и оглянулись. «О чем это он?» – раздраженно подумал Филип. Если гостевой дом не пострадал, зачем же тогда на него смотреть? Как раз в это время из кухни возвращалась жена Тома, и все они проводили ее взглядом. Филип обнаружил, что Уолеран выглядит взволнованным. Он припомнил, как тот испугался, увидев ее у дворца епископа. Что за тайна связана с этой женщиной?
Уолеран быстро посмотрел на Ремигиуса и чуть заметно кивнул, затем повернулся к Филипу и спросил:
– Кто там живет?
Филип был абсолютно уверен, что епископ узнал ее.
– Мастер-строитель с семьей, – сказал он.
Уолеран вновь кивнул, и они пошли дальше. Теперь Филип знал, почему Ремигиус привлек внимание к гостевому дому: он хотел, чтобы Уолеран увидел эту женщину. Филип решил при первой же возможности порасспросить ее.
Они подошли к лежавшему в руинах собору. Семь или восемь монахов и столько же работников под руководством Тома поднимали обгоревшую балку. Несмотря на всеобщее оживление, чувствовалось, что каждый твердо знает, что ему делать. Филип понимал, что эта атмосфера всеобщей занятости укрепляет его авторитет, хоть главным здесь и был Том.
Том как раз шел им навстречу. Он был здесь самым высоким.
– Вот наш мастер-строитель Том, – сказал Уолерану Филип. – Благодаря ему уже удалось привести в порядок галерею и крипту.
– Я тебя помню, – взглянул на Тома Уолеран. – Ты приходил ко мне сразу после Рождества, но у меня не нашлось для тебя работы.
– Это так, – проговорил Том глухим, хриплым от пыли голосом. – Кажется, Господь приберег меня, чтобы в трудную минуту я помог приору Филипу.
– А ты философ, Строитель, – усмехнулся епископ.
Покрытое пылью лицо Тома слегка покраснело.
– Что ты намерен делать дальше? – спросил Уолеран.
– Мы должны обезопасить это место, разобрав оставшиеся стены, чтобы они ни на кого не рухнули, – смиренно ответил Том. – Затем расчистим площадку для строительства нового храма. Нам необходимо как можно скорее найти высокие деревья для балок новой крыши – чем лучше мы их просушим, тем лучше будет крыша.
– Прежде чем мы начнем валить деревья, мы должны найти деньги, чтобы заплатить за них, – поспешно ответил Филип.
– Об этом мы поговорим позже, – загадочно заметил Уолеран.
Эти слова заинтриговали Филипа. Он надеялся, что Уолеран знал, где раздобыть деньги для нового храма. Если монастырю придется полагаться только на собственные средства, строительство начнется лишь через много лет. Последние три недели Филип постоянно думал об этом, но решение так и не пришло.
Он повел гостей по расчищенной в развалинах дорожке к галерее. Уолерану было достаточно беглого взгляда, чтобы понять, что здесь все приведено в порядок. Отсюда через лужайку они направились к дому приора, что стоял в юго-восточной части монастыря.
Зайдя, Уолеран снял мантию и сел, протянув к огню свои бледные руки. Брат Милиус принес горячее ароматное вино в небольших деревянных чашах. Отпив глоток, Уолеран спросил:
– Не приходило ли тебе в голову, что Том Строитель мог сам и устроить этот пожар, чтобы получить работу?
– Да, приходило, – ответил Филип. – Но я не думаю, что это сделал он. Ему бы пришлось проникнуть в церковь, которая была надежно заперта.
– Но он мог войти в нее днем и спрятаться.
– Он не смог бы оттуда выбраться, когда начался пожар, – покачал головой Филип. Однако не по этой причине он был так уверен, что Том невиновен. – Как бы то ни было, я не думаю, что Том способен на такое. Он человек рассудительный – гораздо умнее, чем может показаться на первый взгляд, – но вовсе не хитрый. Думаю, если бы он был виноват, я бы догадался об этом по его лицу, когда, глядя ему в глаза, спрашивал, как он думает, из-за чего мог начаться пожар.
К удивлению Филипа, Уолеран тут же с ним согласился.
– Сдается мне, ты прав, – сказал он. – Пожалуй, он действительно не смог бы поджечь храм. Он не тот человек.
