Глава 14

I

Семь лет спустя Джек завершил строительство поперечных нефов, и они стояли, похожие на раскинувшиеся руки, как символ его наконец осуществившейся мечты. Ему удалось не только воплотить, но и довести до совершенства облик собора Сен-Дени; все у него получилось тоньше, выше – окна, арки, сам свод. Изящную линию колонн продолжали ребра купола, сходившиеся на вершине, а через высокие стрельчатые окна собор заливал яркий солнечный свет. Стены украшала тончайшая лепнина, каменная декоративная отделка вызывала восхищение буйством фантазии.

Но в последнем ярусе окон появились трещины.

Джек стоял в верхней галерее и, глядя на северный неф, предавался напряженным раздумьям, растерянный, сбитый с толку. Весь его опыт каменщика подсказывал, что конструкция должна получиться прочной, и в то же время трещины свидетельствовали о каком-то скрытом изъяне. Сделанный им купол стал самым высоким из всех, что ему приходилось видеть. Он не повторил ошибки Альфреда, точно рассчитав крепость стен под каменный свод. И все же трещины пошли именно там, где и у церкви, построенной братом, – в верхнем ярусе окон.

Тогда Альфред ошибся, но сейчас Джек был совершенно уверен в своих расчетах. Значит, где-то и он допустил промах, трещины были вызваны причиной, о которой он пока не знал.

Особой опасности для всего здания он не видел, во всяком случае, на ближайшее время. Трещины заделали раствором, и новых пока не наблюдалось. Но Джек чувствовал: изъян есть, и это омрачало настроение. Ему хотелось, чтобы его собор стоял до самого Судного дня.

По башенной лестнице он спустился в галерею, где в углу, освещенном льющимся из окна светом, устроил настил для черчения, и принялся вырисовывать основание одного из простенков нефа. Сначала он нарисовал ромб, внутри него – квадрат, затем – круг внутри квадрата. Главные стержни простенка расходились из четырех точек ромба, поднимались по колонне и затем разветвлялись на четыре стороны света, образуя арки. Вспомогательные стержни исходили из углов квадрата и, поднимаясь вверх, становились ребрами свода. Круг в центре чертежа обозначал ядро всего простенка.

Все чертежи Джека строились на основе простых геометрических форм и довольно сложных пропорций, таких, как, к примеру, соотношение квадратного корня из двух к квадратному корню из трех. Джек научился извлекать квадратные корни в Толедо, но большинство каменщиков не владели этим приемом, поэтому пользовались только простыми геометрическими построениями. Им было известно, что если через четыре угла квадрата провести окружность, диаметр ее будет больше длины стороны квадрата в соотношении корень квадратный из двух к единице. Эта пропорция считалась у каменщиков самой древней, испокон веку они строили в соответствии с ней, соразмеряя таким образом толщину стен в обычных зданиях.

Перед Джеком же стояла более сложная задача: надо было считаться с тем, что в религии каждая цифра имеет свое значение. Приор Филип хотел теперь строить собор в честь Девы Марии, поскольку Плачущая Мадонна творила больше чудес, чем мощи Святого Адольфа; поэтому Джеку было поручено использовать цифры «девять» и «семь», которые считались цифрами Марии. Неф, по его плану, должен был иметь девять пролетов, а алтарь – семь. Аркады в боковых приделах будут состоять из семи арок в каждом пролете, а в западном фасаде прорежут девять стрельчатых окон. Джек никогда особо не задумывался над богословским значением цифр, но чувствовал, что постоянное их сочетание добавляет зданию внутреннюю гармонию.

Он заканчивал чертеж основания простенка, когда его прервал мастер-кровельщик, у которого возникли какие-то трудности, и он хотел, чтобы Джек ему помог.

Вместе они поднялись по винтовой лестнице и через галерею верхнего яруса окон вышли под крышу. Прямо над ними кровельщики разворачивали огромные свинцовые листы и прибивали их к стропилам, накладывая листы сначала снизу, а затем поднимаясь вверх, так что верхние листы ложились на нижние. Теперь дождь будет стекать по ним, и вода не попадет внутрь.

Джек сразу сообразил, на чем споткнулся мастер-кровельщик. По его плану в стыке между скатами кровли должны быть установлены декоративные башенки, но их детали он поручил продумать мастеру-каменщику, а тот не предусмотрел стока для дождевой воды. Джек через кровельщика передал задание каменщику и вернулся к своим чертежам.

Там его ждал Альфред.

Джек был удивлен его появлением, ведь они уже много лет не разговаривали, хотя он не раз мельком видел брата то в Ширинге, то в Винчестере. Алина же ни разу не видела его за все эти годы, несмотря на то, что по законам Церкви они все еще считались мужем и женой. Только Марта раз в году навещала его в Ширинге и рассказывала о нем: он по-прежнему процветал, строил дома для горожан, однако жил один и совсем не изменился.

Но теперь Альфред выглядел отнюдь не процветающим. Джеку он показался усталым и подавленным. Прежде он был огромным и сильным, а сейчас словно уменьшился в размерах: лицо вытянулось, рука, которой он без конца убирал падавшие на глаза волосы, некогда мускулистая, стала совсем худенькой.

– Привет, Джек, – сказал он.

Глаза смотрели со злобой, но голос звучал мягко, располагающе – сочетание довольно неприятное.

– Здравствуй, Альфред, – настороженно произнес Джек. – В последний раз, когда я видел тебя, ты носил шелковую рубаху и был чересчур полным.

– Это было три года назад – до того как мы впервые собрали плохой урожай.

– Да уж.

Три года подряд выдались неурожаи, начался голод. Хуже всех пришлось беднякам, многие хозяева разорились, и жители Ширинга, вероятно, больше не имели средств, чтобы заказывать себе роскошные каменные дома. Альфред впервые столкнулся с нуждой.

– А что тебя привело в Кингсбридж после стольких лет? – спросил Джек.

– Я прослышал, что ты закончил поперечные нефы своего собора, и пришел взглянуть. – В его голосе сквозило скрытое восхищение. – Где ты научился так строить?

– В Париже, – коротко ответил Джек. Ему не хотелось вспоминать с Альфредом эти годы, тем более, что брат был главной причиной его долгих скитаний.

– Н-да. – Альфред, казалось, был смущен. Затем с деланным безразличием произнес: – Я хотел бы поработать здесь, научиться кое-чему из этих новшеств.

Джек был изумлен. Неужели Альфред набрался смелости просить у него работы?

– А как же твои строители? – спросил он, стараясь выиграть время, чтобы принять решение.

– Я теперь сам по себе, – ответил Альфред по возможности спокойно. – Мы все лишились работы.

– Ты знаешь, мы сейчас никого не нанимаем, – сказал Джек. – Рабочих у нас достаточно.

– Но хорошему каменщику всегда найдется место, не так ли?

Джек уловил жалобные нотки и понял, что брат в отчаянии. И все же решил быть честным до конца.

– После того, что произошло между нами, Альфред, думаю, я последний, к кому тебе следовало обращаться за помощью.

– Ты и есть последний, – искренне сказал Альфред. – К кому я только не обращался! Работники никому не нужны. Везде голод.

Джеку сразу вспомнилось, как брат обижал его, а порой издевался и бил. Сначала он загнал его в монастырь, потом выгнал из дома, лишил семьи. С какой стати он должен помогать ему теперь? Наоборот, он мог бы порадоваться его горю.

– Я бы не взял тебя, даже если бы мне были нужны люди, – сказал Джек.

– Я очень надеялся на тебя, – упрямо промычал Альфред. – В конце концов, всему, что ты умеешь, ты научился у моего отца. Благодаря ему ты стал мастером-строителем. Неужели же ради его памяти ты не поможешь мне?

Ради Тома… Внезапно Джек почувствовал угрызения совести. По-своему Том был хорошим отчимом. Конечно, нежности и чуткости он проявлял мало, но к своим собственным детям относился точно так же, как к Джеку, и всегда был терпеливым и щедрым, обучая его своему ремеслу. И мать Джека почти всегда была счастлива с ним. «В конце концов, – думал Джек, – вот я – удачливый и процветающий мастер-строитель, в двух шагах от заветной своей цели, – построить красивейший собор на свете, – а вот Альфред – нищий, голодный и без работы. Неужели мне этого недостаточно?»

Нет, недостаточно, сначала решил он.

Но потом смягчился.

– Хорошо. Только ради Тома. Ты принят.

– Спасибо, – сказал Альфред. Лицо его никаких чувств не выражало. – Мне прямо сейчас приступать?

Джек кивнул.

– Мы кладем фундамент в нефе. Можешь начинать.

Альфред протянул брату руку. Джек мгновение колебался, потом пожал ее. Пожатие Альфреда было таким же крепким, как всегда.

Он повернулся и ушел, а Джек еще долго стоял и смотрел себе под ноги, на чертеж основания нефа. Он был сделан в натуральную величину, чтобы по мере готовности плотник мог сделать с него деревянный шаблон. А по нему уже каменщики отберут подходящие камни.

«Правильно ли я поступил?» – размышлял Джек. Он вспомнил, что купол, сделанный братом, рухнул. Конечно, больше он ему такой сложной работы не доверит, его дело – прямые стены и фундамент.

Пока Джек предавался раздумьям, полуденный колокол прозвонил к обеду. Он сложил свои инструменты и по винтовой лестнице спустился вниз.

Женатые каменщики разошлись обедать по домам, одинокие ели здесь же, в небольшом домике. Иногда на стройках рабочих кормили обедом бесплатно, чтобы не было поводов для опозданий, прогулов или пьянства, но монахи питались совсем по-спартански, а рабочим здесь, в Кингсбридже, больше нравилась своя еда, прихваченная из дома. Джек жил в старом доме Тома Строителя вместе со своей сводной сестрой Мартой, которая теперь вела хозяйство. Она же следила за Томми и Салли, младшей дочерью Джека, когда Алина бывала особенно занята. Обычно Марта готовила обед на брата и его детей, но иногда и Алина садилась вместе со всеми.

Джек вышел с монастырского двора и торопливо зашагал к дому. По пути неожиданная мысль пришла в голову: а не собирается ли Альфред вновь поселиться с Мартой? Ведь, в конце концов, она его родная сестра. Сразу он об этом не подумал, когда согласился взять Альфреда на работу.

«А чего я, дурачок, испугался? – сообразил он чуть позже. Прошли те дни, когда брат меня задирал да запугивал. Теперь я мастер-строитель Кингсбриджа. Стоит мне сказать, чтобы Альфред не переступал порог моего дома, и он не посмеет этого сделать».

Подходя к дому, он все еще немного опасался увидеть брата за столом и с облегчением вздохнул, когда не обнаружил в доме никакого Альфреда. Алина присматривала за детьми, пока те обедали, а Марта помешивала что-то в котелке над огнем. От запаха тушеного барашка у Джека потекли слюнки.

Он чмокнул Алину в лоб. Ей исполнилось уже тридцать три, но выглядела она на десять лет моложе: все та же копна темных волос, тот же благородный изгиб губ, те же изумительные бездонные глаза. Только когда она раздевалась, становились видны последствия двух беременностей, да и годы оставили свой след: роскошные крепкие груди слегка обвисли, она раздалась в бедрах, а животу так и не вернулась прежняя упругость.

Джек с нежностью оглядел двоих великолепных ребятишек, что родила ему Алина: девятилетнего Томми, рыжеволосого крепыша, слишком крупного для своих лет, который с такой жадностью запихивал в рот тушеную баранину, словно неделю голодал, и семилетнюю Салли, с темными кудряшками, такими же, как и у матери, которая сейчас счастливо улыбалась во весь рот, показывая всем щербинку между передними зубами, похожую на ту, что была у Марты, когда Джек впервые ее увидел, шестнадцать лет назад. Томми каждое утро ходил в монастырскую школу, учился читать и писать, а поскольку девочек монахи не принимали, с Салли приходилось заниматься Алине.

Джек сел к столу, Марта сняла с огня котелок и поставила его перед ним. Ей уже минуло двадцать четыре, но о замужестве она, похоже, и не помышляла, испытывая огромную привязанность к Джеку и довольствуясь ролью хозяйки в его доме.

Он, несомненно, был главной фигурой в этом самом необычном хозяйстве в округе, его вместе с Алиной уважали и почитали чуть ли не больше всех в городе: он – мастер на строительстве собора, она – самый крупный производитель одежды за пределами Винчестера. К ним относились как к семейной паре, хотя им до сих пор было запрещено спать вместе по ночам – и они жили раздельно: Алина с братом, а Джек – со своей сводной сестрой. Каждое воскресенье и на праздники они вместе исчезали, и в городе знали, чем они занимались, кроме, разумеется, приора Филипа. Мать Джека все это время жила в лесу, в пещере, ее так и продолжали считать ведьмой.

Джек постоянно злился из-за того, что ему не разрешали жениться на Алине. Он, бывало, часами лежал у себя в комнате и, слушая тихое похрапывание Марты за стенкой, мучился одним вопросом: мне ведь уже двадцать восемь, почему я должен спать один? На следующий день он, как правило, срывал свое настроение на приоре Филипе, отказываясь принимать любые предложения капитула под предлогом того, что все они слишком дорогие и непрактичные. Он не хотел даже слушать ни о каких вариантах, тем более идти на какие-либо уступки, словно существовал лишь один верный путь построить собор – тот, который он сам и избрал. В такие дни Филип старался избегать встреч, выжидая, пока буря утихнет.

Алина тоже была по-своему несчастна и часто вымещала свое настроение на Джеке. В такие минуты она становилась раздражительной и нетерпимой, ругала его за все, что он делал, а как только он входил в дом, сразу укладывала детей спать, отказывалась с ним ужинать, говоря, что не голодна. Через день-другой она отходила, принималась плакать, просила прощения, но через какое-то время все повторялось.

Джек зачерпнул большой ложкой из котелка, положил себе в тарелку тушеной баранины и принялся с аппетитом есть.

– Отгадай, кто приходил сегодня на стройку, – сказал он. – Альфред.

Марта от неожиданности выронила из рук железную крышку от котелка, и та грохнулась на камни очага. Джек взглянул на нее и увидел страх в ее глазах. Он повернулся к Алине: ее лицо стало белым как полотно.

– Что ему надо в Кингсбридже? – спросила она.

– Ищет работу. Голод, похоже, разорил в Ширинге торговцев, и они больше не строят каменных домов. Альфреду пришлось распустить всех своих строителей, и он сам остался без дела.

– Надеюсь, ты вышвырнул его вон, – сказала Алина.

– Он просил меня ради Тома дать ему какую-нибудь работу, – дрожащим голосом произнес Джек. Он никак не ожидал такой реакции женщин на его слова. – В конце концов, всему в этой жизни я обязан Тому.

– Дерьмо, – сквозь зубы процедила Алина, и Джек отметил про себя, что этому она научилась у его матери.

