В день Святого Августина все работы прекратились уже к обеду. Заслышав полуденный звон колокола, строители облегченно вздохнули. Шесть дней в неделю они трудились от рассвета до заката и теперь были рады, что наконец могут отдохнуть. Только Джек так увлекся работой, что не слышал колокола.

Как зачарованный, он, забыв обо всем на свете, корпел над неподатливым камнем, придавая ему мягкие, округлые формы. Камень имел свой характер, и, если Джек пытался сделать что-то, что камню не нравилось, он сопротивлялся и зубило соскакивало или врезалось слишком глубоко, портя красоту линий. Но стоило Джеку поближе познакомиться с лежавшей перед ним бесформенной глыбой, и он уже мог преобразить ее. И чем труднее была задача, тем больше она притягивала его. Он все ловил себя на мысли, что узоры, которые требовались Тому, слишком просты и неинтересны. Джеку очень хотелось создать орнамент из листьев, которые выглядели бы как живые – причудливо изогнутые, беспорядочно разбросанные, дубовые, ясеневые, березовые, – но Том не разрешил бы ему этого. А больше всего он мечтал вырезать сцены из известных ему историй: про Адама и Еву, Давида и Голиафа или Страшный суд с чудищами, чертями и обнаженными людьми, но об этом он не смел и заикнуться.

В конце концов Том заставил его прекратить работу.

– Сегодня праздник, парень, – сказал он. – А кроме того, ты все-таки мой ученик, и я прошу тебя помочь мне с уборкой. До начала обеда чтобы все инструменты были сложены и заперты в сарае!

Джек отложил молоток и зубило и осторожно отнес в сарай Тома камень, над которым работал, затем вместе с Томом обошел строительную площадку. Остальные подмастерья уже наводили порядок и выметали разбросанные повсюду осколки камней, песок, куски засохшего раствора и деревянную стружку. Том подобрал свои циркуль и уровень, а Джек собрал линейки и отвесы, и все это они отнесли в сарай.

Здесь Том хранил свои мерные шесты – идеально прямые, одинаковой длины железные брусья, квадратные в поперечном сечении. Они были сложены на специальной, закрывающейся на замок деревянной полке.

Снова обходя стройку и собирая лопаты и прочие инструменты, Джек вспомнил об этих шестах.

– А какова длина шеста? – спросил он.

Бывшие неподалеку каменщики, услыхав его, засмеялись. Они частенько находили вопросы Джека забавными. Коротышка Эдвард, тщедушный старый каменщик с грубой кожей и кривым носом, крикнул:

– Шест имеет длину шеста. – И все снова засмеялись.

Они любили поддразнивать подмастерьев, особенно когда это давало им возможность продемонстрировать свое умственное превосходство. Джек же ненавидел, когда смеялись над его невежеством, но, будучи чрезвычайно любопытным, мирился с этим.

– Не понимаю, – набравшись терпения, проговорил он.

– Дюйм длиной в дюйм, фут длиной в фут, а шест длиной в шест, – продолжая смеяться, сказал Эдвард.

– В таком случае сколько футов в шесте? – снова спросил Джек.

– Это где как. В Линкольне – восемнадцать, в Восточной Англии – шестнадцать…

– У нас в шесте пятнадцать футов, – перебил Эдварда Том.

– А в Париже вообще шестами не пользуются – все измеряют в ярдах, – добавила средних лет женщина-каменщица.

– Всё в соборе измеряется в шестах, – сказал Джеку Том и протянул ему ключ. – Принеси-ка, я покажу. Пора тебе уже разбираться в таких вещах.

Джек побежал в сарай и достал с полки шест. Он оказался очень тяжелым. Тому нравилось объяснять, а Джек любил слушать, ибо в строительстве собора его интересовало буквально все, и чем больше он узнавал, тем сильнее очаровывался.

Том стоял в боковом приделе недостроенного алтаря, в том месте, где потом будет центральная часть собора. Он взял шест и положил его поперек бокового придела.

– От наружной стены до центра опоры аркады – один шест. – Он перевернул железный брус. – От центра опоры до середины нефа – один шест. – Он снова перевернул брус, и тот лег возле центра противоположной опоры. – Ширина нефа – два шеста. – Когда же шест был перевернут еще раз, его конец уперся в стену дальнего бокового придела. – Ширина всей церкви – четыре шеста.

– Понятно, – кивнул Джек. – И должно быть, длина каждого пролета между колоннами тоже один шест.

– Кто это тебе сказал?

– Никто. В боковых приделах пролеты квадратные, так что если их ширина – один шест, то и длина тоже один шест. А пролеты нефа такой же длины, что и пролеты боковых приделов, – это же очевидно.

– Очевидно! – проворчал Том. – Тебе бы философом быть. – В его голосе слышались и гордость, и восхищение, и досада. Ему было приятно, что Джек быстро схватывает, но то, что мальчишка так легко овладевает секретами строительного искусства, раздражало его.

Однако Джек был слишком захвачен своими логическими рассуждениями и не обратил внимания на интонацию Тома.

– Значит, длина алтаря – четыре шеста, – продолжал он. – А когда храм будет построен, его длина составит двенадцать шестов. – Ему в голову пришла еще одна мысль. – А какой он будет высоты?

– Шесть шестов: три – аркада, один – верхняя галерея и два – верхний ряд окон.

– А почему все надо измерять шестами? Разве нельзя строить без всяких измерений? Строят же так дома.

– Во-первых, потому, что так дешевле. Все арки аркады одинаковые, а значит, опалубку можно использовать несколько раз. Чем меньше у нас будет разных деталей, тем меньше придется изготавливать шаблонов. Ну и так далее. Во-вторых, это упрощает все виды работ – от первоначальной разметки будущего здания (все расчеты делаются в квадратных шестах) до покраски стен. А чем проще дело, тем меньше ошибок. Ошибки обходятся дорого. И, в-третьих, когда все просчитано в шестах, церковь выглядит идеальной. Пропорции – это сердце красоты.

Джек завороженно кивнул. Процесс познания тонкостей такого достойного и непростого дела, как возведение собора, невероятно увлекал его. Идея о том, что принципы меры и повторяемости упрощают процесс строительства и придают зданию гармоничный облик, подкупала, однако Джек вовсе не был уверен, что пропорции – сердце красоты. Сам он находил красоту в буйном, диком, необъятном: высоких горах, вековых дубах… или волосах Алины.

Голодный как волк, он быстро проглотил обед и, выйдя из города, двинулся на север. Стояли теплые дни начала лета, и Джек ходил босиком. Хотя его и радовало, что они с матерью вернулись в Кингсбридж и он стал работником, время от времени тянуло в лес. Раньше там он давал выход излишкам энергии: бегая, прыгая, лазая по деревьям и охотясь с пращой за утками. Так было, когда он только привыкал к своему непривычно новому телу. Теперь же, приходя в лес, он думал о самых разных вещах: почему пропорции должны быть обязательно красивыми, почему дома стоят и не падают, и что он почувствует, если погладит Алинины груди?

Вот уже несколько лет он тайно боготворил ее. Ее образ не покидал его с того самого дня, когда он впервые увидел Алину, спускавшуюся по лестнице в большой зал дворца в Эрлскастле, и подумал, что она, должно быть, принцесса из старинной баллады. Но она продолжала оставаться далекой и недоступной. Она запросто разговаривала с приором Филипом, Томом Строителем, евреем Малачи и другими богатыми и важными людьми Кингсбриджа, а Джеку так ни разу и не представилась возможность перекинуться с ней хоть словечком. Он только украдкой смотрел, как она молится в церкви, или скачет по мосту на своей лошадке, или сидит на солнышке возле своего дома, всегда изысканно одетая: зимой – в дорогих мехах, летом – в тонких льняных платьях; и ее буйные волосы обрамляют прекрасное лицо. Засыпая, он постоянно думал, какая она без всех этих одежд и какие чувства он испытал бы, если бы нежно поцеловал ее мягкие губы.

