Часть IV
1142–1145

Глава 11

I

Торжество Уильяма было омрачено пророчеством Филипа: вместо радости и ликования его охватил ужас оттого, что за содеянное он мог оказаться в аду.

Тогда, в пылу сражения, он, усмехнувшись, с вызовом бросил Филипу: «Вот он, ад, монах!» Теперь, когда все было кончено и он увел своих людей из пылающего города, когда сердца их перестали учащенно биться, а лошади перешли на шаг, когда он смог наконец оглянуться назад и увидел, сколько людей было ранено, убито и сожжено заживо во время набега, – только теперь в его памяти всплыло пылавшее гневом лицо Филипа, который, перстом указывая на груды изуродованной человеческой плоти, произнес свое роковое: «ждут тебя муки адовы за содеянное».

С наступлением темноты чувство угнетения и подавленности целиком овладело им. Его воины начали было наперебой, смакуя детали, обсуждать все перипетии кровавой бойни, но вскоре настроение Уильяма передалось и им, и вокруг воцарилась гнетущая тишина. Эту ночь они провели в поместье одного из людей Уильяма. За ужином все до бесчувствия напились. Хозяин, зная, что мужчины испытывают обычно после боя, привел из Ширинга нескольких потаскух, но заработать тем так и не удалось: воякам было не до женских прелестей. Уильям всю ночь не сомкнул глаз, с ужасом думая, что может умереть во сне и попасть прямиком в ад.

Наутро, вместо того чтобы вернуться в Эрлскастл, он со своими людьми направился к епископу Уолерану. В резиденции они епископа не застали, но Дин Болдуин сказал, что тот должен быть после полудня. Уильям ждал в часовне, не сводя глаз с креста над алтарем и дрожа всем телом, несмотря на летнюю жару.

Когда Уолеран наконец появился, Уильям готов был целовать ему ноги.

Епископ, в своих черных одеждах, величаво вошел в часовню и холодно спросил:

– Что привело тебя сюда?

Уильям поднялся с колен, стараясь скрыть свой малодушный страх за внешним спокойствием.

– Я только что сжег Кингсбридж…

– Знаю, – перебил Уолеран. – Весь день только об этом и слышу. Какая муха тебя укусила? Ты что, сошел с ума?

Такой реакции Уильям не ожидал. Он не стал заранее обсуждать с Уолераном план набега, поскольку был абсолютно уверен, что тот одобрит его: Уолерану было ненавистно все связанное с Кингсбриджем и особенно приор Филип. Уильям полагал, что епископ, если и не будет ликовать по этому поводу, по крайней мере останется доволен.

– Я только что уничтожил твоего главного врага, – сказал Уильям, – и теперь хотел бы исповедаться.

– Не удивлен, – ответил Уолеран. – Говорят, больше ста человек сгорели заживо. – Его передернуло. – Страшная смерть.

– Я готов исповедаться, – повторил Уильям.

Уолеран покачал головой:

– Не знаю, смогу ли я отпустить тебе грехи.

Крик ужаса вырвался из уст Уильяма:

– Но почему?!

– Ты ведь знаешь, мы с епископом Генри Винчестерским вновь приняли сторону короля Стефана. Вряд ли король одобрит отпущение грехов стороннику принцессы Мод.

– Проклятие, Уолеран, ведь это же ты уговорил меня перейти на службу к ней!

Уолеран пожал плечами:

– Ну и что? Остановить ее никогда не поздно.

Уильям понял, что этого епископ и добивался. Он хотел, чтобы Уильям стал верой и правдой служить Стефану. А его возмущение по поводу Кингсбриджа было наигранным: он просто решил поторговаться. Эта мысль принесла Уильяму огромное облегчение. Он понял, что отказ Уолерана отпустить ему грехи был не таким категоричным. Но вот хотел ли он, Уильям, вновь менять хозяина? Какое-то время он молчал, пытаясь спокойно это обдумать.

– Все лето Стефан одерживает победы, – продолжал Уолеран. – Мод умоляет мужа прийти ей на помощь из Нормандии, но ему это не по силам.

Положение Уильяма было хуже некуда: Церковь отказывала ему в прощении за преступления, шериф обвинял в убийстве, король-победитель Стефан поддерживал и Церковь, и шерифа… Что оставалось ему?..