– А я все-таки взял его.

– Джек! – вскрикнула она. – Как ты мог?! Нельзя было пускать этого дьявола обратно в Кингсбридж!

Салли заплакала. Томми во все глаза смотрел на мать.

– Альфред не дьявол, – сказал Джек. – Он просто голодный и нищий. И я спас его в память о его отце.

– Если бы он тебя заставлял девять месяцев спать на полу, в ногах его кровати, как собаку, ты бы забыл о всякой жалости.

– Со мной он обошелся еще хуже, спроси у Марты.

– И со мной тоже, – ответила Марта.

– Я просто решил, что мне достаточно было увидеть его таким – голодным и нищим, чтобы почувствовать себя отомщенным, – сказал Джек.

– А мне этого мало! – Алина вся дрожала от гнева. – О боже, какой же ты болван, Джек Джексон. Иногда я благодарю Господа, что не стала твоей женой.

Джек отвернулся: слышать такое от любимой женщины было выше его сил. Он знал, что говорит она это сгоряча, но все равно обида комом стояла в горле.

Алина погладила Салли по головке и дала ей кусочек моркови. Девочка затихла.

Джек взглянул на Томми, который все еще испуганно смотрел на мать.

– Ешь, Томми, – сказал он ему. – Очень вкусно.

Они закончили ужинать в молчании.

Той весной, когда было закончено строительство поперечных нефов, приор Филип отправился на юг осмотреть монастырские владения. После трех голодных лет нужен был хороший урожай, и он хотел проверить, как обстоят дела в угодьях, принадлежащих монастырю.

Джонатана он взял с собой. Монастырский сирота стал высоким, неуклюжим, но очень смышленым подростком. Как и Филип в его возрасте, он ни разу не усомнился в том, чему посвятить свою жизнь: его послушничество закончилось, уже были принесены монашеские обеты, и теперь его нужно было называть братом Джонатаном. Подобно Филипу, его больше интересовали земные дела на благо Господа, и он начал работать помощником престарелого Катберта, монастырского келаря.

Сопровождал их в поездке Ричард, брат Алины. Он наконец нашел свое место в Кингсбридже. Когда построили городскую стену, Филип предложил приходской гильдии назначить Ричарда начальником стражи, чтобы тот отвечал за спокойствие в городе.

Ричард набрал стражников, занялся укреплением стен, а по праздникам и в базарные дни следил, чтобы подгулявшие пьянчуги не безобразничали. Монах всем этим, конечно же, заниматься не мог, особенно теперь, когда Кингсбридж из небольшой деревушки вновь превратился в шумный городок. Так что и приходской гильдии, которую Филип до того рассматривал как угрозу своей власти, тоже нашлось дело. И Ричард наконец был счастлив. Ведь ему уже исполнилось тридцать, и настоящее живое дело не давало ему расслабляться и позволяло чувствовать себя всегда молодым и полным сил.

Филипу очень хотелось, чтобы и сестра Ричарда смогла найти себя в этой жизни. Если Церковь и не оправдала чьих-то ожиданий и надежд, так это ее, Алины. Джек стал мужчиной, которого она полюбила, отцом ее детей, но Церковь настояла на том, чтобы она оставалась женой Альфреда, хотя они никогда и не жили плотской жизнью, а развода ей не удалось добиться только из-за злой воли епископа. Это было унизительно, и Филип чувствовал себя виноватым, хотя его-то как раз невозможно было ни в чем обвинить.

Однажды солнечным утром, ближе к концу путешествия, уже по дороге домой они проезжали по лесу, и молодой Джонатан спросил:

– Все-таки интересно, почему Господь заставляет людей страдать от голода?

Этот вопрос рано или поздно Филипу задавали все молодые монахи, и ответов у него накопилось великое множество.

– Не вини Бога за этот голод.

– Но ведь от Него зависела погода, из-за которой погибло три урожая подряд.

– Причиной голода бывают не только плохие урожаи, – сказал Филип. – Они случаются постоянно, через каждые несколько лет, но люди при этом так не страдают. Нынешняя беда – во многом расплата за годы братоубийственной гражданской войны.

– А как же она могла повлиять на урожай? – спросил Джонатан.

Ответил ему Ричард, как воин:

– Хуже войны ничего быть не может. Все запасы хлеба идут на то, чтобы прокормить воюющих, поля с урожаем сжигаются, лишь бы не оставлять их врагу, за хозяйством некому присматривать, ведь почти все мужчины уходят воевать.

Филип добавил:

– А когда человек не уверен в завтрашнем дне, он не станет впустую тратить время и силы на то, чтобы вспахать новые земли, засеять пашню, вырыть канавы и построить новые житницы, амбары или конюшни.

– Но мы-то никогда не переставали этим заниматься.

– Монастырь – совсем другое дело. Но простые крестьяне во время войны почти не занимаются своим хозяйством, все идет как бы само по себе, и когда случается плохая погода, они уже ничего не могут поделать, чтобы хоть как-то поправить положение. Мы, монахи, смотрим дальше. Но у нас свои трудности. Из-за голода цены на шерсть резко упали.

– Я не вижу никакой связи, – сказал Джонатан.

– Думаю, это из-за того, что голодному человеку не до одежды. – На памяти Филипа впервые цены на шерсть падали несколько лет подряд. Поэтому ему пришлось урезать расходы на строительство собора – и работа пошла медленнее, отказаться от приема новых послушников и исключить из ежедневной трапезы монахов вино и мясо.

– Мы вынуждены экономить на всем, и это при том, что в Кингсбридж со всех концов потянулись отчаявшиеся люди в поисках заработка.

– И в результате им приходится толпиться у монастырских ворот за бесплатным куском грубого хлеба и миской похлебки, – сказал Джонатан.

Филип мрачно кивнул. Сердце его готово было разорваться, когда он видел здоровых сильных мужчин, просивших хлеба только потому, что они не смогли найти себе работу.

– И все-таки помни: виной всему война, а не плохая погода, – сказал он.

С юношеским задором Джонатан выпалил:

– Надеюсь, в аду есть особое место для тех графов и королей, которые становятся виновниками таких бедствий.

– Я тоже так думаю. Боже, спаси и сохрани, что это там, впереди?

Странная фигура выскочила из придорожного кустарника и неслась прямо на Филипа: одежда в лохмотьях, волосы растрепаны, лицо – все черное от грязи. Приор подумал было, что бедняга спасается от разъяренного кабана или даже медведя.

Но человек подбежал и бросился на Филипа.

Тот от неожиданности упал с лошади.

Нападавший вскочил на него. От человека пахло зверем, да и звуки он издавал тоже звериные. Филип изловчился и ударил. Его обидчик старался сорвать с приора кожаную суму, переброшенную через плечо. Филип понял, что его хотят ограбить. В суме не было ничего, кроме Библии. Приор отчаянно сражался, чтобы поскорее отделаться от отвратительного грязного грабителя.

Но ему очень мешала веревка, на которой висела сума, а бродяга все не унимался. Они так и катались по земле: Филип пытался вырваться, а разбойник упорно хватался за кожаную суму. Сознание Филипа помутилось, его лошадь от испуга куда-то ускакала.

Но тут подоспел Ричард и отшвырнул грабителя. Филип перевернулся и сел, не в силах подняться на ноги. Он был ошеломлен, задыхался и жадно глотал воздух, радуясь, что удалось освободиться от противных объятий нищего. Ощупав все болевшие места, он с облегчением отметил, что ничего не сломал, и только потом поднял глаза на своих спутников.

Ричард повалил разбойника на землю и стоял над ним, наступив одной ногой ему на спину между лопаток и прижав острие своего меча к его шее. Джонатан держал двух оставшихся лошадей и выглядел очень испуганным.

Филип неуверенно, пошатываясь, встал на ноги, чувствуя неприятную слабость. «Когда мне было столько же, сколько сейчас Джонатану, – подумал он, – я мог упасть с лошади и сразу же обратно вскочить в седло».

– Если вы последите за этим тараканом, я поймаю лошадь, – сказал Ричард.

– Хорошо, – ответил Филип. От протянутого меча он отмахнулся: – Это мне не понадобится.

Ричард немного поколебался и спрятал меч в ножны. Грабитель лежал не шевелясь. Из-под драной туники торчали тоненькие, как прутики, босые ноги. Филип не подвергся серьезной опасности: этот несчастный не смог бы задушить даже цыпленка. Ричард ушел искать лошадь приора.

Незнакомец, увидев это, весь напрягся. Филип понял, что тот готовится вскочить и убежать, и остановил его словами:

– Хочешь что-нибудь поесть?

Человек поднял голову и посмотрел на приора так, словно тот был сумасшедшим.

Филип подошел к лошади Джонатана и расстегнул седельный вьюк. Он достал каравай хлеба, разломил его и протянул кусок разбойнику. Тот схватил его, не веря собственным глазам, и сразу же стал запихивать в рот.

Филип опустился на землю и следил за ним. Человек жевал, как животное, стараясь успеть проглотить как можно больше из опаски, что у него отнимут остатки пищи. Поначалу приору показалось, что воришка этот – глубокий старик, но сейчас, присмотревшись повнимательнее, он обнаружил, что перед ним совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти, не больше.

Вернулся Ричард, ведя под уздцы сбежавшую лошадь. Его даже передернуло, когда он увидел грабителя сидящим на земле и уплетающим их хлеб.

– Зачем ты дал ему нашей еды? – спросил он Филипа.

– Затем, что он голоден, – ответил тот.

Ричард ничего не возразил, но выражение его лица без всяких слов говорило о том, что, мол, все монахи немного не в себе.

Когда разбойник доел хлеб, приор спросил его:

– Как тебя зовут?

Человек опять насторожился. Он явно колебался. До Филипа вдруг дошло, что тот наверняка уже в течение долгого времени ни с кем не разговаривал. Наконец незнакомец проговорил:

– Дэвид.

А он еще вполне нормальный, подумал приор.

– Что с тобой произошло, Дэвид? – спросил он.

– Я лишился хозяйства после последнего неурожая.

– А кто был твоим лендлордом?

– Граф Ширинг.

Уильям Хамлей. Ничего удивительного, про себя отметил Филип.

Тысячи крестьян не смогли заплатить арендную плату после трех неурожайных лет. Когда арендаторам приора было нечем рассчитаться, он простил им долги, потому что иначе эти люди все равно пришли бы за помощью в монастырь. Другие же лендлорды, такие, как граф Уильям, воспользовались тяжелым положением людей и прогнали их с земли, чтобы заполучить ее. В результате в лесах появилось несметное количество преступников, промышлявших охотой за проезжавшими по лесу людьми. Поэтому Филипу приходилось каждый раз брать с собой Ричарда в качестве охраны.

– А что стало с твоей семьей? – спросил приор.

– Жена забрала ребенка и ушла к своей матери. А мне там места не нашлось.

История была Филипу знакома.

– Это страшный грех – поднимать руку на монаха, Дэвид, а жить воровством – недостойно человека.

– А как же мне жить?! – почти закричал человек.

– Если уж ты поселился в лесу, лови птиц или кормись рыбной ловлей.

– Но я этого не умею!

– А разбойничать у тебя не получится. Подумай, что ты мог сделать без оружия, один, против нас троих, да еще с Ричардом, вооруженным до зубов?

– У меня не было другого выхода.

– В следующий раз, когда тебе будет тяжело, приходи в монастырь. Там всегда найдется чем накормить голодного. – Филип поднялся. Он чувствовал горький привкус лицемерия в своих словах. Ему было прекрасно известно, что монастыри не смогут прокормить всех нуждающихся. Для большинства этих людей воровство оставалось единственным способом прокормиться. Но его предназначением на земле было проповедовать добродетель, а не подыскивать оправдание греху.

Больше он ничего не мог сделать для этого несчастного. Взяв у Ричарда поводья своей лошади, Филип вскочил в седло. Синяки и шишки от падения еще долго будут болеть, подумалось ему.

– Иди своей дорогой и больше не греши, – сказал он словами Иисуса и тронул лошадь.

– Уж слишком ты добрый, – покачал головой Ричард, когда они отъехали.

Филип с грустью отмахнулся:

– Беда как раз в том, что я совсем не добрый.

В последнее воскресенье перед Троицей Уильям Хамлей играл свадьбу.

Мысль эта первой пришла в голову его матери.

Она годами изводила его своими приставаниями, мол, ему давно пора найти себе жену и стать отцом наследника, но Уильям все тянул. Женщины наводили на него скуку, а поскольку он не понимал, зачем ему все это, и не хотел даже думать о них, граф стал избегать прекрасного пола. Матери он говорил, что вот-вот женится, но ничего для этого не предпринимал.

В конце концов, отчаявшись, мать сама нашла ему невесту.

Звали ее Элизабет. Она была дочерью богатого рыцаря Гарольда из Веймута, одного из самых могущественных сторонников короля Стефана. Мать объяснила Уильяму, что если бы он не ленился, мог бы найти себе и лучшую пару – хотя бы дочь графа, – но раз уж ему недосуг, Элизабет тоже подойдет.

Уильям впервые увидел ее на королевском приеме в Винчестере, и мать тогда же заметила, что сын не сводит с нее глаз. У нее было приятное личико, пышная копна кудрявых волос, богатый бюст и узкие бедра – как раз тот тип, который так нравился Уильяму.

Ей недавно исполнилось четырнадцать.

Когда Хамлей смотрел на нее, ему виделось, как он силой берет ее темной ночью в дальней аллее Винчестерского замка; мысль о женитьбе ни разу не приходила в голову. Мать, однако, быстро выяснила, что ее отец – человек очень податливый, а сама девушка – послушный ребенок, делающий все, что велят старшие. Уверив сына, что унижение, испытанное с Алиной, ему не грозит, она назначила встречу.

Уильям очень волновался. Последний раз подобное случалось с ним, когда он был двадцатилетним юношей, сыном рыцаря, и тогда встречался со своенравной знатной дамой. Теперь он стал закаленным в боях мужчиной тридцати семи лет от роду и вот уже десять лет как зовется графом. Как глупо с его стороны волноваться перед встречей с четырнадцатилетней девочкой!

Элизабет волновалась не меньше его. Ей очень хотелось понравиться. Она с восторгом рассказывала о своем доме и семье, о своих лошадях и собаках, родственниках и друзьях. Уильям молча разглядывал ее, пытался представить, как она будет выглядеть голой.

Епископ Уолеран обвенчал их в часовне Эрлскастла, а потом состоялся шумный свадебный пир на весь день. По традиции следовало пригласить всех влиятельных людей в округе, и если бы Уильям не выставил богатого угощения, он бы много потерял в глазах местной знати. К ужину зажарили целиком трех бычков, дюжину барашков и поросят, гости выпили весь запас пива, сидра и вина. Мать Уильяма руководила празднеством, и выражение триумфа и ликования не покидало ее обезображенного лица. Епископ Уолеран нашел это народное гулянье отвратительным и ушел в тот момент, когда дядя невесты принялся рассказывать анекдоты про новобрачных.

