Пятнадцатая глава

Наконец цель была достигнута, и Златоуст вошел в долгожданный город через те же ворота, в которые он впервые входил когда-то, много лет тому назад, чтобы разыскать своего мастера. Кое-какие вести из епископального города дошли до него уже в пути, на подходе; он знал, что и здесь была чума и, быть может, еще продолжала властвовать, ему рассказывали о волнениях и народных бунтах и о том, что сюда прибыл императорский наместник, чтобы навести порядок, издать чрезвычайные законы и защитить жизнь и имущество горожан. Ибо епископ оставил город сразу же после вспышки чумы и поселился в одном из своих замков далеко за городом. Все эти вести мало волновали странника. Был бы только город и мастерская, в которой он хотел работать! Все остальное было для него не важно. Когда он пришел, чума улеглась, ожидали возвращения епископа и радовались отъезду наместника и возвращению привычной мирной жизни.

Когда Златоуст снова увидел город, сердце его сжалось от еще незнакомого ему чувства свидания с родиной, и ему пришлось состроить непривычно строгую мину, чтобы овладеть собой. О, все было на своем месте: ворота, великолепные фонтаны, старая неуклюжая башня собора и новая стройная колокольня церкви Святой Марии, чистый перезвон Святого Лоренца, огромная, сияющая Рыночная площадь! О, как хорошо, что все это дождалось его! Приснилось же ему как-то дорогой во сне, будто он пришел сюда и нашел все чужим и изменившимся, частью разрушенным и лежащим в развалинах, частью неузнаваемым из-за новых построек и странных, безрадостных знаков. У него едва слезы не выступили на глазах, когда он шел по улочкам, узнавая дом за домом. Ну как было не позавидовать в конце концов оседлым, живущим мирной жизнью в красивых, надежных домах, их умиротворяющему, придающему сил чувству родины, домашнего очага с комнатами и мастерской, в окружении жены и детей, прислуги и соседей?

Было далеко за полдень, и на солнечной стороне улицы дома, вывески заведений и ремесленных цехов, резные двери и цветочные горшки были залиты теплыми лучами, ничто не напоминало о том, что и в этом городе правили бал лютая смерть и безумный страх. Под гулкими сводами моста несла свои светло-зеленые и светло-голубые воды чистая река; Златоуст посидел немного на парапете набережной, внизу, в зеленовато-хрустальной глубине, все так же скользили или стояли неподвижно темные тени рыб, носом против течения, все так же вспыхивал там и тут в зеленоватой глуби слабый, отливающий золотом свет, так много обещая и побуждая к мечтательности. Такое же бывало и в других реках, и другие мосты и города радовали глаз красотой, но ему все же казалось, что он уже давно не видел ничего подобного и не испытывал такого чувства.

Двое молодых помощников мясника, смеясь, гнали через мост теленка, они обменивались взглядами и шутками со служанкой, которая в крытой галерее над ними снимала белье.

Как быстро все проходит! Еще совсем недавно здесь пылали противочумные костры и распоряжались отвратительные работники похоронных команд, а сейчас жизнь продолжалась, люди смеялись и шутили; да и с ним самим дело обстояло так же, он сидел и был в восхищении от этой встречи и чувствовал в душе благодарность и даже испытывал симпатию к оседлым, словно и не было горя и смерти, Лене и принцессы-еврейки. Улыбаясь, он поднялся и пошел дальше, и, только когда он приблизился к улице мастера Никлауса и снова пошел по дороге, которой когда-то несколько лет каждый день ходил на работу, сердце его стеснилось тревогой. Он зашагал быстрее, ему хотелось еще сегодня встретиться с мастером и узнать обо всем, дело не терпело отлагательства, он и думать не хотел о том, чтобы подождать до завтрашнего дня. Неужели мастер все еще сердится на него? Это было так давно и уже не имело значения; а если и так, он с этим справится. Был бы только мастер на месте, он и мастерская, тогда все будет в порядке. Торопливо, словно боясь упустить что-то в последний момент, подошел он к хорошо знакомому дому, взялся за дверную ручку и страшно испугался, найдя дверь запертой. Неужели недобрый знак? Раньше никогда не случалось такого, чтобы двери среди бела дня держали взаперти. Он громко постучал и стал ждать. У него вдруг тоскливо сжалось сердце.