– Возможно, мы никогда так наверняка и не узнаем, как начался пожар. А сейчас нам следует серьезно подумать, где достать денег для нового собора. Я не знаю…
– Да-да, – жестом прервал его Уолеран. Он повернулся к остальным. – Мне необходимо поговорить с приором Филипом наедине. Прошу всех оставить нас.
Филип был заинтригован. Он понятия не имел, о чем Уолеран хотел с ним говорить.
– Прежде чем мы уйдем, ваше преосвященство, – произнес Ремигиус, – дозволь поведать об одной проблеме, о которой братья просили меня доложить тебе.
«Что еще?» – подумал Филип.
Уолеран поднял бровь.
– А почему они просят тебя, а не вашего приора говорить со мной?
– Потому что приор Филип глух к их жалобам.
Филип был озадачен. Никаких жалоб ему не поступало. Ремигиус пытается поставить его в неловкое положение, устроив эту сцену. Филип поймал на себе вопросительный взгляд Уолерана и, не выказывая никаких чувств и пожав плечами, сказал:
– Мне не терпится услышать, в чем состоит жалоба. Прошу, начинай, брат Ремигиус, если только ты уверен, что вопрос столь серьезный, что требует внимания епископа.
– В монастыре живет женщина, – начал Ремигиус.
– Опять ты об этом! – с досадой воскликнул Филип. – Она жена строителя и живет в гостевом доме.
– Она ведьма, – прошипел Ремигиус.
Филип не понимал, зачем Ремигиус делает это, ведь он уже пытался запрячь эту лошадку – не повезла. Вопрос обсуждался спорный, но главным здесь был приор, и Уолеран должен был поддержать Филипа, если не собирался устроить так, чтобы к нему обращались всякий раз, когда Ремигиус будет не согласен со своим начальством.
– Она не ведьма, – устало сказал Филип.
– Ты допросил эту женщину? – спросил Уолеран.
Филип вспомнил, что обещал братьям поговорить с ней, но так и не сделал этого: он только побеседовал с ее мужем и просил передать, чтобы она вела себя как можно тише. И напрасно, поскольку тем самым он дал Ремигиусу повод и дальше критиковать свои решения, но все это было не столь уж важно, и Филип не сомневался, что Уолеран примет его сторону.
– Я не допрашивал ее, – признался он. – Но никаких свидетельств колдовства нет, да и вся семья вполне добропорядочная и весьма набожная.
– Она ведьма, живущая во грехе с мужчиной без благословения церкви! – Ремигиус уже пылал праведным гневом.
– Что?! – взорвался Филип. – Это с кем же она живет во грехе?
– Со Строителем.
– Глупец! Он ее муж!
– Не муж он ей, – торжествующе проговорил Ремигиус. – Они не венчаны и всего месяц знакомы.
Филип растерян. Этого он никак не ожидал.
Если сказанное Ремигиусом правда, формально эта женщина действительно жила во грехе. Обычно на такое сожительство смотрели сквозь пальцы, ибо многие пары не спешили освящать в церкви свой союз до тех пор, пока не проживут вместе какое-то время либо не зачнут первого ребенка. На самом деле в беднейших и отдаленных частях страны некоторые жили как муж с женой десятилетиями, растили детей, и, только когда рождались внуки, обращались к священнику с просьбой благословить их брак. Однако одно дело, когда приходский священник проявляет снисходительность к бедным крестьянам на окраинах христианского мира, и совсем другое – когда подобное совершается в стенах святой обители.
– Что заставляет тебя думать, что они не женаты? – недоверчиво спросил Филип, зная наперед, что, прежде чем заговорить об этом перед Уолераном, Ремигиус все проверил.
– Я наткнулся на дравшихся мальчишек из этой семьи, которые сказали мне, что они не братья. А потом всплыло и все остальное.
Филип был разочарован. Хоть внебрачное сожительство и являлось весьма распространенным грехом, монахи, покинувшие мир плотских страстей, относились к нему с особым неприятием. Как мог Том так поступить? Ему следовало знать, что это неприемлемо. Филип злился на Тома даже сильнее, чем на Ремигиуса, подлость которого была очевидна.
– Почему же ты не сказал об этом мне, твоему приору? – спросил он.
– Я узнал об этом только сегодня утром.
Расстроенный Филип откинулся на спинку стула. Ремигиусу удалось подловить его, и теперь он выглядел весьма глупо. Это была месть Ремигиуса за поражение на выборах. Филип взглянул на Уолерана: жалоба была обращена к нему – ему и решать.