Жених и невеста с наступлением темноты отправились в свою опочивальню, оставив гостей веселиться. Уильям много раз бывал на свадьбах и знал, какие шуточки часто выкидывают молодые гости, поэтому он позвал Уолтера, приказав слуге охранять вход в комнату, и запер дверь.

Элизабет сняла платье и туфли и осталась в одной льняной рубашке.

– Я не знаю, что делать дальше, – бесхитростно сказала она. – Тебе придется научить меня.

Уильям все представлял себе немного по-другому. Он подошел к девушке. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее нежные губы. Странно, но поцелуй не пробудил в нем никаких чувств.

– Сними рубашку и ложись на кровать, – сказал он.

Элизабет стянула через голову нижнюю сорочку. Она оказалась довольно пухлой, на больших грудях едва различались крохотные вдавленные соски. Между ног пробивался треугольником светлый пушок. Послушно подойдя к кровати, она улеглась.

Уильям скинул башмаки, сел подле нее на кровати и сжал ее груди. Кожа была нежна, как у ребенка. Эта хорошенькая, милая, улыбающаяся девочка не имела ничего общего с образом той женщины, которую рисовал в своем воображении Уильям, женщины, сгорающей от страсти, издающей блаженные стоны, извивающейся под ним в поту; и он почувствовал себя обманутым.

Уильям просунул руку ей между бедер, и она сразу раздвинула ноги. Он пальцем проник в нее, заставив издать тяжелый вздох, словно от боли, но она тут же сказала:

– Все хорошо. Мне не больно.

Ему показалось, что он делает что-то не то. В мыслях рождалась совсем другая сцена, где оба они лежали рядом, разговаривая и лаская, постепенно узнавая друг друга. Но желание все-таки в нем пробудилось, когда она вздохнула от боли; он отбросил все сомнения и задвигал пальцем еще сильнее, грубее, не сводя взгляда с ее лица, пока она мужественно терпела эту пытку.

Уильям взобрался на кровать и опустился у нее между ног. Полное возбуждение все никак не наступало. Он начал теребить член, но все равно ничего не получалось. И все из-за ее проклятой улыбки, подумалось ему. Он просунул в нее уже два пальца, и она вскрикнула от боли. Так-то оно лучше, сказал он себе; но эта глупая сучка опять улыбалась. Уильям понял, что надо во что бы то ни стало убрать эту дурацкую улыбку с ее лица. И он изо всех сил ее ударил. Она вскрикнула, и на губе выступила кровь. Так, еще разок – и он снова хлестнул ее по лицу.

Элизабет заплакала.

После этого Уильям свое получил.

В следующее воскресенье была Троица. В церкви уже толпились прихожане. Службу должен был вести епископ Уолеран. Народу набралось больше, чем обычно: всем хотелось увидеть новые поперечные нефы, которые только-только закончили. По городу уже ходили слухи об этой красоте. Уильям собирался показать всем свою жену. С тех пор как построили городскую стену, он в городе не появлялся, но Филип не мог запретить ему прийти в церковь.

За два дня до Троицы умерла мать Уильяма.

Ей было под шестьдесят, но ее смерть стала для всех неожиданной. В пятницу за обедом она почувствовала себя плохо, ей стало тяжело дышать, и она рано легла в постель. Незадолго до рассвета горничная разбудила Уильяма и сказала, что у его матери сильное недомогание. Он вскочил и, спотыкаясь и потирая глаза, пошел к ней в комнату. Мать жадно глотала воздух, не в силах говорить, а в глазах ее застыл ужас.

Уильям перепугался до смерти, увидев мать в агонии. А она неотрывно смотрела на него, словно ждала от него какой-то помощи. Но он был так напуган, что уже было повернулся к выходу из комнаты; однако, увидев в дверях горничную, устыдился своего страха. Он заставил себя еще раз взглянуть на мать. Ее лицо постоянно меняло свое выражение в мерцающем свете свечи; дыхание, прерывистое и хриплое, становилось все громче, пока наконец не превратилось в сплошной шум, от которого раскалывалась голова. Она вполне могла разбудить весь замок своим хрипом. Уильям закрыл уши руками, лишь бы ничего не слышать, но это не спасало. Ему показалось, что она кричит на него, как не раз бывало в детстве, осыпает его грубой бранью и все ее лицо перекошено от злобы, рот широко раскрыт, волосы растрепаны. Он все больше убеждался, что мать чего-то требует от него, и чувствовал, как вновь становится ребенком, пока дикий страх, казалось, позабытый со времен детства, не охватил его, страх оттого, что единственный человек, которого он любил в этом мире, стал беснующимся чудовищем. Так частенько бывало раньше: она звала его или прогоняла, приказывала ему сесть на пони или слезть с него, а он нехотя подчинялся, а затем она начинала кричать и браниться, а он, перепуганный, не понимал, чего от него хотят; все заканчивалось истерикой: она вопила громче и громче, он уже ничего не видел, не слышал и в ужасе не мог вымолвить ни слова.

Но на этот раз все было по-другому.

Она умирала.

Сначала закрылись ее глаза. Уильям немного успокоился. Дыхание ее постепенно становилось все менее глубоким, лицо приняло серый оттенок. Даже свеча, казалось, горела медленнее, и отбрасываемые ею тени не так пугали Уильяма. В конце концов она совсем перестала дышать.

– Ну вот, – сказал он. – Теперь ей легче, да?

Горничная расплакалась.

Уильям присел на край кровати и молча смотрел на застывшее лицо матери. Служанка привела священника, который был очень недоволен.

– Почему вы не позвали меня раньше?

Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка – рыцари, воины, священники и слуги – завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.

– Кони готовы? – медленно произнес Уильям.

Уолтер, похоже, был удивлен.

– Для чего?

– Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути – два дня, трогаемся сегодня утром.

– Я думал, мы не поедем… Такое дело…

Уильям неожиданно вспылил:

– Разве я говорил, что мы не едем?

– Нет, мой господин.

– Тогда мы отправляемся!

– Да, мой господин. – Уолтер встал. – Я сейчас же распоряжусь.

Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него. Элизабет держалась рядом, молчаливая и подавленная. На привалах обо всем заботился Уолтер. Уильям съедал кусочек хлеба и выпивал несколько бокалов вина. По ночам он спал беспокойно, непрестанно вздрагивая и ворочаясь.

Уже подъезжая к Кингсбриджу, на другом конце зеленеющего поля они увидели новый собор. Старый был приземистый, с широкими приделами и крохотными оконцами, похожими на глаза-бусинки под округлыми бровями. Новый храм, хотя еще и не достроенный, смотрелся совсем по-другому: высокий, изящный, с огромными окнами, он затмевал величием и красотой все остальные монастырские постройки.

По дороге в Кингсбридж шли и шли люди – пешие и конные, все спешили в город на праздничную службу по случаю Троицы. Праздник этот очень любили: ведь справляли его в начале лета, когда стояла теплая погода и дороги были сухими. А в этом году народу набралось особенно много: всем хотелось посмотреть на новый невиданный собор.

Уильям со свитой легким галопом преодолели последнюю милю, распугав по пути шедших в город людей, и с грохотом влетели на деревянный подъемный мост через реку. Кингсбридж был теперь одним из самых укрепленных городов в Англии. Его обнесли прочной каменной стеной с зубчатым бруствером, и в том месте, где раньше дорога через мост перетекала в главную улицу города, теперь стояла каменная башня, нависшая над тяжеленными, обитыми железом воротами, которые сейчас были открыты, а на ночь наглухо запирались. Да, больше мне не удастся сжечь этот городишко, вяло подумал Уильям.

Пока он ехал к монастырю по главной улице, люди провожали его испуганными взглядами. Они всегда смотрели на него, затаив дыхание: еще бы, ведь это граф. Но сегодня все внимательно присматривались и к его молодой жене, которая ехала по левую руку от него. Справа, как обычно, его сопровождал Уолтер.

Процессия въехала на монастырский двор, где на конюшне всадники спешились. Уильям передал поводья своей лошади Уолтеру, а сам стал осматривать новый храм. Его восточная часть была скрыта от глаз трансептом. Западная часть, основание креста, еще не была построена, ее контуры были только намечены колышками и бечевкой, кое-где заложили фундамент. Раскинутые крыльями трансепты сходились в средокрестии. Окна действительно оказались огромными, какими виделись уже издали. Ничего подобного Уильяму в жизни встречать не доводилось.

– Какая красота! – воскликнула Элизабет, прервав свое покорное молчание.

Уильям тут же пожалел, что взял ее с собой.

Ошеломленный зрелищем, он медленно прошелся по площадке строящейся западной части нефа, старательно обходя колышки и перешагивая через натянутую бечевку. Элизабет послушно семенила за ним. Первый пролет нефа был почти готов, он словно поддерживал тяжелую островерхую арку, которая являла собой вход в сведокрестие. Уильям прошел через нее и его окружила толпа, заполнившая центральную часть собора.

Здание казалось ему сказочным: оно было слишком высоким, тонким, изящным и хрупким, чтобы вызывать ощущение надежности. Как будто у него совсем нет стен, а крыша держится на ряде тончайших устремленных ввысь простенков. Как и все вокруг, Уильям задрал голову, чтобы взглянуть на купол, и увидел, что простенки плавно переходят в ребра сводчатого потолка и сходятся на самой вершине купола, словно изогнутые ветви могучего лесного вяза.

Началась служба. Главный престол был установлен сразу за входом в алтарь, позади него выстроились монахи, так что все пространство средокрестия и трансепта могли занять прихожане, и все равно всем места не хватило и людям пришлось занимать недостроенный неф. Уильям, как и положено было по титулу, стал протискиваться вперед и остановился прямо перед главным престолом, рядом с остальными знатными гостями, собравшимися со всей округи, которые приветствовали его поклонами и перешептывались между собой.

Расписной деревянный потолок старого алтаря неуклюже смотрелся рядом с восточной аркой средокрестия новой церкви, и никто не сомневался, что со временем мастер-строитель разберет его и построит новый, который сочетался бы с преображенным обликом всего собора.

Уильям тоже подумал об этом, и тут же взгляд его упал на мастера, Джека Джексона. Красивый же, дьявол, подумал граф. Джек и вправду выглядел как знатная особа, с гривой огненно-рыжих волос, в темно-красной тунике, вышитой по подолу и у ворота. Он, похоже, был очень доволен собой в эту минуту: ведь ему так быстро удалось построить трансепт, и вот теперь все пришли в восхищение от его работы. За руку он держал мальчика лет девяти, удивительно похожего на него.

До Уильяма вдруг дошло, что это, наверное, сын Алины, и он почувствовал острый приступ ревности. Мгновение спустя он увидел и саму Алину. Она стояла чуть в стороне и позади Джека, и на лице ее играла легкая гордая улыбка. Сердце Уильяма чуть не выпрыгнуло из груди: она была так же хороша, как и прежде. Элизабет в сравнении с ней проигрывала, она была бледной копией живой и страстной Алины. На руках она держала маленькую девочку, лет семи, не больше, и Уильям вспомнил, что у Алины родился второй ребенок от Джека, хотя они и не были мужем и женой.

Он стал внимательнее рассматривать ее; конечно, она была уже не такой очаровательной: вокруг глаз появились морщинки, а за гордой улыбкой угадывалась затаенная грусть. За все эти годы ей так и не удалось добиться разрешения на брак с Джеком, злорадно подумал Уильям; епископ Уолеран сдержал свое обещание и отказывал ей в разводе. От этой мысли граф почувствовал некоторое облегчение.

Только сейчас он увидел Уолерана, стоящего на главном престоле и держащего высоко над головой гостию, так, чтобы вся паства видела ее. Сотни людей преклонили колена. В этот момент хлеб стал как бы плотью Христовой, и это вселило в Уильяма благоговейный страх, хотя он и не понимал, какие силы творили это чудо.

На какое-то время он погрузился в происходящее, наблюдая за таинственными действиями священников, прислушиваясь к непонятным словам на латыни и шепча заученные реплики. Чувство отрешенности, которое он испытывал почти весь день, вновь нахлынуло, а вид этой волшебной церкви, солнечные блики на немыслимой формы колоннах еще более усилили ощущение, что он пребывает в сказочном сне.

Служба подходила к концу. Епископ Уолеран повернулся, чтобы обратиться к пастве.

– А теперь помолимся о душе графини Риган Хамлей, матери графа Уильяма из Ширинга, почившей в ночь на пятницу.

По церкви прокатился глухой гул, все стали обсуждать последнее событие, а Уильям с ужасом смотрел на епископа. До него наконец дошло, что мать хотела сказать ему перед смертью. Она просила позвать священника – но Уильям не послал за ним. Он молча смотрел, как силы покидали ее, как закрылись ее глаза, остановилось дыхание, и он дал ей умереть без исповеди. Как мог он так поступить с матерью? С той самой ночи душа ее металась в аду, терзаемая мучениями, о которых она столько раз ему рассказывала, и некому было помолиться за нее и облегчить ее душу. Сердце его переполняло чувство вины, он даже почувствовал, как замедлилось его биение, и вдруг осознал, что в любую минуту и он может умереть. Почему он позволил, чтобы мать мучилась в этом жутком месте, когда душа ее была так же обезображена грехами, как лицо – страшными фурункулами, в то время как мечтала она только об одном – мирно упокоиться в раю?

– Что же мне теперь делать? – вслух произнес он, и стоящие вокруг с удивлением повернулись к нему.

Молитва окончилась, монахи строем сошли с престола, а Уильям все стоял на коленях, не в силах пошевелиться. Вся паства уже вышла из церкви на солнышко, не обращая на него никакого внимания. И только Уолтер остался подле своего господина, выжидая и не сводя с него глаз. Уильям истово молился, и облик матери стоял перед его взором все время, пока он повторял «Отче наш» и другие молитвы, что приходили на память.

Вскоре ему пришла в голову мысль, что он может сделать для матери большее: зажечь свечи, заплатить священникам и монахам, чтобы те регулярно служили по ней мессы, и даже построить часовенку за упокой ее души. Но все, о чем бы он ни подумал, казалось недостаточным. Уильям словно наяву видел мать, она трясла головой, будто была обижена и недовольна им, и приговаривала: «Сколько же мне еще по твоей милости мучиться?»

Внезапно он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. Перед ним стоял епископ Уолеран в своем великолепном красном платье, в котором вел праздничную службу. Его черные глаза сверлили Уильяма, и он почувствовал, что готов раскрыть все свои сокровенные мысли под этим взглядом.

– Почему ты плачешь? – спросил епископ.

Уильям только сейчас понял, что у него все лицо в слезах.