В последнее время эти грезы стали буквально сводить его с ума. Видеть Алину, слышать, как она разговаривает с другими, и воображать себя в ее объятиях было уже недостаточно. Он жаждал плотской любви.

В Кингсбридже жили несколько девушек его возраста, которые вполне могли бы одарить его такой любовью. Подмастерья постоянно болтали о том, которая из них на что способна. Большинство были полны решимости сохранить невинность до замужества, хотя, как уверяли подмастерья, определенные вещи девушки могли себе позволить, не боясь потерять девственности. Что же касается Джека, то девушки считали его чудаковатым – пожалуй, они были правы, он и сам это чувствовал, – но одна или две находили его странности весьма привлекательными. Однажды в воскресенье после церковной службы Джек разговорился с сестрой одного из подмастерьев Эдит, но, когда он стал рассказывать ей, как ему нравится заниматься резьбой по камню, она начала хихикать. В следующее воскресенье Джек пошел прогуляться по полю с Энн, белокурой дочкой портного. Без лишних слов он поцеловал ее, а затем предложил лечь прямо на поле среди зеленеющего ячменя. Он снова принялся целовать Энн и трогать ее груди, и она пылко ему отвечала, но спустя несколько минут неожиданно отпрянула и спросила:

– Кто она?

Джек страшно смутился, ибо в этот самый момент думал об Алине. Он попытался было отмахнуться и снова поцеловать Энн, но та, отвернувшись, тихо проговорила:

– Кто бы она ни была, ей повезло.

Они вместе вернулись в Кингсбридж, и, уже расставаясь, Энн сказала:

– Не трать время, стараясь забыть ее. Это бесполезно. Лучше попробуй добиться ее любви. – Она нежно улыбнулась ему и добавила: – А у тебя приятное лицо: может, это окажется гораздо проще, чем ты думаешь.

От ее доброты ему стало совсем тоскливо, тем более что она была одной из тех, которых подмастерья считали доступными, и Джек уже успел всем сообщить, что собирается к ней подкатить. Сейчас эти разговоры показались ему такими глупыми, что он не знал, куда деться от стыда. Но если бы Энн узнала имя той женщины, что не выходила у него из головы, она, наверное, не стала бы его так обнадеживать. Трудно было придумать более неподходящую пару, чем Джек и Алина. Алине двадцать два, а Джеку – только семнадцать; она дочь графа, а он незаконнорожденный; она богачка, торгует шерстью, а у него ни пенни в кармане. Хуже того, все знали, скольких она отвергла. Наверное, все молодые дворяне графства и старшие сыновья самых зажиточных купцов приезжали в Кингсбридж просить ее руки, но уехали ни с чем. Разве есть шанс у Джека, которому и предложить-то нечего, кроме «приятного лица»?

Но что их с Алиной роднило, так это любовь к лесу. В этом они отличались от других людей, чувствовавших себя защищенными только в городах или деревнях и предпочитавших держаться от леса подальше. У Алины же там было уединенное место, где она любила отдыхать, сидя в теньке. Джек пару раз видел ее там, хотя она его не замечала: еще в детстве, когда ему приходилось добывать себе пропитание, он научился передвигаться по лесу бесшумно.

Сейчас-то Джек и направлялся на Алинину полянку, понятия не имея, что станет делать, если она окажется там. Он только знал, что хотел бы делать: лежать рядом с ней и ласкать ее тело. Он мог бы поговорить с ней, но о чем? Это ведь не то что болтать с девушками своего возраста. Например, Эдит он сказал: «Я не верю ни одной из тех ужасных сплетен, которые твой брат распускает про тебя», – и, конечно, она тут же захотела узнать, что это были за «ужасные сплетни». А Энн он так прямо и заявил: «Пойдем погуляем по полю». Но когда он пытался завязать разговор с Алиной, у него тут же отнимался язык. Рядом с ней он чувствовал себя ребенком, а она была такая серьезная и важная. Джек понимал, что Алина не всегда была такой: в семнадцать лет она очень даже любила повеселиться. С тех пор на ее долю выпало много бед, но наверняка где-то внутри этой чопорной женщины пряталась озорная девчонка.

Он подходил к ее полянке. Стоял жаркий день, и в лесу не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка. Джек пробирался сквозь заросли. Он хотел увидеть Алину прежде, чем она заметит его. Правда, он все еще не был уверен, что у него хватит духу приблизиться. Но больше всего он боялся, что Алина не пожелает с ним разговаривать, как случилось в день их возвращения в Кингсбридж, на Троицу. Тогда он ляпнул глупость, и в результате целых четыре года не мог найти повода снова к ней обратиться. Ему очень не хотелось снова допустить такой же промах.

Минуту спустя он выглянул из-за ствола старого бука и увидел Алину.

Она облюбовала себе очень славное местечко. Струйки маленького водопада с веселыми брызгами разбивались о поверхность глубокой заводи, окруженной покрытыми мхом валунами. Берега заводи были залиты солнечным светом, но сама полянка оставалась в тени буков. Алина сидела и читала книгу.

Джек изумился. Женщина? Читает книгу? В лесу? Этим занимались только монахи, да и среди них мало кто читал что-нибудь, кроме Библии. А эта книга была необычная – гораздо меньше, чем хранившиеся в монастырской библиотеке фолианты, словно ее специально изготовили для женщины или для кого-то, кто хотел постоянно носить ее с собой. Джек был так удивлен, что даже позабыл о своей робости. Он вылез из кустов и проговорил:

– Что ты читаешь?

Алина подскочила и уставилась на него полными ужаса глазами. Ее правая рука скользнула под левый рукав. Джек понял, что напугал ее. Он почувствовал себя страшно неуклюжим и уже подумал, что снова все сделал не так, как надо. Мгновение спустя Алина его узнала, и ее страх моментально прошел. Она казалась спокойной и – к досаде Джека – слегка раздраженной. Он видел, что Алина не рада его приходу, и уже готов был повернуться и скрыться в лесу, но когда еще у него будет возможность заговорить с ней? И он продолжал стоять под ее весьма недружелюбным взглядом.

– Извини, я испугал тебя, – пробормотал он.

– Вовсе ты меня не испугал, – тут же возразила Алина.

Джек знал, что это была неправда, но спорить не собирался.

– Что ты читаешь? – повторил он свой вопрос.

Она бросила взгляд на лежащий на коленях томик, и выражение ее лица снова изменилось: теперь она казалась задумчивой и грустной.

– Эту книгу мне привез отец из своей последней поездки в Нормандию. А через несколько дней его бросили в темницу…

Джек придвинулся чуть ближе и посмотрел на открытую страницу.

– На французском! – воскликнул он.

– А ты откуда знаешь? – изумилась Алина. – Ты что, умеешь читать?

– Да… но я думал, что книги бывают только на латыни.

– Почти все. Но это совсем другая книжка, поэма, и называется «Роман об Александре».

«Я говорю с ней! – с восторгом думал Джек. – Как чудесно! Но что бы такое еще сказать? Надо поддержать разговор».

