Теперь я подхожу к критической и самой трудной части своего повествования, тем более трудной, что я не могу поручиться за ее истинность. Временами я чувствую весьма смущающую меня уверенность в том, что случившееся не было ни сном, ни иллюзией; именно это чувство и потрясающие последствия всей истории и заставляют меня браться за перо.

Мой сын, опытный психолог, во всех подробностях знающий все, что было со мной, будет главным судьей того, о чем я теперь должен рассказать.

Сперва хочу описать все обстоятельства – какими они представлялись нам. В ночь с 17 на 18 июля я рано возвратился в лагерь после ветреного дня, но не мог уснуть. Вскоре после одиннадцати я встал и, покоряясь странному притяжению, манившему меня на северо-восток, отправился на одну из привычных ночных прогулок. Выходя из лагеря, я встретил одного из членов экспедиции – австралийца-шахтера по фамилии Таппер, поздоровался с ним.

Недавно миновавшая полнолуние луна светила с ясного неба и заливала древние пески мертвенным белым светом, казавшимся мне тогда безгранично мерзким. Ветер утих – не менее чем на пять часов, – так засвидетельствовал Таппер и прочие, кто заметил тогда мой удалявшийся силуэт на фоне залитых нездоровой бледностью таинственных холмов.

Вновь ожил он ночью, около 3:30, когда яростный шквал вдруг обрушился на лагерь, разбудил всех и повалил три палатки. На небе не было даже облачка, и прокаленная луна по-прежнему заливала пустыню больным своим светом. Устанавливая шатры на место, все заметили, что меня нет в лагере, но, зная про частые ночные отлучки, никто не встревожился. Тем не менее трое австралийцев уверяли: в воздухе сгущается нечто зловещее.

Маккензи постарался убедить профессора Фриборна в том, что страхи эти порождены сказками чернокожих – искусной тканью зловещего мифа, объяснявшего причины сильнейших ветров, изредка с ясного неба обрушивающихся на здешние пески. Такие ветры, шептали предания, дуют из огромных подземных хижин, где творится ужасное; подобных шквалов не бывает там, где на песке нет огромных камней с отметинами. К четырем ветер утих, изменив вид и расположение песчаных холмов.

Около пяти, когда одутловатая нездоровая луна опустилась к самому горизонту, я вернулся в лагерь – без шляпы и электрического фонарика, в лохмотьях, исцарапанный, ни кровинки в лице. Почти все возвратились ко сну, лишь профессор Дайер курил трубку перед палаткой. Увидев меня таким потрясенным, движущимся почти автоматически, он позвал доктора Бойля, и вдвоем они сумели устроить меня на ложе. Разбуженный возней сын вскоре присоединился к ним, и втроем они попытались заставить меня полежать и уснуть.

Но сон не шел ко мне. Психологическое состояние мое было весьма необычным – подобного мне еще не приходилось испытывать. Через какое-то время я принялся говорить, нервно и замысловато объясняя свое состояние.

Я рассказал всем, что почувствовал усталость и решил подремать на песке. Тут, как я утверждал, мне привиделся сон, куда более жуткий, чем все посещавшие меня прежде. Потом неожиданный ветер разбудил меня, и нервы мои не выдержали. Я бежал в панике, то и дело спотыкаясь о выступающие из песка камни и падая. Спал я, должно быть, долго, что и было причиной продолжительного отсутствия.

О том, что на деле со мной могло случиться нечто иное, я не проговорился ни словом, обнаружив огромный самоконтроль. Но намекнул, что планирую пересмотреть всю работу экспедиции и настоятельно советую прекратить все работы на северо-востоке.

Аргументация моя была достаточно слабой: я говорил, что блоков там немного, что не нужно оскорблять чувства суеверных шахтеров, опасался возможного прекращения финансирования со стороны колледжа, говорил о других неверных или абсолютно не относящихся к делу предметах. Естественно, мои новоявленные пожелания не удостоились внимания даже моего собственного сына, явно обеспокоенного ухудшением моего состояния.