Вышла та же самая старая служанка, которая встретила его, когда он впервые вошел в этот дом. Она не стала уродливее, но постарела, посуровела и не узнала Златоуста. Робко спросил он ее о мастере. Она тупо и недоверчиво взглянула на него.

— Мастера? Здесь нет никакого мастера. Идите своей дорогой, мы никого не впускаем.

Она хотела вытолкать его из ворот, но он, взяв ее за руку, крикнул:

— Да говори же, Маргрит, ради Бога! Я Златоуст, разве ты не помнишь меня? Мне надо к мастеру Никлаусу.

Подслеповатые, наполовину погасшие глаза не стали приветливее.

— Здесь нет никакого мастера Никлауса, — сказала она сердито, — он умер. Шли бы вы своей дорогой, некогда мне стоять тут и болтать с вами.

Златоуст, чувствуя, как рушатся его надежды, оттеснил в сторону старуху, которая с криком побежала за ним следом, и поспешил по темному коридору к мастерской. Она была заперта. Преследуемый причитаниями и бранью старухи, он быстро поднялся по лестнице, заметив в полумраке стоявшие в знакомом помещении скульптуры, которые собрал Никлаус. Громким голосом позвал он барышню Лизбет.

Дверь гостиной отворилась, появилась Лизбет, и, когда он только со второго взгляда узнал ее, у него защемило сердце. Если с того момента, как он к ужасу своему нашел ворота запертыми, все в этом доме показалось ему призрачным и заколдованным, словно в недобром сне, то при виде Лизбет его бросило в дрожь. Прекрасная гордая Лизбет превратилась в боязливую сгорбленную старую деву в черном платье без украшений, с желтым болезненным лицом и блуждающим взглядом; вид у нее был испуганный.

— Простите, — сказал он, — Маргрит не хотела меня впустить. Вы не помните меня? Я же Златоуст. Ах, скажите, это верно, что ваш отец умер?

По ее взгляду он понял, что она узнала его, но сразу увидел и то, что здесь сохранилась о нем недобрая память.

— Так вы, значит, Златоуст? — сказала она, и он узнал в ее голосе прежнюю высокомерную манеру разговаривать. — Вы зря трудились, идя к нам. Мой отец умер.

— А мастерская? — вырвалось у него.

— Мастерская? Она закрыта. Если вам нужна работа, поищите ее в другом месте.

Он попытался взять себя в руки.

— Барышня Лизбет, — дружелюбно заговорил он, — я не ищу работы, я хотел только поприветствовать мастера и вас. Я очень огорчен тем, что услышал! Вижу, что вам приходится нелегко. Если благодарный ученик вашего отца может оказать вам какую-нибудь услугу, скажите, для меня это будет радостью. Ах, барышня Лизбет, у меня сердце разрывается от того, что вы попали в такую большую беду.

Она отступила назад, к дверям.

— Спасибо, — сказала она, помедлив. — Ему вы уже ничем не поможете, да и мне тоже. Маргрит проводит вас.

Недобро звучал ее голос, наполовину зло, наполовину испуганно. Он чувствовал: будь она посмелей, она бы с бранью выставила его за дверь.

И вот он уже внизу, старуха закрыла за ним ворота и заперла их на засовы. В ушах его еще слышался тяжелый — будто крышку гроба заколачивали — стук обоих засовов.

Он неторопливо вернулся к набережной и снова уселся на старое место у реки. Солнце село, от воды тянуло прохладой, холоден был камень, на котором он сидел. Прибрежная улица затихла, у мостовых быков шумно бурлил поток, темнела глубь воды, не вспыхивали больше золотистые блики. Ах, думал он, мне бы теперь свалиться за парапет и утонуть в реке! Мир снова был полон смерти. Прошел час, сумерки превратились в ночь. Наконец он дал волю слезам. Он сидел и плакал, теплые капли текли по рукам и падали на колени. Он оплакивал мертвого мастера, оплакивал утраченную красоту Лизбет, оплакивал Лене, Роберта, девушку-еврейку, собственную увядшую, растраченную молодость.