– Гм… да-а… – Он лихорадочно соображал, о чем бы еще спросить Алину. – А про что она?

– В ней рассказывается о короле, которого звали Александр Великий, и о том, как он завоевывал сказочные земли Востока, где драгоценные камни растут, как виноград, и растения разговаривают.

– Как же они разговаривают? У них есть рты?

– Об этом здесь ничего не говорится.

– Как ты думаешь, это правда?

Она взглянула на него с интересом, и он смущенно уставился в ее прекрасные глаза.

– Не знаю, – сказала Алина. – Я всегда пытаюсь разобраться, что в книге правда, а что вымысел. А большинство людей не обращают на это внимания – им просто нравятся разные истории.

– Кроме священников. Они считают, что в Священном Писании ничего не выдумано.

– Что ж, наверное, они правы.

Но к библейским историям Джек относился с некоторым скептицизмом, как, впрочем, и ко всем остальным, однако его мать, которая привила ему этот скептицизм, научила его также быть сдержанным, так что спорить он не стал. Джек изо всех сил старался не смотреть на грудь Алины: он знал, что она сразу это заметит.

– А я знаю много историй, – сказал он. – Например, «Песнь о Роланде» и «Паломничество Уильяма Оранского»…

– Что значит «знаю»? – перебила Алина.

– Ну, могу их рассказать.

– Как жонглер?

– А кто такой жонглер?

– Ну, человек, который ходит по разным городам и рассказывает истории. Еще таких людей называют менестрелями.

– Впервые слышу о таких людях, – искренне удивился Джек.

– Во Франции их полным-полно. Когда я была маленькой, отец брал меня с собой за моря. Мне очень нравились менестрели.

– А что они делают? Просто стоят посреди улицы и говорят?

– Всяко бывает. Они приходят во дворцы знатных лордов в дни праздников, выступают на рынках и ярмарках, развлекают паломников возле церквей… Некоторые бароны заводят собственных менестрелей.

Он не просто разговаривал с ней, а вел беседу на тему, на которую не смог бы говорить ни с одной другой девушкой Кингсбриджа. Он да Алина были единственными в городе людьми – не считая, конечно, его матери, – которые знали о французских романтических поэмах. У них был общий интерес! Эта мысль так его взволновала, что он забыл, о чем шла речь, и смутился.

К счастью, Алина продолжала:

– Обычно во время выступлений менестрель подыгрывает себе на виоле. Когда он рассказывает о битвах, он играет быстро и громко, когда говорит о влюбленных, мелодия становится медленной и нежной, а когда о чем-нибудь забавном – порывистой и веселой.

Эта идея понравилась Джеку: с помощью музыки подчеркивать сюжетные повороты.

– Я бы тоже хотел научиться играть, – вздохнул он.

– А ты правда умеешь рассказывать поэмы? – недоверчиво спросила Алина. Ее оживленное лицо казалось еще прелестнее.

– Меня научила мать, – сказал он. – Когда-то мы жили с ней в лесу, в полном одиночестве. И она все время рассказывала мне эти истории.

– Но как же ты смог их запомнить? Ведь некоторые из них такие длинные, что нескольких дней не хватит рассказать их.

– Не знаю. Это как дорога в лесу. Ведь ты же не запоминаешь каждый кустик, а просто идешь от одного места до другого. – Он вновь заглянул в ее книгу и чему-то страшно удивился. Сев рядом с Алиной на траву, Джек посмотрел на текст более внимательно. – Это совсем другие стихи, – задумчиво проговорил он.

– То есть? – Она явно не понимала, что он имел в виду.

– Эти рифмы лучше. В «Песне о Роланде» слово «меч» рифмуется со словами «конь», или «потеря», или «держава». В твоей же книге «меч» рифмуется со словами «сечь», или «с плеч», или «лечь». Здесь совершенно другой способ стихосложения. Эти рифмы лучше, гораздо лучше. Они просто великолепны!

– А не мог бы ты… – Алина замялась. – Не мог бы рассказать мне кусочек из «Песни о Роланде»?

Джек немного отодвинулся, чтобы лучше видеть ее. От пристального взгляда Алины и жгучего интереса, горевшего в ее волшебных глазах, у него перехватило дыхание. Он сглотнул и начал:

Джек сделал паузу, и Алина восторженно закричала:

– Ты знаешь! Ты действительно умеешь их рассказывать! Ну прямо как менестрель!

– Так ты теперь видишь, что я имел в виду, говоря про рифмы в твоей книге?

– Да, но эта поэма мне все равно нравится. – Ее глаза сверкали от восхищения. – А расскажи еще…

– Ну… если тебе хочется, – задыхаясь от счастья, чуть слышно пробормотал он и, посмотрев ей в глаза, начал следующий стих.

В канун праздника Середины Лета играли в «ответь-мне-хлеб». Как и многие другие, эта игра несла отпечаток суеверия, что ставило Филипа в неловкое положение. Однако, если бы он попытался отменить уходящие в язычество обряды, ему пришлось бы запретить половину народных традиций, а это было вряд ли возможно, так что к таким вещам он относился со сдержанной терпимостью.

На лужайке в западной части монастыря монахи установили столы, и помощники повара уже тащили к ним дымящиеся котелки. Поскольку хозяином Кингсбриджа являлся приор, то по большим праздникам он устраивал угощение для всех жителей города. Организовывая подобные застолья, Филип старался быть щедрым в еде и скупым в питье, поэтому гостям подали лишь слабое пиво и ни капли вина. Тем не менее пять-шесть кингсбриджских пьяниц каждый праздник умудрялись напиться до бесчувствия.

За столом Филипа сидели наиболее уважаемые горожане: Том Строитель с семьей, старшие мастера-ремесленники (среди них был и сын Тома Альфред), а также все купцы, включая Алину. Отсутствовал только еврей Малачи, который должен был присоединиться к гостям позже, после молитвы.

Филип призвал всех к тишине и прочитал молитву, а затем протянул Тому «ответь-мне-хлеб». С течением лет Филип ценил Тома все больше и больше. Не много было людей, которые всегда говорили то, что думали, и делали то, что говорили. Том обладал удивительной способностью противостоять всем бедам и несчастьям, умел трезво взвешивать обстоятельства, определять размеры понесенного урона и планировать ответные шаги. Сейчас в нем уже нельзя было узнать того человека, что пять лет назад пришел в монастырь, умоляя дать ему какую-нибудь работу. Тогда он был таким изможденным и худым, что, казалось, кости вот-вот проткнут его обветренную кожу. За прошедшие с тех пор годы он раздобрел, особенно после того, как вернулась его женщина, и от того полного отчаяния взгляда не осталось и следа. Он был одет в дорогую зеленую тунику из линкольнского сукна, мягкие кожаные сандалии и подпоясан широким ремнем с серебряной пряжкой.

По условию игры Филип должен был задать вопрос, ответ на который был спрятан в буханке хлеба, что держал сейчас Том.

– Через сколько лет мы построим собор? – сказал приор.

Том откусил хлеб, в который были запечены зерна, и стал выплевывать их себе в ладонь. Все громко считали. Порой, когда во время этой игры у кого-то во рту оказывалось слишком много зерен, выяснялось, что никто из сидящих за столом не мог сосчитать больше чем до двадцати-тридцати, но сегодня этого можно было не бояться, поскольку здесь собрались купцы и ремесленники. На ладони у Тома оказалось тридцать зерен. Филип притворно испугался.

– Долго же мне еще жить! – воскликнул Том, и все засмеялись.