Наутро я был на ногах, но провел целый день в лагере, стараясь не подходить к раскопкам. Потом объявил, что, опасаясь за собственное здоровье, решил немедленно возвратиться домой. И сын обещал доставить меня на самолете в Перт, за тысячу миль к юго-востоку, сразу как только завершит воздушное обследование той области, которую я предлагал оставить в покое.

Все-таки, думалось мне, если то, что я видел вчера, можно еще заметить, придется предупредить всех, даже рискуя показаться смешным. Можно было предполагать, что знакомые с местными сказаниями шахтеры поддержат меня. Чтобы подбодрить меня, сын тем же утром облетел все места, где я мог побывать ночью. Однако ему не удалось заметить ничего обнаруженного мною.

Случилось как и с тем непонятным базальтовым блоком – сыпучий песок укрыл все следы. На какой-то миг я даже пожалел, что потерял во время своего отчаянного бегства некий жуткий предмет, хотя уже тогда я понимал, сколь благодетельна эта потеря. Во всяком случае, я еще могу надеяться, что пережил все во сне… в особенности если адская пропасть останется необнаруженной.

20 июля Уингейт доставил меня в Перт, но отказался оставить экспедицию и возвратиться домой вместе со мной. Он пробыл со мной до 25-го числа, когда в Ливерпуль отправлялся очередной пароход. И теперь, в каюте «Императрицы», я думаю, как поступить… И все-таки хотя бы сын должен узнать все. Ему решать, что можно открыть человечеству.

Чтобы избежать любых случайностей, выше я изложил всю подоплеку, уже отчасти известную людям, и теперь приступаю собственно к истории – к сжатому изложению того, что произошло со мной в пустыне в эту жуткую ночь.

Напряженный, в каком-то извращенном рвении подгоняемый необъяснимым, смешанным с ужасом, глубинным стремлением на северо-восток, я шагал вперед под лучами зловещей луны. Во все стороны от меня из песка выступали первобытные циклопические блоки, оставшиеся от безымянных, позабытых эонов.

Неизмеримая их древность и ужас, повисший над чудовищной пустошью, угнетали меня в ту ночь как никогда прежде, и я не мог не вспоминать о своих безумных сновидениях, о жутких легендах, что связаны с ними, и о том страхе, с которым и теперь туземцы и шахтеры относятся к этой пустыне и тесаным камням ее.

Но я шагал вперед, словно стремясь навстречу с нечистой силой, все более и более поддаваясь фантазиям, устремлениям… псевдовоспоминаниям. Я размышлял о контурах, которые, как иногда казалось сыну, с воздуха образовывали лежащие камни, и удивлялся, почему они кажутся мне столь знакомыми и зловещими. Нечто копошилось возле задвижки, на которую заперты были мои воспоминания, уже ею гремело, но иная сила старалась удержать их под замком.

Ветра не было, и склоны наметанных им дюн морскими валами изгибались под бледными лучами луны. Я шел в никуда, но так, словно мне было назначено свидание. Сны мои вдруг хлынули в этот мир, и каждый утопавший в песке мегалит начинал казаться мне остатком стены дочеловеческих времен, со всеми символами и иероглифами, памятными мне с годов заключения в теле члена Великой Расы.

Временами мне даже казалось, что всеведущие конические чудовища деловито снуют рядом со мной по привычным делам, и я боялся опустить долу глаза, чтобы не увидеть себя таким же. И все это время передо мной проходили засыпанные песком блоки, я видел комнаты, коридоры… ослепительный свет луны и хрустальные лампы… бесконечную пустыню и колыхание гигантских папоротников над нею… Я не спал, но грезил наяву.

Не знаю, долго ли шел и далеко ли зашел… не знаю даже наверное, в каком направлении… когда вдруг заметил целое нагромождение блоков, открытых сегодня ветром. Более крупного скопления мне еще не попадалось, и оно оказало на меня столь сильное впечатление, что видения минувших эонов мгновенно поблекли.