– Где она? – сказал он.

– Проходит обряд очищения огнем.

– И ей больно?

– Ужасно больно. Но мы можем сделать так, чтобы она побыстрее прошла через это жуткое место.

– Я готов на все! – Уильям всхлипнул. – Скажи, что мне надо сделать?

В глазах Уолерана сверкнули алчные огоньки.

– Построй церковь, – сказал он. – Точно такую же, как эта. Но в Ширинге.

Холодная ярость охватывала Алину всякий раз, когда проезжала мимо поместий, составлявших некогда часть графских владений ее отца. Заросшие рвы, покосившиеся изгороди, пустые полуразвалившиеся навесы для скота вызывали злость, выродившиеся луга наводили жгучую тоску, а от вида опустевших деревень нестерпимо ныло под сердцем. И причина заключалась не в плохих урожаях. Графство смогло бы прокормить своих жителей даже в этот тяжелый год, если бы правил им разумный человек. Но Уильям Хамлей ничего не понимал в том, как надо вести дела. Графство было для него подобно сундуку с сокровищами, которыми он тешил себя, а не хозяйством, дававшим кров и пищу тысячам людей. Когда у его крепостных не оставалось еды, они умирали от голода. Если крестьяне, обрабатывавшие его земли, не могли расплатиться за аренду, он просто прогонял их. С тех пор как он стал графом, огромное количество пашни заросло бурьяном: ее некому было обрабатывать. А ведь если бы он был немного умнее, то давно бы понял, что это могло окончиться для него катастрофой.

Самым тяжелым для Алины было то, что она во многом чувствовала себя виноватой. Когда-то эти владения принадлежали ее отцу, и они с Ричардом так и не смогли вернуть свои фамильные земли. Они просто сдались, когда Уильям стал графом, а Алина лишилась всего состояния; но нанесенная рана не заживала, она терзала, мучила и заставляла Алину помнить о клятве, данной отцу.

По дороге из Винчестера в Ширинг, сидя на груженной пряжей повозке, которой правил загорелый возчик с мечом на поясе, она вспоминала, как когда-то проезжала по этим местам вместе с отцом. Он всю свою жизнь осваивал новую землю под пашню: рубил леса, осушал болота, распахивал склоны холмов. В тяжелые годы отец всегда умудрялся отложить запас семян, чтобы помочь тем, кто не отличался предусмотрительностью и проедал весь свой урожай. Он никогда не принуждал крестьян, бравших у него в аренду землю, распродавать свой скот или орудия труда, чтобы расплатиться, потому что знал: на следующий год им нечем будет обрабатывать землю. Он любил землю и заботливо относился к ней, как хороший хозяин относится к дающей много молока корове.

Всякий раз, вспоминая то время, что она провела с отцом, этим умным, гордым, порой суровым человеком, Алина чувствовала острую боль утраты. С того дня, как его посадили в темницу, все в ее жизни пошло не так. За что бы она ни бралась, что бы ни делала, все теперь, по прошествии времени, казалось пустым и ненужным: ее жизнь в замке с Мэттью, словно в царстве грез, поездка в Винчестер в тщетной надежде увидеть короля, даже самоотверженные попытки помочь Ричарду, пока тот воевал. Да, она добилась того, что многие почитают за высшее счастье: стала процветающим торговцем шерстью. Но счастье оставалось призрачным. Она обрела положение в обществе, которое обеспечивало ей спокойное, безбедное существование, но душевная боль все не унималась, она чувствовала себя потерянной и никому не нужной, пока в ее жизни не появился Джек.

Но стать его женой ей так и не удалось, и ничто не могло утешить ее. Она возненавидела приора Филипа, которого всегда считала своим спасителем и наставником, и годами не разговаривала с ним. Конечно, не его вина, что ей не разрешили развод, но именно он настоял, чтобы они с Джеком жили раздельно, и Алина затаила на приора горькую обиду.

Она любила своих детей и поэтому очень переживала за них: ведь они росли в семье, где отец почему-то на ночь всегда уходил из дому. К счастью, пока это на них никак не сказывалось.

Томми был крепким симпатичным пареньком, очень любил гонять мяч, играть в войну; а Салли, подрастая, становилась хорошенькой, внимательной девочкой, она могла часами рассказывать сказки своим куклам или подолгу смотреть, как работает Джек. Только любовь к ним, забота об их будущем наполняли смыслом ту странную жизнь, что вела Алина.

И конечно же, она по-прежнему не сидела без дела. По окрестным деревням на нее трудились десятки мужчин и женщин, прях и ткачей. Еще несколько лет назад их были сотни, но из-за голода ей от многих пришлось отказаться: делать одежды больше, чем можно было продать, не имело смысла. Но даже если бы она стала женой Джека, она бы не оставила своей работы.

Еще сильнее, чем из-за своих горестей, Алина переживала за Джека. Она обожала его, и никто, кроме, пожалуй, Эллен, не знал, какой беззаветной была ее любовь. Ведь именно Джек вернул ее к жизни. Когда она, подобно гусенице, сидела в своем коконе, он вывел ее на свет Божий и доказал ей, что она бабочка. Она могла навсегда остаться глухой к радостям и страданиям, которые дарила любовь, если бы однажды он не забрел на ее потаенную полянку, если бы не читал ей свои баллады, если бы не решился в тот день коснуться губами ее губ и не разбудил осторожно, нежно дремавшую в ее сердце любовь. Он был очень молод и горяч, но в то же время оказался удивительно мягким и терпеливым. И за это она всегда будет любить его.

Проезжая сейчас по лесу, Алина подумала, что может встретить мать Джека. Изредка они виделись на ярмарках, а раз в год Эллен удавалось проскользнуть с наступлением темноты в Кингсбридж, чтобы провести ночь со своими внучатами. Алина испытывала к ней большую привязанность и даже духовное родство: обе были неординарными женщинами. Но в лесу Алина так никого и не встретила.

Проезжая по полям, она внимательно присматривалась к созревавшим хлебам. Урожай в этом году обещал быть неплохим. Лето, правда, стояло дождливое и прохладное, но зато наводнения и болезни обошли хлеба стороной впервые за последние три года. И за это Алина была благодарна. Ведь тысячи людей жили на грани голода, и не будь урожая, не многие из них пережили бы новую зиму.

Она остановилась у пруда напоить быков возле деревни Монксфилд, принадлежащей графу. Поселение было довольно большим, вокруг на многие мили простирались богатые, плодородные земли, в самой деревне имелась каменная церковь со своим священником. И все же в этом году засеяли только половину всей земли, на которой уже колосилась золотая пшеница; оставшаяся половина заросла сорняками.

К пруду подъехали еще двое напоить лошадей. Алина настороженно присматривалась к ним. Иногда, для большего спокойствия, неплохо бы иметь попутчиков, но в то же время это было и рискованно, особенно для женщины. Пока она ехала вдвоем со своим возчиком, он покорно исполнял все, что она требовала от него, но в присутствии других мужчин мог и не подчиниться.

Слава Богу, один из путешественников оказался женщиной. Алина пристально взглянула на нее и тут же поняла: не женщиной, а девочкой. Она видела ее в Кингсбриджском соборе на Троицу. Это была графиня Элизабет, жена Уильяма Хамлея.

Выглядела она несчастной и запуганной. Ее сопровождал угрюмого вида вооруженный человек, наверное, ее охранник. Возможно, и меня ждала бы такая же участь, подумала Алина, стань я женой Уильяма. Спасибо Господу, что дал мне силы воспротивиться этому.

Охранник, проигнорировав Алину, кивнул ее возчику. И она решила не навязываться в попутчики.

Пока они отдыхали, небо заволокло черными тучами, налетел порывистый ветер.

– Гроза будет, – буркнул возчик.

Алина испуганно смотрела на небо. Она не боялась промокнуть, нет; просто они могли застрять здесь, и тогда ночь застала бы их где-нибудь в поле. Упали первые капли. Надо искать, где укрыться, с неохотой подумала она.

Молодая графиня повернулась к своему охраннику.

– Нам лучше задержаться здесь ненадолго, – сказала она.

– Невозможно, – бесцеремонно отрезал тот. – Приказ хозяина.

Алину возмутило подобное обращение с девушкой.

– Не будь таким болваном! – сказала она. – Тебе поручено охранять твою госпожу!

Человек удивленно посмотрел на Алину и грубо рявкнул:

– А тебе какое дело?

– Идиот, сейчас начнется ливень, – тоном знатной особы ответила она. – Не можешь же ты заставить даму ехать в такую погоду. Твой хозяин велит высечь тебя за твою тупость. – И повернулась к графине Элизабет. Девушка с интересом смотрела на Алину, явно довольная тем, что та вступилась за нее перед грубияном-охранником. Дождь между тем разошелся не на шутку. Алина тут же приняла решение.

– Идем со мной, – сказала она Элизабет.

Прежде чем охранник сообразил, что к чему, она взяла девушку за руку и повела прочь. Молодая графиня охотно повиновалась, весело вышагивая рядом, словно спешила из школы домой. У Алины еще оставалось слабое подозрение, что охранник кинется за ними и попытается увести Элизабет, но в этот момент сверкнула молния, и полило как из ведра. Алина побежала, увлекая за собой девушку; они быстро миновали кладбище и влетели в деревянный домик рядом с церковью, благо дверь была открыта. Как и предположила Алина, это оказался дом священника. Поднявшийся им навстречу человек в рясе и с распятием на груди был сильно недоволен их визитом. Святая обязанность оказывать гостеприимство всем страждущим, похоже, стала для большинства приходских священников тяжелой обузой, особенно в нынешние нелегкие времена. Словно желая предупредить всякие возражения, Алина твердо сказала:

– Мне и моим спутникам необходимо укрыться.

– Милости прошу, – сквозь зубы процедил священник.

Дом состоял из двух комнат и пристроенного навеса для скота и чистотой не отличался. На столе стоял бочонок с вином.

Маленькая собачонка злобно затявкала на них, как только они сели.

Элизабет слегка сжала руку Алины.

– Спасибо тебе, – сказала она. Глаза ее были полны слез благодарности. – Ранульф заставил бы меня ехать дальше – он ведь никогда меня не слушает.

– Не за что, – ответила Алина. – Все эти здоровяки мужчины в глубине души – самые настоящие трусы. – Она рассматривала Элизабет и вдруг с ужасом поняла, как тяжела жизнь бедной девочки. Да, быть женой Уильяма не сахар, но стать его второй избранницей – ад земной.

– Я – Элизабет из Ширинга, – сказала девушка. – А ты кто?

– Меня зовут Алина. Я из Кингсбриджа. – Она затаила дыхание, боясь, что Элизабет вспомнит ее имя и то, что она – та самая женщина, что когда-то отвергла Уильяма Хамлея.

Но нет, Элизабет все-таки слишком молода, чтобы помнить о той давней скандальной истории.

– Какое необычное имя, – только и сказала она.

Из задней комнаты вышла неопрятная женщина с очень некрасивым лицом и мясистыми руками. Она недоверчиво посмотрела на гостей и предложила им по бокалу вина. Алина догадалась, что это жена священника. Он наверняка говорит всем, что она просто помогает ему по хозяйству, подумалось ей, ведь браки духовным лицам запрещены. Поэтому жены священников всегда были причиной громких скандалов. Заставить же человека прогнать жену считалось слишком жестоким и покрывало позором имя Церкви. И хотя большинство людей продолжали настаивать, что священники должны всегда оставаться целомудренными и непорочными, те очень часто обходили неписаные законы, потому что знали, что такое плотская любовь. А Церковь старалась смотреть сквозь пальцы на подобные связи. Благодари Бога, женщина, подумала Алина, что ты живешь со своим мужем.

Охранник и возчик ввалились в дом, насквозь промокшие. Ранульф подошел к Элизабет и сказал:

– Мы не можем оставаться здесь.

К удивлению Алины, та сразу сдалась.

– Хорошо, – сказала она и покорно встала.

– Сядь, – приказала Алина и усадила девушку на место. Сама же преградила дорогу охраннику и, погрозив ему пальцем, сказала: – Если ты произнесешь еще хоть слово, я позову всех жителей деревни на помощь графине Ширинг. Они научат тебя, как надо обращаться с их госпожой.

Ранульф мешкал, взвешивая все «за» и «против». Если дело дойдет до потасовки, размышлял он, с теми, кто в этой комнате, я как-нибудь справлюсь, но если набегут из деревни…

– Может быть, графиня соизволит отправиться в путь? – Взгляд его, обращенный к Элизабет, был полон злобы.

Девушка казалась насмерть перепуганной.

– Итак, ваше сиятельство, Ранульф покорно просит вас выразить свою волю, – сказала Алина.

Элизабет взглянула на нее.

– Скажи только, что ты хочешь, – подзадоривала ее Алина. – Он обязан выполнять любые твои приказания.

Глядя на Алину, Элизабет воспрянула духом. Она набрала в грудь побольше воздуха и твердым голосом сказала:

– Мы остаемся здесь. А ты, Ранульф, иди и позаботься о лошадях.

С видимым усилием подчинившись приказу, охранник вышел. Изумленная Элизабет проводила его взглядом.

– Вот льет, точно обоссался кто… – сказал возчик.

Священник скорчил недовольную гримасу.

– Ничего особенного, дождь как дождь, – сказал он.

Алина не выдержала и рассмеялась, а за ней расхохоталась и Элизабет. У Алины мелькнула мысль, что девушке нечасто приходится смеяться.

Дождь стучал по крыше словно тысячи барабанов. Алина посмотрела на улицу через открытую дверь. Церковь находилась всего в нескольких ярдах от дома, но за сплошной водяной завесой ее почти не было видно. Похоже, надвигался настоящий шквал.

– Ты накрыл повозку? – спросила Алина возчика.

– Да, шкурами, – ответил тот.

– Молодец. А то, не дай Бог, вся моя пряжа сваляется.

Вернулся Ранульф, мокрый до нитки.

Вновь ослепительно сверкнула молния, за ней раздался оглушительный треск грома.

– Как бы это не повредило урожаю, – мрачно сказал священник.

Он прав, подумала Алина. Все, что сейчас было нужно, – это три недели жары.

Снова полыхнула молния, прогрохотал гром, и сильный порыв ветра сотряс деревянный домишко. На голову Алине упали капли холодной воды, она подняла глаза и увидела, что соломенная крыша протекала. Пришлось пересесть. Через открытую дверь дождь хлестал прямо в комнату, но никто и не думал прикрыть ее. Все, в том числе и Алина, завороженно смотрели на бушевавшее за порогом ненастье.

Алина взглянула на Элизабет и обняла ее за плечи: девушка вся побелела от страха и дрожала, хотя было совсем не холодно.

– Мне страшно, – прошептала она.

– Не бойся, это всего лишь гроза, – сказала Алина.

