Глава 12
I
Всю зиму Алина страдала.
По ночам она почти не спала, а завернувшись в накидку, лежала без сна возле мужниной кровати. Днем она чувствовала себя страшно разбитой, усталой. Ее часто подташнивало, поэтому ела она совсем мало, и, несмотря на это, ей казалось, что она прибавляет в весе.
Груди стали тяжелее, она раздалась в бедрах, талия почти исчезла.
И хотя заниматься домом следовало ей, почти всю работу взяла на себя Марта. Они теперь жили втроем, мрачной и угрюмой жизнью. Марта никогда не любила брата, Алина же его просто ненавидела; не удивительно, что Альфред старался как можно меньше времени проводить дома, пропадая целыми днями на стройке, а вечерами засиживался допоздна в трактире. Марта и Алина покупали продукты, хотя готовили без удовольствия, а ближе к вечеру садились за шитье. Алина очень ждала весны, когда станет теплее и можно будет тайком ходить по воскресеньям на свою любимую поляну. Там, вдали от всех, она сможет подолгу лежать в траве, мечтая о Джеке.
А пока же ее единственным утешением был Ричард. У него теперь появился новый, черный как смоль горячий жеребец, новый меч, оруженосец, и он снова сражался за короля Стефана. Алина держала свое слово и хоть в этом чувствовала себя счастливой. Война все продолжалась: Мод удалось спастись во время осады замка в Оксфорде и снова улизнуть от Стефана; ее брат Роберт Глостер вновь взял Уорегам; в общем, сражения шли с переменным успехом.
В первую неделю нового года у Марты впервые пошла кровь. Алина поила ее горячим настоем из трав и меда, чтобы снять спазмы, и отвечала на ее бесконечные вопросы о женских делах. Как-то она пошла поискать свой сундучок, в котором хранила кусочки ткани на случай, когда с ней бывало подобное. Нигде не найдя его, вспомнила, что оставила сундучок в своем старом доме.
Но с тех пор прошло уже три месяца.
А месячных ни разу не было!
Со дня ее свадьбы.
С того дня, когда она была с Джеком.
Алина оставила Марту дома, а сама пошла через весь город в свой старый дом. Она быстро нашла сундучок, но уходить не спешила, а села у холодного очага, закутавшись в накидку, и тяжко задумалась. Она выходила замуж на Михайлов день. Сейчас миновало уже Рождество. Значит, прошло почти четыре месяца, сменились три полные луны. Она пропустила месячные три раза, а ее сундучок так и стоял на верхней полке рядом с бруском, которым Ричард затачивал ножи. И вот она держала его на коленях, поглаживая грубое дерево. Пальцы ее почернели: сундучок покрылся толстым слоем пыли.
Самым страшным было то, что с Альфредом за это время у нее ничего не было.
После той ужасной первой ночи он сделал еще три попытки: на следующую ночь, еще через неделю и месяц спустя, когда вернулся домой совершенно пьяным, – но все было бесполезно. Сначала Алина, из чувства долга, пыталась ему помочь, но каждая неудача все больше его раздражала, и ей стало страшно. Она старалась реже попадаться ему на глаза, надевала старую, поношенную одежду, раздевалась, укрывшись от его взгляда. И Альфред оставил ее в покое. Алина размышляла, стоит ли попробовать еще раз, вдруг у него получится, но тут же говорила себе, что все теперь лишено всякого смысла. Никакой надежды не оставалось. Что было причиной – то ли проклятие Эллен, то ли Альфред просто ни на что не годен, а может, память о Джеке, – но Алина была уверена в том, что близости с мужем больше не получится.
Альфред был обречен узнать, что ребенок не от него.
Она с грустью смотрела на остывшие угли. Она так старалась внести хоть немного доброты и уюта в этот вынужденный брак, и вот оказалось, что беременна от другого мужчины, с которым провела всего несколько часов.
Но ей некогда было предаваться грусти. Надо было срочно решать, что делать дальше.
Она положила руку на живот; теперь понятно, почему она так прибавила в весе, отчего ее частенько подташнивало, откуда это постоянное чувство усталости. Внутри нее поселилось маленькое существо. Она улыбнулась своим мыслям. Какое же это счастье – иметь малыша!
Алина встряхнула головой, словно хотела сбросить с себя минутное оцепенение. Ничего хорошего из этого не выйдет: Альфред наверняка взбесится. Кто знает, как он себя поведет – убьет ее, выбросит на улицу или… У нее появилось предчувствие, что Альфред вздумает колотить ее по животу, чтобы убить еще не родившегося ребенка. От страха Алину прошиб холодный пот.
Ничего ему не скажу, подумала она.
Но можно ли скрыть свою беременность? На какое-то время – вполне. Она уже давно носила бесформенные, мешковатые платья. А может, и живот у нее будет не очень большим; у многих женщин, она знала, так бывает. Да и Альфред был не из самых наблюдательных. Конечно, мудрые соседки вскоре догадаются, но Алина почему-то полагалась именно на их мудрость: они не станут трезвонить об этом на каждом углу. Так что родить ребенка, подумала Алина, я, пожалуй, смогу втайне от мужа.
А что потом? Ну, по крайней мере, малыш благополучно появится на свет, Альфред не сможет погубить его до рождения. Но он всегда будет помнить, что ребенок не его, и возненавидит крошку. Это будет жестоким оскорблением его мужского достоинства, и он может начать мстить.
Об этом ей сейчас думать не хотелось. Главное – выдержать следующие шесть месяцев. А потом, когда появится ребенок, она решит, что делать дальше.
Интересно, размышляла Алина, кто у нее, мальчик или девочка?
Она встала с сундучком в руках; мысли ее устремились к Марте. Бедная девчушка, подумала она, у нее все это впереди.
Филип всю зиму предавался скорби.
Языческие проклятия, которые Эллен посмела произнести на паперти во время службы, повергли его в ужас.
Он теперь нисколько не сомневался в том, что она – ведьма. Какую глупость он совершил, простив ее когда-то за оскорбление заветов Святого Бенедикта. Ему следовало бы давно усвоить, что таким женщинам раскаяние неведомо. Впрочем, у всей ужасной истории был и один счастливый итог: Эллен в очередной раз покинула Кингсбридж и больше в городке не появлялась. Филип очень надеялся, что это навсегда.
Он видел, что Алина несчастлива в браке, но считал, что виной всему не проклятие, брошенное Эллен. Филип почти ничего не знал о супружеской жизни, но в то же время догадывался, что умная, веселая, полная жизни Алина вряд ли сможет быть счастлива с таким недалеким, ограниченным человеком, как Альфред.
Конечно же, ей следовало выйти за Джека, теперь Филип понимал это, и чувство вины его не покидало: он был слишком категоричен, не смог понять юношу до конца. Жизнь затворника была явно не для Джека, и Филип был не прав, навязывая ему свои взгляды. Яркий ум и молодая энергия Джека были навсегда потеряны для Кингсбриджа.
С тех пор как в городе не стало овчинной ярмарки, дела шли все хуже. Долги монастыря росли. Филипу пришлось распустить половину рабочих, занятых на строительстве: нечем было платить. В результате население города сократилось, а воскресный рынок стал совсем бедным, торговли почти не было, налогов, которые собирал Филип, не хватало. Упадок ощущался во всем.