И снова передо мной оказалась всего только пустыня, диск луны и части шарады из непонятного прошлого. Я подошел поближе и направил на камни лучи фонаря, помогая ими лунному свету. Унесенный песок открыл низкую, неправильной формы округлую массу мегалитов и камней поменьше, около сорока футов в поперечнике и от двух до восьми футов в вышину.

С самого начала я заметил в этих камнях нечто особенное. Дело было не только в числе их, превосходившем все известное мне, – источенная ветрами поверхность камней – узоры на ней – заставили разглядеть их повнимательнее, посвечивая фонариком.

По виду они ничем не отличались от попадавшихся прежде. Отличие… крылось в ином… Но полное впечатление сложилось, лишь когда взгляд мой сумел обежать разом несколько блоков.

Меня словно озарило. Криволинейные знаки на блоках образовывали единый рисунок. Впервые за все время пребывания среди этих вековечных песков мне удалось увидеть сохранившийся кусок кладки – неровной и покосившейся, но камни в ней оставались на своем законном месте.

Приподнявшись на какой-то бугорок, я принялся руками очищать от песка поверхность камней, одновременно стараясь следить за размером, формой, стилем и взаимосвязью узоров.

Тут я сумел получить некоторое представление о природе искусственного сооружения и о рисунках, некогда нанесенных на огромной поверхности первобытной кладки. И полное совпадение с тем, что было во снах, как никогда прежде тревожило и смущало.

Когда-то здесь пролегал циклопический коридор шириной и высотой футов в тридцать, вымощенный восьмигранными блоками, перекрытый прочными сводами. С правой стороны должны были размещаться комнаты, а в конце находился один из наклонных ходов поверхностей, что уводили в недра земные.

Я вздрогнул, представив все это, – одно расположение блоков не могло дать достаточных оснований для столь подробных выводов. Откуда мне знать, что этот уровень – из самых низких? Откуда мне знать, что уводящий вверх пандус остался позади? Какие у меня основания считать, что долгий подземный ход к Площади Колонн лежал слева в одном уровне надо мной?

Откуда мне знать, что зал с машинами и правый туннель в центральные архивы лежит ниже – на два уровня? Откуда же знать мне, что одна из этих жутких, заложенных железными полосами дверей находится в самом низу… через четыре уровня? Нечаянное вторжение снов бросило меня в озноб… и в холодный пот.

И тут случилось совсем уже нестерпимое: я ощутил легкое дуновение, струйку прохладного воздуха, сочащуюся вверх из углубления в центре огромной груды. И разом, как было недавно, видения отступили, оставив после себя только злой свет луны, задумчивую пустыню и неровную груду камней, оставшихся от дома, построенного в палеозое. Нечто реальное, ощутимое и насквозь пронизанное темными тайнами лежало передо мной. Струйка воздуха говорила: под россыпью камней таилась огромная полость.

Первым делом мне вспомнились мрачные легенды чернокожих об укрытых под мегалитами громадных подземных хижинах, где творятся ужасы и рождаются великие ветры. Потом мысль моя обратилась к собственным снам, и я ощутил, что псевдовоспоминания словно тянут меня за рукав. Что может крыться внизу? Какой первобытный и непостижимый кошмар, породивший мифы немыслимой древности, населяет жуткое подземелье, которое мне удалось открыть?

Колебался я лишь какой-то момент. Не одно лишь любопытство и исследовательский пыл подгоняли меня – нечто еще более сильное преодолевало мой крепнущий страх.

Я двинулся почти автоматически, словно покоряясь неизбежной участи. Спрятав фонарик в карман, с силой, на которую не мог и рассчитывать, я отвалил в сторону один колоссальный камень, следом за ним другой. И вот снизу дунул влажный ветер, так не похожий на сухой воздух пустыни. Под ногами показалась черная щель, и наконец, когда я отодвинул все обломки, какие были мне под силу, зловещий свет луны бледными лучами обрисовал отверстие достаточной величины, чтобы можно было проникнуть в него.