Поздно ночью он очутился в винном погребке, где когда-то часто кутил с товарищами. Хозяйка узнала его, он попросил кусок хлеба, она не отказала и любезно предложила еще и бокал вина. Но кусок застревал в горле, а вино казалось пресным. На лавке в погребке он проспал до утра. Утром хозяйка разбудила его, он поблагодарил и ушел.

Он пошел на Рыбный рынок, где когда-то был дом, в котором он снимал комнату. Возле источника жены рыбаков предлагали свой живой товар, он долго разглядывал красивых, сверкающих чешуей рыб в чанах. Он и раньше часто любовался ими, и ему вспомнилось, что он нередко жалел рыб и злился на продавщиц и покупателей. Однажды, вспомнил он, ему уже пришлось провести здесь утро, он любовался рыбами, жалел их и был очень печален, с тех пор прошло много времени и много воды утекло в реке. Он был очень печален, но что вызвало его печаль, он уже не знал. Так уж устроен мир: и печаль проходит, проходит не только радость, но и боль, и отчаяние, они блекнут, теряют глубину и значение, и наконец настает время, когда уже не можешь вспомнить, что причинило тебе такую боль. Страдания тоже отцветают и блекнут. Неужели когда-нибудь поблекнет и потеряет свое значение и его сегодняшняя боль, его отчаяние из-за того, что мастер умер, так и не простив его, и что больше не было мастерской, где он мог бы насладиться радостью творчества и снять с души груз образов? Да, поблекнет и уляжется и эта боль, и эта горькая беда, они тоже забудутся. Ни в чем нет постоянства, даже в страдании.

Пока он, погрузившись в свои мысли, разглядывал рыб, кто-то тихо и ласково позвал его по имени.

— Златоуст, — послышался робкий голосок, и, когда он поднял голову, перед ним стояла хрупкая, болезненного вида девушка с прекрасными темными глазами. Он не узнал ее.

— Златоуст! Ты ли это? — робко спросила она. — С каких пор ты снова в городе? Ты меня не помнишь? Я же Мария.

Но он не узнал ее. Ей пришлось напомнить ему, что она дочь его бывших хозяев и что когда-то ранним утром перед его уходом она потчевала его на кухне горячим молоком. Рассказывая об этом, она покраснела.

Да, это была Мария, несчастное дитя с поврежденным тазобедренным суставом, это она так мило и робко ухаживала за ним тогда. Теперь он все вспомнил: прохладным утром она дожидалась его и была так печальна от того, что он уходит; она вскипятила ему молока, а он поцеловал ее, и она приняла поцелуй тихо и торжественно, как святое причастие. Он так ни разу о ней и не вспомнил. В то время она была еще ребенком. Теперь она выросла, у нее были очень красивые глаза, но она, как и прежде, хромала и вид у нее был не совсем здоровый. Он пожал ей руку. Ему было приятно, что кто-то в этом городе еще помнил и любил его.

Мария взяла его с собой, его почти не пришлось уговаривать. Он пообедал в комнате ее родителей, где еще висела написанная им Мадонна, а на карнизе камина стоял его рубиново-красный стакан, и его пригласили остаться на несколько дней, ему здесь были рады. Здесь же он узнал, что произошло в доме мастера. Никлаус умер не от чумы, чумой заболела красавица Лизбет, она была при смерти, и отец ухаживал за ней до тех пор, пока не умер, он скончался еще до того, как она окончательно выздоровела. Она осталась жить, но лишилась своей красоты.

— Мастерская пустует, — сказал хозяин дома, — умелого резчика по дереву ждет прекрасное, доходное дело. Подумай, Златоуст! Она не откажет. У нее нет выбора.

Он узнал еще кое-что о том времени, когда тут была чума, узнал, что толпа подожгла лазарет, а затем захватила и разграбила несколько богатых домов, какое-то время в городе не было больше порядка и защиты, так как епископ сбежал. Тогда император, который находился как раз неподалеку, прислал своего наместника, графа Генриха. Ничего не скажешь, это был энергичный правитель, со своими конниками и солдатами он навел в городе порядок. Но теперь его правлению, похоже, приходит конец, ожидают возвращения епископа. Граф слишком много требовал от горожан, да и его любовница всем изрядно надоела, эта Агнес, не женщина, а прямо-таки исчадие ада. Ну да ладно, скоро они уберутся, совету общины давно осточертело вместо доброго епископа содержать такого вот придворного и вояку, который ходит в любимчиках императора и постоянно, словно какой-нибудь князь, принимает посланников и депутатов.