– Последуй моему примеру и присягни на верность епископу Генри. Он знает, в какую сторону ветер дует, – настаивал Уолеран. – Если все пойдет как задумано, Винчестер вскоре объявят его епархией, и Генри станет архиепископом Кентерберийским. А когда он умрет – кто знает? – я мог бы стать его преемником. И потом… есть ведь уже английские кардиналы – может появиться и английский папа.

Ощущение страха не покидало Уильяма, но теперь он неотрывно следил за Уолераном, словно пораженный тем неприкрытым честолюбием, которое читалось на его обычно каменном лице. Уолеран в роли папы? Впрочем, все возможно в этом мире. Однако куда важнее было то, какие последствия могли иметь устремления Уолерана сейчас, в самое ближайшее время. Уильям понимал, что он – всего лишь пешка в сложной игре, затеянной Уолераном, которому удалось завоевать большой авторитет у епископа Генри благодаря своей способности умело использовать Уильяма и рыцарей из Ширинга, ставя их под знамена то одной, то другой участвующих в гражданской войне стороны. Такова была цена, которую Уильям должен был заплатить за то, чтобы Церковь закрыла глаза на его преступления.

– Ты хочешь сказать… – Голос его дрогнул. Он прокашлялся и начал снова: – Ты хочешь сказать, что выслушаешь мою исповедь, если я присягну Стефану и вновь приму его сторону?

Глаза Уолерана сверкнули, и лицо вновь стало каменным.

– Именно так.

Выбора не было, но в любом случае Уильям не видел причин отказываться. В свое время он служил принцессе Мод, пока та одерживала верх, но теперь, когда чаша весов, похоже, качнулась в пользу Стефана, готов был вновь стать его союзником. Как бы то ни было, он пойдет на все, лишь бы освободиться от животного страха, преследующего его последние дни.

– В таком случае – согласен, – сказал он, отбросив все сомнения. – Только прими мою исповедь немедленно.

– Прекрасно, – ответил Уолеран. – Помолимся.

Обряд богослужения проходил торопливо, и, по мере того как он близился к завершению, Уильям явственно ощущал, как тяжкий груз вины падает с его плеч. Он вновь чувствовал себя победителем.

Увидев его выходящим из часовни в приподнятом настроении, его люди и сами приободрились. Уильям объяснил им, что по воле Всевышнего, выраженной епископом Уолераном, они будут теперь сражаться за короля Стефана, и его слова были восприняты как повод отпраздновать это событие.

Уолеран тем временем приказал подать вина. В ожидании ужина Уильям обратился к нему:

– Теперь Стефан вполне мог бы пожаловать мне графство.

– Думаю, ему следовало бы сделать это, – согласился Уолеран. – Хотя не берусь утверждать, что так и будет.

– Но ведь я его союзник!

– Ричард все еще в Кингсбридже.

Уильям позволил себе самодовольную улыбку.

– Полагаю, теперь он не опасен.

– Вот как? Что ты хочешь этим сказать?

– Ричард никогда не владел землей. Своих рыцарей он всегда содержал на деньги сестры.

– Конечно, это против традиций, но до сего дня так было.

– Зато теперь у его сестры нет денег. Вчера я сжег ее склады. Она разорена. И Ричард тоже.

Уолеран кивнул:

– В таком случае его уход со сцены – вопрос времени, и графство станет твоим.

Подали ужин. Воины Уильяма расположились в дальнем конце стола и весело заигрывали с прислужницами. Уильям восседал во главе вместе с Уолераном и его архидиаконами. Сейчас, когда напряжение спало, он, пожалуй, даже завидовал беспечному флирту своих людей с молоденькими служанками: в компании архидиаконов ему было скучновато.

Дин Болдуин протянул Уильяму блюдо с грушами и сказал:

– Лорд Уильям, если кто-то по примеру приора Филипа попытается открыть ярмарку, чтобы торговать шерстью, ты сможешь этому помешать?

Уильям был очень удивлен вопросом.

– Никто не осмелится!

– Какой-нибудь монах, может, и не осмелится, а граф – вполне.

– Для начала ему понадобится разрешение.

– У любого, кто воевал за Стефана, такое разрешение будет. Не сомневайся.

– Только не в этом графстве.