Достав фонарик, я посветил ярким лучом вниз. Подо мной хаотическая осыпь обработанных камней уходила к северу, спускаясь под углом сорок пять градусов, – осыпь явно была следствием давнего обвала.

Между поверхностью осыпи и сводом висела непроглядная тьма, поверху обнаруживавшая очертания колоссального напряженного свода, пески пустыни здесь, казалось, легли прямо на поверхность титанического сооружения, уцелевшего со времен юности нашей планеты… Хотя как оно сумело выдержать эоны геологических сотрясений, я не знаю и не пытаюсь даже догадываться.

Обращаясь мыслью назад, соглашусь: одно только желание спускаться в одиночку в столь сомнительную пропасть, да еще когда никто не знает, где ты находишься, окажется истинным знаком безумия. Наверное, так оно и было, только в ту ночь я не колебался.

Конечно, какой-то зов, рок или судьба вели меня этим путем. Включая фонарик лишь изредка, чтобы сэкономить батарейки, я пустился в безумный спуск по циклопическому склону, уводившему вниз от отверстия, – иногда лицом вперед, но по большей части обратившись к груде мегалитов, чтобы держаться понадежнее.

Пообок с обеих сторон поднимались ветхие стены из тесаного камня, фонарик мой освещал их. Впереди была тьма.

Спускаясь, я не следил за временем, настолько мой ум переполняли загадочные смутные картинки. Они приобретали четкость, оттесняя реальность в неисчислимые дали. Все физические чувства вдруг отказали, только страх, превратившись в призрачную горгулью, насмешливо щерился на меня.

Наконец я достиг ровной поверхности, заваленной упавшими вниз блоками, бесформенными обломками камня, песком и различным мусором. С каждой стороны – футах в тридцати, кажется, – вверх вздымались массивные стены, завершавшиеся чудовищной величины сводами. То, что камни были покрыты резьбой, я все-таки различал, но разглядеть рисунки не удавалось.

Более всего внимание мое приковывал к себе свод над головой; луч фонарика не достигал его, но нижние части чудовищных арок были вполне различимы. И с такой идеальной точностью отвечали они тому, что видел я в несчетных снах – видениях древнего мира, что я впервые по-настоящему содрогнулся.

Позади, высоко над головой, слабо светящееся пятно напоминало, что над миром все еще шествует луна. Слабые остатки осторожности твердили мне, что пятно это не следует упускать из виду, иначе я не смогу вернуться наверх.

Тогда я приблизился к левой стене, на которой резьба была заметнее. Пересечь загроможденный пол было не легче, чем спуститься по осыпи, но я сумел одолеть трудный участок пути.

В одном месте я сдвинул в сторону несколько блоков, чтобы посмотреть, как вымощен пол, и вновь ощутил трепет при виде бесконечно знакомых выпуклых к центру роковых восьмигранников, еще державшихся вместе, образуя новый пол.

Очутившись на подходящем расстоянии от стены, я медленно повел фонариком, освещая стертые временем остатки резьбы. Должно быть, некогда поток воды оставил свои следы на песчаных стенах, но причин образования загадочных инкрустаций я не мог понять.

Кое-где кладка была нарушена, а камни обнаруживали явные следы разрушения; и оставалось только гадать, сколько же эонов первобытное сооружение просуществовало в недрах земли, сохраняя свою форму наперекор всем мыслимым катаклизмам.

И все-таки сильнее всего потрясла меня резная поверхность стен. Невзирая на действие времени, вблизи узоры были вполне различимы. Полное, предельное совпадение деталей, памятное мне по видениям, поражало воображение. Конечно, обличье этой поседевшей от времени стены было мне знакомо, но пока увиденное не выходило за рамки рационального.

Некогда вид этих камней равным образом потряс и создателей мифов. Оставленные ими знания влились в поток тайной науки, неизвестным образом впечатанной в мою память во время амнезии, и теперь пробудили яркие видения в моем подсознании.