Наконец и гостя попросили рассказать о своих приключениях.

— Ах, — сказал он печально, — что об этом говорить. Я странствовал и странствовал, а повсюду свирепствовала чума и валялись мертвецы, повсюду люди сходили с ума и свирепели от страха. Я остался жив, быть может, все это когда-нибудь забудется. И вот я вернулся, а мой мастер умер! Позвольте мне пожить у вас несколько дней и отдохнуть, а потом я отправлюсь дальше.

Остался он не ради отдыха. Он остался, так как был разочарован и пребывал в нерешительности, ему были дороги воспоминания о более счастливых временах в этом городе, а любовь бедной Марии действовала на него благотворно. Он не мог ответить ей взаимностью, не мог дать ей ничего, кроме дружеского участия и сострадания, но ее тихое, кроткое обожание все же согревало его. Но больше всего удерживало его в этом месте горячее желание снова стать художником, пусть даже без мастерской, пусть даже в какой-нибудь времянке.

Несколько дней подряд Златоуст только и делал, что рисовал. Мария достала ему бумаги и перьев, и он часами сидел в своей комнате и рисовал, заполнял большие листы то поспешно набросанными, то любовно выписанными фигурами, изливая на бумагу переполненную книгу образов своей души. Он много раз рисовал лицо Лене, как улыбалось оно, полное удовлетворения, любви и жажды крови, когда он убил того бродягу, каким стало оно в ее последнюю ночь, уже готовое превратиться в бесформенную массу, вернуться к земле. Он рисовал маленького крестьянского мальчика, которого увидел когда-то лежащим на пороге родного дома. Он рисовал полную повозку трупов, которую с трудом тащили три клячи, а рядом подручных палача с длинными шестами, глаза их мрачно смотрели из прорезей противочумных масок. Он снова и снова рисовал Ревекку, стройную черноглазую еврейку, ее тонкие гордые губы, ее полное боли и негодования лицо, ее очаровательную юную фигуру, казалось, так и созданную для любви, ее высокомерно и горестно сжатый рот. Он рисовал самого себя — странником, любовником, беглецом, спасающимся от косящей смерти, танцором на пиру во время чумы. Самозабвенно склонившись над листом белой бумаги, он набрасывал на него заносчивое, самоуверенное лицо девицы Лизбет, каким он знал его раньше, уродливую физиономию служанки Маргрит, дорогое, внушавшее трепет лицо мастера Никлауса. Много раз он намечал тонкими, неуверенными штрихами большую женскую фигуру, фигуру матери-земли, со сложенными на коленях руками, с печальными глазами и едва заметной улыбкой на лице. Бесконечная благодать исходила от этого потока образов, от чувства, что рука твоя рисует, что ты властен над видениями. В несколько дней он заполнил рисунками все листы, которые принесла Мария. От последнего листа он отрезал кусок и скупыми штрихами набросал на нем портрет Марии, ее прекрасные глаза, ее рот, отмеченный печатью самоотречения. Рисунок он подарил ей.

Благодаря рисованию он избавился от чувства тяжести, напора и переполненности в душе, и ему стало легче. Рисуя, он не помнил, где находится, в его мире не было ничего, кроме стола, белой бумаги и свечи по вечерам. Наконец он пробудился, вспомнил о недавних переживаниях, с горечью осознал, что ему предстоят новые странствия, и начал бродить по городу со странным двойственным ощущением то ли свидания, то ли расставания с ним.