На дворе стало совсем темно, и она подумала, что уже наступило время ужина, но потом вдруг вспомнила, что еще не обедала: значит, сейчас около полудня.

Она встала и подошла к двери. Небо было свинцово-серым. В первый раз на ее памяти летом разразилась такая гроза. Порывы ветра сметали все на своем пути. Вспышки огня освещали разбросанные в беспорядке на дворе вещи: одеяло, деревянный сундук, пустой бочонок…

Алина, хмурая, вернулась к столу и села. Она начинала волноваться. Дом снова содрогнулся. Толстый столб, на котором держался край крыши, ходил ходуном. И это самый крепкий дом в деревне, подумала Алина, что же сейчас стало с хибарками бедняков? Она посмотрела на священника:

– Если будет еще хуже, нам придется собрать всех жителей и укрыться в церкви.

– Я в такую непогоду из дома не выйду, – сказал священник и нервно рассмеялся.

– Они же твоя паства. А ты их пастырь.

Священник смерил ее презрительным взглядом.

– Я отвечаю только перед епископом Кингсбриджа и не собираюсь отчитываться перед первым встречным. Я не позволю делать из меня дурака только потому, что тебе этого хочется.

– Укрой хотя бы быков под навесом, – сказала Алина. Самым дорогим в таких деревнях был тягловый скот, без него ни один крестьянин не мог обойтись. Но поскольку в одиночку держать быков было накладно, скот принадлежал общине. Алина рассчитывала, что священник прислушается хотя бы к этому ее совету, ведь его благополучие тоже оказалось под угрозой.

– У нас нет рабочего скота, – сказал он.

– Как нет? – Алина была озадачена.

– Четырех быков мы продали, чтобы заплатить за аренду земли, а остальных пришлось зарезать – зимой нам совсем нечего было есть.

Теперь понятно, почему поля засеяны только наполовину, подумала Алина; они вспахали только те участки, где можно было использовать лошадей или тянуть плуг, впрягшись в него самим. Уильям поступил бессердечно и жестоко, заставив их продать скот, чтобы получить арендную плату; значит, в этом году им никак не расплатиться, даже если погода будет сносной и удастся собрать хоть какой-то урожай. Жгучее желание задушить Уильяма охватило Алину.

Снова налетел порыв ветра. Дом тряхнуло, и показалось, что часть крыши сдвинулась. Она приподнялась и отделилась от стены, а в образовавшуюся щель Алина увидела черное небо в сполохах молний. Она вскочила, и тут крыша вновь опустилась на опоры. Оставаться в доме становилось опасным.

– Беги и хотя бы открой двери церкви! – закричала Алина священнику под грохот грома.

Тот кинул на нее полный злобы взгляд, но послушался. Достав из сундука ключ, он набросил плащ, вышел на двор и сразу же исчез в пелене дождя.

Алина продолжала распоряжаться:

– Возчик, отведи моих быков и повозку в церковь! Ранульф, займись лошадьми! Ты, Элизабет, идешь со мной.

Накинув плащи, они покинули дом священника. Ветер сбивал их с ног, и им пришлось держаться за руки, чтобы не упасть. С трудом они пробирались по кладбищу. Дождь перешел в град, и крупные льдинки отскакивали от могильных плит. В углу кладбища Алина заметила одинокую яблоню, она стояла по-зимнему голая, ветер и град сбили с нее все листья и плоды. Опять вся округа останется в этом году без яблок, подумала Алина.

Наконец они добрались до церкви и вошли внутрь. Здесь стояла странная тишина, и на мгновение показалось, что они оглохли. Ни бушующего ветра, ни барабанной дроби дождя по крыше не было слышно, а громовые удары больше не вызывали страха. Многие крестьяне успели укрыться здесь, прихватив с собой кое-какие пожитки; сюда же они привели домашнюю живность: цыплят в корзинках, стреноженных свиней, коров на веревках. В церкви было темно, и только молнии освещали ее. Вскоре возчик вкатил внутрь повозку Алины, а за ним подошел Ранульф с лошадьми.

– Давай отгоним весь скот в западное крыло, а люди пусть занимают восточное, иначе церковь превратится в конюшню, – сказала Алина священнику. Все уже, похоже, поняли, что распоряжается здесь она, и священник согласно кивнул. Через минуту оба они уже были среди людей, помогая им перебраться к восточной стене. Женщины устроили детей в небольшом алтаре, а мужчины в это время привязывали скот к колоннам в нефе. Лошади от испуга выкатывали глаза и становились на дыбы; коровы же спокойно лежали на полу. Крестьяне собрались семьями и разложили свои нехитрые припасы, чтобы перекусить. Казалось, они устраиваются здесь надолго.

Напор стихии был так силен, что поначалу Алина ожидала, что гроза вот-вот закончится, однако она бушевала все сильнее. Алина подошла к окну. Окна, конечно же, были не из стекла, его заменяла тонкая, почти прозрачная льняная ткань, которая сейчас лохмотьями висела на рамах. Алина приподнялась на цыпочках к подоконнику и выглянула наружу: ничего, кроме стены дождя, не было видно.

А ветер все усиливался, пронзительно завывая, и она вдруг забеспокоилась: а выдержит ли церковь? И медленно обошла все здание. За время, проведенное с Джеком, Алина научилась отличать хорошую кладку от плохой и сейчас с облегчением вздохнула: стены сработаны на совесть, без единой трещины. Церковь была выстроена из тесаного камня и казалась крепкой как скала.

Жена священника зажгла свечу: наступала ночь, хотя весь день было так темно, что особой разницы не чувствовалось. Дети устали от бесконечной беготни по боковым приделам и теперь, свернувшись калачиком, спали, заботливо укрытые одеялами и накидками, прихваченными родителями из дому. Цыплята запрятали головки под крылышки. Алина села рядом с Элизабет, прислонившись к стене.

Мысли о бедной девочке, принявшей на себя обязанности жены Уильяма – те, что семнадцать лет назад отвергла она сама, – не давали ей покоя. Не в силах сдержаться, она сказала:

– Я ведь знала Уильяма, когда была девушкой. Какой он сейчас?

– Видеть его не могу! – с жаром ответила Элизабет.

Алина испытала к ней глубокую жалость.

– А откуда ты знаешь его? – спросила молодая графиня.

Алина почувствовала, что не хочет ничего скрывать:

– Сказать по правде, когда мне было чуть больше, чем тебе сейчас, я должна была стать его женой.

– Не может быть! А почему же не стала?

– Я отказала ему, и отец поддержал меня. Поднялся страшный переполох… В общем, из-за меня пролилось много крови. Впрочем, это все в прошлом.

– Ты отказала ему! – Элизабет била нервная дрожь. – Какая ты смелая! Как бы я хотела быть такой же. – И опустила глаза. – А я даже слугам не могу перечить.

– Сможешь. Только будь посмелее.

– Но как? Они меня просто не замечают. Мне ведь только четырнадцать.

Алина задумалась, словно подыскивая нужные слова.

– Для начала, – сказала она, – ты должна научиться передавать им все пожелания своего мужа. Утром ты спрашиваешь его, что бы ему хотелось сегодня к столу, с кем бы он желал увидеться, какую лошадь велел бы оседлать для себя, – в общем, все, что взбредет в голову. Потом идешь к повару, дворецкому, конюху и передаешь им распоряжения своего мужа. И он будет благодарен тебе. А с теми, кто осмелится ослушаться тебя, он будет суров. Только так люди привыкнут подчиняться. Теперь дальше. Старайся запомнить, кто охотно помогает тебе, а кто – через силу. К своим помощникам проявляй благосклонность: поручай то, что им по душе; а всю грязную работу пусть делают непокорные. Люди начнут понимать, что старание и послушание всегда вознаграждаются. И любить тебя они будут больше, чем Уильяма, от него уже все стонут. Со временем ты по праву станешь настоящей графиней. Так происходит со всеми знатными дамами.

– Тебя послушать, так все так просто, – задумчиво проговорила Элизабет.

– Да нет, совсем непросто. Но если ты проявишь терпение и не отступишь, у тебя все получится.

– А знаешь, думаю, я смогу, – решительно сказала девушка. – Конечно же, смогу.

Постепенно сон сморил их. Алина, правда, часто просыпалась от завываний ветра. Оглядываясь по сторонам, она видела, что другие тоже клевали носом, вздрагивая и вновь забываясь тревожным сном.

Где-то около полуночи она вновь пробудилась и почувствовала, что на этот раз проспала больше часа. Вокруг все крепко спали. Она вытянулась на полу и завернулась в свою накидку. Гроза не утихала. Шум дождя, хлеставшего в стены церкви, напоминал грохот разбивающихся о берег огромных волн, но Алина, вконец обессилевшая, вновь провалилась в забытье.

Через какое-то время она вновь вскочила и никак не могла понять, что же разбудило ее на этот раз. Прислушалась: тишина. Гроза прекратилась. Тусклый свет пробивался сквозь окна. Крестьяне крепко спали.

Алина встала. Проснулась и Элизабет, потревоженная ее шагами.

Они обе подумали об одном и том же. Подошли к двери, открыли ее и вышли на двор.

Дождь прекратился, ветер сменился легким бризом. Солнце еще не встало, но небо на горизонте уже окрасилось в розовато-серые тона. Алина и Элизабет оглянулись вокруг.

Деревни больше не было.

Кроме церкви, не осталось ни одного целого дома.

Ветер далеко разметал останки крестьянских хижин. К стене церкви прикатились откуда-то два толстенных бревна, и ничего, кроме торчащих из грязи глиняных печей, не напоминало больше о том, что некогда на этом месте стояли дома. На окраине бывшей деревни еще высились пять или шесть крепких зрелых дубов и каштанов, да и те, похоже, потеряли немало сучьев. Молодые же деревья вырвало с корнем.

Потрясенные видом полной разрухи и опустошения, Алина и Элизабет прошлись по бывшей улице. Вся она была усеяна покореженными деревьями и мертвыми птицами. Они вышли к ближайшему пшеничному полю. Оно выглядело так, словно на нем всю ночь выгуливали огромное стадо скота: хлеба полегли, местами были вырваны с корнем, стебли обломаны, спелые колосья побиты дождем. Земля была разворочена и насквозь пропиталась водой.

Алина была в ужасе.

– О Боже, – с трудом произнесла она. – Что же люди будут есть?

Они прошли по всему полю: урон был страшный; потом поднялись на вершину холма и осмотрели окрестности с высоты. Куда ни кинь взгляд – повсюду лежали загубленные хлеба, трупы животных, поваленные деревья, дома были стерты с лица земли, луга затоплены. Картина разрушения была ужасающей, и Алина явственно ощутила, что произошла катастрофа.

Ей подумалось, что Господь прогневался на Англию и одним ударом снес все, что человек построил и вырастил на земле, кроме церквей.

Элизабет тоже испытала сильное потрясение.

– Какой ужас! – почти прошептала она. – В это невозможно поверить. Ничего же не осталось.

Алина мрачно кивнула, и слова ее прозвучали, словно эхо:

– Ничего. Урожая в этом году не будет.

– А как же люди?

– Не знаю, – ответила Алина и, испытывая одновременно чувства сострадания и страха, добавила:

– Зима будет тяжелой.

II

Как-то утром, через месяц после той страшной грозы, Марта сказала Джеку, что ей не хватает денег на хозяйство. Джек каждую неделю приносил ей по шестипенсовику, да и Алина давала столько же. На эти деньги Марте приходилось кормить четверых взрослых и двоих детей, покупать дрова и тростник для камина; но в Кингсбридже было немало семей, которые тратили столько же, да еще умудрялись одеваться и платить арендную плату. Джек, конечно же, удивился, чего это ей вдруг понадобились дополнительные деньги.

Марта выглядела смущенной.

– Все так подорожало, – сказала она. – Пекарь теперь просит целый пенни за четырехфунтовую буханку, а…

– Пенни?! За четырехфунтовик? – Джек был вне себя от ярости. – Проще сложить печь и самим выпекать хлеб.

– Ну, иногда я это делаю.

Джек кивнул; он вспомнил, что на прошлой неделе Марта и в самом деле два или три раза пекла хлеб.

– Но мука тоже стала очень дорогой, так что мы ничего не выгадаем, – сказала она.

– Тогда будем покупать зерно и молоть его.

– Это же запрещено. Мы обязаны пользоваться монастырской мельницей. Да и зерно тоже недешево.

– Да. Ты права, – признал свою неправоту Джек. Хлеб подорожал, потому что поднялись цены на зерно; а зерно стало безумно дорогим из-за того, что во время грозы погиб весь урожай; это был тупик, и выход из него, казалось, невозможно найти. Он видел, как мучается Марта. Она всегда переживала, что он чем-то недоволен. Джек улыбнулся ей и ласково похлопал по плечу.

– Не горюй, это не твоя вина, – сказал он.

– Но ты так рассердился…

– Не на тебя. – Джек чувствовал себя виноватым: ведь Марта скорее отрезала бы себе руку, чем стала бы его обманывать. Он до сих пор не мог понять, почему она так предана ему. Если это любовь, размышлял Джек, то как же ей тяжело приходится! Ведь и сама она, и все вокруг знали, что для него нет никого дороже Алины. Однажды он даже собрался отослать ее из дома, чтобы она смогла забыть о своем влечении к нему и, может быть, влюбиться в хорошего человека. Но сердце подсказывало, что этим ничего не поправить, а Марта будет еще больше страдать. И все осталось по-прежнему.

Джек достал из кармана туники кошелек и вытащил из него три серебряные монетки.

– Давай попробуем жить на двенадцать пенсов в неделю, – сказал он. Эти деньги казались очень большими. Ему платили всего двадцать четыре пенса в неделю, хотя еще приплачивали свечами, одеждой и обувью.

Джек допил свое пиво и вышел из дома. Для начала осени было необычно холодно, погода все приносила неожиданные неприятности. Он быстро пошел по улице и вскоре очутился на монастырском дворе. Рассвет едва занимался, и рабочие только начинали сходиться. Джек не спеша осмотрел строящийся фундамент нефа. К счастью, он был почти закончен, ведь зима обещала быть ранней, и с раствором тогда пришлось бы помучиться.

Взгляд его остановился на новых поперечных нефах. Как ни гордился он своим творением, но настроение испортилось: после бури вновь появились трещины, а его церковь должна быть построена на века. Озадаченно покачав головой, Джек по винтовой лестнице стал подниматься на галерею. Ему так хотелось посоветоваться с кем-нибудь, кто строил похожие храмы, но ни в Англии, ни даже во Франции никто таких высоких еще не возводил.

Так, в раздумьях, он поднялся до самой крыши, даже не заметив, что галерея осталась далеко внизу. Свинцовые листы уже уложили, и в башенках, которые раньше мешали стоку воды, у их основания, проделали желобки. Ветер здесь, на крыше, дул очень сильно, гораздо сильнее, чем на земле, и Джеку все время приходилось искать глазами, за что бы уцепиться и не упасть; ему очень не хотелось стать первой жертвой на строительстве своего собственного собора.