Он передал хлеб Эллен. Эта женщина очень тревожила Филипа. Подобно принцессе Мод, она обладала над мужчинами властью, с которой он не в силах был тягаться. В тот день, когда Эллен изгнали из монастыря, она совершила страшное святотатство, о котором Филип до сих пор вспоминал с содроганием. Он думал, что уже никогда больше ее не увидит, но, к его ужасу, она вернулась, и Том уговорил приора простить ее. Филип подозревал, что эта женщина не больно-то раскаивается. Но Том просил его за Эллен как раз в тот день, когда добровольцы спасли собор, и Филип, вопреки своему желанию, не смог отказать ему. Том и Эллен обвенчались в деревянной церквушке, что была построена в Кингсбридже задолго до того, как здесь основали монастырь. С тех пор Эллен вела себя очень скромно и ни разу не дала Филипу повода пожалеть о своем решении. Тем не менее рядом с ней ему было неуютно.

– Сколько мужчин любят тебя? – задал свой вопрос Том.

Она откусила от буханки крошечный кусочек, что вызвало новый взрыв смеха. В этой игре принято было задавать провокационные вопросы. Филип знал, что, если бы его сейчас не было, они были бы откровенно скабрезные.

Эллен выплюнула три зернышка. Том притворился разъяренным.

– Я скажу тебе, кто эти три моих любовника, – улыбнулась Эллен. Филип очень надеялся, что она не ляпнет что-нибудь неприличное. – Первый – Том, второй – Джек, а третий – Альфред.

Все зааплодировали, отдавая должное ее находчивости, и «ответь-мне-хлеб» пошел дальше вокруг стола. Следующей настала очередь дочери Тома Марты. Это была застенчивая девочка лет тринадцати. Хлеб «предсказал» ей трех мужей, во что поверить было довольно трудно.

Марта передала буханку Джеку, и, когда она это делала, Филип заметил, как засветились ее глаза, и понял, что она обожает сводного брата.

Для Филипа Джек был загадкой. Он помнил его еще совсем мальчишкой с морковного цвета волосами, бледной кожей и зелеными глазами навыкате, но сейчас, когда Джек вырос, его лицо сделалось настолько привлекательным, что даже прохожие оборачивались. Однако характер у него был такой же дикий, как и у его матери. Он не любил порядок и понятия не имел, что такое дисциплина. Как помощник каменщика он был почти бесполезен, ибо вместо того, чтобы размеренно подавать раствор и блоки, он старался навалить все разом, а затем уходил и занимался чем-то своим. Джек вообще постоянно исчезал. Однажды, решив, что ни один из имевшихся на стройке камней не подходит для той детали, которую ему поручили вырезать, он, не сказав никому ни слова, отправился на каменоломню, там подобрал подходящий камень и два дня спустя на позаимствованной у кого-то лошадке привез его в Кингсбридж. Но люди прощали Джеку его проступки отчасти потому, что он действительно был исключительный резчик, а отчасти из-за того, что он почти всем внушал симпатию, – это свойство, по мнению Филипа, он унаследовал от кого угодно, только не от своей матери. Филип уже не раз задумывался над тем, как сложится жизнь Джека. Если бы он посвятил себя Церкви, то без труда дослужился бы до епископского сана.

– Сколько лет до твоей свадьбы? – спросила Марта.

Джек постарался откусить как можно меньше: очевидно, он очень хотел побыстрее жениться. «Уж не приметил ли кого?» – гадал Филип. К явному разочарованию Джека, во рту у него оказалось полно зерен, и, когда он их сосчитал, его лицо стало чернее тучи. До свадьбы ему оставался тридцать один год.

– Да мне же тогда будет сорок восемь! – возмутился Джек. Все решили, что он просто шутит. Все, кроме Филипа, который тоже произвел подсчет и, найдя его правильным, изумился способности Джека считать столь быстро. Даже казначей Милиус не был способен на такое.

Джек сидел рядом с Алиной. Филип отметил про себя, что этим летом он уже несколько раз видел их вдвоем. Возможно, это потому, что оба они были образованными. Не много людей в Кингсбридже могли разговаривать с Алиной на равных. И все же Филипа удивляла эта дружба, ибо в их возрасте пять лет – огромная разница. Джек передал Алине хлеб и повторил вопрос, который был задан ему:

– Сколько лет до твоей свадьбы?

Все неодобрительно загудели: Джек даже не потрудился придумать новый вопрос. Ведь эта игра предполагала состязание в находчивости и умении добродушно пошутить. Однако Алина, прославившаяся тем, что отшила толпу женихов, вызвала всеобщий хохот, откусив гигантский кусок хлеба и демонстрируя тем самым, что замуж она вовсе не собирается. Но ее хитрость не удалась: она выплюнула лишь одно-единственное зернышко.

«В следующем году должна выйти замуж, а жениха пока не видно», – подумал Филип, хотя, конечно, он не верил в пророчество хлеба. Вполне возможно, что она так и останется до конца своих дней старой девой, правда, девой, если верить молве, она уже не была. Ходили слухи, что ее не то соблазнил, не то изнасиловал Уильям Хамлей.

Алина протянула хлеб своему брату Ричарду, но все еще погруженный в раздумья о ней Филип не слышал ее вопроса. Совершенно неожиданно в этом году ни Алине, ни Филипу не удалось продать всю шерсть. Остаток оказался небольшим – у Филипа десятая часть товара, а у Алины и того меньше, – но это было весьма неприятно. Филип даже беспокоился, как бы Алина на следующий год вообще не отказалась от торговли шерстью, но она осталась верна их договору и выплатила ему сто семь фунтов.

Сенсацией ярмарки в Ширинге явилось сделанное Филипом заявление о том, что в следующем году Кингсбридж будет устраивать собственную овчинную ярмарку. Большинство людей приветствовали эту идею, ибо налоги и пошлины, которые взимал Уильям Хамлей в Ширинге, были просто грабительскими, а Филип намеревался установить у себя гораздо более умеренные ставки. Граф Уильям на эту новость пока не отреагировал.

В целом Филип чувствовал, что дела монастыря идут даже лучше, чем он рассчитывал. Ему удалось решить проблему, вызванную тем, что каменоломня теперь была недоступна, и преодолеть попытки Уильяма закрыть кингсбриджский рынок, что вновь кипел каждое воскресенье и приносил деньги, необходимые для оплаты камня, который теперь покупали на каменоломне близ Мальборо. И несмотря на трудности, строительство собора не прекращалось ни на минуту. Единственное, что сейчас тревожило Филипа, – это то, что Мод все еще не была коронована. И хотя она оставалась у власти и получила поддержку епископов, до тех пор, пока не состоится коронация, ее авторитет зиждился на одной лишь военной силе. Супруга Стефана все еще удерживала Кент, а община города Лондона занимала двойственную позицию. Случайный удар судьбы или неудачно принятое решение могли лишить ее власти, как это случилось со Стефаном после битвы при Линкольне, и тогда снова воцарится анархия.

Филип заставил себя отбросить мрачные мысли. Он оглядел сидевших за столом людей. Игра закончилась, и они дружно навалились на угощение. Все они были честными и добропорядочными горожанами, привыкшими усердно трудиться и ходить в храм. Господь их не оставит.

Они ели овощную похлебку, запеченную рыбу, приправленную перцем и имбирем, блюда из утки и сладости. После обеда, прихватив скамьи, на которых сидели, все направились в недостроенный собор смотреть представление.