Во время одной из таких прогулок он встретил женщину, вид которой дал новую опору всем его выбитым из привычной колеи чувствам. Женщина ехала верхом, это была рослая блондинка с любопытными, чуть холодноватыми синими глазами, крепким подтянутым телом и цветущим лицом, полным жажды наслаждений и власти, полным уверенности в себе и предвкушения новых чувственных приключений. Властно и высокомерно держалась она на своем гнедом коне, но не замкнуто или отрешенно: со слегка холодноватыми глазами соседствовали трепетные ноздри, открытые всем запахам мира, а большой чувственный рот, казалось, был как нельзя лучше создан для того, чтобы брать и давать. В тот момент, когда Златоуст увидел ее, он окончательно встряхнулся и был полон любопытства и желания помериться силами с этой гордой женщиной. Завоевать ее казалось ему благородной целью, а свернуть себе шею на пути к ней было бы не таким уж плохим концом. Он сразу понял, что эта белокурая львица ему ровня, что она так же богато наделена чувствами и душевной силой, открыта навстречу бурям, также необузданна и нежна, так же искушена в страстях, унаследованных от предков.

Она проехала мимо, он смотрел ей вслед; между вьющимися белокурыми волосами и воротником из голубого бархата виднелась крепкая шея, сильная и гордая, но с очень нежной детской кожей. Ему казалось, что это самая красивая женщина, которую он когда-либо видел. Он хотел обхватить ее шею своей рукой, хотел разгадать тайну ее холодных синих глаз. Кто она, расспросить было нетрудно. Вскоре он узнал, что она живет в замке, что это Агнес, возлюбленная наместника; он не удивился этому, она могла бы быть и самой императрицей. Он остановился у источника и поискал в воде свое отражение. Оно походило на образ белокурой женщины, как бывают похожи брат и сестра, но было уж очень одичалым. В тот же час он наведался к знакомому брадобрею и уговорил его коротко подстричь волосы и бороду и хорошенько причесать их.

Два дня длилось преследование. Агнес выезжала из ворот, а незнакомый блондин уже стоял там и восхищенно заглядывал ей в глаза. Агнес объезжала вокруг крепостной стены, а из ольшаника навстречу ей выходил незнакомец. Агнес заглядывала к ювелиру и, покидая мастерскую, сталкивалась с незнакомцем. Она окидывала его коротким, властным взглядом, и ноздри ее при этом вздрагивали. На следующее утро, найдя его во время первого выезда снова стоящим у ворот, она улыбнулась ему с вызовом. Графа, наместника, он тоже видел; это был осанистый и смелый мужчина, с ним следовало считаться; но волосы его уже тронула седина, лицо было озабоченным, и Златоуст чувствовал свое превосходство над ним.

В эти два дня он был счастлив и сиял вновь обретенной юностью. Прекрасно было попадаться на глаза этой женщине, предлагать ей помериться силами. Прекрасно было пожертвовать ради этой красавицы своей свободой. Прекрасным и раззадоривающим было чувство, что ты ставишь свою жизнь на эту единственную карту.

На третий день Агнес выехала утром из ворот замка в сопровождении конного слуги. Глаза ее, полные боевого задора и немного тревожные, тут же стали искать преследователя. Точно, он уже здесь. Она отослала слугу с поручением, а сама медленно поехала вперед, неторопливо миновала ворота нижнего моста и проехала через мост. Только один раз она оглянулась. Незнакомец следовал за ней. На дороге к церкви Вознесения святого Витта, где в этот час было очень безлюдно, она подождала его. Ждать ей пришлось полчаса, незнакомец шел неспешно, ему не хотелось прийти запыхавшись. Свежий и улыбающийся подходил он к ней, держа во рту веточку с ярко-красным цветком шиповника. Она спешилась, привязала лошадь и стояла, прислонившись к увитой плющом крутой подпорной стене и глядя на приближающегося преследователя. Поравнявшись с ней, он посмотрел ей в глаза и снял шапку.

— Почему ты ходишь за мной? — спросила она. — Что тебе от меня надо?

— О, — сказал он, — я бы с большей охотой подарил тебе что-нибудь, чем принял от тебя. Я хочу предложить тебе в подарок себя, красавица, и делай со мной все, что пожелаешь.

— Хорошо, я посмотрю, на что ты годишься. Но если ты думаешь, что можешь здесь без опаски сорвать цветок, то ты ошибаешься. Я люблю только таких мужчин, которые, если понадобится, рискуют своей жизнью.

— Я в твоем распоряжении.

Она медленно сняла с шеи тонкую золотую цепочку и протянула ему.