– Болдуин прав, Уильям, – сказал Уолеран. – По границам твоего графства есть немало городов, которые могли бы открыть у себя овчинные ярмарки: Уилтон, Девайзес, Уэллс, Мальборо, Уоллингфорд…

– Я сжег Кингсбридж, сожгу и любой другой город, – раздраженно бросил Уильям. Он сделал глоток вина. Попытки поставить под сомнение его победы вызывали у него приступы ярости.

Уолеран взял буханку свежего хлеба, разломил ее пополам, но есть не стал.

– Кингсбридж – слишком легкая добыча, – возразил он. – Нет ни городской стены, ни замка; нет даже большого храма, где люди могли бы найти убежище. А правил им монах, у которого не было ни рыцарей, ни просто вооруженных людей. Кингсбридж был беззащитен. Другие города так просто не возьмешь.

Дин Болдуин добавил:

– А когда гражданская война закончится – не важно, кто победит, – ты уже не сможешь сжечь город, подобно Кингсбриджу, безнаказанно. Это будет считаться преступлением против порядка. Ни один король не допустит такого в мирное время.

Уильям понял, куда они клонят, и это вывело его из себя.

– Тогда, похоже, все было напрасно, – сказал он и положил нож на стол. В желудке у него начались спазмы, есть он больше не мог.

– Конечно, если Алина разорится, кто-то займет ее место, – вновь вступил в разговор Уолеран.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Уильям.

– В этом году почти вся шерсть была продана ей. А что будет через год?

– Не знаю.

– Кроме приора Филипа, все производители шерсти в округе – арендаторы либо графа, либо епископа. Ты – граф во всем, кроме официального титула, а я – епископ. Если бы мы заставили наших людей продавать шерсть нам, то смогли бы взять в свои руки почти всю торговлю в графстве. А продавали бы ее на ярмарке в Ширинге. Так что, даже если кто-то еще получит разрешение, открывать свою ярмарку ему будет просто невыгодно.

Блестящая мысль! Уильям сразу понял, в чем дело.

– Мы получили бы столько же денег, сколько и Алина, – заметил он.

– Именно. – Уолеран откусил кусочек нежного мяса и стал медленно жевать, размышляя о чем-то своем. – Итак, ты сжег Кингсбридж – раз, уничтожил своего злейшего врага – два и открыл новый источник дохода – три. И все за один день. Неплохо.

Уильям влил в себя хорошую порцию вина и сразу почувствовал, как по телу разливается жар. Он посмотрел на дальний конец стола, и взгляд его выхватил пухлую черноволосую девицу, которая заигрывала с двумя его рыцарями. Сегодня ночью он, пожалуй, ею займется. Уильям уже отчетливо представлял, как это произойдет: он прижмет ее в углу, разложит на полу и задерет юбку, в его глазах на мгновение мелькнет лицо Алины с выражением ужаса и отчаяния от вида горящих складов с шерстью и он яростно ринется на девку.

Разыгравшаяся в сознании бурная сцена заставила его улыбнуться, и он медленно отрезал тонкий кусочек оленины.

Пожар в Кингсбридже потряс приора Филипа до глубины души. Неожиданный налет Уильяма и его людей, их жестокость, леденящие кровь сцены кровавой бойни и крики обезумевших жителей, его собственная беспомощность – все ошеломило и повергло его в отчаяние.

Самой тяжелой утратой стала смерть Тома. Он погиб в расцвете сил и таланта, не завершив начатого им дела. Для Филипа он был самым близким другом за пределами монастыря. Дни напролет они проводили в беседах и жарких спорах, вместе пытались справиться с трудностями, которые постоянно возникали у обоих. В Томе редкостно сочетались мудрость и скромность, и работа с ним доставляла огромное удовольствие. Невозможно было примириться с тем, что он ушел навсегда.

Филип пребывал в растерянности. Он не обладал больше реальной властью. Сейчас ему нельзя было доверить даже коровник, не то что такой город, как Кингсбридж. Он привык считать, что, если человек добросовестно трудится и верит в Бога, его ждет в жизни только хорошее. Пожар в Кингсбридже развеял эти иллюзии. Он потерял всякий интерес к жизни и теперь, забросив работу, целыми днями просиживал в своем доме в монастыре, наблюдая, как пламя пожирает свечи на небольшом алтаре, и в голову ему лезли неотвязные скорбные мысли.