Больше всего Филип опасался, что люди падут духом. Хотя большинство жителей построили себе новые дома, понемногу занялись каждый своим делом, чувство неуверенности продолжало владеть ими. Ведь все, что они задумали и осуществили, могло быть в один день уничтожено Уильямом, если бы тому вдруг вздумалось опять напасть на город. И это постоянное, подспудное ожидание катастрофы отбивало у горожан всякую охоту затевать что-то новое.
Филип должен был вселить в людей веру, он это понимал. Необходим был решительный поступок, отчаянный шаг, чтобы показать всему свету, и жителям городка в особенности, что Кингсбридж не сдался. Много часов провел Филип, молясь и размышляя о том, что следует предпринять.
Должно было свершиться чудо. Если бы благодаря мощам Святого Адольфа произошло, скажем, исцеление от чумы, а в соленом колодце вода стала бы сладкой, в Кингсбридж устремились бы толпы паломников. Но святой давно уже не творил чудес. Филип часто спрашивал себя: неужели его строгость и практичность в управлении монастырем вызвали такое недовольство святого; ведь там, где правление было менее разумным, где вся жизнь была подчинена только религиозному рвению, доведенному до истерии, чудеса как будто происходили гораздо чаще. Но Филипа воспитывали совсем в другом духе. Отец Питер, аббат монастыря, куда впервые попал Филип, часто повторял: «О чудесах молись, а капусту сажай».
Символом могущества Кингсбриджа всегда был собор. О, если бы чудо помогло построить его! Однажды он всю ночь молился об этом, но утром обнаружил, что алтарь так и стоит с недостроенной крышей, открытый всем непогодам.
Нового мастера ему найти не удалось: все просили за работу очень много; только сейчас Филип понял, как дешево ему обходился Том. Тем не менее Альфред, казалось, без особых хлопот управлял теми рабочими, кто еще оставался на строительстве. Он совсем замкнулся в себе, с тех пор как женился, стал мрачным, угрюмым; так человек, разбивший всех своих врагов, чтобы стать королем, вдруг обнаруживает, что править королевством – это скучная и надоедливая работа. Но его по-прежнему уважали и слушались.
И все же он не мог заменить Тома, которого Филипу недоставало еще и как друга. Том всегда стремился понять и объяснить, почему церкви надо строить именно так, а не иначе, и Филип с удовольствием спорил с ним о том, почему одни здания стоят долго, а другие рушатся. Том был не особенно набожным человеком, но он частенько задавал Филипу вопросы, и было видно, что он стремится постичь все тонкости вероучения, как постиг он секреты своего дела. Том обладал проницательным умом, и Филип мог вести с ним беседы на равных. В жизни Филипа мало было таких людей. Разве что Джек, несмотря на свою молодость, и Алина. Но теперь она вышла замуж, и, похоже, неудачно. Белобрысый Катберт совсем состарился, а Милиус стал слишком редко появляться в монастыре, подолгу пропадая на пастбищах и подсчитывая число овец и тюки с шерстью. Придет время, и ухоженный и бурлящий жизнью монастырь в процветающем городе со своим собором будет манить к себе ученых-философов, как армия-победительница влечет в свои ряды солдат. Филип очень надеялся, что такие времена наступят. Но это случится не раньше, чем ему удастся вдохнуть надежду в жителей Кингсбриджа.
– Зима в этом году была теплая, – как-то сказал Альфред. – Так что можем начать работу раньше обычного.
Филип задумался: крышу закончат к лету, тогда можно будет пользоваться алтарем, и Кингсбридж перестанет быть кафедральным городом без собора. Ведь алтарь – сердце собора: главный престол и святые реликвии всегда хранились в восточной его части – пресвитерии, и все богослужения проводились на клиросе, где выстраивались монахи. Как только освящался алтарь, храм уже назывался собором, даже если он еще не был достроен.
Жаль, что до этого еще так далеко, – Альфред сначала обещал завершить строительство свода к концу сезона, значит, размышлял Филип, если погода не подведет, это будет в ноябре. Но если он сможет начать раньше, стало быть, не исключено, раньше и закончит. Все, конечно, очень удивятся, если церковь откроют этим летом. Именно о таком мечтал Филип: удивить всех, подать знак, что Кингсбридж не удалось надолго поставить на колени.
– Ну что, закончишь к Троице? – с нетерпением спросил Филип.
Альфред поцокал языком, в сомнении качая головой.
– Свод – дело тонкое. Тут спешить нельзя. Подмастерьям этого не доверишь.
Отец-то сразу бы ответил «да» или «нет», раздраженно подумал Филип. Но вместо этого сказал:
– А если я пришлю в помощь еще рабочих – монахов, к примеру? Это поможет?
– Даже и не знаю. Каменщиков вообще-то не хватает.
– Я, наверное, смогу дать тебе еще одного-двух, – поспешно сказал Филип. Теплая зима означала, что и овец будут в этом году стричь раньше, и он надеялся, что сможет начать торговать шерстью раньше обычного.
– Ну, не знаю. – Альфред, похоже, особой радости не испытывал.
– А что, если, скажем, я добавлю твоим людям по недельному заработку, чтобы закончили к Троице?
– В первый раз о таком слышу, – сказал Альфред. Вид у него был недовольный, словно Филип предложил что-то из ряда вон.
– Но попробовать-то всегда можно. – Осторожность Альфреда начинала действовать Филипу на нервы. – Что скажешь?
– Я ничего не могу обещать. Надо посоветоваться с людьми.
Уильям Хамлей со своими рыцарями прибыл во дворец епископа Уолерана вслед за повозкой, запряженной быками и доверху набитой тюками с шерстью. Начался новый сезон стрижки овец. Как и Уильям, Уолеран покупал шерсть у крестьян по прошлогодней цене, а продавал втридорога. Мало кто из фермеров осмеливался продавать на сторону: несколько человек, нарушивших это правило, были выселены, а их фермы сожжены, и с тех пор никто не пытался ослушаться.
Пройдя через ворота на территорию дворца, Уильям бросил взгляд на вершину холма. Низкие стены крепостного вала вокруг замка, который епископ так и не построил, уже семь лет стояли как напоминание о том, что приор Филип однажды перехитрил Уолерана. Как только Уолеран начнет получать доход от торговли шерстью, он, возможно, вновь возьмется за строительство. Во времена старого короля Генриха епископам хватало невысокой деревянной оградки с небольшим рвом перед ней для защиты замка. Сейчас, через пять лет после начала гражданской войны, не только граф или епископ могли позволить себе строить неприступные замки.
Дела у Уолерана, похоже, идут неплохо, с завистью подумал Уильям, спешиваясь на конюшне. Уолеран всегда оставался верен епископу Генри Винчестерскому и в результате стал его ближайшим союзником. За годы войны он разбогател: ему были дарованы обширные владения и привилегии, он дважды побывал в Риме.
Уильям не был таким везунчиком – отсюда и его уныние. Несмотря на то, что он слепо присягал на верность тому, кому присягал Уолеран, снабжал обе воюющие стороны всем необходимым, графства он так и не получил. Он размышлял над этим во время затишья между боями и так разозлился, что решил открыто объясниться с Уолераном.