— Как тебя зовут?

— Златоуст.

— Прекрасно, Златоуст; я попробую на вкус, золотые ли у тебя уста. Слушай меня хорошенько: вечером покажешь эту цепочку в замке и скажешь, что нашел ее. Не отдавай ее никому, я сама возьму ее из твоих рук. Приходи так, как есть, пусть они примут тебя за нищего. Если кто-нибудь из прислуги обругает тебя, оставайся спокоен. Знай, что у меня в замке есть только два надежных человека: конюх Макс и моя горничная Берта. Кого-нибудь из них ты разыщешь, и тебя проводят ко мне. С остальными, включая графа, будь осторожен, это враги. Я тебя предупредила. Это может стоить тебе жизни.

Она протянула ему руку, он с улыбкой взял ее, мягко поцеловал и легонько потерся о нее щекой. Затем спрятал у себя цепочку и ушел, направляясь вниз, к реке и к городу. Виноградники уже обнажились, с деревьев один за другим слетали желтые листья. Златоуст с улыбкой покачал головой, найдя лежавший внизу город таким приветливым и милым. Еще несколько дней назад он очень печалился, печалился даже от того, что горе и страдания не вечны. Теперь же они и впрямь миновали, осыпались, как золотая листва с ветвей. Ему казалось, что никогда еще ни от кого свет любви не исходил так сильно, как от этой женщины, чья высокая фигура и белокурое улыбчивое жизнелюбие напомнили ему образ матери, который он когда-то, отроком в Мариабронне, носил в своем сердце. Еще позавчера он бы ни за что не поверил, что мир еще раз с улыбкой заглянет ему в глаза, что он еще раз почувствует, как по жилам его полнокровно и напористо течет поток жизни, радости и молодости. Какое счастье, что он еще жив, что в эти жуткие месяцы смерть пощадила его!

Вечером он появился в замке. Во дворе царило оживление, расседлывали лошадей, бегали посыльные, слуги сопровождали через внутренние ворота к ведущей наверх лестнице небольшую процессию священников и высокопоставленных духовных лиц. Златоуст хотел присоединиться к ним, но привратник его задержал. Он вытащил цепочку и сказал, что должен отдать ее только в руки самой госпожи или ее камеристки. Одному из слуг велели сопровождать его, ему пришлось долго ждать в коридорах. Наконец появилась миловидная расторопная женщина, проходя мимо, она спросила: «Вы Златоуст?» — и жестом попросила следовать за ней. Затем безмолвно исчезла за дверью, спустя некоторое время появилась снова и знаком пригласила его войти.

Он вошел в небольшую комнату, в которой сильно пахло мехом и приторными духами, висели платья и плащи, на деревянных штырях были надеты женские шляпы, а в открытом комоде стояло множество всякой обуви. Здесь он прождал добрых полчаса, впитывая в себя аромат надушенных платьев, поглаживая рукой меха и с любопытством посмеиваясь над всеми красивыми вещами, висевшими в этой комнате.

Наконец открылась внутренняя дверь, но вошла не камеристка, вошла сама Агнес в светло-синем платье с воротником, отороченным белым мехом. Медленно, шаг за шагом приближалась она к ожидавшему, серьезно смотрели на него ее холодноватые синие глаза.

— Тебе пришлось ждать, — тихо сказала она. — Я думаю, теперь мы в безопасности. У графа депутация церковных сановников, он будет ужинать с ними и, вероятно, вести долгие переговоры, встречи со священниками всегда длятся долго. Этот час принадлежит тебе и мне. Добро пожаловать. Златоуст.

Она наклонилась к нему, ее зовущие губы сблизились с его губами, молча приветствовали они друг друга в первом поцелуе. Медленно сомкнул он свои руки вокруг ее шеи. Она провела его в свою спальню, высокую, залитую ярким светом светильников. На столе была приготовлена трапеза, они сели, она заботливо придвинула к нему хлеб и масло и немного мяса, налила в красивый голубоватый бокал белого вина. Они поели, выпили из одного и того же бокала, их руки начали осторожную игру.

— Откуда же ты прилетел сюда, мой голубок? — спросила она. — Ты воин, бродячий музыкант или просто бедный странник?