– Все ясно, – сказал епископ. – Женщина должна признать совершенный ею грехи и принести публичное покаяние. Ей надлежит покинуть монастырь и в течение года жить в строгости и целомудрии отдельно от Строителя. После этого их брак можно будет благословить.
Год в разлуке – суровое наказание. Филип считал, что, осквернив монастырь, она его заслужила. Однако его беспокоило, какова будет ее реакция.
– Она может и не подчиниться твоему решению, – неуверенно сказал он.
Уолеран пожал плечами.
– Тогда гореть ей в аду.
– Я боюсь, если она покинет Кингсбридж, Том уйдет вместе с ней.
– Другие найдутся.
– Конечно. – Филипу было бы жаль потерять Тома. Но по выражению лица Уолерана он видел, что епископ предпочел бы, чтобы Том и его женщина навсегда убрались из Кингсбриджа; вновь он столкнулся с какой-то тайной, эта женщина что-то значила для них.
– А теперь уходите все и дайте мне побеседовать с вашим приором, – приказал Уолеран.
– Минуту, – резко заговорил Филип. Это его дом и его монахи, и он, а не Уолеран, должен собирать и отпускать их. – Об этом деле я сам поговорю со Строителем. Никто из вас не должен никому говорить об этом, слышите? Того, кто ослушается, ждет суровое наказание. Понятно, Ремигиус?
– Да, – ответил тот.
Филипп пытливо взглянул на него и ничего не сказал. Наступило тягостное молчание.
– Да, отче, – выдавил наконец Ремигиус.
– Хорошо, а теперь ступайте.
Ремигиус, Эндрю, Милиус, Катберт и Дин Болдуин удалились. Уолеран налил себе еще вина и вытянул к огню ноги.
– От этих женщин всегда одни неприятности, – проговорил он. – Когда в конюшне кобыла, жеребцы лягаются, кусают конюхов и вообще ведут себя из рук вон. Даже мерины перестают повиноваться. Монахи как мерины: плотская любовь им недоступна, но бабий дух они чуют издалека.
Филип смутился. В этих словах не было никакой необходимости. Он уставился на свои руки и сказал:
– Как насчет строительства храма?
– Ах да. Должно быть, ты слышал: дело, с которым ты приходил ко мне, – по поводу графа Бартоломео и заговора против короля Стефана, – обернулось для нас наилучшим образом.
– Да. – Прошло столько времени с тех пор, как Филип ездил в епископский дворец, чтобы рассказать о заговоре. – Я слышал, Перси Хамлей напал на Эрлскастл и захватил графа в плен.
– Так и есть. Сейчас Бартоломео в темнице в Винчестере, ожидает решения своей участи, – удовлетворенно сказал Уолеран.
– А граф Роберт Глостер? Он был более могущественным заговорщиком.
– Потому-то и наказание получит более легкое. По сути, он вообще не понесет наказания. Он поклялся в верности королю Стефану, и его участие в заговоре было… прощено.
– Но какая у всего этого связь с собором?
Уолеран встал и подошел к окну. Когда он посмотрел на развалины храма, в его глазах светилась печаль, и Филип понял, что, несмотря на всю светскость, в нем жило и подлинное благочестие.
– Наше участие в разгроме Бартоломео делает короля Стефана нашим должником. И пока свежа память, мы должны к нему поехать.
– К королю?! – опешил Филип.
– Он спросит, какую мы желаем награду.
Филип понял, к чему клонит Уолеран, и весь затрепетал.
– И мы скажем ему…
Уолеран отвернулся от окна и посмотрел на Филипа; его глаза стали похожими на черные драгоценные камни, в которых блестела жажда власти.
– Мы скажем ему, что желаем иметь в Кингсбридже новый собор, – договорил он начатую Филипом фразу.
Том знал, что Эллен поднимет шум.
Она и так злилась из-за Джека, и Тому надо было ее успокоить. Известие о покаянии, которое должна принести Эллен, могло лишь подлить масла в огонь. Тому хотелось бы отложить объяснение на день-два, чтобы дать ей немного остыть, но приор Филип сказал, что ей придется покинуть монастырь до наступления ночи; и так как Филип сообщил ему об этом в полдень, разговор с Эллен состоялся во время обеда.
В трапезную они направились вместе с остальными работниками после того, как монахи закончили свой обед и ушли. За столом было тесно, но Том подумал, что это как раз неплохо: в присутствии посторонних Эллен будет немного сдержаннее.