Уильям поднялся по ступенькам и вошел в большой зал, сопровождаемый Уолтером и другими рыцарями. Страж у двери был вооружен: еще одна примета времени. Епископ, как всегда, восседал в своем большом кресле посреди комнаты, костлявые руки и ноги нескладно торчали во все стороны, будто сидеть ему было неудобно.
Болдуин, который стал архидиаконом, находился рядом, всем своим видом показывая, что готов выполнить любое распоряжение хозяина. Уолеран, погруженный в свои мысли, смотрел на огонь, но как только Уильям подошел, быстро вскинул глаза. Уильям, испытывая знакомое чувство отвращения, поприветствовал епископа и сел рядом. Всякий раз при виде тонких рук Уолерана, его гладких черных волос, мертвенно-бледного лица, бесцветных злобных глаз, у Уильяма мурашки пробегали по телу. Епископ был воплощением всего, что Уильям ненавидел: хитрости, физической немощи, высокомерия и ума.
Уильям готов был поклясться, что Уолеран испытывал к нему те же чувства. Епископу не удавалось скрыть неприязнь к Уильяму, когда тот входил в его покои. Вот и сейчас он выпрямился в кресле, сложил на животе руки, слегка скривил губы, нахмурил брови, – в общем, можно было подумать, что у него несварение желудка.
Они немного поговорили о войне. Это была трудная, холодная беседа, и Уильям почувствовал облегчение, когда ее прервал посыльный, вручивший Уолерану свернутое в трубку письмо, написанное на пергаменте и скрепленное восковой печатью. Уолеран отослал посыльного, распорядившись, чтобы его накормили. Письмо он вскрывать не стал.
Уильям воспользовался случаем, чтобы сменить тему разговора.
– Я прибыл сюда не для того, чтобы обмениваться новостями с полей сражений. Я пришел сказать, что мое терпение кончилось.
Уолеран поднял брови и ничего не сказал. На неприятный разговор он всегда отвечал молчанием.
Уильям продолжал натиск:
– Прошло почти три года с тех пор, как умер мой отец, но король Стефан так и не пожаловал мне графства. Это переходит все границы.
– Совершенно с тобой согласен, – вяло ответил Уолеран. Он теребил в руках письмо, изучая печать и поигрывая ленточкой.
– Очень хорошо, – сказал Уильям. – Значит, тебе придется что-то с этим делать.
– Мой дорогой Уильям, я не могу сделать тебя графом.
Уильям предвидел такой ответ и решил не сдаваться:
– Ты же пользуешься благосклонностью брата короля.
– Ну и что я ему скажу? Что Уильям Хамлей доблестно служил королю? Если это так – король знает об этом, нет – тоже знает.
Логика Уолерана Уильяму была недоступна, поэтому он не обратил внимания на слова епископа.
– Но ты должен мне, Уолеран Бигод.
Епископ, похоже, терял терпение. Помахивая письмом перед носом Уильяма, он произнес:
– Я ничего тебе не должен. Ты всегда и во всем искал свой интерес, даже когда выполнял мои приказы. Никаких неоплаченных долгов между нами нет.
– Учти, я не намерен больше ждать.
– И что же ты сделаешь? – Слегка ухмыльнулся Уолеран.
– Во-первых, я сам встречусь с епископом Генри.
– А дальше?
– Я скажу ему, что ты был глух к моим просьбам и за это я перехожу на сторону Мод. – Уильям увидел, как изменилось выражение лица Уолерана – тот побледнел еще больше и был, похоже, удивлен:
– Ты хочешь опять поменять хозяина? – В его голосе звучало сомнение.
– Я меняю их ненамного чаще, чем ты, – решительно ответил Уильям.
Надменное безразличие Уолерана было поколеблено, но не сильно. Ростом своего величия он был обязан способности умело использовать Уильяма и его рыцарей там, где это нужно было епископу Генри; если Уильям станет самостоятельным – это будет ударом по нему, Уолерану, ударом жестоким, но не смертельным. Уильям внимательно следил за епископом, пока тот обдумывал нависшую над ним угрозу; он умел читать чужие мысли: вот сейчас Уолеран убеждает себя, что ему не следует рвать со мной, но тут же подсчитывает, во сколько ему это обойдется, говорил себе Уильям.
Чтобы выиграть время, Уолеран сорвал печать на письме и развернул его. По мере того как он читал, его бледные щеки покрывались красными пятнами.
– Проклятье! – прошипел он.
– Что там? – спросил Уильям.
Уолеран протянул ему письмо.
Уильям взял его и стал всматриваться в буквы.
– Свя-тей-шему… благо-родней-шему… епис-копу…
Уолеран выхватил письмо, не в силах более выносить, как Уильям с трудом пытается прочесть написанное.
– Это от приора Филипа, – сказал он. – Он сообщает, что строительство алтаря нового собора будет завершено к Троице, и осмеливается просить меня совершить там праздничное богослужение.
Уильям был удивлен:
– Как это ему удалось? Я думал, он распустил половину строителей.
Уолеран покачал головой.
– Несмотря ни на что, он все-таки поднялся. – Он задумчиво посмотрел на Уильяма. – Филип, конечно же, ненавидит тебя. Ты в его глазах – воплощение дьявола.
Уильям пытался понять, что задумал этот хитрюга Уолеран.
– Ну и что? – сказал он.
– Пожалуй, это будет чувствительным ударом для Филипа, если на Троицу тебе пожалуют графа.
– Значит, когда я просил об этом, ты не хотел мне помочь, а теперь, назло Филипу, решился, – недовольно сказал Уильям, хотя на самом деле был полон надежд.
– Сам я ничего не могу сделать, но я поговорю с епископом Генри. – Уолеран выжидающе смотрел на Уильяма.
Тот явно колебался. Наконец неохотно пробормотал:
– Спасибо.
Весна выдалась холодной и сырой. На Троицу тоже шел дождь. Алина теперь постоянно просыпалась среди ночи от острых болей в спине. Сейчас она сидела в холодной кухне и расчесывала Марте волосы, перед тем как пойти в церковь, а Альфред уплетал обильный завтрак из пшеничного хлеба и мягкого сыра, запивая его крепким пивом. Почувствовав новый приступ резкой боли, Алина, вздрогнув, замерла, а потом быстро встала. Марта заметила это и спросила:
– Что случилось?
– Спина болит, – коротко ответила Алина. Больше ей говорить ничего не хотелось. Причина же была одна: она по-прежнему спала на полу, и никто об этом не знал, даже Марта.
Девочка встала и достала из очага горячий камень. Алина снова села. Марта завернула камень в старый, обгоревший кусок кожи и приложила Алине к спине. Той сразу стало легче. Теперь Марта причесывала Алину; волосы у нее отросли после пожара, и справляться с копной непослушных темных кудряшек было непросто. Алина понемногу успокоилась.
С тех пор как Эллен покинула городок, они с Мартой очень подружились. Девочка потеряла и мать, и мачеху, правда, Алина не могла заменить ей родную мать. И потом, она ведь была всего лет на десять старше, как старшая сестра. Но, как ни странно, больше всего Марта скучала по Джеку.
Впрочем, всем его недоставало.