И только молодой Джек знал, что надо делать. По его приказу мертвых снесли в склеп, раненых разместили в монастыре, для тех, кто жил в лугах, на другом берегу реки, организовали срочную помощь, чтобы они не погибли от голода. Погода стояла теплая, и все спали на воздухе. Потрясенных несчастьем горожан Джек собрал в команды по очистке территории монастыря от руин и человеческих останков, в то время как Белобрысый Катберт и Милиус занялись доставкой продовольствия с окрестных ферм. Через день после пожара у северных ворот монастыря выкопали сто девяносто три новые могилы, где похоронили погибших. Филип только успевал подписывать распоряжения, которые готовил Джек.

Джек считал, что большинство переживших пожар материально не особенно пострадали: в основном сгорели лачуги и кое-какая мебель. Хлеба колосились в полях, весь скот был на пастбищах, а скопленные людьми деньги лежали целыми-невредимыми там, где и были до поры зарыты, – под очагами. Больше других досталось торговцам: многие, чьи склады сгорели, были разорены, как Алина; те же, кто предусмотрительно держал часть своего состояния в серебряных монетах, могли заново начать дело.

Джек предложил немедленно приступить к восстановлению города. По его совету Филип подписал разрешение на бесплатную рубку леса в монастырских угодьях, правда, всего на неделю. В результате семь дней Кингсбридж пустовал: жители сами выбирали и валили деревья для своих будущих домов. Джек попросил Филипа набросать план нового города, и эта идея настолько того захватила, что он наконец забыл о своей печали.

Филип, не отрываясь, работал над планом четверо суток. Вдоль монастырских стен поднимутся большие дома состоятельных ремесленников и торговцев. Он вспомнил улицы Винчестера и решил сделать Кингсбридж таким же удобным: прямые улицы, достаточно широкие, чтобы могли проехать две повозки, будут спускаться к реке, а более узкие – пересекать их. Под каждый новый дом он отвел на плане участок земли шириной двадцать четыре фута и сто двадцать футов вглубь от улиц, чтобы каждый мог иметь просторный задний двор с уборной, огородом, конюшней, коровником или свинарником. Старый мост сгорел, и необходимо было построить новый, в более удобном месте, в конце главной улицы, которая пойдет от моста в гору, мимо собора, прямо на другой конец города, как в Линкольне. Другая широкая улица будет начинаться у ворот монастыря и свяжет его с пристанью за поворотом реки по ее течению, так что все грузы можно будет перевозить в монастырь, минуя главную торговую улицу. Вокруг пристани вырастут новые небольшие домики, а бедняки поселятся ниже по течению, чтобы их бытовые привычки не сказывались на чистоте питьевой воды для монастыря.

И хотя работа над планом восстановления города действительно захватила Филипа, он, всякий раз на минуту отвлекаясь, ощущал приступы то ярости, то глубокой скорби по погибшим. Уильям Хамлей казался ему воплощением дьявола: вряд ли кто другой мог принести столько горя людям. На лицах горожан, возвращавшихся из леса с повозками, груженными срубленными деревьями, Филип читал выражение неутешного страдания и робкой надежды.

А Джек с монахами уже переносили план Филипа с бумаги на реальную почву: разметив колышками и бечевкой участки земли, они предлагали жителям самим выбрать себе наделы. Правда, то здесь то там раздавались мрачные возгласы: «А на кой нам это? Ну как на будущий год опять кто-нибудь все спалит?» Возможно, будь у людей хоть какая-то вера в справедливость, надежда на то, что злодеи понесут наказание, они бы воспрянули духом, но Филип, хотя и обратился с посланием к Стефану, Мод, епископу Генри, архиепископу Кентерберийскому и даже к папе римскому, прекрасно понимал, что во время войны привлечь к суду таких могущественных и влиятельных людей, как Уильям, дело безнадежное.

Филип вынужден был по ходу вносить изменения в свой план-схему: самые крупные участки земли под застройку пользовались большим спросом, несмотря на высокую арендную плату, и ему пришлось увеличивать их число. Почти никто не хотел строиться в бедняцких кварталах, но Филип решил ничего не менять в этой части плана и оставить ее в запасе. Через десять дней после пожара на большинстве участков стали подниматься новые деревянные дома, а еще через неделю их строительство в основном было завершено. Настала пора приниматься за возведение собора. Работа закипела. Строители теперь получали деньги и хотели их тратить – вновь открывались лавки; крестьяне повезли продукты в город; засуетились судомойки и прачки; и понемногу жизнь в Кингсбридже вошла в нормальное русло.