Но скоро выяснилось, что Том ошибался.
Он решил сразу все не говорить.
– Они знают, что мы неженаты, – начал он.
– Кто им наболтал? – зло спросила Эллен. – Какой-нибудь скандалист?
– Альфред. Не вини его – хитрый монах Ремигиус вытянул из него все как есть. Как бы то ни было, мы ведь не велели детям держать это в тайне.
– Я не виню мальчишку, – сказала она уже более спокойным голосом. – Ну и что они говорят?
Том подался вперед и прошептал:
– Они говорят, что ты живешь во грехе.
Он молил Бога, чтобы их никто не услышал.
– Я живу во грехе?! – громко переспросила она. – А как насчет тебя? Разве этим монахам неизвестно, что для того, чтобы вступить в связь, нужны двое?
Сидевшие поблизости засмеялись.
– Тише! – поморщился Том. – Они говорят, что мы должны пожениться.
Она в упор посмотрела на него.
– Если бы это было все, ты не выглядел бы таким жалким, Том Строитель. Выкладывай остальное.
– Они хотят, чтобы ты исповедалась.
– Лицемерные извращенцы! – с омерзением воскликнула она. – Каждую ночь лезут друг другу в задницу, и у них еще хватает наглости называть то, что мы делаем, грехом!
Смех в трапезной усилился. Работники прекратили разговоры и стали прислушиваться к словам Эллен.
– Не так громко, – взмолился Том.
– Как я понимаю, они хотят, чтобы я публично покаялась. Им бы только унизить человека. Что еще я должна сделать? Давай, говори как есть, ведьме лгать нельзя.
– Перестань! – зашипел Том. – Этим ты только хуже делаешь.
– Тогда говори.
– Нам придется год прожить порознь, ты должна будешь соблюдать целомудрие…
– Да нассать мне на это! – закричала Эллен.
Теперь на них уже смотрели все.
– И на тебя мне нассать, Том Строитель! – не унималась она. Только сейчас до нее дошло, что она оказалась в центре всеобщего внимания. – И на всех вас тоже! – крикнула она. Все засмеялись. И как на нее обижаться, ведь она была так хороша, с раскрасневшимся лицом и своими золотистыми глазами. Эллен встала. – Нассать мне на Кингсбриджский монастырь! – Она вскочила на стол, и работяги со смехом убирали с ее дороги миски с супом и кружки с пивом, а когда она проходила, ставили их обратно. – Нассать мне на приора! – продолжала Эллен. – И на его помощника, и на ризничего, и на регента хора, и на казначея, и на все их дела и указы, и на их сундуки, полные серебряных монет! – Она дошла до конца стола. Рядом стоял другой стол, поменьше, на котором лежала раскрытая книга и за которым во время монашеской трапезы сидел один из братьев и читал из нее вслух. На него-то Эллен и перепрыгнула с обеденного стола.
Том вдруг понял, что будет дальше.
– Эллен! – крикнул он. – Не надо! Прошу тебя…
– Нассать мне на завет Святого Бенедикта! – пронзительно завизжала она. Затем, задрав юбку, она подогнула колени и стала мочиться прямо на раскрытую книгу.
Находившиеся в трапезной мужчины ревели, стучали кулаками по столу, топали ногами, выли, свистели и улюлюкали. Том не знал, разделяют ли они презрение Эллен к завету или же им доставляет удовольствие смотреть на красивую женщину, выставившую себя на всеобщее обозрение. В ее бесстыдстве было что-то волнующее, и в то же время невозможно было спокойно смотреть, как кто-то открыто осквернял книгу, которую монахи почитали за святыню. Но какой бы ни была причина, зрелище им явно пришлось по душе.
Эллен спрыгнула со стола и под крики и улюлюканье выбежала на улицу.
Все разом заговорили. Никто в жизни не видел ничего подобного. Том был шокирован и смущен: он знал, последствия будут ужасными. И в то же время не мог отделаться от восхищения: какая женщина!
Мгновение спустя Джек вскочил и с чуть заметной усмешкой на своем распухшем лице помчался за матерью.
Том посмотрел на Альфреда и Марту. Вид у Альфреда был озадаченный, а Марта хихикала.
– Вы тоже ступайте, – сказал Том и вместе с детьми вышел из трапезной.
Эллен на улице не было. Они нашли ее в гостевом доме. Она сидела на стуле и ждала его. На ней был плащ, а в руке она держала свою большую сумку. Она была спокойна и собранна. Когда Том увидел сумку, сердце его похолодело, но он сделал вид, будто ничего не заметил.