Алина очень беспокоилась, где он сейчас. Может, совсем рядом, строит собор где-нибудь в Глостере или Солсбери. Хотя скорее всего подался в Нормандию, или еще дальше: в Париж, Рим, Иерусалим, Эфиопию или Египет. Вспоминая рассказы паломников об этих далеких городах и странах, она представляла, как Джек обтесывает камни для сарацинской крепости в песчаной пустыне под палящим солнцем. Интересно, вспоминал ли он о ней?
Топот копыт за окном прервал ее размышления, и минуту спустя появился Ричард. И всадник и его боевой конь взмокли от пота и были все в грязи. Алина набрала горячей воды, чтобы он смог умыться и помыть руки, а Марта отвела коня на задний двор. Алина поставила на стол миску с хлебом и холодным мясом и налила в кружку пива.
– Ну что, как воюете? – спросил Альфред, обращаясь к Ричарду.
Тот вытер лицо чистой тряпкой и принялся за завтрак.
– Нас разбили под Уилтоном, – сказал он.
– Стефан не попал в плен?
– Нет, ему удалось спастись, так же, как Мод спаслась в свое время в Оксфорде. Сейчас он в Винчестере, а Мод – в Бристоле, оба зализывают раны и собирают новые силы на своих территориях.
Ничего нового, подумала Алина: то одна сторона одерживает небольшую победу – другая терпит небольшое поражение, то наоборот, вот только конца этой войне не видно.
Ричард взглянул на сестру и сказал:
– А ты поправилась.
Алина кивнула, но промолчала. Уже восемь месяцев, как она беременна, и никто до сих пор ничего не заметил. Хорошо еще погода стояла холодная, она могла надевать по нескольку зимних одежд сразу, и они скрадывали ее полноту. Через несколько недель ребенок родится, и правда откроется. Что тогда делать, она до сих пор не решила.
Колокол прозвонил к мессе. Альфред натянул башмаки и выжидающе посмотрел на Алину.
– Я, пожалуй, не пойду, – сказала она. – Ужасно себя чувствую.
Он пожал плечами, выказывая полное безразличие, и повернулся к Ричарду:
– Тебе-то, я думаю, надо пойти. Сегодня соберутся все: первая служба в новой церкви.
Ричард очень удивился:
– Ты что, уже закончил крышу? Я думал, раньше, чем к концу года, не управишься.
– Пришлось поторопиться. Приор Филип пообещал людям добавить по недельному жалованью, если успеем к сегодняшнему дню. И, что удивительно, все стали работать намного быстрее. И то опалубку сняли только сегодня утром.
– Надо посмотреть, – сказал Ричард. Он побросал в рот остатки хлеба и поднялся из-за стола.
Марта подошла к Алине и спросила:
– Хочешь, я останусь с тобой?
– Не надо, спасибо. Мне лучше. Ты иди, а я немного полежу.
Все трое оделись и вышли из дома. Алина ушла в дальнюю комнату и взяла с собой завернутый в кожу горячий камень. Она легла на постель Альфреда и положила камень под спину. Со времени своей свадьбы она стала вялой и безразличной ко всему. Раньше она все успевала: и управлялась по дому, и еще хватало времени заниматься торговлей шерстью; более деловитой хозяйки не было во всей округе. А сейчас у нее едва оставалось сил, чтобы прибраться в доме, хотя ничем другим она не занималась.
Какое-то время она лежала, испытывая жалость к себе, желая только одного – поскорее заснуть. Внезапно она почувствовала, как что-то теплое потекло у нее по бедрам. Испуг охватил ее. Сначала ей показалось, что она просто обмочилась, но нет, маленькая струйка превратилась в поток. Она вскочила на постели. Теперь поняла, в чем дело: пошли воды и вот-вот должен появиться ребенок.
Ей стало страшно. Необходима была чья-то помощь. Что есть мочи она закричала соседке:
– Милдред! Милдред! Сюда, скорее! – Но тут же вспомнила, что никого в этот час дома не было: все находились в церкви.
Воды перестали истекать, постель Альфреда была мокрая. Он будет вне себя от бешенства, подумала она в ужасе; но потом сообразила, что так и так он разъярится, ведь это не его ребенок. О Боже, что делать? Она в страхе искала ответ.
Снова заболела спина, и Алина поняла, что начинаются схватки. Она перестала думать об Альфреде – теперь все ее мысли были только о том, что ей предстоит родить ребенка. Ей стало страшно, ведь рядом никого не было. Она так хотела, чтобы ей кто-нибудь помог. Надо идти в церковь, решила Алина.
Она свесила ноги с постели, но тут новый приступ боли пронзил ее тело, лицо исказилось, она замерла и сидела какое-то время, пока боль не утихла. Потом встала с постели и вышла из дома.
Она никак не могла собраться с мыслями, пока шла, пошатываясь, по грязной дороге. Уже у самых ворот монастыря боль снова заставила ее остановиться; она прислонилась к стене и, стиснув зубы, стояла так, пока не полегчало. Она вошла на церковный двор.
На высоких галереях алтаря и на более низких – в его приделах – собрался, казалось, весь город. В дальнем конце возвышался престол. Новая церковь выглядела очень необычно: над сводчатым каменным потолком, как правило, надстраивалась трехгранная деревянная крыша; сейчас же она казалась беззащитной, как лысый человек без шляпы. Прихожане стояли спиной к Алине. Когда она нетвердой походкой подошла к собору, епископ Уолеран Бигод уже начал свою речь. Словно видение из ночного кошмара, рядом с ним стоял Уильям Хамлей. Слова, произносимые епископом, как будто усилили ее боль:
– … С чувством радости и гордости сообщаю вам, что его величество король Стефан пожаловал лорду Уильяму звание графа.
Алина ужаснулась, услышав это. Вот уже целых шесть лет – с того самого дня, когда они с Ричардом увидели отца в винчестерской тюрьме, она жила одной надеждой – вернуть собственность семьи. Вместе с братом она пережила нападения грабителей и насильников, страшный пожар и гражданскую войну. Несколько раз, казалось, они были уже у цели. И вот сейчас все рухнуло. Прихожане невольно зароптали: они уже и так пострадали от Уильяма, да и сейчас жили в страхе перед ним. И то, что король, который должен был защищать, так возвысил их врага, радости у людей не вызвало. Алина поискала глазами Ричарда, ей хотелось увидеть, как он воспринял этот жестокий удар, но не нашла его.
Приор Филип поднялся со своего места – лицо мрачнее тучи – и запел гимн. Прихожане неохотно последовали его примеру. Алина прислонилась к колонне, ее снова пронзил приступ боли. Она стояла позади всех, и никто ее не замечал. Плохие новости, как ни странно, похоже, успокаивали ее. «Я просто рожаю ребенка, – повторяла она, – это происходит каждый день со многими женщинами. Мне надо только найти Марту или Ричарда; они обо всем позаботятся».
Как только боль отпустила, Алина пошла сквозь ряды прихожан в поисках Марты. На нижней галерее северного придела она увидела группу женщин и направилась туда. Все сначала с любопытством смотрели на нее, но потом всеобщее внимание привлек какой-то шум, похожий на скрежет. Пение поначалу заглушало его, но как только шум усилился, хор смолк.
Алина подошла к женщинам. Они беспокойно крутили головами, пытаясь понять, откуда шум. Дотронувшись до плеча одной из них, она спросила:
– Вы не видели Марту?
