5
В тот же день к Винсенту опять пришел Терстех. Глаза у него блестели, а щеки раскраснелись от мороза.
– Как идут дела, Винсент?
– Отлично, минхер Терстех. Я тронут, что вы снова заглянули ко мне.
– Не покажешь ли мне что-нибудь интересное? За этим я, собственно, и пришел.
– Да, у меня есть несколько новых вещей. Прощу вас, присядьте.
Терстех покосился на стул, полез в карман за платком, чтобы смахнуть пыль, но в конце концов решил, что это не совсем вежливо, и, скрывая брезгливость, сел. Винсент показал ему три-четыре небольшие акварели. Терстех торопливо взглянул на них, словно пробегая длинное письмо, затем вернулся к первому этюду и стал пристально его рассматривать.
– Дело идет на лад, – сказал он, помолчав. – Акварели, конечно, еще оставляют желать лучшего, они грубоваты, но ты продвигаешься вперед. Ты поскорее должен сделать что-нибудь такое, что я мог бы купить.
– Хорошо, минхер.
– Пора подумать о самостоятельном заработке, мой мальчик. Жить на чужой счет не годится.
Винсент взял в руки свои акварели и поглядел на них. Он и раньше догадывался, что они грубоваты, но, как всякий художник, не мог видеть все несовершенство своих произведений.
– Только о том и мечтаю, чтобы самому зарабатывать на жизнь, минхер.
– Так трудись усерднее. Надо спешить. Если б ты создал стоящую вещь, я с удовольствием купил бы ее у тебя.
– Благодарю вас, минхер.
– Как бы то ни было, я рад видеть, что ты не унываешь и работаешь. Тео просил меня присматривать за тобой. Напиши что-нибудь стоящее. Винсент, я хочу, чтобы ты занял свое место на Плаатсе.
– Я стараюсь писать как можно лучше. Но не всегда рука повинуется моей воле. А все-таки Мауве понравилась одна из этих вещей.
– Что же он сказал?
– Сказал: «Это уже начинает походить на акварель».
Терстех рассмеялся, обмотал свой шерстяной шарф вокруг шеи и со словами: «Работай, Винсент, работай; только так и создаются великие произведения», – вышел из мастерской.
Винсент написал дяде Кору, что он устроился в Гааге, и звал его приехать. Дядя часто наведывался в Гаагу, чтобы купить материалов и картин для своего художественного магазина – самого большого в Амстердаме. Однажды в воскресенье Винсент зазвал к себе в гости детишек, с которыми успел свести знакомство. Чтобы ребятам не было скучно, пока он их рисовал, Винсент купил им конфет и, не отрываясь от своей рисовальной доски, рассказывал сказку за сказкой. Услышав резкий стук в дверь и басовитый, зычный голос, Винсент понял, что приехал дядя.
Корнелис Маринюс Ван Гог пользовался известностью, был богат, и дело его процветало. Но несмотря на это, в его больших, темных глазах сквозила печаль. Губы у него были тоньше и суше, чем у остальных Ван Гогов. Голова же была типично ван-гоговская: выпуклые надбровья, квадратный лоб, широкие скулы, массивный округлый подбородок и крупный, резко очерченный нос.
Корнелис Маринюс приметил в мастерской все до последней мелочи, хотя сделал вид, будто ни на что не обращает внимания. Он перевидал больше мастерских, чем любой другой человек в Голландии.
Винсент роздал детям остатки конфет и отправил их по домам.
– Не выпьете ли вы со мной чашку чая, дядя Кор? На улице, наверно, ужасный холод.
– Спасибо, Винсент, выпью.
Винсент подал ему чай и подивился, как беззаботно в ловко держит дядя свою чашку на коленях, рассуждая о всяких новостях.
– Итак, ты решил стать художником, Винсент, – сказал Корнелис. – Да, пора Ван Гогам иметь своего художника. Хейн, Винсент и я покупаем картины у чужих людей вот уже тридцать лет. Теперь же часть денег будет оставаться в семье.
