Доктор Гаше встретил Тео и Винсента на станции. Это был суетливый, нервный, порывистый человечек с тревожной грустью в глазах. Он с жаром пожал руку Винсенту.

– Да, да, наши места – просто клад для художника. Вам понравится здесь. Я вижу, вы прихватили с собой мольберт. А красок вы взяли достаточно? Вам надо приниматься за работу не теряя времени. Сегодня вы обедаете у меня. Привезли вы какие-нибудь новые полотна? Боюсь, у нас вам не найти арлезианских желтых тонов, зато тут есть кое-что другое, да, да, кое-что другое. Вы должны писать у меня в доме. Я покажу вам вазы и столы, которые писали все художники от Добиньи до Лотрека. Как вы себя чувствуете? Вид у вас прекрасный. Ну что, нравится вам здесь? Да, да, мы займемся вами. Мы сделаем из вас здорового человека!

Еще с железнодорожной платформы Винсент увидел рощу, мимо которой по благодатной долине текла зеленая Уаза. Он даже отошел немного в сторону, чтобы лучше охватить взглядом пейзаж. Тео тихонько заговорил с доктором Гаше.

– Прошу вас, следите за братом как можно внимательней, – сказал он. – Если заметите, что приближается кризис, немедленно телеграфируйте мне. Я должен быть около него, когда он… ему нельзя позволять, чтобы… говорят, что он…

– Ну, ну! – прервал его доктор Гаше, пританцовывая на месте и теребя свою козлиную бородку. – Разумеется, он сумасшедший. Но что вы хотите? Все художники сумасшедшие. Это самое лучшее, что в них есть. Я это очень ценю. Порой мне самому хочется быть сумасшедшим. «Ни одна благородная душа не лишена доли сумасшествия». Знаете, кто это сказал? Аристотель – вот кто.

– Прекрасно, доктор, – заметил Тео. – Но Винсент еще молод, ему всего тридцать семь лет. Лучшие годы жизни у него впереди.

Доктор Гаше сорвал с головы свою забавную белую фуражку и несколько раз провел рукою по волосам без всякой надобности.

– Предоставьте все мне. Я знаю, как обращаться с художниками. Он у меня через месяц будет здоровым человеком. Я заставлю его работать. Это его живо излечит. Я предложу ему писать мой портрет. Сейчас же. Сразу после обеда. Я исцелю ему мозг, можете быть уверены.

Подошел Винсент, полной грудью вдыхая чистый деревенский воздух.

– Ты должен привезти сюда Ио вместе с малышом, Тео. Это преступление – держать детей в городе.

– Да, да, вы должны приехать сюда на воскресенье и провести с нами весь день! – воскликнул Гаше.

– Спасибо, спасибо. Это будет прекрасно. А вот в мой поезд. До свидания, доктор Гаше, благодарю вас за заботу о брате. Винсент, пиши мне каждый день.

У доктора Гаше была привычка брать спутника за локоть и тащить за собой. Подталкивая Винсента вперед, он так и сыпал словами, перескакивал с предмета на предмет, сам отвечал на свои вопросы и резким, пронзительным голосом произносил длинные монологи.

– Вон та дорога ведет в поселок, – говорил Гаше, – та, длинная и прямая. Но сейчас я поведу вас другой дорогой на вершину холма – оттуда видна вся окрестность. Ничего, что вы тащите мольберт? Вам не тяжело? Вон там, слева, католическая церковь. Вы заметили, что католики всегда строят свои церкви на холмах, чтобы они были хорошо видны? Ох, господи, должно быть, я старею, этот подъем кажется мне все круче и круче с каждым годом. Видите, какие там прелестные хлебные поля? Весь Овер окружен ими. Вы непременно должны их написать. Конечно, они не такие желтые, как в Провансе… а вон там, справа, – кладбище… оно на самой вершине холма, над рекой и над всей долиной… как вы полагаете, разве не все равно мертвым, где лежать?.. а мы отдали им лучшее место во всей долине Уазы… Может быть, зайдем туда? Ниоткуда так хорошо не видно реки, как с кладбища… ведь там увидишь все вплоть до Понтуаза… да, да, ворота не заперты, надо только толкнуть их… вот так… Ну, разве тут не чудесно? Эти высокие стены мы выстроили, чтобы защищаться от ветра… мы хороним здесь и католиков и протестантов…

Винсент скинул с плеч мольберт и, чтобы отдохнуть от речей доктора Гаше, прошел немного вперед. Кладбище имело форму квадрата и занимало не только вершину холма, но и часть склона. Винсент дошел до задней стены, откуда была прекрасно видна расстилавшаяся внизу долина Уазы. Холодная зеленая лента реки красиво вилась среди изумрудных берегов. Справа выглядывали тростниковые крыши какой-то деревни, а чуть подальше – другой холм, на котором возвышался старинный замок. Лучи яркого майского солнца заливали кладбище, густо поросшее весенними цветами. А над ним, сияя, опрокинулся нежно-голубой купол неба. Здесь царил удивительный, невозмутимый, почти неземной мир и покой.