Женщина обернулась, и Алина узнала Хильду, жену кожевника.
– По-моему, она на той стороне, – сказала Хильда, но тут грохот стал просто невыносимым, и она отвернулась.
Алина проследила за ее взглядом. Все прихожане, стоявшие в центре, посмотрели туда же, на самый верх, где кончались стены и начинался купол. Те, кто стоял в боковых приделах, выглядывали из-за колонн, вывернув шеи. Кто-то пронзительно закричал. Алина заметила, как по дальней стене пробежала трещина, прямо между двумя окнами в верхнем ярусе. Несколько огромных кусков каменной кладки упали с высоты прямо на головы тех, кто стоял в самом центре. Церковь наполнилась дикими воплями, стонами; люди рванулись к выходу.
Земля под ногами Алины содрогнулась. Она сообразила, что стены наверху разошлись и свод купола треснул. Хильда, бежавшая впереди, упала, Алина споткнулась о ее распростертое тело и тоже оказалась на полу. Едва попыталась подняться, как на нее обрушился град мелких камней. А затем рухнула крыша одного из приделов, что-то ударило ее по голове, и она провалилась в темноту.
Филип начал службу, преисполненный радостью и благоговением. Срок на строительство был отведен небольшой, тем более было приятно, что свод закончили вовремя. На самом же деле сводом накрыли лишь три пролета над алтарем, четвертый без крестовины сделать было невозможно, и недостроенные, с рваными краями стены соединили с поперечными нефами, посчитав, что пролетов вполне достаточно. Все следы стройки наспех убрали с глаз долой: инструмент, горы камня и штабеля теса, строительные леса, щебенку и мусор. Алтарь тщательно отмыли, монахи побелили каменную кладку и покрасили красной краской известковый раствор в расшивке швов. Теперь все выглядело очень аккуратно, как предписывала традиция. Из крипты принесли и установили престол и епископский трон. Мощи святых пока оставались там, в каменном саркофаге; их перенос обычно сопровождался торжественной церемонией и должен был стать главным событием сегодняшнего богослужения. Как только началась служба, епископ уселся на свой престол, монахи в новых одеждах выстроились за ним, а толпы прихожан заполнили все пространство церкви и ее приделов, Филип почувствовал себя победителем. Он благодарил Бога за то, что с его помощью удалось завершить самый главный этап в восстановлении собора.
Но когда Уолеран объявил, что Уильяму даровано графство, Филип вышел из себя. Известие было явно рассчитано на то, чтобы испортить праздник, дать понять горожанам, что они целиком во власти этого варвара-повелителя. Как раз эти мысли и занимали Филипа, когда послышался страшный шум. Филип словно увидел наяву один из тех кошмарных снов, которые иногда мучили его: будто шел он по самому верху строительных лесов, совершенно уверенный в их надежности, и вдруг увидел, что узел, которым стянуты шесты, ослаб: казалось бы, ничего страшного, но, когда он наклонился, чтобы затянуть его, мостки под его ногами разъехались, он оступился и стремительно полетел вниз, успев осознать только, что через мгновение умрет.
Неожиданно возникший во время богослужения шум поначалу показался ему таинственным. Какое-то время он, правда, думал, что это гром, но шум все усиливался, и люди в страхе прекратили петь. Филип никак не мог объяснить его природу: самым ужасным будет, думал он, если сорвется богослужение. И тут он взглянул вверх.
Третий пролет, с которого только сегодня была снята опалубка, пошел трещинами на уровне верхнего яруса окон. Стремительно, как извивающиеся змеи, трещины прорезали стены от одного окна к другому. Первое, что почувствовал Филип, было разочарование: он так радовался, что алтарь наконец достроили, и вот теперь придется заниматься ремонтом, и все жители, которые так восхищались умением строителей, будут дружно повторять: «Тише едешь – дальше будешь». Стены вверху, казалось, разошлись в стороны, и Филип с ужасом понял, что сейчас произойдет.
Трещина теперь пошла по всему своду. От кладки оторвался огромный камень и полетел вниз. Обезумевшие прихожане кинулись в разные стороны, пытаясь спастись. Прежде чем Филип успел заметить, кто пострадал, сверху полетели новые камни. Охваченные паникой люди метались в поисках выхода, толкали друг друга, падали, стараясь увернуться. У приора мелькнула дикая мысль, что все это похоже на очередной налет Уильяма Хамлея; и тут он увидел его: Уильям колошматил и расталкивал людей, преграждавших ему дорогу, яростно пробиваясь к выходу. Филип подумал, что ему даже в страшном сне не могло привидеться такое.
Большинство прихожан бросились к западному выходу, который был открыт, но именно над ним и обрушился третий пролет. Второй пролет, под которым стоял Филип, похоже, еще держался. Первый же, где выстроились монахи, оказался самым крепким. В том конце противоположные стены удерживались восточным фасадом.
Филип увидел в северном приделе маленького Джонатана, его крепко прижимал к себе Джонни Восемь Пенсов. Там сейчас безопаснее, чем где-либо, подумал Филип. До него вдруг дошло, что надо спасать свою паству.
– Сюда! – закричал он. – Все сюда! Здесь выход!
Люди, казалось, не слышали его.
Под третьим пролетом стены совсем разошлись, и он обвалился. Камни полетели на потерявших рассудок прихожан смертельным градом. Филип рванулся вперед, схватил кого-то и заорал:
– Назад! – И что было сил толкнул человека к восточному выходу.
Испуганный до смерти, тот увидел сбившихся в кучку у стены монахов и бросился к ним. Еще двух женщин Филип заставил повернуть туда же. Люди, заметив, куда направлял других приор, побежали в том же направлении. Взглянув вверх, Филип увидел, что и второй пролет готов вот-вот рухнуть: новые трещины образовались на стенах верхнего яруса окон и свода. Он продолжал направлять людей к спасительному выходу, понимая, что надо бороться за каждую жизнь. Ему на голову сыпалась известка, потом полетели камни. Люди опять бросились врассыпную. Кто-то укрылся в боковых приделах, многие столпились у восточной стены. Среди них был и епископ Уолеран. Другие по-прежнему пытались вырваться через западный выход, продираясь через кучи камней и человеческие тела. Камень попал Филипу по плечу; удар был хоть и скользящий, но чувствительный. Инстинктивно прикрыв голову руками, Филип огляделся. Вокруг него никого не было. Люди покинули самое опасное место. Он сделал все, что мог. Немного отдышавшись, он тоже кинулся к восточной стене.
Там он вновь взглянул наверх. Как раз в этот момент вниз полетел второй пролет, но жертв на этот раз почти не было: прихожане успели сбежаться к стенам и войти в боковые приделы, где кровля держалась крепко. Собравшиеся у восточной стены пятились назад, прижимаясь к ней, затаив дыхание, смотрели на висевший пока пролет, с ужасом думая, что случится, если он рухнет. Грохот от падающих камней, казалось, стихал, но поднятая ими пыль заполнила все пространство алтаря. Филип задержал дыхание. Когда пыль понемногу осела, он опять взглянул на свод: держался только первый пролет, и, похоже, крепко.