Плотники смастерили две ширмы и установили их в боковых приделах восточной части собора, перегородив пространство между наружной стеной и первой опорой аркады так, чтобы скрыть от глаз зрителей последний пролет каждого из боковых приделов. Получилось нечто вроде кулис. Монахи, которые должны были исполнять роли, уже собрались за ширмами и ждали своего выхода. В дальнем конце нефа на столе лежал игравший роль святого Адольфа завернутый в саван безбородый послушник с ангельским лицом и, притворяясь мертвым, изо всех сил старался не хихикать.

К этой пьесе у Филипа было такое же двойственное отношение, как и к игре в «ответь-мне-хлеб». Ведь здесь очень просто можно было скатиться до непристойности и пошлости. Но людям она так нравилась, что, если бы он запретил ее, они наверняка поставили бы пьесу сами, и за стенами монастыря, без надзора Филипа, она скорее всего получилась бы откровенно похабной. И кроме того, больше всего этот спектакль нравился игравшим в нем монахам. Сам процесс переодевания, лицедейства, совершения каких-то невероятных – порой даже кощунственных – поступков, казалось, давал им столь необходимую разрядку, ибо всю остальную жизнь они проводили в обстановке торжественности и серьезности.

Перед началом представления ризничий наспех отслужил молебен, а Филип вкратце рассказал собравшимся о незапятнанной жизни святого Адольфа и сотворенных сим праведником чудесах. Затем он занял свое место среди зрителей и приготовился смотреть.

Из-за левой ширмы вынырнула здоровенная фигура, одетая в нечто цветастое, что при ближайшем рассмотрении оказалось кусками яркой ткани, заколотой булавками. Лицо актера было измазано краской; в руках он держал мешок. Очевидно, это был богатый варвар. При его появлении среди публики послышался восторженный ропот, сменившийся смехом, ибо люди начали узнавать актера: им был повар брат Бернар, которого все знали и любили.

Он несколько раз прошелся взад-вперед, чтобы зрители смогли вволю насладиться его видом, и напугал сидевших в первом ряду детей, вызвав у них пронзительные вопли и крики, затем озираясь подкрался к алтарю и спрятал там свой мешок. Потом он повернулся к публике и, злобно прищурившись, воскликнул:

– Эти глупые христиане побоятся украсть мои денежки, ибо они думают, что их охраняет святой Адольф. Ха-ха-ха! – Закончив свой монолог, варвар убежал за ширму.

С противоположной стороны появилась шайка одетых в лохмотья разбойников с мечами и тесаками; их лица были испачканы сажей и мелом. Они с опаской стали рыскать по нефу, пока один из них не увидел лежащий за алтарем мешок с деньгами. Разбойники принялись спорить: украсть его или нет? Хороший Разбойник доказывал, что, если они украдут деньги, это неминуемо навлечет на них несчастье, в то время как Плохой Разбойник говорил, что мертвый праведник не может причинить им вреда. В конце концов они все-таки схватили мешок и, удалившись в дальний угол нефа, стали делить деньги.

Снова прибежал варвар и, увидев, что его обокрали, пришел в неописуемую ярость. Он подскочил к гробнице святого Адольфа и начал проклинать его за то, что тот не смог уберечь его сокровище.

И тут праведник «восстал из могилы».

Варвар затрясся от страха. Не обращая на него внимания, святой Адольф подошел к разбойникам и весьма театрально, указуя перстом, начал разить их одного за другим. Они стали биться в предсмертной агонии, кататься по земле, нелепо извиваться и корчить ужасные гримасы.

Святой пощадил лишь Хорошего Разбойника, который снова положил деньги за алтарь. Засим святой Адольф обратил свой лик к публике и торжественно провозгласил:

– Да убоится каждый, кто сомневается в чудодейственной силе святого Адольфа!

Публика взорвалась одобрительными криками и аплодисментами. Вышедшие на середину нефа актеры застенчиво улыбались. Главная идея пьесы, конечно же, заключалась в финальных словах праведника, однако Филип прекрасно понимал, что зрителям больше всего понравились эпизоды дикой ярости варвара и предсмертных мук разбойников.

Когда стихли аплодисменты, Филип встал, поблагодарил актеров и объявил, что в скором времени на пастбище возле реки начнутся соревнования по бегу.

В этот день пятилетний Джонатан сделал открытие: оказывается, он вовсе не самый быстрый бегун в Кингсбридже. Он явился на старт детского забега в подряснике и вызвал взрыв хохота, когда задрал его выше пупа и что было силенок побежал, выставив на всеобщее обозрение свою крохотную попку. Однако все его соперники были старше, и к финишу он пришел одним из последних. Узнав, что проиграл, малыш был так потрясен и расстроен, что от жалости к нему у Тома защемило сердце, и, подхватив Джонатана на руки, он принялся его утешать.

Отношения между Томом и монастырским сиротой делались все ближе и ближе, но никому и в голову не приходило, что на это имелась тайная причина. Весь день Том проводил в монастыре, где бегал Джонатан, так что они постоянно видели друг друга, а Том был как раз в том возрасте, когда собственные дети выросли, а внуков еще нет и порой очень хочется повозиться с чужими малышами. Насколько Тому было известно, ни одна живая душа в городе так и не заподозрила, что он – отец Джонатана. Если кто и пытался строить догадки, то, может быть, только Филип. Вполне естественно было предположить такое, хотя, узнай Филип об этом, он пришел бы в ужас.

Джонатан увидел старшего сына Малачи Арона и, вырвавшись из рук Тома, побежал играть со своим приятелем – от обиды не осталось и следа.

Когда проходили состязания среди послушников, рядом с Томом на травку опустился Филип. Был жаркий солнечный день, и на выбритой голове приора выступили капельки пота. С каждым годом Том все больше восхищался Филипом. Глядя на бегающих юношей, дремлющих в тенечке стариков и плещущихся в реке детей, он размышлял о том, что все они должны быть благодарны Филипу. Филип управлял Кингсбриджем, определяя, где строить новые дома, отправляя правосудие и решая споры; он давал работу большинству мужчин и многим женщинам города, нанимая их работать на стройку или в монастырские служки; и он руководил монастырем, который был словно бьющееся сердце организма. Он отбивался от хищников-баронов, вел переговоры с монархами и держал епископа на расстоянии. Все эти сытые люди, отдыхающие на солнышке, в той ли иной мере своим благополучием были обязаны Филипу. И в первую очередь – сам Том.

Том ясно осознавал истинную глубину милосердия Филипа, простившего Эллен. Для монаха это было совсем не просто… и так много значило для Тома! Когда Эллен ушла, одиночество, словно черная тень, омрачило его существование. Сейчас она вернулась, и он был совершенно счастлив. Она осталась такой же упрямой, неистовой, буйной и нетерпимой, но все это было для него неважно, главное – в ней пылала истинная страсть, которая, словно свеча, освещала его жизнь.

Том и Филип смотрели, как мальчишки состязаются в умении ходить на руках. Победителем стал Джек.

– Незаурядный парень, – проговорил Филип.

– Не многие могут так ходить на руках, – кивнул Том.

Филип рассмеялся:

– Это точно, но я подразумеваю не его акробатические способности.

– Я знаю. – Давно уже одаренность Джека являлась для Тома источником и радости, и досады. Джек живо интересовался строительством – чего всегда недоставало Альфреду, – и Том с удовольствием делился с ним секретами этого ремесла. Но у Джека не было чувства такта, и он вечно спорил со старшими. Порой лучше скрыть свое превосходство, но Джек так и не научился этому, хотя ему и попадало за это от Альфреда.