– Вы знаете, доктор Гаше, – сказал Винсент, – это очень хорошо, что я побывал на юге. Теперь я гораздо лучше вижу север. Посмотрите, какая лиловость на том, дальнем берегу реки, где трава еще не тронута солнышком.

– Да, да, лиловость, именно лиловость, иначе не скажешь…

– И каким здесь веет здоровьем, – задумчиво продолжал Винсент. – Какой тут покой, какая тишина.

Они спустились с холма, миновали пшеничное поле, церковь и вышли на прямую дорогу, которая вела в поселок.

– Мне, право, жаль, что я не могу поместить вас у себя в доме, – сказал доктор Гаше, – но, увы, у нас нет ни одной свободной комнаты. Я укажу вам хорошую гостиницу, а вы каждый день станете приходить ко мне писать и будете чувствовать себя как дома.

Доктор схватил Винсента за локоть и потащил его мимо мэрии к реке, где была летняя гостиница. Он поговорил с хозяином, и тот согласился предоставить Винсенту комнату и стол за шесть франков в день.

– Ну вот, можете устраиваться, – весело сказал Гаше. – А в час приходите ко мне обедать. И тащите свой мольберт и краски. Вы должны написать мой портрет. А еще принесите показать ваши новые работы. Мы там вволю поболтаем. Идет?

Как только доктор скрылся из виду, Винсент взял свои пожитки и поплелся к выходу.

– Постойте! – окликнул его хозяин. – Куда же вы?

– Я рабочий, а не капиталист, – ответил ему Винсент. – Я не могу платить вам шесть франков в день.

Он вернулся на площадь и разыскал там маленькое кафе, как раз напротив мэрии. Называлось оно по фамилии хозяина – Раву, там Винсент договорился, что будет платить за комнату и стол три с половиной франка в день.

Кафе Раву было излюбленным местом встречи крестьян и рабочих, живших близ Овера. Войдя в него, Винсент увидел справа небольшую стойку, все остальное пространство сумрачного, унылого зала было заставлено грубыми деревянными столами и скамьями. В углу, за стойкой, виднелся бильярдный стол с грязным и рваным зеленым сукном. Стол этот был гордостью и украшением кафе. В дальнем конце зала была дверь на кухню, а сразу же за дверью – витая лестница, которая вела наверх, где были три комнатки с кроватями. Из своего окна Винсент видел шпиль католической церкви и кусок кладбищенской стены, – в мягком свете оверского солнца ее коричневый тон был чист и нежен.

Винсент взял мольберт, краски и кисти, захватил портрет арлезианки и отправился на поиски дома Гаше. Та же дорога, что вела со станции к кафе Раву, у площади круто сворачивала на запад и шла вверх по склону. Скоро Винсент очутился у развилки. Правая дорога поднималась к холму с замком, а левая через зеленое поле гороха уходила к реке. Гаше велел ему идти прямо, оставляя холм в стороне. Винсент медленно шел и думал о докторе, заботам которого его поручил Тео. Он заметил, что домики с тростниковыми крышами сменились богатыми виллами и поселок приобрел совсем другой вид.

Винсент потянул медную ручку звонка, торчавшую в высокой каменной стене. На звон колокольчика выбежал Гаше. Он повел Винсента по крутой каменной лестнице на террасу, где был разбит цветник. Дом был трехэтажный, прочный, удобный и красивый. Доктор взял Винсента под руку и вывел на задний двор, где у него жили утки, куры, индейки, павлины и множество кошек.

– А теперь идемте в гостиную, Винсент, – сказал Гаше, поведав Винсенту во всех подробностях историю каждой птицы.

Гостиная, занимавшая переднюю часть дома, была просторная, с высоким потолком, но в ней было всего-навсего два маленьких окна, выходивших в сад. Эта большая комната была так заставлена мебелью, антикварными редкостями и всякой рухлядью, что у стола, стоявшего посередине, едва хватало места для двух человек. Окна пропускали очень мало света, и Винсенту показалось, что все вещи в гостиной черные.

Гаше метался по комнате, то и дело хватал какой-нибудь предмет, совал его Винсенту и вырывал из рук, раньше чем тот успевал что-либо рассмотреть.

– Поглядите. Видите букет на той картине? Делякруа держал цветы вот в этой вазе. Можете ее потрогать. Разве вы не чувствуете, что это та самая вещь? Видите это кресло? На нем сидел у окна Курбе, когда писал мой сад. А эти красивые блюда? Их привез мне Демулен из Японии. Одно из этих блюд брал для своего натюрморта Клод Моне. Натюрморт наверху. Идемте, я покажу.

За обедом Винсент познакомился с сыном Гаше, Полем, живым и красивым пятнадцатилетним мальчиком. Несмотря на то что Гаше страдал желудком, обед у него был из пяти блюд. Винсент, привыкнув в Сен-Реми к одной чечевице да черному хлебу, спасовал уже после третьего блюда.