Все стихло. Ошеломленный приор смотрел на руины собора. Стены, на которые опирался второй пролет, уцелели только до уровня галерей, под третьим и четвертым – рухнули до основания. Весь пол был усеян камнями, трупами и корчащимися телами покалеченных. Семь лет работы, сотни фунтов денег пошли прахом, десятки, а может, и сотни людей погибли, и все это за считанные мгновения. Сердце Филипа разрывалось от боли: столько смертей, а за ними – вдовы, сироты… Слезы душили его.
Резкий голос, прямо над ухом, вырвал его из оцепенения:
– Вот до чего довела твоя самонадеянность, Филип!
Он обернулся и увидел епископа Уолерана. Вся одежда его была покрыта толстым слоем пыли, а в глазах светилось злорадство. Филипу словно ножом пронзило сердце. Пережить подобную трагедию было на грани человеческих сил, но чтобы тебя еще обвинили в ней – это невозможно было вынести. Он хотел было произнести что-то вроде: «Я только хотел как лучше!» – но слова застряли в горле, и он промолчал.
Взгляд его остановился на Джонни Восемь Пенсов и маленьком Джонатане, которые вышли из своего убежища в боковом приделе, и Филип сразу вспомнил о своих обязанностях. Времени выяснять, кто прав, кто виноват, будет у них предостаточно. А сейчас слишком много людей было покалечено, находилось еще под обломками камней, и надо было срочно их спасать. Он свирепо посмотрел на Уолерана и бросил ему:
– Прочь с дороги!
Епископ опешил, отступил назад, а Филип взлетел на престол.
– Слушайте меня! – крикнул он что есть мочи. – Надо срочно позаботиться о раненых, освободить попавших под обломки. Потом мы похороним погибших и помолимся о них. Сейчас я назначу трех старших, кто возглавит работы. – Он обвел взглядом стоявших вокруг, стараясь отобрать самых здоровых и крепких. Альфред попался ему на глаза первым. – Альфред Строитель займется разборкой завалов и спасением оказавшихся в них людей. Я хочу, чтобы с ним вместе были все мастера и каменотесы.
Взглянув на монахов, Филип с облегчением увидел, что его наперсник Милиус цел и невредим.
– Милиусу я поручаю вынести всех погибших и раненых из церкви. Ему понадобятся молодые и крепкие помощники. Рэндолф-лекарь позаботится о раненых, как только их извлекут из-под руин. Старики, и особенно женщины, ему помогут. Вот так. А теперь – за дело. – И он спрыгнул с престола. Народ сразу зашумел, засуетился, послышались первые команды, разгоряченные возгласы.
Филип подошел к еще не оправившемуся от шока Альфреду. Если кого и можно винить в этой трагедии, то только его, мастера-строителя, но сейчас было не до взаимных обвинений.
– Разбей своих людей на группы и дай каждой задание, – сказал приор.
Альфред был очень бледен, но вскоре его лицо оживилось, загорелось.
– Да, ты прав. Мы начнем с западной стороны.
– Ну вот и отлично. – Филип оставил его и направился к Милиусу. Тот уже вовсю распоряжался:
– Выносите раненых из церкви и кладите прямо на траву. Мертвых несите к северному входу.
Филип, как всегда, остался доволен тем, как справлялся со своими делами Милиус, и двинулся дальше. Увидев, как Рэндолф-лекарь карабкается по развалинам, он поспешил за ним. Они с трудом продирались через каменные завалы. Заметив на улице группу людей, которым удалось вырваться из церкви до того, как случилось самое страшное, и остаться невредимыми, Филип сказал лекарю:
– Ты можешь использовать этих людей. Пошли кого-нибудь в лазарет за инструментом и всем необходимым. Пусть с кухни принесут горячей воды, а келаря попроси принести побольше крепкого вина для тех, кого надо привести в чувство. Раненых и тела погибших клади на расстоянии друг от друга, чтобы твои помощники о них не споткнулись.
Он посмотрел вокруг. Те, кто выжил, уже принялись за работу, выносили раненых, разгребали завалы. Многие пострадавшие были просто оглушены или контужены, они поднимались сами, без посторонней помощи. Филип увидел сидящую на полу женщину, которая, казалось, не понимала, что происходит вокруг. Он узнал ее – это была вдова кузнеца, Мод Силвер, – помог ей подняться и вывел на воздух.
– Что здесь случилось? – спросила она, не глядя на него. – Я не понимаю, что случилось?
– Я тоже, Мод, – ответил Филип.
Пока он помогал еще кому-то, в памяти всплыли слова Уолерана: «Вот до чего довела твоя самонадеянность, Филип». Это обвинение задело его за живое, потому что отчасти было справедливым. Он всегда стремился сделать больше, лучше, быстрее. Именно он торопил Альфреда со строительством свода, точно так же, как когда-то поспешил с открытием овчинной ярмарки и каменоломни. Результатом всегда была трагедия: убийство каменотесов, пожар в Кингсбридже, а сейчас – вот это. Виной всему было его честолюбие. Монаху лучше жить в смирении, принимая горе, страдания и неудачи этого мира как уроки терпения и покорности, которым учит Всевышний.
Пока приор помогал выносить стонущих раненых и тела умерших, он решил про себя, что на будущее предоставит Господу принимать решения; он же станет безропотно принимать все как есть, как должно быть, что бы ни случилось. Господь хотел, чтобы был этот собор – Он позаботился об открытии каменоломни; город сгорел – значит, Господу не угодно, чтобы здесь была овчинная ярмарка; церковь рухнула – Господь так решил, и Филип не станет ее восстанавливать.
Не успел он принять это решение, как увидел Уильяма Хамлея.
Новый граф Ширинг сидел на полу возле северного придела, мертвенно-бледный, и весь дрожал от боли: одну ногу ему придавило огромным камнем. И почему Господь позволил умереть стольким хорошим людям и пощадил одно животное, думал про себя Филип, откатывая камень с ноги Уильяма.
Тот старательно изображал на лице страдание, хотя видно было, что он если и пострадал, то совсем незначительно. Ему помогли подняться. Он облокотился на плечо какого-то здоровяка, примерно такого же роста, и запрыгал на одной ноге к выходу. И тут послышался плач ребенка.
Все до единого услышали его, хотя детей вокруг видно не было. Люди с удивлением оглядывались по сторонам. Загадочный крик повторился, и Филип догадался, что он доносился из-под груды камней в боковом приделе.
– Здесь! – крикнул он. Увидев Альфреда, кивком головы подозвал того к себе. – Под этой кучей – живой ребенок!
Собралась толпа, все стали прислушиваться. Плакал совсем крошка, ему наверняка не было еще и месяца.
– Ты прав, – сказал Альфред. – Давайте-ка снимем самые тяжелые камни.
Его помощники дружно взялись за дело, и Филип к ним присоединился. Он никак не мог припомнить, чтобы за последние несколько недель какая-то женщина в городе рожала. Конечно, он мог и не знать о рождении ребенка: хотя жителей за последнее время поубавилось, все же город был довольно большим, и такое рядовое событие вполне могло пройти мимо его внимания.
Внезапно плач прекратился. Все замерли и стали вслушиваться. Ребенок затих. Работа опять закипела, хотя требовалось соблюдать особую осторожность: от неловкого движения камни могли посыпаться. Поэтому Филип и назначил Альфреда старшим. Но тот не слишком-то заботился об осторожности: его люди швыряли первые попавшие под руку камни, как им вздумается. В какой-то момент вся куча опасно накренилась, и приор громко крикнул:
– Стойте, подождите!