– Ну, если трое дядьев и брат торгуют картинами, я могу развернуться вовсю! – засмеялся Винсент. – Не хотите ли кусок хлеба с сыром, дядя Кор? Может, вы проголодались?
Корнелис Маринюс хорошо знал, что отказываться от еды у бедного художника – значит жестоко оскорбить его.
– Спасибо, поем с удовольствием. Сегодня я рано завтракал.
Винсент положил несколько ломтей грубого черного хлеба на щербатую тарелку и вынул из бумаги кусок дешевого сыра. Корнелис Маринюс сделал над собой усилие, чтобы отведать того и другого.
– Терстех сказал мне, что Тео присылает тебе сто франков в месяц.
– Да, присылает.
– Тео молодой человек, ему надо бы беречь деньги. А ты должен зарабатывать свой хлеб сам.
Винсент был сыт по горло теми поучениями, которые он только вчера выслушал от Терстеха. Он быстро, не подумав, ответил:
– Зарабатывать свой хлеб, дядя Кор? Что это значит? Зарабатывать свой хлеб… или не даром его есть? Есть свой хлеб даром или, иными словами, быть недостойным его, – это, конечно, преступление, ибо каждый честный человек должен быть достоин своего хлеба. Но не уметь зарабатывать на хлеб, хотя и быть достойным его, – это уже несчастье, большое несчастье.
Отщипнув кусочек черного мякиша, Винсент скатал из него твердый шарик.
– Так вот, если вы скажете мне, дядя Кор: «Ты недостоин своего хлеба», – вы меня обидите. Но если вы справедливо заметите, что я не всегда зарабатываю свой хлеб, то возражать тут не приходится. Но что толку об этом говорить? Если больше вам нечего сказать, это мне ничуть не поможет.
О хлебе Корнелис больше не заговаривал. Беседа текла в самом спокойном тоне, пока, совершенно случайно, Винсент, заговорив о выразительности в искусстве, не упомянул имя художника Де Гру.
– А знаешь ли ты, Винсент, – сказал Корнелис, – что о личной жизни Де Гру идет худая слава?
Винсент не мог спокойно слушать, когда говорили такие вещи о славном Де Гру. Он понимал, что гораздо лучше смиренно поддакнуть дяде, но, видимо, разговаривая с Ван Гогами, он уже ни с чем не мог бы согласиться.
– Дядя Кор, мне всегда казалось, что художник, вынося свою работу на суд публики, вправе сохранить при себе свои переживания, свою личную жизнь, хотя она роковым образом связана со всеми трудностями, которые приходится преодолевать, создавая произведение искусства.
– Но вместе с тем, – возразил Корнелис, прихлебывая чай, к которому Винсент не подал сахара, – один тот факт, что человек не ходит за плугом или не корпит над счетной книгой, а работает кистью, еще не дает ему орава вести распущенную жизнь. Я сомневаюсь, что мы должны покупать картины художников, которые пренебрегают нравственностью.
– А я считаю, что еще безнравственней копаться в грязном белье художника, если его работа безупречна. Труд художника и его личная жизнь – все равно что роженица и ее ребенок. Вы можете глядеть на ребенка, но нечего задирать у роженицы рубашку и смотреть, не запачкана ли она кровью. Это в высшей степени нескромно.
Корнелис только что откусил кусочек бутерброда с сыром. Он поспешно выплюнул его в горсть и швырнул в печку.
– Ну и ну, – бормотал он. – Ну и ну!
Винсент испугался, что Корнелис рассердится, но все сошло благополучно. Усадив дядю поближе к огоньку, Винсент вынул папку со своими набросками и этюдами. Сначала Корнелис молчал, но когда дошел до небольшого рисунка, изображавшего Паддемус со стороны торфяного рынка, – Винсент сделал его в двенадцать часов ночи, гуляя с Брейтнером, – дядя не удержался.