– За такие вещи прямая дорога в ад, – сказал он.
– Я в ад не верю.
– Надеюсь, они позволят тебе исповедаться и покаяться в грехах.
– Я не собираюсь исповедоваться.
Он больше не мог сдерживаться.
– Эллен, не уходи!
Ее глаза были печальны.
– Послушай, Том. До того как я тебя повстречала, у меня была пища, чтобы есть, и жилье, чтобы жить. Я ни от кого не зависела и была уверена в завтрашнем дне. И никто мне не был нужен. Но с тех пор как мы вместе, я узнала такой голод, какого не испытывала за всю мою жизнь. Сейчас у тебя есть работа, но нет никакой уверенности в том, что это надолго: ведь у монастыря нет денег на строительство нового храма, а значит, следующей зимой ты снова можешь оказаться на распутье.
– Филип достанет деньги, – сказал Том. – Я уверен, достанет.
– Ты не можешь быть уверен.
– Не веришь! – с горечью сказал Том и, сам того не желая, добавил: – Ты как Агнес, не хочешь верить в мой собор.
– Том, если бы дело было только во мне, я бы осталась. – Голос ее звучал печально. – Но посмотри на моего сына.
Том взглянул на Джека. Лицо мальчика стало пурпурным, ухо так распухло, что выглядело вдвое больше обычного, в ноздрях запеклась кровь, а передний зуб был сломан.
– Я боялась, – продолжила Эллен, – что если мы останемся в лесу, из него вырастет зверь. Но если это та цена, которую надо заплатить, чтобы научить его жить среди людей, она мне не подходит. Я возвращаюсь в лес.
– Прошу тебя, не говори так! – взмолился Том. – Давай все обсудим. Не стоит принимать поспешное решение…
– Оно не поспешное, вовсе нет, Том, – с болью сказала Эллен. – Мне так грустно, что я даже не могу больше злиться: Я действительно хотела быть твоей женой. Но не любой ценой…
«Если бы Альфред не обижал Джека, этого бы не случилось», – подумал Том. Но ведь это просто мальчишеские ссоры, разве нет? Или Эллен права, говоря, что, когда дело касается Альфреда, Том слепец? Том чувствовал, что был неправ. Возможно, ему следовало проявить больше жесткости по отношению к Альфреду. Ребячьи потасовки – одно дело, но ведь Джек и Марта гораздо меньше Альфреда. Возможно, его сын и правда задира.
Но теперь ничего нельзя было изменить.
– Поживи в деревне, – растерянно проговорил Том. – Подожди немного, увидишь, как и что.
– Не думаю, что теперь монахи мне позволят.
Он понимал, что она права. Деревня принадлежала монастырю, и ее жители платили монахам ренту – как правило, в виде нескольких дней работы, – и если монахам кто-либо становился неугоден, они вполне могли отказать ему в жилье. Едва ли можно их осуждать, коли они откажут Эллен.
– Тогда я пойду с тобой, – сказал Том. – Монастырь должен мне уже семьдесят два пенса. Мы снова двинемся в путь. Нам же удавалось как-то жить…
– А как же дети? – мягко прервала его Эллен.
Том вспомнил, как плакала от голода Марта. Он знал, что не сможет заставить ее снова пройти через это. И потом, здесь, в монастыре, жил его маленький сынишка Джонатан. «Как я его оставлю? – спросил себя Том. – Однажды я это сделал и возненавидел себя за это».
Но мысль о том, что он потеряет Эллен, была невыносима.
– Не рви себя на части, – успокоила его Эллен. – Я больше не стану бродяжничать с тобой. Это не выход, с каждым днем нам будет только хуже. Я возвращаюсь в лес, а ты остаешься.
Он уставился на нее. Ему не хотелось верить, что она говорит всерьез, но, взглянув ей в лицо, он понял, что это так. Том не знал, как ее остановить. Он раскрыл было рот, но так и не нашел подходящих слов. Он чувствовал себя беспомощным. Эллен была взволнована и часто дышала. Том хотел прикоснуться к ней, но чувствовал, что ей это придется не по нраву. «Возможно, мне никогда не придется снова ее обнять», – подумал он. В это трудно было поверить. Он каждую ночь ложился рядом с ней и касался ее тела так же привычно, как собственного, а теперь оно вдруг стало недоступно, и Эллен сделалась будто чужая.