Все остановились. Филип решил, что Альфред слишком потрясен случившимся, чтобы руководить людьми. Надо было ему самому взяться за это.
– Подождите. Если под камнями кто-то живой, что-то должно было его защитить; если эта груда обрушится, это может повредить. Мы можем погубить их, если будем слишком торопиться. Давайте осторожнее, – сказал Филип. Он увидел нескольких каменотесов, стоявших в стороне, и подозвал их:
– Вы, трое, залезайте на кучу и снимайте камни сверху. Но не швыряйте, а передавайте нам. Мы будем их выносить.
Все заработали, как сказал Филип. Так оно было не только безопаснее, но и оказалось быстрее.
Ребенок молчал, и трудно было понять, в том ли направлении они продвигались. Поэтому пришлось расширить круг и разбирать завал по всей ширине пролета. В кучах смешалось все: и битые булыжники свода, и бревна, и обломки досок с частично рухнувшей крыши придела, и куски известки.
Филип работал без устали. Ребенка нужно найти во что бы то ни стало, говорил он себе. После того как десятки людей погибли, эта маленькая жизнь казалась ему бесценной. Спасти его означало сохранить надежду на будущее. Тяжело дыша, не видя почти ничего из-за пыли, он поднимал тяжелые камни и молился только об одном: пусть только ребенок выживет.
Постепенно сквозь груду булыжников и бревен стало видно устоявшую стену придела и в ней – глубокую нишу окна. За горой обломков была пустота. Эта ниша и могла стать спасением для того, кто там оказался. Один из каменотесов осторожно взобрался на гору и заглянул сверху в открывшуюся дыру.
– Черт возьми! – воскликнул он.
В кои-то веки Филип не обратил внимания на подобное богохульство.
– Ребенок жив? – спросил он.
– Трудно сказать, – ответил каменотес.
Филип порывался спросить, что же он там увидел, а еще лучше – посмотреть, но тот уже с новой силой принялся разбирать камни, и Филипу ничего не оставалось, как поспешить ему на помощь. Любопытство подгоняло его.
Груда битого камня уменьшалась в размерах. Почти у самого пола, среди других, лежал огромный булыжник. Сдвинуть его можно было разве что втроем. Как только им удалось это сделать, Филип увидел малыша.
Он был совсем голенький, и от роду ему было не более нескольких часов. Его беленькая кожица была вымазана кровью и пылью, но Филип заметил, что волосики у него на голове – огненно-рыжие. Присмотревшись повнимательнее, он разглядел, что это мальчик. Тот лежал на женской груди и сосал ее. Ребенок был жив, Филип видел это, и сердце его радостно трепетало. Он посмотрел на женщину. Она тоже была жива! Их взгляды встретились, и она улыбнулась ему усталой счастливой улыбкой.
Это была Алина.
В дом мужа она больше не вернулась.
Альфред убеждал всех, что ребенок не его; доказательством были огненно-рыжие волосы мальчика, точь-в-точь как у Джека. Но мстить он не собирался – ни ребенку, ни Алине; сказал только, что не потерпит их в своем доме.
Алина вернулась в свой домишко в бедняцком квартале и жила вместе с Ричардом. Она с облегчением вздохнула, поняв, что Альфред не станет вымещать на них злобу. Какое счастье, что ей больше не придется спать на полу, как собаке в ногах у хозяина. Но главное, что вызывало у нее душевный трепет, чем она гордилась, был ее малыш. Его рыжие волосики, голубые глаза и чистая белая кожа живо напоминали ей о Джеке.
Никто в городе не знал, почему рухнула церковь, хотя всевозможных предположений и слухов было в избытке. Одни утверждали, что виноват во всем Альфред: рано, мол, ему еще быть мастером; другие обвиняли Филипа в том, что он спешил закончить купол к Троице и подгонял строителей. Каменотесы в основном пеняли на то, что опалубку сняли слишком рано и кладка не успела затвердеть; а один старик каменщик грешил на стены, которые якобы не были рассчитаны на тяжесть каменного свода.
Семьдесят девять жизней унесла эта страшная трагедия, многие умерли от ран и увечий. Говорили, что жертв могло быть больше, если бы приор вовремя не направил людей к восточному выходу. На монастырском кладбище мест для новых захоронений уже не было. Хоронить людей пришлось на территории приходской церкви.
Новый собор все считали проклятым.
Альфред вместе со своими каменотесами ушел в Ширинг, где они строили каменные дома для богатых горожан. Многие ремесленники тоже покинули Кингсбридж. Филип никого не выгонял и даже продолжал платить людям, но кроме расчистки завалов, другой работы для них не было, и постепенно все разбежались. Никто больше не приезжал в городок подзаработать по воскресеньям, от рынка, некогда шумного, осталось несколько убогих лотков, и даже Малачи собрал все свои пожитки, погрузил их на большую повозку, запряженную четырьмя быками, и вместе с семьей отправился искать лучшей доли.
Ричард сдал своего боевого коня в аренду, и они с Алиной жили на вырученные деньги. Оставаться рыцарем без поддержки Альфреда он не мог, да и смысла особого не было после того, как Уильям стал графом.
Алина все еще чувствовала себя связанной клятвой, данной отцу в отношении брата, но сейчас уже мало что могла сделать для него: Ричард жил словно во сне – просыпался поздно, целыми днями просиживал на солнышке, а по вечерам отправлялся в трактир.
Марта осталась в большом доме одна, не считая пожилой служанки, но почти все время проводила с Алиной. Ей очень нравилось возиться с малышом, а то, что он был как две капли воды похож на Джека, приводило ее в неописуемый восторг. Она очень хотела, чтобы Алина назвала его Джеком, но та, сама не зная почему, не спешила давать ребенку имя.
Лето пролетело для Алины в материнских заботах. Когда же урожай был собран, наступила прохлада и вечера стали короче, она почувствовала некую досаду.
Все мысли о будущем неизменно возвращали ее к Джеку. Где он сейчас, что с ним, увидятся ли они снова, – она не знала; но он по-прежнему был рядом, все ее помыслы были только о нем; воспоминания об их последней встрече были столь живы, словно они расстались только вчера. Она все чаще подумывала о том, чтобы уйти в другой город, где всегда можно было выдать себя за вдову. Хорошо бы уговорить Ричарда заняться чем-то, ему давно пора заботиться о себе самому. Она же могла устроиться ткачихой, прачкой или пойти в услужение к богатому горожанину. Но не успела Алина подумать об этом, как ей тут же слышался пренебрежительный смех Джека: «Ничего у тебя не выйдет без меня». То, что произошло между ними в то утро, в день свадьбы, Алина считала страшным грехом; и она принимала все обрушившиеся на нее невзгоды как Божью кару. Но порой все в ней восставало. «Да ведь это был единственный счастливый день в моей жизни!» – про себя восклицала она и, глядя на своего малыша, соглашалась сама с собой. И все же тревога ее не покидала. Она чувствовала, что ей чего-то недостает: дом ее был слишком тесным, сам Кингсбридж казался наполовину вымершим, жизнь – слишком скучной и серой. Она стала часто срывать свое настроение на малыше и Марте.