– Это здорово, – сказал он. – Можешь ты нарисовать еще несколько городских пейзажей?
– Конечно. Я рисую их, когда хочу отдохнуть от работы с моделью. Тут и еще есть такие пейзажи. Вот поглядите!
Винсент, заглядывая через плечо Корнелиса, стал перебирать в папке листы разных размеров.
– Это Флерстех… а это Геест. Вот рыбный рынок.
– Можешь ты нарисовать для меня дюжину таких пейзажей?
– Могу, но это уже сделка, а раз сделка – давайте условимся о цене.
– Хорошо, сколько же ты хочешь?
– На рисунки такого размера, все равно, карандашом или пером, у меня цена одинаковая – два с половиной франка. Это не слишком дорого, как вы полагаете?
Корнелису оставалось только рассмеяться про себя, – такие это были ничтожные деньги!
– Разумеется, не дорого. Если рисунки будут удачные, я попрошу тебя нарисовать еще двенадцать видов Амстердама. И тогда уже назначу цену сам, чтобы ты получил немного больше.
– Дядя Кор, это мой первый заказ! Я не могу и сказать, как я счастлив!
– Мы все хотим помочь тебе, Винсент. Только доведи свои работы до нужного уровня, и мы станем покупать у тебя все, что ты нарисуешь. – Он взял шляпу и перчатки. – Будешь писать Тео, передай ему привет от меня.
Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель и побежал на улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.
– На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не в себе.
– Что случилось? Он болен?
Йет вздохнула.
– Мечется, как всегда.
– Ну, тогда ему, конечно, не до меня.
– Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты приходил. Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.
– Ты не забудешь сказать ему обо мне?
– Не забуду.
Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо него дважды приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:
– Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это еще не то, что нужно. Я еще не могу продавать твои вещи на Плаатсе. Боюсь, что ты работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.
– Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до одиннадцати или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для того, чтобы немного перекусить.
Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.
– Не понимаю, не понимаю. Твои работы отдают тою же грубостью и резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека есть способности, при упорной работе этого вполне можно добиться.
– При упорной работе! – повторил Винсент.
– Видит бог, я рад бы купить твои этюды, Винсент! Я хочу, чтобы ты зарабатывал себе на жизнь. Это несправедливо, что Тео приходится тебя кормить… Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи! Ведь тебе не нужна милостыня.
– Нет, не нужна.
– Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои вещи и зарабатывать себе на жизнь.
Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал, что он просто издевается над ним. «Ты должен зарабатывать себе на жизнь… но я не могу у тебя купить ничего, ровным счетом ничего!» Как же, черт возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?
Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник шел быстрым шагом, шел, сам не зная куда, опустив голову и выставив вперед правое плечо. Винсента он словно не узнал.
– Давно не видел вас, кузен Мауве.
– Я был занят. – Тон у Мауве был холодный, равнодушный.
– Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?
– Ах… – Он сделал неопределенное движение рукой.
– Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.
– Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.
– Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.
– Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.
Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.
Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?
Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.
– Вот это да! – с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. – Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.
– Если вам здесь не нравится, можете убираться, – огрызнулся Винсент.
– Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.
– Вы же вот процветаете.
– Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.
– Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.
Вейсенбрух расхохотался.
– Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.
– А вы считаете, что тут нет характера? – спросил Винсент, доставая свою папку. – Присядьте, посмотрите.
– Я не могу смотреть рисунки сидя.
Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.
– Это не в вашей манере; акварель – слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.
Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.
– Рисуете вы просто великолепно, – сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. – Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.
У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.
– Вас, кажется, называют Карающим Мечом?
– Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.
– А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.
– Глупости! В этом-то их сила.
– Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.
– И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.
– Пожалуй, так и придется.
– Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.
– Мауве сказал, что я художник божьей милостью?
– Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.
– Тогда почему же он так холоден ко мне?
– Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.
– Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?
– Пожалуйста.
– Это Мауве прислал вас сюда?
– Да, Мауве.
– А зачем?
– Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.
– Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью…
– Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение.