– А теперь нам надо поработать! – воскликнул доктор. – Вы будете писать мой портрет, Винсент; я буду позировать вот так, как сижу сейчас, хорошо?

– Мне сначала надо бы узнать вас поближе, доктор, а то, боюсь, портрет выйдет очень поверхностный.

– Ну что ж, возможно, вы правы, возможно, и правы. Но что-нибудь вы все-таки напишете? Позвольте мне посмотреть, как вы работаете. Мне так хочется посмотреть!

– Я видел в саду место, которое стоило бы написать.

– Чудесно! Чудесно! Сейчас мы поставим вам мольберт. Поль, вынеси господину Винсенту мольберт в сад. Вы мне покажите это место, и я скажу, писал ли его кто-нибудь из художников.

Пока Винсент работал, доктор бегал вокруг него, размахивая руками и выражая восторг, ужас, удивление. Винсент слышал за своей спиной тысячу советов, возгласов и всевозможных наставлений.

– Да, да, это у вас получилось хорошо. Вот, вот, красный краплак. Осторожнее! Вы испортите все дерево. Ага, сейчас в самый раз… Нет, нет! Хватит, оставьте в покое кобальт. Это вам не Прованс. Теперь, по-моему, хорошо! Да, да, просто прекрасно! Осторожней, осторожней, Винсент. Сделайте, пожалуйста, желтое пятнышко на этом цветке. Да, да, вот здесь. Как сразу все оживает и играет! У вас прямо-таки животворная кисть. Нет, нет! Умоляю вас, не надо! Легче, легче! Не так энергично. А, да, да, теперь я понял. Merveilleux!

Винсент терпел кривлянье и болтовню доктора, сколько хватило сил. Потом он обернулся и сказал:

– Дорогой друг, вам не кажется, что такое волнение может вредно отразиться на вашем здоровье? Вы медик и должны знать, как важно держать себя в руках и не волноваться.

Но когда кто-нибудь писал на глазах у Гаше, он не мог не волноваться.

Закончив этюд, Винсент вместе с доктором Гаше вернулся в дом и показал ему портрет арлезианки, который он принес. Доктор прищурил один глаз и насмешливо посмотрел на полотно. Он долго что-то бормотал, пререкаясь сам с собой насчет достоинств и недостатков портрета, и наконец изрек:

– Нет, этого я не могу принять. Не могу согласиться с ним полностью. Не вижу, что вы хотели сказать в этом портрете.

– Я и не старался ничего сказать, – заметил Винсент. – Это, если угодно, обобщенный портрет арлезианки. Я просто хотел выразить красками арлезианский характер.

– Увы, – промолвил доктор скорбным тоном. – Я не могу с ним полностью согласиться.

– Вы не возражаете, если я посмотрю ваши коллекции?

– Конечно, конечно, смотрите сколько угодно. А я тем временем посижу около этой дамы и подумаю, могу ли я принять ее.

В сопровождении услужливого Поля Винсент бродил по комнатам целый час. В каком-то пыльном углу он наткнулся на небрежно брошенное полотно Гийомена; нагая женщина, лежащая на кровати. Картина валялась без всякого присмотра и начала уже трескаться. Пока Винсент разглядывал ее, в комнату взволнованно вбежал доктор Гаше и засыпал Винсента вопросами относительно арлезианки.

– Неужели вы смотрели на нее все это время? – изумился Винсент.

– Да, да, она постепенно до меня доходит, она доходит, я уже начинаю чувствовать ее.

– Извините меня, доктор Гаше, за нескромный совет, но это великолепный Гийомен. Если вы не вставите его в раму, он погибнет.

Гаше даже не слушал Винсента.

– Вы утверждаете, что следовали в рисунке Гогену… Я не могу согласиться с вами… эти резкие контрасты цвета… Они убивают всю ее женственность… нет, не то чтобы убивают, но… да, да, пойду посмотрю на нее снова… она постепенно доходит до меня… понемногу… вот-вот, кажется, и сойдет с полотна!

Весь остаток дня Гаше метался около арлезианки, тыкал в нее пальцем, всплескивал руками, без умолку тараторил, задавал бесчисленные вопросы и сам же отвечал на них, принимая все новые позы. Когда наступил вечер, арлезианка окончательно завоевала его сердце. На доктора снизошло радостное успокоение.

– Ах, как она трудна – простота, – произнес он, стоя перед портретом, умиротворенный и измученный.

– Да, трудна.

– А эта дама прекрасна, прекрасна! Никогда я не чувствовал характер так глубоко.

– Если она вам нравится, доктор, – она ваша. И этюд, который я написал сегодня в саду, тоже ваш.

– Но зачем же вы дарите мне картины, Винсент? Ведь это ценность.

– Скоро наступит время, когда вам, может быть, придется заботиться обо мне, лечить меня. У меня не будет денег, чтобы заплатить вам. Вместо денег я плачу вам полотнами.

– Но я и не хочу лечить вас ради денег, Винсент. Я сделаю это из дружбы к вам.

– Значит, так тому и быть! Я тоже дарю вам эти картины из дружбы.