Лето подходило к концу, крестьянин вернул Ричарду его коня – нужды в нем больше не было, и они оказались совсем без средств. Как-то ранней осенью Ричард у шел в Ширинг продавать свое оружие. Алина оставалась в доме одна. Вечером на пороге неожиданно появилась мать Джека.
– Эллен! – Алина обрадовалась, но и встревожилась одновременно. За те слова проклятия, что Эллен позволила себе во время службы, приор Филип мог сурово ее наказать.
– Я пришла взглянуть на внука, – спокойно сказала она.
– Но… откуда ты знаешь?
– Даже до леса доходят слухи. – Она подошла к колыбельке в углу комнаты и посмотрела на спящего мальчика. Взгляд ее подобрел.
– Ну конечно же. Даже гадать не надо, кто отец. Он не болеет?
– Нет, слава Богу. Он у меня маленький, но крепкий, – гордо сказала Алина. И добавила: – Весь в бабушку.
Она внимательно посмотрела на Эллен: та похудела, на ней была короткая кожаная туника, открывавшая загорелые икры. На ногах у нее ничего не было. Она казалась молодой и здоровой, лесная жизнь явно шла ей на пользу. Алина прикинула, что бабушке ее сына наверняка не больше тридцати пяти.
– Ты очень хорошо выглядишь, – сказала она.
– Я скучаю без вас, – ответила Эллен. – Без тебя, без Марты, даже без твоего Ричарда. Скучаю по Джеку. Скучаю по Тому… – Голос стал грустным.
Алина не могла скрыть своего беспокойства.
– Никто не видел тебя? Монахи наверняка везде рыщут…
– Не родился еще монах в Кингсбридже, который мог бы справиться со мной, – ухмыльнулась Эллен. – Но я все равно старалась быть осторожной. Меня никто не видел. – Эллен замолчала и посмотрела на Алину. Взгляд ее медовых глаз был таким тяжелым, что Алине стало не по себе. Наконец Эллен сказала:
– Ты впустую тратишь свою жизнь.
– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Алина, хотя слова Эллен попали в самую точку.
– Тебе надо найти Джека.
Сладостное чувство надежды пронзило Алину.
– Но… я не могу.
– Почему?
– Я даже не знаю, куда он ушел.
– Я знаю.
Сердце у Алины бешено забилось. Ей казалось, никто не знает, где искать Джека, он словно навсегда исчез с лица земли. Но теперь все изменилось, она вновь чувствовала его, будто он был где-то совсем рядом. Ей так захотелось показать ему сына.
– По крайней мере, я знаю, куда он собирался пойти, – сказала Эллен.
– Куда? – еле слышно спросила Алина.
– В Сантьяго-де-Компостелла.
– О Боже. – Сердце у нее опустилось. Компостелла был маленьким городком в Испании, где покоился прах апостола Иакова, и путь туда занял бы месяцы – это все равно что идти на край света.
– Он еще надеялся узнать по дороге у менестрелей что-нибудь о своем отце, – сказала Эллен.
Алина безнадежно кивнула. Джек всегда очень страдал оттого, что так мало знал об отце. Но ведь он может никогда не вернуться, подумала она. Найдет по дороге строящийся собор и останется там. Желая найти следы отца, он мог навсегда потерять сына.
– Это так далеко… – сказала Алина. – Но я бы хотела пойти за ним.
– Так в чем же дело? Тысячи людей отправляются туда поклониться праху апостола Иакова. Почему бы и тебе не отправиться вместе с ними?
– Я обещала отцу заботиться о Ричарде, пока он вновь не станет графом, – ответила Алина. – Мне нельзя его оставлять.
На лице Эллен появилось сомнение.
– Но чем ты можешь ему помочь? Денег у тебя нет, а новым графом стал Уильям. Ричард никогда не вернет себе графство. Там, в Компостелле, ты будешь более полезной, чем здесь, в Кингсбридже. Ты подчинила всю свою жизнь пустой клятве. Больше ты ничего не сможешь сделать, и твой отец не посмел бы тебя упрекнуть. Хочешь моего совета: самым лучшим для Ричарда будет, если ты на время оставишь его и дашь ему возможность начать жить самостоятельно.
«Все правильно, – подумала Алина, – больше я ему не помощница, и не имеет значения, останусь я в Кингсбридже или нет». Невозможно было поверить, что она вдруг может стать свободной и отправиться на поиски Джека. От одной этой мысли сердце у нее снова часто забилось.
– Но у меня совсем нет денег на дорогу, – сказала она.
– А что стало с тем конем?
– Ничего, вон он – на дворе.
– Придется продать.
– Это невозможно. Он принадлежит Ричарду.
– Боже мой! А кто его купил? – Эллен разозлилась. – Что, разве твой братец без устали трудился все эти годы? Разве он налаживал торговлю шерстью? А может, это он торговался с жадюгами крестьянами и упрямыми фламандскими купцами или собирал шерсть по деревням, строил склады, а потом продавал ее? Не смей говорить, что этот конь принадлежит ему!
– Он так рассердится…
– Вот и отлично. Пусть сердится. Может, после этого он хоть раз в жизни сделает что-то своими руками.
Алина хотела было возразить, но тут же передумала. Эллен, конечно, была права. Ричард всю жизнь сидел у нее на шее. Пока он воевал за отцовское наследство, Алина была вынуждена помогать ему. Но сейчас все это в прошлом. Он больше не имел права что-либо требовать у нее. Она чуть не погубила свою жизнь ради этого проклятого коня и могла распоряжаться им, как ей вздумается.
Алина на мгновение представила себе встречу с Джеком, увидела его лицо: он ей улыбался. Они целовались. Сладостная истома охватила ее чресла. Соки потекли из нее при одной только мысли о нем…
Придя в себя, Алина почувствовала смущение.
– Конечно, дорога в Компостеллу очень опасна, – сказала Эллен.
Алина слегка улыбнулась:
– Этого я как раз боюсь меньше всего. Мне с семнадцати лет пришлось много путешествовать. Постоять за себя я сумею.
– По дороге в Компостеллу идут сотни людей. Ты всегда можешь к кому-нибудь прибиться, чтобы не быть одной.
Алина глубоко вздохнула:
– Ты знаешь, если бы у меня не было малыша, я бы не раздумывая отправилась в путь…
– Как раз из-за маленького ты и должна это сделать, – сказала Эллен. – Ему нужен отец.
Об этом Алина не подумала: ее мысли о долгом путешествии были слишком эгоистичны. Теперь она поняла, что мальчику Джек нужен не меньше, чем ей самой. В своих повседневных хлопотах о ребенке она совсем забыла о его будущем. Ей вдруг показалось ужасно несправедливым, что малыш вырастет, так и не узнав того единственного восхитительного человека, каким был его отец.
Она понимала, что уговаривает сама себя, но недобрые предчувствия охватили ее.
Что-то останавливало, мешало решиться.
– Я не могу идти с ребенком.
Эллен пожала плечами:
– Англия или Испания – ему нет особой разницы. Но тебе не обязательно брать его с собой.
– А как же быть?
– Оставь его мне. Я выкормлю его козьим молоком и диким медом.
– Я не вынесу разлуки с ним. Я так его люблю.
– Если ты любишь его, – сказала Эллен, – иди и отыщи его отца.