– Мальчику надо учиться, – продолжал Филип.

Том нахмурился. Джек и так учится. Он же подмастерье.

– Что ты имеешь в виду?

– Ему надо выучиться каллиграфии, овладеть латынью, прочитать труды древних философов.

Том совсем опешил:

– Чего ради? Он же будет каменщиком.

– Ты уверен? – Филип заглянул ему в глаза. – Он не из тех, кто делает то, что им говорят.

Об этом Том никогда не задумывался. А ведь действительно, встречались молодые люди, которые всегда делали не то, что от них ожидали: графские сынки, отказывавшиеся воевать; дети монархов, уходившие в монастырь; незаконнорожденные крестьяне, становившиеся епископами. Что верно, то верно: и у Джека был такой характер.

– И что же, ты думаешь, он будет делать?

– Это зависит от того, чему его учить, – сказал Филип. – Я хочу, чтобы он посвятил себя Церкви.

Заявление приора удивило Тома – едва ли из Джека мог выйти священник, – но одновременно и задело его за живое. Он надеялся, что Джек станет каменщиком, и был бы страшно разочарован, если бы мальчишка выбрал другой путь в жизни.

Между тем Филип продолжал:

– Господу угодно, чтобы ему служили самые лучшие и одаренные молодые люди. Посмотри на всех этих юношей, прыгающих в высоту. Любой из них может быть плотником, или каменщиком, или резчиком. А кто мог бы стать епископом? Только один – Джек.

«А ведь и правда», – подумал Том. Если у Джека есть возможность сделать карьеру священнослужителя, да еще с таким могущественным покровителем, как Филип, пожалуй, ему стоит воспользоваться ею, ибо это даст ему гораздо больше денег и власти, чем он мог бы надеяться получить, будучи каменщиком.

– Ты уже что-нибудь решил? – спросил Том.

– Я хочу, чтобы Джек стал монахом.

– Монахом! – Это звучало и вовсе невероятно. Парень даже на строительной-то площадке не желал подчиняться дисциплине – как же он смирится с монастырским уставом?

– Большую часть времени, – словно угадав мысли Тома, сказал Филип, – он будет проводить на занятиях. Он научится всему, что только знает наш учитель, да и я сам буду давать ему уроки.

Отдавая ребенка в монахи, родители обычно должны были сделать щедрый подарок монастырю, и Тома мучил вопрос, во что ему обойдется это предложение.

Филип догадался, о чем думал Том.

– Я не жду от тебя даров, – заявил он. – Будет вполне достаточно, если ты отдашь Господу сына.

Филип не знал, что Том уже отдал одного своего сына монастырю: маленького Джонатана, который сейчас шлепал по воде возле берега, снова задрав до пупа свой подрясник. Однако Том понимал, что в данном случае ему лучше помалкивать. Предложение Филипа было поистине великодушным: очевидно, он действительно жаждал заполучить к себе Джека. Да и для самого Джека открывались огромные возможности. Любой отец отдал бы свою правую руку, чтобы так удачно пристроить своего сына. Том даже почувствовал приступ раздражения, что такой великолепный шанс представился его пасынку, а не родному сыну Альфреду. Однако он подавил в себе это недостойное чувство. Ему ведь надобно радоваться, и подбодрить Джека, и надеяться, что юноша сможет примириться с монастырским режимом.

– И сделать это нужно поскорей, – добавил Филип. – Пока он не влюбился.

Том кивнул. На другой стороне луга подходили к концу состязания по бегу среди женщин. Том пригляделся и через мгновение понял, что первой бежала Эллен. Алина буквально наступала ей на пятки, но, когда они пересекли финишную линию, Эллен все же была чуть-чуть впереди и в победном жесте вскинула вверх руки.

Том показал на нее пальцем.

– Не меня надо уговаривать, – сказал он Филипу. – Ее.

Победа Эллен оказалась полной неожиданностью для Алины. Конечно, Эллен выглядела очень молодой для матери семнадцатилетнего сына, и все же она была по меньшей мере на десять лет старше Алины. Сейчас они стояли за финишной чертой и, тяжело дыша и обливаясь потом, улыбались друг другу. У Эллен были стройные, мускулистые ноги и изящная фигурка. Долгие годы жизни в лесу сделали ее выносливой.

Поздравить мать с победой подошел Джек. Алина видела, что они души не чают друг в друге. Мать и сын были совершенно не похожи: Эллен – брюнетка с глубоко посаженными золотистыми глазами, а Джек – рыжеволосый и зеленоглазый. Должно быть, он пошел в отца, решила Алина. Почему-то о первом муже Эллен никто никогда не упоминал. Возможно, мать с сыном стыдились его.

Глядя на них, Алина подумала, что, по-видимому, Джек напоминает Эллен человека, которого она потеряла, и поэтому она так обожает его. Очевидно, сын – это все, что у нее осталось от ее первой любви. Внешнее сходство имеет огромное значение. Вот и брат Алины Ричард иногда взглядом или жестом напоминал ей отца, и тогда она ощущала прилив нежных чувств к нему, хотя это не мешало ей желать, чтобы и характер Ричарда тоже был бы похож на отцовский.

Алина считала, что она не вправе быть недовольной своим братом. Он воевал, и воевал храбро, – и это все, что от него требовалось. А вот чем она была действительно не удовлетворена, так это тем, как в последнее время шли ее дела. У нее были богатство и положение, дом и слуги, прекрасные одежды, изящные украшения, ее уважали в городе. И если бы ее спросили, счастлива ли она, Алина, не задумываясь, ответила бы, что да. Но где-то внутри нее жила непонятная тревога. Она никогда не теряла увлеченности своим занятием, но порой, проснувшись утром, спрашивала себя, а имеет ли значение, какое она наденет платье и какие на ней будут драгоценности. Зачем все это, если никому нет до нее дела? Парадоксально, но она стала как-то по-новому ощущать свое тело. Она чувствовала, как колышутся при ходьбе ее тяжелые груди, а когда вместе с другими женщинами купалась в реке, то жутко смущалась оттого, что у нее между ног были такие густые волосы. Сидя же на лошади, Алина постоянно чувствовала, как напоминают о себе те части ее тела, которые касаются седла. Это были необычные ощущения, словно кто-то все время шпионил за ней, пытаясь заглянуть под ее одежды и увидеть ее голое тело, и этим назойливым и нескромным шпионом была она сама. Она постигала свои собственные интимные секреты.

Струйка пота пробежала между ее грудей и скатилась в низ живота. Запыхавшаяся Алина легла на траву. Раздраженная своими навязчивыми мыслями, она заставила себя задуматься о текущих делах. В этом году ей так и не удалось продать весь товар. В этом не было ее вины: большинство торговцев (и среди них Филип) остались с нераспроданной шерстью. Филип отнесся к случившемуся совершенно спокойно, но Алина была встревожена. Куда теперь девать шерсть? Конечно, можно сохранить ее до следующего года. Но что если она снова не сможет продать ее? И сколько вообще допустимо хранить необработанную шерсть? Ведь если она пересохнет, то сделается ломкой и непригодной для обработки.

И если дела пойдут ни к черту, Алина будет не в состоянии поддерживать Ричарда. Быть рыцарем – занятие очень дорогое. После битвы при Линкольне боевой конь, за которого она заплатила двадцать фунтов, стал очень пугливым и теперь ни на что не годится, так что скоро Ричард попросит себе другого. Алина сможет купить его, но это пробьет огромную брешь в ее бюджете. Ричарда смущала зависимость от сестры – для рыцаря такое положение было более чем странным, – и он надеялся, что в походах сможет набрать достаточно трофеев, чтобы жить самостоятельно, однако теперь Ричард был среди побежденных. И чтобы он вернул себе графство, Алина должна была делать все для успешного продолжения своей торговли.