Но как же тогда объяснить, что все линии и спирали вплоть до мельчайших подробностей совпадают с теми, что я видел во снах целых двадцать лет? Какая сокровенная мифология и иконография могли запечатлеть все тончайшие нюансы столь точно и подробно, до каждой мелочи совпадая с тем, что ночь за ночью открывалось мне в сновидениях?

Это не было случайностью… или совпадением. Вне всяких сомнений, древний, едва ли не вечность назад сооруженный, сокрытый на несчетные столетия коридор, в котором я находился, и породил те самые картины, знакомые мне по снам не хуже, чем собственный дом в Аркхеме, на Журавлиной. Конечно, в сновидениях я видел это сооружение во времена расцвета, но его реальность от этого не убывала, просто я чуть ошибался.

Часть сооружения, в котором я теперь находился, была мне знакома. Помнил я и где искать ее в этом странном, приснившемся мне древнем городе. С жуткой и инстинктивной уверенностью ощутил я, что могу безошибочно разыскать любой уголок в этом здании и городе… Если только он избежал разрушения. Но что, о Господи, все это значит? Как получилось, что мне известно все это? И какая ужасающая истина прячется за древними легендами о существах, обитающих в лабиринтах из первобытного камня?

Слова способны выразить лишь долю ужаса и тревоги, что терзали тогда мою душу. Я знал, где нахожусь. Знал, что именно можно отыскать, спускаясь пониже; помнил, что находилось на несчетных верхних этажах, рассыпавшихся в пыль и прах, ставших песком этой пустыни. И зачем, думал я, содрогаясь, зачем теперь мне этот слабый, но еще видимый отблеск неба?

Меня раздирали стремление бежать обратно и жгучая лихорадочная смесь любопытства и безысходности. Что произошло с чудовищным мегаполисом давних дней за те миллионы лет, что протекли здесь со времени моих снов? И что могло остаться от подземных лабиринтов, соединявших под городом все титанические башни, после столь многих конвульсий земной коры?

Неужели мне открылся во всей своей мерзости сохранившийся в целости погребенный уголок архаичного мира? Сумею ли я теперь найти дом учителя письма и башню, где С'гг'ха, плененный разум звездоголового растительного хищника из Антарктики, вырезал на чистой стене некие картинки?

Свободен ли переход со второго уровня, уводящий вниз, в палату чуждых разумов, или же он окажется заваленным и засыпанным? В том зале плененный разум невероятного, наполовину искусственного существа, жителя полой внутренней части неизвестной еще людям планеты, находящейся за Плутоном, – он будет жить там через восемнадцать миллионов лет – лепил из глины нечто невообразимое.

Закрыв глаза и прижав ладони к вискам, я тщетно старался выбросить из головы все эти безумные кошмарные мысли. Тут впервые я остро ощутил движение окружающего воздуха, прохладного и сырого. Содрогаясь, я осознавал, что эоны не видавшая жизни безжизненная цепь зияющих черных пустот под ногами в любой момент может разверзнуться рядом или подо мной.

И я думал о страшных палатах и коридорах, о наклонных ходах, какими знал их во снах. Может ли оказаться открытым путь к центральным архивам? И снова роковой зов прозвучал в моем мозгу – я вспомнил повергающие в трепет писания в чехлах из нержавеющего металла.

Там, говорили легенды и сны, почивает история, вся история – до мельчайших подробностей будущего или прошлого, занесенная на страницы пленными умами со всех миров Солнечной системы во все века ее бытия. Безумно было думать такое, но что оставалось мне – разве был нормален мир, в котором я очутился?

Я думал о запертых металлических полках, о том, как следует поворачивать ручки, чтобы открывать их. Перед внутренним взором появилась одна из полок. Как часто приходилось мне прибегать к этой сложной серии поворотов, чередующихся с нажатиями… в разделе позвоночных, на первом уровне! И я вспомнил их все до единого.

Если только я найду эти полки, то сумею их открыть. И безумие вновь овладело мной. Через какой-то миг я уже прыгал с камня на камень, опускаясь в земные недра по весьма памятному мне пандусу.