Он стоял неподвижно и задумчиво глядел вдаль. Ему показалось, что сила ветра, пока он поднимался, увеличивалась очень несоразмерно. И тут его осенило. Он нашел ответ на мучивший его вопрос: трещины были вызваны не тяжестью купола, а его высотой. Он не сомневался, что его собор был достаточно крепок, но совсем забыл о ветрах, а они с такой силой хлестали по высоким стенам собора, что вполне могли разрушить их. Ощущая на себе могучую силу ветра, Джек мысленно представил, какую нагрузку испытывает находящееся у него под ногами так тщательно продуманное во всех мелочах сооружение. Он настолько хорошо знал каждую деталь здания, что всем своим существом ощущал, какое напряжение оно испытывает под порывами ветра, словно сам был его частью стен. Но они не разрушались, а лишь давали трещины.

Джек был уверен, что нашел объяснение; но что он мог придумать? Надо было срочно укреплять верхний ярус окон. Но как? Сделать ложные подпорки под стены? Но тогда исчезнет это удивительное ощущение легкости и изящества, исходившее от собора, чем он так гордился.

Если это поможет, и другого выхода нет – что ж, придется так и поступить.

Он стал спускаться вниз. Радостного возбуждения, которое он обычно испытывал, найдя ответ на трудный вопрос, сейчас не ощущалось; ему казалось, что придуманный им выход убивает его мечту. «Я просто оказался чересчур самонадеянным, – размышлял он, – вбил себе в голову, что смогу построить самый красивый на свете собор. Откуда такая уверенность, что у меня получится лучше всех? Чем я отличаюсь от других? Надо было просто добросовестно скопировать проект опытного мастера и на этом успокоиться».

Возле чертежного настила его ждал Филип. Он был явно чем-то обеспокоен и, похоже, не спал всю ночь.

– Нам придется сократить расходы на строительство, – без предисловия заявил он. – У нас нет денег, чтобы продолжать с прежним размахом.

Этого Джек боялся больше всего. Ураган уничтожил урожай во всей Южной Англии, и монастырь, конечно же, тоже понес убытки. Когда речь заходила о сокращении затрат на строительство, Джек всегда очень переживал. Где-то в глубине души он даже боялся, что если работа затянется, он может не дожить до того дня, когда собор будет закончен и предстанет во всей красе.

– Зима не за горами, – сказал он как бы между прочим. – Тогда можно будет работать и помедленнее. Тем более что в этом году она придет рано.

– Ну, не так рано, как ты думаешь, – мрачно ответил Филип. – Я хочу сократить расходы наполовину. И немедленно.

– Наполовину? – Джек был уверен, что ослышался.

– С сегодняшнего дня начинаем увольнять рабочих со стройки. Оставляем столько, сколько обычно занято зимой.

Такого решения Джек никак не ожидал. Летних рабочих распускали всегда в начале декабря, и всю зиму они либо строили дома, либо мастерили телеги и бороны для себя или для продажи. На этот раз их семьи не обрадуются, увидев их так рано, сказал себе Джек.

– А ты подумал о том, что отправляешь их по домам, где люди уже голодают? – спросил он приора.

Филип в ответ только зло посмотрел на него.

– Конечно, ты все понимаешь, – сказал Джек. – Прости, что я задал тебе этот вопрос.

– Если я не сделаю этого сейчас, – твердо сказал приор, – то однажды в воскресенье, в разгар зимы, все рабочие встанут у ворот монастыря и потребуют денег за свой труд. И что мне тогда делать: показать им пустую казну?

– Да кто же спорит? – Джек беспомощно пожал плечами.

– Это еще не все. Больше ни одного человека нанимать не будем, даже на место тех, кто уйдет сам.

– Но мы и так уже месяцами никого не берем.

– А Альфред?

– Это совсем другое дело. – Джеку стало неловко. – Ну ладно, не нанимаем, так не нанимаем.

– И никаких переводов на более высокооплачиваемые места.

Джек согласно кивнул. Так уж повелось, что подмастерье или простой рабочий часто просили назначить их каменщиками или каменотесами. Если другие ремесленники считали, что те постигли секреты мастерства, их просьбу удовлетворяли, и монастырь прибавлял им жалованье.

– Но право перевода принадлежит ложе каменщиков, – сказал Джек.

– С этим я не спорю. Просто прошу каменщиков повременить, пока не кончится голод.

– Я им передам, – уклончиво ответил Джек. Он с беспокойством подумал, что ложе такая просьба может не понравиться.

А Филип настойчиво продолжал:

– Отныне не будет никаких работ и по престольным праздникам.

Таких дней в году набиралось немало. Обычно это были дни отдыха, но оплачивать или не оплачивать их работнику зависело от того, как он договорится с работодателем. В Кингсбридже взяли за правило, что если два праздника выпадали на одной неделе, один из них оплачивался, а второй – нет, и на работу можно было не выходить. Большинство предпочитали во второй праздник работать. Теперь же такого выбора у людей не будет: второй день станет и нерабочим, и не оплачиваемым.

Джек с трудом представлял себе, как он объяснит это на собрании ложи своим собратьям.

– Я думаю, было бы лучше предложить им сначала самим обсудить твое мнение, а не просто объявить как о чем-то уже решенном.

Филип замотал головой:

– Они решат, что тут можно и поспорить, и что я могу пойти на уступки. Потом предложат работать половину престольных праздников и разрешить им переводить на лучшие места какое-то количество работников.

Приор безусловно прав, подумал Джек.

– Но ведь это же вполне разумно, – тут же вслух добавил он.

– Конечно, разумно, – вспылив, сказал Филип. – Но на мировую я не пойду. Даже те меры, что я предлагаю, недостаточны. Об уступках с моей стороны не может быть и речи.

– Ну хорошо, хорошо, – примирительно сказал Джек. Он понял, что сейчас убеждать Филипа бесполезно. – Что-нибудь еще?

– Да. Прекрати закупать новые материалы. Используй те запасы камня, железа, дерева, которые пока есть.

– Но мы не платим за дерево! – возразил Джек.

– Да, но зато платим за перевозку.

– Ты прав. Согласен. – Джек подошел к окну и окинул взглядом монастырский двор, где были аккуратно сложены камень и лес. Он сразу же без труда определил, сколько и чего было в запасе. – Я думаю, с меньшим количеством рабочих нам этого хватит до следующего лета, – сказал он, немного подумав.

Филип тяжело вздохнул:

– Боюсь, будущим летом мы никого не сможем нанять. Все будет зависеть от того, сколько будет стоить шерсть. Тебе лучше сразу предупредить их.

– Неужели дела так плохи?

– Хуже на моей памяти не было. Все, что нужно сейчас стране, – это три года хорошей погоды. И хороший король.

– Вот тут я с тобой соглашусь, – сказал Джек.

Филип ушел к себе в дом. А Джек все утро провел в мучительных раздумьях: что же теперь будет? Как продолжать строительство нефа? Либо пролет за пролетом, начиная от перекрестья и дальше к западной стене, либо начать с фундамента и по всему периметру здания класть горизонтальную кладку, поднимаясь вверх. Второй способ был более быстрым, но тут требовалось много каменщиков. Джек сначала собирался строить именно так. Но теперь передумал. С меньшим количеством рабочих можно было возводить неф только по пролетам. И еще одно преимущество такого способа привлекало Джека: любые изменения, которые он вносил в свой замысел, можно было испытать сначала на одном или двух пролетах, прежде чем переносить их на все здание.

С грустью размышлял он и о том, к чему может привести отсутствие денег. С каждым годом работы будет все меньше и меньше. Мрачные мысли лезли ему в голову: он будет постепенно стареть, станет совсем седым и слабым, и так и не завершив дела своей жизни, умрет, и похоронят его на монастырском кладбище в тени недостроенного собора.

Колокол прозвонил полдень, и Джек отправился на собрание ложи каменщиков. Они сидели за пивом с сыром, и он впервые заметил, что у многих не было даже хлеба. Джек попросил тех, кто обычно уходил обедать домой, ненадолго задержаться.

– У приора почти не осталось денег, – сказал он.

– На моей памяти не было еще ни одного монастыря, который рано или поздно не разорился бы, – с ухмылкой произнес один из самых опытных каменщиков.

Джек пристально посмотрел на него. Звали человека Эдвард Двойной Нос, – из-за огромной бородавки на лице, размером с нос. Он был отличным каменотесом, мастером вытачивать круглые формы, и когда требовалось изготовить колонну или барабан купола, Джек всегда обращался к нему.

– И все же, – сказал он, – признайтесь, что в нашем монастыре дела обстоят гораздо лучше, чем где-либо еще. Хотя и приор Филип не всесилен: он не может предотвратить ураганы и неурожаи, поэтому ему приходится тоже сокращать расходы. Я хотел сказать вам все как есть до того, как вы разойдетесь на обед. Начнем с того, что новых запасов камня и дерева мы делать не будем.

Прослышав про серьезный разговор у каменщиков, стали подтягиваться и ремесленники из других лож.

– Этого запаса дерева нам на зиму не хватит, – сказал старый плотник Питер.

– Должно хватить, – ответил Джек. – Стройка пойдет медленнее, ведь нас теперь будет меньше. С сегодняшнего дня сокращаем число работников.

И тут же понял, что допустил ошибку, начинать надо было не с этого. Отовсюду послышались негодующие возгласы, заговорили все разом. Надо было действовать поосторожнее, подумал Джек. Но если бы знать как. Мастером он был уже семь лет, но ни с чем подобным ему не приходилось сталкиваться.

Общий шум заглушил голос Пьера Парижанина, каменщика, пришедшего в Кингсбридж из Сен-Дени. За шесть лет, что он жил здесь, его английский все еще был далек от совершенства, а когда он злился, его с трудом можно было понять. Впрочем, это его ничуть не смущало.

– Нельзя увольнять людей во вторник! – кричал он.

– И то верно, – поддержал его Джек Кузнец. – Надо дать им доработать хотя бы до конца недели.

Следующим в разговор вступил сводный брат Джека, Альфред:

– Я помню, когда мой отец строил дом графу Ширингу, а Уильям Хамлей пришел и разогнал всех рабочих, Том сказал ему, чтобы он всем заплатил за неделю вперед, и держал за уздцы лошадь Хамлея, пока тот не соизволил выложить денежки.

Спасибо и на том, Альфред, подумал Джек.

А вслух уверенным тоном продолжил:

– Но это еще не все. Отныне по престольным праздникам работать не будем. Не будет и переводов на более оплачиваемые места.

Все зашумели еще громче.

– Невозможно! – выкрикнул кто-то, и еще несколько голосов подхватили: – Невозможно, невозможно!

Джек не выдержал и тоже закричал:

– О чем вы говорите?! Если у монастыря нет денег, то где же их взять, чтобы заплатить вам? Что вы заладили: «Невозможно, невозможно»? Ей-богу, как дети малые в школе, когда зубрят латынь.

Снова заговорил Эдвард Двойной Нос:

– Мы тебе не дети, мы – ложа мастеров. Только у нас есть право переводить людей с места на место, и нас никто не смеет его лишать.

– А если на дополнительную оплату нет денег? – взволнованно сказал Джек. – Тогда как?

– Я в это не поверю, – вступил кто-то из молодых каменщиков.

Это был Дэн Бристол, сезонный работник. Искусным каменотесом его, пожалуй, трудно было назвать, но кладку он делал старательно и быстро.

– Как ты можешь такое говорить? Он, видите ли, не верит. Что ты вообще знаешь о монастырской казне?

– Я знаю то, что вижу, – ответил Дэн. – Разве монахи голодают? Нет. Свечи в церкви есть? Есть. Вина в погребах хватает? Вполне. Приор, что, ходит босым? Никогда. Деньги есть. Просто он не хочет нам платить.

Несколько человек выразили шумное согласие с Дэном. Он и впрямь был прав во многом, кроме одного: вино у монахов давно кончилось. Но разве кто-нибудь поверил бы сейчас Джеку? В глазах членов ложи он защищал интересы монастыря, что было явно несправедливо: ему вовсе не хотелось отвечать за принятые Филипом решения.

– Послушайте, – умолял Джек, – приор только просил меня передать вам его слова. Я вовсе не уверен в том, что он говорит всю правду. Но если Филип утверждает, что денег у него недостаточно, а мы ему не верим, то что нам остается?

– Мы можем все до одного прекратить работу, – сказал Дэн. – Прямо сейчас.

– Правильно, – поддержал его чей-то голос.

Они становятся неуправляемыми, вдруг осознал Джек, и сильное волнение охватило его.

– Подождите, подождите, – воскликнул он, отчаянно пытаясь подобрать нужные слова, чтобы хоть как-то успокоить людей. – Давайте сейчас вернемся к работе, а ближе к вечеру я попробую убедить приора Филипа изменить свои намерения.

– Не думаю, что нам следует приступать к работе, – сказал Дэн.

Джек не мог поверить, что все это происходит наяву. Осуществлению его мечты могло помешать все что угодно, но чтобы строители отказались делать свое дело – такого он предположить не мог.

– Но почему, почему вы не хотите продолжать работу? – недоуменно вопрошал он.

– Беда в том, что половина из нас даже не знает, заплатят ли нам за оставшиеся дни недели или нет, – ответил Дэн.

– Что против всех традиций и порядков, – добавил Пьер Парижанин.

– Ну хотя бы начните работать, а я постараюсь уговорить Филипа, – без всякой надежды в голосе проговорил Джек.

– Если мы приступим к работе, ты можешь обещать, что нам заплатят за всю неделю? – спросил Эдвард Двойной Нос.

Зная, в каком настроении приор, этого Джек обещать не мог. В голове мелькнула мысль сказать «да» и самому расплатиться с людьми, но он тут же сообразил, что его сбережений не хватит на недельное жалованье для всех.

– Я сделаю все, чтобы убедить его, и, думаю, он согласится, – только и мог сказать Джек.

– Мне этого мало, – заупрямился Дэн.

– Мне тоже, – подхватил Пьер.

– Нет твердых обещаний – не будет работы, – отрезал Дэн.

Джек находился в полном смятении: каменщики все до одного поддержали Дэна.

Он понял, что если станет сейчас спорить с ними, то растеряет последнее влияние, которым еще пользовался.

– В ложе должно быть полное согласие, – сказал он. – Итак, мы все как один за прекращение работы?

Хор голосов ответил дружным согласием.

– Значит, быть посему. Я извещу приора.

Епископ Уолеран прибыл в Ширинг в сопровождении небольшой свиты. Граф Уильям ждал его на паперти церкви возле рыночной площади. Он озадаченно хмурил брови: почему ему приходится принимать Уолерана как важную государственную особу. Что этому чертову епископу понадобилось на сей раз? Эта мысль не давала ему покоя.