Однажды ей привиделся страшный сон, в котором она потеряла все свои деньги и они снова стали нищими; их снова грабили бесчестные священники, распутные вельможи и кровожадные разбойники; и в конце концов они очутились в той самой вонючей темнице, где она в последний раз видела прикованного к стене умирающего отца.

Правда, ей приснился и счастливый сон, в котором она и Ричард жили в их старом замке. Ричард был таким же мудрым господином, как и отец, а Алина помогала ему, как когда-то отцу, принимать гостей приветствуя знатных гостей, оказывая им знаки внимания и сидя слева от брата за высоким обеденным столом.

Чтобы отогнать от себя меланхолию, Алина встряхнула головой и снова стала думать, как поступить с шерстью. Проще всего было вообще ничего не делать. Можно отложить шерсть до будущего года, однако, если и тогда ей не удастся продать ее, придется понести некоторые убытки. Это она могла пережить. А что, если то же самое повторится и на следующий год?! Тогда это станет началом ее разорения. Нет, надо придумать другое решение. Продать шерсть кингсбриджскому ткачу она уже пробовала, но он отказался, ибо у него был достаточный запас и больше ему не требовалось.

Глядя на приходивших в себя после бега женщин, Алина подумала, что большинство из них, наверное, умеют прясть шерстяные нити. Это утомительное, но простое занятие: крестьяне делают себе шерстяную одежду с незапамяных времен. Шерсть нужно промыть, затем расчесать, а потом спрясть из нее пряжу. Из пряжи изготавливается ткань, которую необходимо свалять, чтобы она осела и уплотнилась. Возможно, кое-кто из городских женщин захочет заняться этой работой за пенни в день. Но сколько времени это займет? И какова будет цена готовой материи?

Алина решила для начала опробовать свой план на небольшом количестве шерсти. Если дело пойдет, она сможет найти желающих, которые займутся этой работой в долгие зимние вечера.

Взволнованная своей новой идеей, она села. Рядом лежала Эллен, а по другую сторону от нее сидел Джек. Он встретился с Алиной глазами и, чуть заметно улыбнувшись, отвел взгляд, словно смутившись тем, что она увидела, как он смотрит на нее. Алина помнила Джека еще совсем маленьким, чудаковатым ребенком, который не знал, откуда берутся дети. Сейчас он стал совершенно другим, будто появился неизвестно откуда, подобно цветку, распустившемуся в одно прекрасное утро там, где еще вчера вечером не было ничего, кроме голой земли. Прежде всего, он больше не казался чудаковатым. «Наверное, – рассматривая Джека с едва уловимой улыбкой, подумала Алина, – девушки находят его ужасно привлекательным». У него действительно была очень милая улыбка. Сама-то она не обращала внимания на его взгляды, а вот его поразительное воображение не могло оставить ее равнодушной. Она убедилась, что он не только знал наизусть несколько баллад – некоторые из них состояли из многих тысяч строк, – но и сам мог сочинять их, так что она никогда не была уверена, рассказывает ли он по памяти или просто импровизирует. Но не только это умение удивляло в нем. Он интересовался буквально всем и нередко задумывался о таких вещах, которые другие люди воспринимали как само собой разумеющееся. Однажды Джек спросил, откуда берется вода в реке. «Каждый час, – рассуждал он, – тысячи и тысячи галлонов воды протекают мимо Кингсбриджа – день и ночь, круглый год. И так было еще до того, как мы родились, и до того, как родились наши родители, и до того, как родились родители наших родителей. Откуда она взялась? Или она вытекает из какого-то гигантского озера? Тогда это озеро должно быть величиной с Англию! А что, если однажды оно пересохнет?» Подобные вещи он говорил постоянно, и Алина начала ловить себя на мысли, что без этих разговоров ей становится скучно. Большинство жителей Кингсбриджа могли вести беседу только о видах на урожай да о супружеской неверности, однако ни то, ни другое ее не интересовало. Конечно, был еще приор Филип, но он редко мог позволить себе праздные разговоры, ибо вечно был занят делами, касающимися строительства собора, жизни монастыря или городскими заботами. Алина подозревала, что Том Строитель обладал незаурядным умом, но он больше думал, чем говорил. Джек был первым, с кем она по-настоящему подружилась. Несмотря на свой юный возраст, он оказался для нее интересен. И в самом деле, уезжая из Кингсбриджа, она чувствовала, что ждет не дождется своего возвращения, когда снова сможет увидеть его.

Алину удивляло: и как это в голове Джека рождались такие идеи? Мысли о нем заставили ее вспомнить об Эллен. Какая, должно быть, она странная: вырастила ребенка в лесу! Алина уже несколько раз разговаривала с Эллен и нашла в ней родственную душу – это была независимая, самостоятельная женщина, несколько обиженная на свою судьбу.

– Эллен, – обратилась к ней Алина, – откуда ты знаешь все эти истории?

– От отца Джека, – не раздумывая ответила Эллен, но ее лицо тут же сделалось настороженным, и Алина решила, что не стоит больше об этом спрашивать.

Однако ей в голову пришла мысль.

– Ты умеешь ткать?

– Конечно, – удивилась Эллен. – А что, кто-нибудь не умеет?

– А не хотела бы ты заняться этим за плату?

– Почему бы нет? Что ты там придумала?

Алина объяснила. Конечно, Эллен не нуждалась в деньгах, их семью обеспечивал Том, и Алина подозревала, что Эллен была не прочь и сама немного подзаработать.

Ее предположение оказалось верным.

– Ладно, попробую, – согласилась Эллен.

В это время подошел Альфред. Как и его отец, он был гигантского роста. Большая часть лица Альфреда была скрыта кустистой бородой, близко посаженные глаза светились лукавством. Он умел читать, писать и складывать числа, но все же был туповат. Тем не менее в ремесле он преуспел и имел под своим началом несколько каменщиков, работников и подмастерьев. Алина заметила, что крупные мужчины часто получают власть над людьми независимо от их умственных способностей. Без сомнения, у Альфреда, как у старшего каменщика, было преимущество: он знал, что его люди всегда будут обеспечены работой, так как его родной отец являлся старшим строителем Кингсбриджского собора.

Альфред сел на траву рядом с Алиной. У него были огромные ноги, обутые в серые от каменной пыли, тяжелые кожаные башмаки. Как и Алина, он относился к классу имущих, и они могли бы иметь много общего, но Альфред казался Алине ужасно скучным. Помолчав немного, он проговорил:

– Церковь-то должна быть каменной.

По-видимому, он считал, что все должны сами додумывать смысл его замечания.

– Ты ведь говоришь о приходской церкви? – спросила Алина.

– Да, – буркнул он, словно это было совершенно очевидно.

Поскольку крипта собора использовалась монахами и была очень тесной, а население Кингсбриджа выросло, старая деревянная приходская церковь с соломенной крышей и земляным полом всегда была набита битком.

– Ты прав, – согласилась Алина. – Каменная церковь нам нужна.

Альфред выжидающе уставился на нее. Что еще он хочет, чтобы она сказала, недоумевала Алина.

– Что ты задумал, Альфред? – спросила Эллен, которая, должно быть, уже привыкла к его манере общения.