И все же так много людей погибло во время пожара, что Кингсбридж порой напоминал город-призрак. Каждая семья потеряла кто сына, кто мать, кто мужа, кто сестру. Никаких особых знаков траура люди не носили, но на их лицах явственно запечатлелась скорбь, как опавшая листва означает скорый приход зимы. На шестилетнего Джонатана нельзя было смотреть без сострадания. Он, как потерянный, слонялся по монастырскому двору, и Филип вдруг осознал, что смерть Тома, который, казалось, уделял мальчику больше внимания, чем своим детям, стала для него потрясением. Поэтому Филип взял себе за правило каждый день навещать Джонатана, рассказывать ему всякие истории, играть с ним в считалки и слушать его неуемную болтовню.

Филип разослал письма к настоятелям всех крупнейших бенедиктинских монастырей Англии и Франции с просьбой порекомендовать опытного строителя вместо погибшего Тома. Любой приор на месте Филипа в первую очередь обратился бы за этим к епископу, поскольку тот много ездил по миру и наверняка знал о таких мастерах. Но на помощь епископа Уолерана надежды было мало, и рассчитывать Филип мог только на себя.

Пока он ожидал ответов на свои послания, рабочие стали все чаще поговаривать о том, чтобы строительство возглавил Альфред: ведь он был сыном Тома, хорошим каменщиком и к тому же какое-то время командовал на одном из участков стройки. В сравнении с Томом звезд с неба он, пожалуй, не хватал, но знал грамоту, все его слушались, и поэтому казалось вполне естественным, чтобы он занял место отца.

Трудностей на стройке было хоть отбавляй. Альфред без конца приставал к Филипу с вопросами. К Джеку он не обращался: все знали, что сводные братья ненавидят друг друга.

Но с каждым днем Альфред чувствовал себя все увереннее и однажды, придя к Филипу, сказал:

– Может, лучше увенчать собор большим центральным куполом?

По плану приора потолок над центром собора должен был быть деревянным, а в боковых приделах – сводчатым каменным.

– Я думал над этим. Но дерево намного дешевле, а нам надо экономить.

Альфред кивнул.

– Беда в том, что деревянный потолок может в любой момент сгореть, а каменный купол – на века.

Какое-то время Филип изучающе смотрел на Альфреда. Неужели он недооценил его? Вот уж не думал, что тот предложит изменить проект отца; скорее, подобной смелости можно было ждать от Джека. Но идея выглядела очень уж привлекательной, тем более после всего, что случилось с городом.

Альфред, судя по всему, думал о том же.

– Единственное здание, которое уцелело в огне, – новая приходская церковь.

Строил ее Альфред, и там – каменные своды, вспомнил Филип, но тут же спохватился:

– А стены выдержат такую нагрузку?

– Придется укрепить опоры, тогда выдержат.

Он действительно все предусмотрел.

– И во что нам это обойдется?

– Конечно, строительство встанет дороже, да и работы мы завершим не раньше, чем через три-четыре года. Но на казне монастыря это особенно не отразится.

Это решение нравилось Филипу все больше.

– Значит, нам придется ждать минимум год, прежде чем мы сможем пользоваться алтарем для службы?

– Да нет. Камень или дерево – все равно раньше следующей весны мы к потолку не приступим. Кладка верхнего яруса окон должна затвердеть, прежде чем ставить крышу. Деревянный потолок мы бы закончили на несколько месяцев раньше, но в любом случае речь идет о будущем годе.

Филип взвешивал все «за» и «против». Выбирать приходилось между преимуществами каменного купола и недостатками этого проекта из-за его дороговизны и сроков. Но дополнительные расходы предполагались в будущем, а выигрыш в надежности был немедленным.

– Думаю, твое предложение придется обсудить на собрании капитула, – сказал Филип. – Но я бы тебя поддержал.

Альфред поблагодарил и ушел, а Филип молча смотрел ему вслед, размышляя о том, надо ли искать нового мастера на стороне.