Рядом с Уолераном на гнедом мерине ехал незнакомец. Он был высок и сухопар, с густыми черными бровями и большим кривым носом. С лица его не сходила презрительная ухмылка. Незнакомец не отставал от Уолерана ни на шаг, словно они были равны саном, хотя он и не носил епископских одежд.

Когда они спешились, Уолеран представил своего спутника:

– Граф Уильям, познакомься, это Питер из Уорегама, он служит архидиаконом при архиепископе Кентерберийском.

Ты бы лучше объяснил мне, что он делает здесь, подумал Уильям. Не иначе как Уолеран опять что-то затевает.

Архидиакон поклонился и сказал:

– Епископ рассказал мне о твоем великодушии к святой матери Церкви, лорд Уильям.

И прежде чем граф успел ответить, Уолеран, показав рукой на приходскую церковь, пояснил:

– Это здание будет снесено, чтобы освободить место для нового собора, архидиакон.

– А мастера-строителя ты уже назначил? – спросил Питер.

Уильяму показалось странным, что архидиакон из Кентербери проявляет такой интерес к приходской церкви Ширинга. Впрочем, решил он, может быть, из чистой вежливости.

– Нет, мастера я пока не нашел, – ответил Уолеран. – Многие строители сейчас ищут работу, но мне пока не удается найти никого из Парижа. Сейчас, похоже, весь мир хочет строить церкви, как в Сен-Дени, и знающие секрет ее возведения мастера – на вес золота.

– Да, важно, чтобы ваша церковь была такой же.

– Есть один строитель, который мог бы помочь. Он ждет встречи с нами позже.

И вновь Уильям был озадачен: почему Питер так настаивает, чтобы новая церковь была похожа на собор в Сен-Дени?

– Конечно, она будет намного больше прежней, – сказал Уолеран, – и займет даже часть рыночной площади.

Уильяму очень не понравилось, что епископ так по-хозяйски распоряжается в Ширинге.

– Я не хочу, чтобы церковь вторгалась на площадь, – возразил он.

Уолеран, похоже, разозлился не на шутку, словно граф влез в чужой разговор.

– По какой такой причине, позволь узнать?

– В базарный день у меня каждый кусочек земли приносит деньги.

Епископ уже готов был возразить, но тут вмешался Питер:

– Зачем же перекрывать серебряный фонтан! – и улыбнулся.

– Вот именно, – не задумываясь, поддержал его Уильям. И потом, за строительство церкви платил он. К счастью, четвертый подряд неурожай почти не отразился на его доходах. Мелкие крестьяне платили ему за аренду земли натурой, многие из них отдавали по мешку зерна и по паре гусей, хотя сами питались только желудевым супом. А за мешок зерна теперь можно было выручить в десять раз больше, чем пять лет назад; и деньги, которые недодавали ему другие за аренду земли, он возвращал, продавая втридорога зерно и птицу. Так что средств на строительство собора у него было достаточно.

Вместе они прошли на задний двор церкви. Здесь приютилось множество церковных построек, которые почти не приносили никакого дохода.

– Вот здесь можно и поставить собор, а домишки эти – снести, – сказал Уильям.

– Но здесь живут священнослужители, – возразил епископ.

– Для них мы найдем другое жилище.

Видно было, что Уолеран страшно недоволен, но спорить он не стал.

Когда они прошли к северной стороне церкви, им поклонился какой-то широкоплечий здоровяк лет тридцати от роду. Судя по одежде, решил Уильям, он ремесленник. Архидиакон Болдуин, ближайший из окружения епископа, показал на него рукой:

– Вот тот человек, ваше преосвященство, о котором я говорил. Его зовут Альфред, он из Кингсбриджа.

С первого взгляда человек этот не располагал к себе: он был по-бычьи здоров, силен и молчалив. Но присмотревшись, можно было заметить хитроватый блеск в его глазах, точно у лисы. Он был явно себе на уме.

– Альфред – сын Тома Строителя, первого мастера в Кингсбридже, – представил его архидиакон. – Он и сам работал мастером, пока его не выжил сводный братец.

Сын Тома, тот самый, кто женился на Алине, подумал Уильям; только оказался никудышным мужем. Граф с интересом разглядывал Альфреда: о таком не скажешь, что он ни на что не годен в постели: с виду – здоровый, крепкий. Правда, Алина могла кого угодно довести до бессилия.

– Ты работал в Париже и знаешь, как построить точно такой же собор, как в Сен-Дени? – спросил архидиакон Питер.

– Нет.

– Но нам нужен именно такой.

– Я сейчас работаю в Кингсбридже. Там мастером – мой брат. Это он привез из Парижа новый метод, а я уже научился от него.

Уильям про себя очень удивился: как это Уолерану удалось заполучить Альфреда, потом вдруг вспомнил: помощник приора Кингсбриджского монастыря, Ремигиус, был человеком епископа. Он-то и завел разговор с Альфредом первым.

Уильяму вспомнилось еще кое-что из недавней истории Кингсбриджа.

– Это ведь твоя крыша рухнула?

– Я не виноват, – сказал Альфред. – Приор Филип тогда потребовал изменить проект.

– Филип мне знаком, – язвительно сказал Питер. – Упрямец, да к тому же чересчур самонадеянный.

– Откуда ты его знаешь? – спросил Уильям.

– Когда-то я был монахом в обители Святого-Иоанна-в-Лесу. Филип тогда был у нас старшим. – В голосе Питера послышались горькие нотки. – Однажды я посмел сказать ему, что он совсем перестал следить за порядком, что монахи распустились, и за это он поставил меня раздавать милостыню, лишь бы я не мешал. – Чувствовалось, что Питера до сих пор жгла тяжелая обида. И Уолеран, решил Уильям, наверняка постарается этим воспользоваться.

– Будь моя воля, вряд ли я решился бы нанять мастером человека, чьи крыши обваливаются, – сказал Уильям. – И мне не интересны его объяснения.

– Но во всей Англии ты не найдешь другого, кто мог бы строить по-новому. Не считая Джека Джексона, – сказал Альфред.

– Мне нет дела до того, как строят в Сен-Дени. Надеюсь, душу моей матушки вполне устроит традиционный облик церкви.

Епископ Уолеран и архидиакон Питер переглянулись. Уолеран склонил голову к Уильяму и прошептал:

– Когда-нибудь эта церковь станет собором Ширинга.

Теперь Уильяму все стало ясно. Когда-то, много лет назад, Уолеран хотел, чтобы центром епархии стал Ширинг, а не Кингсбридж; но приор Филип сумел перехитрить его. И вот теперь епископ вновь вспомнил о своем давнем желании. Только на этот раз он уже ни перед чем не остановится, подумал Уильям. Тогда Уолеран просто попросил архиепископа Кентерберийского удовлетворить свою просьбу. Теперь он одновременно начнет строить новый величественный собор и станет подыскивать себе союзников в окружении архиепископа, таких, как Питер, и только потом обратится с ходатайством. Все бы ничего, но Уильям хотел поставить церковь только в память о своей матери, чтобы душа ее побыстрее миновала адов огонь; и стремление епископа использовать все в своих корыстных целях вызвало у него бурю негодования. Правда, если в Ширинге появится собор, город сразу расцветет, и он, Уильям, от этого только выиграет.

Его размышления прервал Альфред:

– Есть еще одна причина, по которой ты мог бы назначить меня мастером-строителем.

– Да? Какая же? – удивился епископ.

Уильям не сводил глаз с обоих. Альфред был намного крупнее, сильнее и моложе Уолерана; он без труда мог сбить епископа с ног одной левой, но вел себя сейчас как слабая сторона в споре. В другие времена Уильям был бы взбешен, видя, как бледный тщедушный священник помыкает сильным человеком, но теперь он относился к таким вещам совершенно безразлично: так уж устроен этот мир.

– Я смог бы привести с собой всех строителей из Кингсбриджа, – смиренно сказал Альфред.

Остальные трое затаили дыхание.

– Повтори, что ты сказал.

– Если вы назначите меня мастером, я приведу из Кингсбриджа всех строителей.

– Откуда нам знать, что ты говоришь серьезно?

– Я не прошу вас верить мне, – сказал Альфред. – Дайте мне работу на этих условиях. Если я не сдержу своего слова, вы уволите меня, не заплатив.

По разным причинам вся троица ненавидела приора Филипа, и поэтому они тут же ухватились за возможность отомстить ему.

– Некоторые рабочие из Кингсбриджа строили собор в Сен-Дени, – для пущей убедительности добавил Альфред.

– Но как тебе удастся переманить их в Ширинг? – спросил Уолеран.

– Это уж мое дело. Скажем, они скорее послушают меня, чем Джека.

Уильяму показалось, что Альфред решил немного прихвастнуть. Та же мысль, похоже, пришла в голову и епископу, потому что он как-то странно откинул назад голову и свысока посмотрел на Альфреда. Но судя по всему, строитель сказал правду. Какие бы помыслы им ни двигали, он был уверен: люди пойдут за ним наверняка.

– Если ты уведешь всех строителей из Кингсбриджа, вся работа там встанет, – сказал Уильям.

– Конечно, – согласился Альфред.

Граф посмотрел на Уолерана и Питера:

– Думаю, нам следует обдумать это. Давайте вместе отобедаем.

Епископ одобрительно кивнул и, обращаясь к Альфреду, сказал:

– Иди за нами, в мой дом. Он – на той стороне рыночной площади.

– Знаю. Я ведь строил его.

Два дня приор Филип и слышать ничего не хотел об условиях, которые поставили строители. Он весь кипел от негодования, а при встречах с Джеком молча разворачивался и шел в другую сторону.

На третий день с монастырских мельниц за пределами города прибыло несколько повозок с мукой. Их сопровождали вооруженные люди: мука в этом году была на вес золота. Джек со стороны наблюдал, как брат Джонатан, который стал теперь помощником келаря Белобрысого Катберта, пересчитывает мешки. Что-то в лице Джонатана было до боли знакомо Джеку, словно тот похож на человека, которого Джек хорошо знал. Юноша – высокий и нескладный, со светлыми волосами, внешне не имел ничего общего с Филипом, – небольшого роста, хрупким и черноволосым; но во всем остальном они были похожи: сильные духом, порядочные, решительные и уверенные в себе. Люди относились к Джонатану с любовью, хотя про себя частенько не одобряли его приверженности высокой морали: по этой же причине они были недовольны и Филипом.

И раз уж приор упорно избегал встреч с Джеком, тот решил поговорить с Джонатаном.

Глядя, как юноша расплачивается с охранниками и возчиками, Джек отметил, что дело свое он знает: когда те попросили добавить, что случалось всякий раз, он спокойно, но твердо отказал им. Все-таки без монастырского образования руководить людьми очень непросто, решил он.

Здесь он во многом уступал Джонатану. Из-за его неумелого руководства пустяковое затруднение переросло в безвыходную ситуацию. Всякий раз, вспоминая разговор с каменщиками, он ругал себя за то, что не сумел убедить людей. И все же он твердо решил найти выход.

Возчики, недовольно бурча себе под нос, уехали, а Джек подошел к Джонатану.

– Филип очень сердит на строителей, – сказал он.

Юноша, похоже, собирался ответить резкостью – видно было, что он и сам не испытывает особой радости от происходящего, – но в конце концов смягчился и сказал:

– Это только кажется, что приор зол, на самом деле он просто очень переживает.

– Филип все принимает слишком близко к сердцу.

– Да. Он считает, что рабочие предали его в трудный час.

– Пожалуй, так оно и есть, – сказал Джек. – Но и сам он допустил ошибку, попытавшись изменить своим указом традиции каменщиков.

– А что ему еще оставалось? – возразил Джонатан.

– Ну, для начала мог бы посоветоваться с ними. Каменщики – народ мудрый, наверняка что-нибудь подсказали бы. Хотя мне трудно винить Филипа: я ведь и сам допустил ту же ошибку.

Во взгляде Джонатана мелькнуло любопытство.

– Какую же?

– Я объявил строителям об увольнениях так же неосторожно, прямо в лоб, как приор сказал мне о них.

Джонатан оказался в трудном положении: с одной стороны, ему, как и Филипу, хотелось обрушить проклятия на людей за их предательство; с другой – он, хоть и с неохотой, пытался понять и строителей. Джек решил больше ничего не говорить. Зерна уже брошены в землю.

Он оставил Джонатана и вернулся к своим чертежам. Вся беда в том, размышлял он, что всем в Кингсбридже правит Филип: и преступников судит он, и разрешает споры – тоже он. А в нынешнем состоянии приор не мог быть беспристрастным. Кто-то должен был взять на себя часть его ноши. Джек видел в этой роли только одного человека – себя самого. Как мастер-строитель он мог бы встать между двумя спорящими, выслушать обе стороны и примирить их. И двигало им единственное желание – продолжать строительство.

Оставшиеся полдня он обдумывал, как лучше выйти из этого тупика, задавая себе один и тот же вопрос: «Как поступит Филип?»

На следующий день он понял, что готов встретиться с приором лицом к лицу.

С утра было холодно, моросил дождь. Джек, стараясь не привлекать к себе внимания, слонялся по обезлюдевшей стройке, накинув на голову капюшон, чтобы не промокнуть, делая вид, что изучает трещины в верхнем ярусе окон (ему пока так и не удалось найти способ избежать их появления в будущем), и поджидая, пока Филип пойдет к себе. Когда приор наконец переступил порог своего дома, Джек поспешил за ним.

Дверь у Филипа всегда оставалась открытой. Джек постучал и вошел. Приор стоял на коленях перед крошечным алтарем в углу комнаты. Можно подумать, проводить в молитвах целый день и полночи в церкви тебе мало, ворчал про себя Джек, так надо этим еще и дома заниматься. Огонь в очаге не горел. Филип берег дрова. Джек молча подождал, пока тот поднимется и повернется к нему, и решительным тоном объявил:

– Пора с этим кончать.

На обычно дружелюбном лице приора появились суровые морщины.

– Не вижу никаких препятствий, – холодно сказал он. – Они могут приступить к работе, как только захотят.

– На твоих условиях?

Вместо ответа Филип просто посмотрел на Джека.

– В таком случае они не вернутся. И ждать вечность, пока ты примешь разумное решение, тоже не станут, – сказал тот. И поспешил добавить: – Разумное – по их понятиям.

– Говоришь, не станут ждать вечно? – сказал Филип. – И куда же они пойдут, когда надоест ждать? Больше им работы нигде не найти. Или они считают, что от голода страдают только у нас? Голодают по всей Англии. На всех стройках сейчас сворачивают работу.

– Так ты собираешься ждать до тех пор, пока они приползут к тебе и будут умолять о прощении?

Приор отвел взгляд.