– Не смотри так печально, – сказала она. В ее глазах стояли слезы. – Мне жаль, что я сделала тебя несчастным.
– Не стоит. Лучше помни, ты подарила мне столько счастья. Вот отчего больно. Столько счастья…
Рыдание сорвалось с ее губ. Она отвернулась и, не проронив ни слова, вышла.
Джек и Марта двинулись за ней. Альфред некоторое время колебался, затем тоже вышел.
Том стоял и неотрывно глядел на стул, на котором она только что сидела. «Нет, – стучало у него в висках, – это не может быть правдой, она не бросит меня».
Он опустился на стул, все еще хранивший тепло ее тела, тела, которое он так любил, стараясь удержать подступившие слезы.
Том знал, Эллен не передумает. Однажды приняв решение, она никогда не колебалась.
Хотя, возможно, она еще пожалеет.
Том ухватился за эту ниточку надежды. Он знал, что она его любит. Ее чувство к нему не изменилось. Не далее как этой ночью она неистово ему отдавалась, словно утоляя нестерпимую жажду, а когда он удовлетворился, легла на него и никак не могла остановиться, жадно целуя и задыхаясь в его бороде, снова и снова доходя до оргазма, пока наслаждение не истощило ее до такой степени, что у нее не осталось сил продолжать. Но не только совокупление доставляло ей радость. Эллен и Том наслаждались каждой проведенной вместе минутой. Они постоянно разговаривали, гораздо больше, чем это было с Агнес даже в первые дни знакомства. «Она будет скучать не меньше, чем я, – размышлял Том. – Через некоторое время, когда уляжется гнев и она свыкнется с новой жизнью, начнет тосковать по кому-то, с кем можно поговорить, по крепкому телу, которое можно обнять, и по бородатому лицу, которое можно целовать. И тогда вспомнит обо мне».
Но она была гордой. Возможно, слишком гордой, чтобы вернуться, даже если сама этого захочет.
Том вскочил со стула. Он должен сказать ей, что у него на душе. Выбежав из дома, он увидел ее у монастырских ворот. Она прощалась с Мартой. Том помчался мимо конюшни и догнал ее.
Эллен грустно улыбнулась.
– Прощай, Том.
Он взял ее за руки.
– Ты вернешься когда-нибудь? Просто чтобы повидать нас. Если я буду знать, что ты ушла не навсегда, что в один прекрасный день я снова тебя увижу, пусть на несколько минут, – если я буду это знать, я смогу пережить нашу разлуку.
Она колебалась.
– Прошу тебя!
– Хорошо, – тихо сказала Эллен.
– Поклянись.
– Я не верю клятвам.
– Зато я верю.
– Ладно. Клянусь.
– Спасибо тебе. – Он нежно притянул ее к себе. Она не сопротивлялась. Он крепко обнял ее, и самообладание покинуло его, по щекам потекли слезы. Наконец Эллен отстранилась. Том неохотно отпустил ее, и она двинулась к воротам.
В этот момент со стороны конюшни донесся шум. Было похоже, что норовистый конь не слушался хозяина, бил копытами и храпел. Они оглянулись. Это был черный жеребец Уолерана Бигода, которого собирался оседлать сам епископ. Его глаза встретились с глазами Эллен, и он застыл на месте.
И тогда она запела.
Том не знал этой песни, хотя много раз слышал пение Эллен. Голос ее звучал печально, и несмотря на то, что пела она по-французски, Том почему-то понял слова.
Птичка, в сетях оказавшись,
Слаще поет, чем всегда,
Словно от звуков той песни
Сети порвутся, она упорхнет.
Том оторвал взгляд от Эллен и посмотрел на епископа. Уолеран казался потрясенным: рот приоткрылся, глаза вылезли из орбит, а лицо стало мертвенно бледным. Том изумился: почему простая песенка напугала такого человека?
Бедную пташку охотник схватил,
Свободы уж ей не видать.
Все люди и птицы должны умереть,
Но песня жить будет всегда.
– До свидания, Уолеран Бигод! – крикнула Эллен. – Я покидаю Кингсбридж, но не тебя. Я буду приходить к тебе в твоих снах.
«И в моих», – подумал Том.
Какое-то время все стояли неподвижно.
Держа Джека за руку, Эллен пошла прочь. Все молча смотрели, как они миновали монастырские ворота и растворились в сгущавшихся сумерках.