— Я все, что ты хочешь, — тихо засмеялся он, — я весь твой. Я бродячий музыкант, если тебе так хочется, а ты моя сладкоголосая лютня, и когда я кладу пальцы на твою шею и начинаю играть, слышится пение ангелов. Иди же ко мне, душа моя, я здесь не затем, чтобы есть твои лакомства и пить твое белое вино, я пришел только ради тебя.

Осторожно снял он с ее шеи белую меховую оторочку и мягкими движениями освободил ее от платья. За дверью спальни совещались придворные и священнослужители, неслышно сновали слуги, тонкий серп луны весь выплыл из-за деревьев, но любовники об этом и знать не хотели. Для них расцветал рай, переплетаясь и сливаясь друг с другом, они погружались в его душистую ночь, видели, как мерцают в сумраке его тайные белые цветы, нежными, благодарными руками срывали его желанные плоды. Никогда еще бродячий музыкант не играл на такой лютне, никогда еще лютня не пела в таких сильных, искусных руках.

— Златоуст, — прошептала она ему в ухо, — о, какой же ты чародей! От тебя, моя золотая рыбка, я хотела бы иметь ребенка. Но еще больше я хотела бы умереть от тебя. Выпей меня, возлюбленный мой, растопи меня, убей меня!

Глубоко звучала в нем мелодия счастья, когда он увидел, как тает и слабеет твердость в ее холодных глазах. Словно легкий озноб смерти, промелькнул в глубине ее глаз трепет, угасая, как серебристая дрожь на чешуе умирающей рыбы, вспыхивая золотисто-матовым блеском, как волшебное мерцание в речной глуби. Ему показалось, что этот миг вобрал в себя все счастье, какое только можно испытать человеку.

Она, подрагивая, еще лежала с закрытыми глазами, а он тихонько поднялся и нырнул в свое платье. Со вздохом прошептал он ей на ухо:

— Сокровище мое, я покидаю тебя. Я не хочу умирать, не хочу быть убитым этим графом. Сначала я хочу еще раз доставить тебе и себе такое же блаженство, какое мы испытали сегодня. Еще раз, еще много раз!

Пока он одевался, она лежала молча. Он осторожно накрыл ее покрывалом и поцеловал в глаза.

— Златоуст, — сказала она, — как жаль, что тебе надо уходить! Приходи завтра снова! Если появится опасность, я тебя предупрежу. Приходи же, приходи завтра снова!

Она дернула за шнур колокольчика. В дверях гардеробной его встретила камеристка и вывела из замка. Он бы с удовольствием дал ей золотой; в этот момент он стыдился своей бедности.

Около полуночи он стоял на Рыбном рынке и, задрав голову, смотрел на дом. Было поздно, наверно, все уже спят, скорее всего, ему придется провести ночь на улице. К своему удивлению, он нашел дверь открытой. Тихонько проскользнул он внутрь и запер за собой дверь. Путь в его комнату вел через кухню. Там горел свет. За кухонным столом при свете крохотного масляного ночника сидела Мария. Прождав два или три часа, она только что задремала. Когда он вошел, она испуганно вскочила.

— О Мария, — сказал он, — ты еще не спишь?

— Не сплю. Иначе ты нашел бы дом запертым.

— Мне очень жаль, Мария, что я заставил тебя ждать. Уже очень поздно. Не сердись на меня.

— Я никогда не сержусь на тебя, Златоуст. Мне только немного грустно.

— Тебе незачем грустить, Мария. Что же тебя опечалило?

— Ах, Златоуст, мне бы хотелось быть здоровой, красивой и сильной. Тогда ты не ходил бы по ночам в чужие дома и не любил других женщин. Тогда ты, пожалуй, остался бы однажды со мной и хоть немножко любил бы меня.

В ее нежном голосе не было ни надежды, ни горечи, ни печали. Смущенно стоял он возле нее, ему было жаль ее, он не знал, что сказать. Осторожно дотронулся он до ее головы, провел рукой по волосам, она замерла, с трепетом ощущая его руку на своих волосах, немного всплакнула, выпрямилась и робко проговорила:

— Иди спать, Златоуст. Я спросонок наговорила глупостей. Спокойной ночи.