– Я не хочу никого унижать. Мне кажется, я ни разу не дал тебе повода так обо мне думать.

– Ты прав. Поэтому я и пришел к тебе. Знаю, ты никогда бы не унизил человека, ты не такой. Но если бы они вернулись на стройку с обидой в сердце, то еще долго не смогли бы работать в полную силу. Так вот, я считаю, да и ты наверняка думаешь так же, надо дать им возможность достойно выйти из положения, в котором они оказались. А значит, надо уступить.

Джек затаил дыхание. Он сказал все, что хотел. Наступил решающий момент. Если и сейчас приор останется равнодушным к его словам, будущее окажется под угрозой.

Филип тяжелым пристальным взглядом смотрел на Джека. Видно было, как разум его борется с чувствами. Наконец выражение лица приора смягчилось, и он сказал:

– Давай-ка присядем.

Джек с трудом подавил вздох облегчения. Он уже знал, что скажет в следующую минуту, не повторяя прежних ошибок: ему вдруг стало неловко за свою вспыльчивость в разговоре со строителями.

– Отменять твое решение прекратить завоз новых материалов нет нужды, – начал он. – Новых работников нанимать тоже не будем – с этим никто не спорит. Думаю, все согласятся с твоим предложением не работать в дни престольных праздников, но при условии, что ты уступишь в другом. – Джек выдержал паузу, чтобы дать Филипу время осмыслить сказанное. Получалось, что вроде он согласен со всем и ничего не просит.

Приор кивнул:

– Хорошо. О каких уступках идет речь?

Джек набрал в грудь побольше воздуха и решился:

– Их очень обидело твое предложение запретить перевод работников на более оплачиваемые места. Всем показалось, что ты хочешь присвоить себе права, издавна принадлежащие ложе.

– Я уже говорил тебе, что это не моя прихоть, – раздраженно ответил Филип.

– Знаю, знаю, – торопливо согласился Джек. – Конечно, тебя не в чем винить. Я верю тебе. Но вот поверят ли они? – На лице приора появилась обида. Разве можно было не верить ему? – Поэтому я предлагаю полюбовно договориться с каменщиками. Тебе это ничего не будет стоить.

Филип, похоже, заинтересовался.

А Джек тем временем продолжал:

– Позволь им назначать работников на новые места, но с условием, что прибавка к жалованью последует не раньше чем через год. – А про себя подумал: попробуй, возрази что-нибудь на это.

– А они согласятся? – недоверчиво спросил Филип.

– Во всяком случае, попробовать стоит.

– А если я не смогу поднять им оплату через год?

– Поживем – увидим.

– То есть ты хочешь сказать, что можно будет вернуться к этому разговору через год?

Джек пожал плечами:

– Ну, если потребуется, конечно.

– Понимаю, – уклончиво сказал Филип. – Что-нибудь еще?

– Главная заминка сейчас – с увольнением летних рабочих. – Джек решил говорить начистоту. В этом деле надо быть твердым до конца. – Немедленно, с сегодняшнего дня распустить их – такого никогда еще не бывало. Самый ранний срок – конец недели. – И чтобы Филип не обиделся, добавил: – Мне следовало раньше тебе сказать об этом.

– Значит, все, что от меня требуется, – это продлить им работу еще на два дня?

– Теперь, думаю, этого будет маловато, – сказал Джек. – Если бы мы сразу подумали о том, как выкрутиться, сейчас было бы легче. Боюсь, они потребуют больших уступок.

– Не сомневаюсь, ты уже знаешь, о чем может идти речь.

У Джека была одна мысль – единственное, что он хотел просить у Филипа.

– Сейчас уже начало октября. Обычно мы отказывались от летних рабочих в начале декабря. Давай уважим людей и распустим их на этот раз хотя бы в начале ноября.

– То есть я получаю только половину того, что требовал вначале.

– Гораздо больше половины. Ты сбережешь деньги, не закупая новых запасов камня и леса, не повышая оплату тем, кого будут переводить на новые места, и не платя за выходные в дни престольных праздников.

– Этого мне недостаточно.

Джек снова сел. Настроение испортилось. Он сделал все, что мог. Больше убеждать Филипа было нечем, он использовал свои доводы, выпустив последнюю стрелу. А приор все упорствовал. Джек уже готов был признать свое поражение. Он выжидающе следил за каменным лицом Филипа.

Тот долго смотрел на алтарь в углу комнаты, не произнося ни слова. Наконец он взглянул на Джека и сказал:

– Мне надо посоветоваться с капитулом.

Джек облегченно вздохнул. Это была еще не победа, но уже шаг к ней. Филип, конечно же, не стал бы обсуждать с монахами то, чего сам никогда не одобрил бы, и они чаще всего принимали предложения приора.

– Надеюсь, они согласятся, – сказал Джек, и в голосе его звучала слабая надежда.

Филип встал и положил руку Джеку на плечо. Впервые он улыбнулся.

– Если я буду так же настойчив, как ты, думаю, согласятся.

Джек очень удивился такой резкой перемене настроения.

– Чем быстрее все уладится, тем легче будут последствия, – сказал он.

– Знаю, – ответил Филип. – По правде сказать, твое предложение очень разозлило меня, но я не хочу с тобой ссориться. – И он неожиданно протянул Джеку руку.

Джек с удовольствием пожал ее.

– Я могу передать строителям, чтобы они собрали ложу к утру? Капитул уже вынесет свой вердикт к этому времени?

– Да, пожалуйста.

– Я сейчас же сообщу им. – И он повернулся к двери.

– Джек, – окликнул его Филип.

– Да?

– Спасибо тебе.

Джек кивнул в знак благодарности и вышел. Он шел под дождем, не поднимая капюшона. В эту минуту он был счастлив.

Днем он обошел всех строителей и попросил их утром собраться. Тех, кого не застал дома – в основном холостых и сезонных рабочих, – нашел позже в трактире. Все они были почти трезвыми: пиво стало так дорого, как, впрочем, и все остальное, что не каждый мог позволить себе напиваться. И только одного человека ему так и не удалось найти – Альфреда. Его уже несколько дней никто не видел. Появился он только когда начало смеркаться: вошел в трактир с улыбкой победителя на пышущем здоровьем лице, не проронив ни слова о том, где пропадал все это время. А Джек не стал его расспрашивать. Он оставил его с другими, а сам пошел поужинать с Алиной и детьми.

Наутро Джек собрал людей задолго до прихода приора. Ему хотелось немного подготовить строителей. Он не один раз повторил мысленно все те слова, которые решил сказать, чтобы, не дай Бог, снова не сорваться и не наговорить лишнего. Его речь должна была прозвучать так, как если бы ее произнес Филип.

Все строители собрались. В эти минуты решалась судьба многих из них. Несколько молодых работников сидели с красными глазами: Джек догадался, что они провели в трактире всю ночь, забыв, что денег у каждого осталось совсем ничего. С молодыми и с сезонными, подумал Джек, придется тяжелее всего. Старые, умудренные опытом смотрели глубже и в корень. Небольшая группа женщин-работниц тоже могла помешать согласию: они, как всегда, осторожничали и боялись любых перемен.

– Приор Филип будет просить нас вернуться к работе, – начал Джек. – Он согласен уступить. Но пока он не пришел, давайте обмозгуем, с чем мы могли бы согласиться, что без разговоров отвергнем, а где будем вместе искать выход. Филип должен увидеть, что мы все заодно. С этим, надеюсь, все согласны.

Несколько человек вяло кивнули.

– Я скажу так: мы должны потребовать немедленно отменить решение приора об увольнениях. – Джек добавил строгости в голосе и со всего размаху стукнул кулаком по лавке, чтобы показать всем: он сдаваться не намерен. Послышались громкие возгласы одобрения. Джек знал наверняка, что Филип не будет настаивать на том своем требовании, поэтому сейчас надо было дать возможность горячим головам выговориться в защиту исконных традиций и неписаных законов масонского братства, чтобы когда приор вынужден будет принять условие ложи, воинственный настрой мастеров немного поутих.

– Мы также должны твердо стоять за священное право ложи выдвигать работников на более важные и высокооплачиваемые места, ибо только опытные каменщики могут знать, владеет человек своим ремеслом или нет. – И снова Джек немного хитрил. Он старался увести внимание людей от обсуждения прибавок к жалованью, которые следовали за повышением работника, надеясь, что когда права ложи будут подтверждены, каменщики тоже пойдут на некоторые уступки.

– Что касается работы в дни церковных праздников, то тут у меня сомнения. Это ведь – как договориться: никаких строгих правил, как мне известно, нет. – Он повернулся к Эдварду Двойному Носу: – Ты что скажешь, Эдвард?

– Везде по-разному, – сказал тот, испытывая явное удовольствие оттого, что с ним советовались. Джек закивал головой, давая понять, что внимательно слушает. И Эдвард, вдохновленный, принялся вспоминать, где и как поступали в таких случаях. Все пока шло, как и задумал Джек: чем дольше они будут говорить о пустяках, тем меньше сил и желания останется у них на споры по важным делам.

Но тут воспоминания Эдварда были прерваны.

– Не о том говорим, – раздался чей-то голос из задних рядов.

Джек посмотрел поверх голов: недовольным оказался летний работник Дэн Бристол.

– Не все сразу, – попытался успокоить его Джек. – Дайте сказать Эдварду.

Но Дэн был не из тех, кого можно запросто остановить.

– Какое нам дело до его россказней. Пусть лучше жалованья прибавят.

– Прибавят? – Джек вспыхнул от возмущения. Требование показалось ему наглым и неуместным.

К его удивлению Дэна поддержали:

– Вот именно, пусть добавят. За четырехфунтовую буханку – целый пенни! Курица раньше стоила восемь пенсов, теперь – двадцать четыре! Голову даю на отсечение, все здесь уже забыли, что такое настоящее крепкое пиво. Жизнь дорожает, а нам как платили двенадцать пенсов в неделю, так и платят. Как на них семью прокормишь?

Джек почувствовал, что это конец. Все шло как по маслу – и на тебе, влез этот Дэн и все испортил. Он сдержался и не стал с ним спорить, решив: лучше будет, если он покажет, что прислушивается к чужому мнению.

– Я согласен, – сказал он, явно удивив Дэна. – Подавайте подумаем, сможем ли мы убедить Филипа увеличить жалованье, когда у монастыря нет денег.

Воцарилось молчание. Первым его нарушил Дэн:

– Чтобы свести концы с концами, нам нужно двадцать четыре пенса в неделю. И даже тогда мы будем жить хуже, чем прежде.

Смятение и растерянность охватили Джека: где я допустил ошибку, думал он, почему все пошло наперекосяк?

– Двадцать четыре пенса в неделю – и точка, – отрезал Пьер. И многие закивали в знак согласия.

Джек вдруг сообразил, что не только он тщательно готовился к этому разговору. Он бросил тяжелый взгляд на Дэна и сказал:

– Я вижу, вы обо всем уже договорились?

– Да, ночью в трактире, – с вызовом ответил тот. – А что, нельзя было?

– Ну что ты! Бога ради. Но, может быть, для тех из нас, кто не имел чести участвовать в вашем разговоре, ты расскажешь, что вы решили?

– Хорошо. – Те, кто не был этой ночью в трактире, почувствовали себя обиженными, но Дэн не испытывал угрызений совести. Только он собрался открыть рот, чтобы продолжить, как вошел приор Филип. Джек внимательно посмотрел на него: лицо приора светилось счастьем. Филип перехватил его взгляд и едва заметно кивнул ему. У Джека внутри все задрожало от радости: значит, монахи пошли на уступки. Он уже хотел было перебить Дэна, но на какое-то мгновение опоздал. – Мы требуем двадцать четыре пенса в неделю для ремесленников, – громко произнес тот. – Двенадцать пенсов – простым рабочим и сорок восемь – мастерам.

Джек снова взглянул на Филипа. Выражение довольства с лица приора исчезло, и оно стало непримиримым и воинственным.

– Подождите, подождите, – сказал Джек. – Это ведь еще не мнение всей ложи, а только дурацкое требование подвыпившей компании.

– Да нет, – послышался чей-то новый голос. Альфред! – Думаю, большинство проголосует за увеличение жалованья вдвое.

Джек молча уставился на него, кипя от злости.

– Несколько месяцев назад ты умолял меня дать тебе работу, – сказал он. – А теперь требуешь двойной оплаты. Мне следовало оставить тебя без куска хлеба!

– И это случится с каждым из вас, если вы не внемлете разуму, – заключил Филип.

Джек, как мог, старался избегать таких резких слов, но другого выхода он уже не видел: его план с треском провалился.

– Мы не выйдем на работу до тех пор, пока не получим свои двадцать четыре пенса. Это наше последнее слово.

– Об этом не может быть и речи. – Филип был взбешен. – Что за дурацкие фантазии? Я даже обсуждать ничего больше не хочу.

– А мы и не собираемся попусту чесать языки, – ответил Дэн. – За меньшее мы работать не станем. Ни за что!

– Но это же глупо! – не выдержал Джек. – Как вы можете отказываться?! Ты же, дурак, первый останешься без работы. Куда ты пойдешь?

– Найду куда, – ответил Дэн.

Люди приутихли.

О Боже, мелькнула у Джека отчаянная мысль, все ясно: они нашли другую работу.

– Мы знаем одно место, – сказал Дэн и встал. – Что до меня, я сейчас же отправляюсь туда.

– Ты о чем? – попытался остановить его Джек.

Дэн выглядел победителем.

– Мне предложили работу в Ширинге. Там строят новый собор. И ремесленникам положили двадцать четыре пенса в неделю.

Джек оглядел собравшихся:

– Кому еще предложили перебраться в Ширинг?

По лицам людей было видно, что им стыдно.

– Всем, – ответил Дэн.

Джек понял, что это конец. Это был заговор, его просто-напросто предали. А он ничего не знал. Обида перешла в слепую ярость, и он бросил:

– Кто?! Кто из вас оказался предателем?! – и обвел взглядом комнату. Мало кто отваживался смотреть ему в глаза. Но оттого, что все испытывали чувство стыда, Джеку было не легче. – Кто переманивает вас в Ширинг? – кричал он. – Кто будет там мастером-строителем? – Его взгляд пробежал поверх голов и остановился на Альфреде. Ну конечно же! Кто же еще! Джек почувствовал отвращение. – Альфред? – с презрением выговорил он. – Значит, вы бросаете меня, чтобы уйти работать к Альфреду?

Ответом было гробовое молчание.

Наконец Дэн решился:

– Да, мы уходим.

Это было полное поражение.

– Что ж, быть посему, – с горечью сказал он. – Вы знаете меня и знаете моего брата. Вы выбрали его. Вы знаете приора Филипа и графа Уильяма – вы выбрали второго. Все, что я могу сказать: вы заслуживаете того, что получите.

Назад: Часть V 1152–1155

Дальше: Глава 15