– А как начинают строить церкви? – спросил он. – Я имею в виду, что мы должны сделать, если хотим иметь каменную церковь?

– Понятия не имею, – пожала плечами Эллен.

Алина задумчиво нахмурила брови.

– Ну, ты можешь организовать приходской совет, – предложила она. Приходской совет представлял собой объединение людей, которые время от времени устраивали обеды и собирали деньги на покупку свечей для местной церкви или делали пожертвования в пользу вдов и сирот. В деревнях таких советов не было, но ведь Кингсбридж уже стал городом.

– А дальше что? – заинтересовался Альфред.

– Члены совета будут оплачивать строительство новой церкви, – объяснила Алина.

– Значит, нужно, чтобы у нас был такой совет, – сделал вывод Альфред.

Алина даже подумала, что у нее сложилось неверное представление об Альфреде. Набожным-то он ей никогда не казался, а здесь вдруг хочет собрать деньги на постройку новой церкви. Но затем до нее дошло, что Альфред оказался единственным в Кингсбридже строительным подрядчиком и мог быть уверен, что эта работа достанется ему. Может, он и не слишком умен, но зато достаточно расчетлив.

Тем не менее эта идея Алине понравилась. Кингсбридж стал городом, а в городах всегда было несколько церквей. Кроме того, если у людей будет выбор, монастырь уже не сможет оказывать такое влияние на город. А сейчас Филип являлся единоличным хозяином и господином в Кингсбридже. Его деспотизм был во благо, но Алина уже предвидела то время, когда городским купцам станет удобнее иметь собственную церковь.

– А не могла бы ты потолковать насчет совета с другими? – попросил Альфред.

Алина уже восстановила дыхание после бега. Ей не очень-то хотелось продолжать разговор с Альфредом, но его идея ей действительно пришлась по душе, да и невежливо было бы отказывать.

– Охотно. – Она встала и пошла с ним.

Солнце клонилось к закату. Монахи развели костры и разливали традиционное пиво с имбирем. Джек хотел кое о чем спросить мать, пока они были одни, но очень нервничал. Тут кто-то запел, и он, зная, что она обязательно присоединится к поющим, решился:

– Мой отец был менестрелем?

Она посмотрела на него с удивлением:

– Кто тебя научил этому слову? Ты ведь никогда не видал менестрелей.

– Алина. Она бывала во Франции со своим отцом.

Мать пристально смотрела на горевшие на другой стороне погружавшегося в сумерки луга костры.

– Да, он был менестрелем. И он рассказывал мне эти поэмы точно так же, как рассказывала тебе их я. А ты рассказываешь их теперь Алине?

– Да, – смущенно проговорил Джек.

– Ты очень любишь ее, а?

– А что, так заметно?

Эллен нежно улыбнулась:

– Только мне. Она гораздо старше тебя…

– На пять лет.

– Что ж, она будет твоей. Ты же весь в отца. Он мог завоевать сердце любой женщины.

Джека смущали разговоры об Алине, но ему очень хотелось побольше узнать об отце, однако, к его великой досаде, в этот момент подошел Том и, подсев к ним, произнес:

– Я тут потолковал о Джеке с приором Филипом. – Том старался казаться спокойным, но в его голосе Джек уловил волнение и почуял недоброе. – Филип говорит, малый должен учиться.

– И так уже ученый! – возмутилась мать. – Умеет читать и писать по-английски и по-французски, знает счет и помнит наизусть целые книги стихов…

– Не надо передергивать, – твердо сказал Том. – Филип вовсе не говорит, что Джек неграмотный. Наоборот. Он считает, что Джек так умен, что ему необходимо продолжать образование.

Похвала радости Джеку не доставила. Он разделял недоверие матери к служителям Церкви. Где-то здесь таился подвох.

– Продолжать? – презрительно проговорила Эллен. – Чему еще хочет научить его этот монах? Я скажу тебе. Теологии. Латыни. Риторике. Метафизике. И прочему дерьму собачьему.

– Не отвергай это предложение столь поспешно, – принялся уговаривать Том. – Если Джек согласится, он пойдет в школу, научится быстро писать, выучит латынь, теологию и другие науки, которые ты называешь «дерьмом собачьим», и станет секретарем какого-нибудь графа или епископа, он будет богатым и могущественным человеком. Как говорится, не все господа господские дети.

Глаза Эллен с подозрением прищурились.

– Предложение Филипа, говоришь? А что, собственно, он предлагает?

– Чтобы Джек стал монахом…

– Только через мой труп! – вскочив на ноги, закричала Эллен. – Эта проклятая Церковь не получит моего сына! Эти лживые предатели попы уже отняли у меня его отца, но Джека они не отнимут! Клянусь всеми богами, я, скорее, прирежу Филипа.

Привыкший к буйному нраву Эллен Том сказал спокойно:

– Что за дьявол вселился в тебя, женщина? Мальчику представилась великолепная возможность.

Джека же заинтриговали слова о лживых попах, которые «отняли у меня его отца». Что она имела в виду? Однако сейчас было не до расспросов.

– Он не станет монахом! – визжала Эллен.

– Если он не захочет становиться монахом, никто его не заставит.

– Этот хитрый приор умеет добиваться своего, – мрачно проговорила она.

Том повернулся к Джеку:

– Пора и тебе, парень, что-то сказать. Сам-то ты кем хочешь стать?

Об этом Джек прежде не задумывался, но ответ вырвался у него молниеносно, словно он давным-давно уже все решил.

– Я хочу стать старшим строителем, как ты, – заявил он, – и построить самый красивый собор на свете.

Красный диск солнца скрылся за горизонтом, и наступила ночь. Пришло время заключительного обряда праздника Середины Лета – загадывания желаний. Джек держал наготове деревяшку и огарок свечи. Он взглянул на Тома и Эллен. Оба они как-то растерянно смотрели на него: их поразило, с какой решимостью Джек сделал свой жизненный выбор. Что же, ничего удивительного: он и сам был поражен.

Видя, что им больше нечего сказать, Джек вскочил и побежал через луг в сторону костров. Он запалил хворостинку, слегка оплавил основание свечи и прикрепил ее к деревяшке, а затем зажег.

Алина стояла совсем рядом. На ее лице играли отблески костра; казалось, она глубоко задумалась.

– Что ты загадаешь, Алина? – неожиданно для себя спросил Джек.

Она ответила не колеблясь:

– Чтобы настал мир. – И, бросив на него тревожный взгляд, отвернулась.

Джек подумал, что он, наверное, сошел с ума, полюбив ее.

Алина хорошо относилась к нему – они стали друзьями, – но сама мысль о том, что они могут лежать нагими и осыпать друг друга жаркими поцелуями, столь сладостная для Джека, наверняка даже не приходила ей в голову.

Когда все были готовы, одни зашли на мелководье, а другие опустились на колени на берегу реки. Держа в руках свечи, жители Кингсбриджа загадывали желания. Джек крепко зажмурил глаза и увидел Алину. Лежа на кровати, обнаженная, она протягивала к нему руки и шептала: «Люби меня, муж мой». Затем все осторожно опустили свои деревяшки с горящими свечками на воду. Если свечка погаснет или потонет деревяшка, значит, не сбудется желание. Как только суденышко Джека чуть-чуть отплыло, оно растворилось в темноте, и виднелось лишь тусклое пламя свечи. Он пристально всматривался ему вслед, но затем потерял из виду среди сотен других качающихся на поверхности воды, пляшущих огоньков – этих мерцающих желаний, уплывавших все дальше и дальше и исчезавших за поворотом реки.