Праздник урожая в Кингсбридже удался на славу. С раннего утра в каждом доме напекли хлеба – муки было у всех вдосталь. Те, кто не имел своей печи, шли к соседям, многие воспользовались монастырскими печами. Помогли и два городских пекаря – Пегги Бакстер и Джекет-Новен. К полудню воздух наполнился ароматом свежего хлеба, и все горели одним желанием – поскорее его попробовать. На лугу за речкой накрыли столы, выложили на них пышущие жаром, с румяной корочкой караваи, и горожане ходили вокруг, любуясь этой красотой. Какого хлеба здесь только не было! С фруктами и специями: сливовый и виноградный, имбирный и сахарный, луковый и чесночный и еще, и еще… Булки и буханки всех цветов – зеленые, подкрашенные петрушкой, желтые, запеченные в яичном желтке, красные, цвета сандалового дерева, фиолетовые, цвета лакмуса, – и самых невероятных форм: треугольники, конусы, шары, овалы, пирамиды, цилиндры, тонкие длинные палки, восьмерки… Самые искусные хлебопеки принесли калачи в форме зайцев, медведей, обезьян, драконов, над столами высились домики и замки из хлеба. Но самый красивый каравай, по общему признанию, удался Эллен и Марте: точная копия собора, который строился по проекту Тома.

Горе Эллен было безграничным. Ночи напролет сердце ее разрывалось от боли, и никто не мог облегчить ее страдания. Даже сейчас, через два месяца после трагедии, она выглядела изможденной, когда-то красивые глаза ввалились, вокруг обозначились черные круги. Они с Мартой старались поддерживать друг друга и сегодня, увидев творение своих рук, почувствовали нечто вроде утешения.

Алина долго и внимательно рассматривала каравай Эллен. Она тоже дорого бы сейчас заплатила, чтобы хоть немного успокоиться, прийти в себя. Пока же у нее все валилось из рук. Дегустация уже шла вовсю, а она по-прежнему ходила вдоль столов, равнодушно взирая на происходящее. Строить себе новый дом ей до крайности не хотелось, пока Филип не прикрикнул на нее, а Альфред не привез леса и не выделил людей в помощь. Питалась она в монастыре, но часто вовсе забывала о еде. Даже когда ей вдруг приходило в голову что-то сделать по хозяйству – сколотить ли из старых досок лавку, замазать речным илом трещины в стене или смастерить капкан для птиц, – она тут же теряла всякое желание, потому что ее обуревали неотвязные воспоминания. Каких трудов стоило ей наладить свою торговлю, и как неожиданно, в одночасье, все это обратилось в прах. Жизнь ее текла монотонно: вставала поздно, потом шла в монастырь поесть; если чувствовала, что силы на исходе, часами сидела на берегу реки и, вернувшись, с наступлением темноты засыпала прямо на полу, подстелив соломы.

Несмотря на свое полное безразличие ко всему, она прекрасно понимала, что сегодняшний праздник – не более чем самообман. Да, город восстановлен, каждый вновь занимался делом, как и прежде, но недавнее побоище оставило след на всем, и за внешним фасадом спокойствия и благополучия Алине повсюду виделся затаившийся страх. Многие жители испытывали те же чувства, хотя старались всячески это скрыть. Мир, считали они, долго не продержится.

Пока Алина безучастно смотрела на горы хлеба, из опустевшего Кингсбриджа прискакал ее брат Ричард. Он еще до пожара покинул город, сражался где-то в войсках Стефана и, вернувшись, был поражен увиденным.

– Какого черта, что здесь произошло? – спросил он, обращаясь к сестре. – Не могу найти собственный дом, город – как чужой!

– Во время ярмарки Уильям Хамлей со своими рыцарями сжег его дотла.

Ричард побелел, а шрам на его правом ухе стал лилово-синим.

– Уильям – дьявол! – прошипел он.

– Теперь у нас новый дом, на берегу, возле пристани, – бесстрастно сказала Алина. – Люди Альфреда помогли. Правда, он намного меньше прежнего.

– Что они с тобой сделали? – Он, не узнавая, смотрел на сестру. – Где твои волосы, брови?

– Сгорели.

– А он не?..

Алина покачала головой:

– На этот раз нет.

Какая-то девушка принесла Ричарду попробовать соленого хлеба. Он отщипнул кусочек, но есть не стал. Вид у него был подавленный.

– Я рада, что ты жив, – сказала Алина.

Ричард кивнул.

– Стефан сейчас наступает на Оксфорд. Там прячется Мод. Скоро войне конец. Но мне нужен новый меч, я приехал за деньгами. – Он откусил немного хлеба, и лицо его ожило. – Боже, как здорово пахнет! Попозже приготовь мне мяса.

Алине вдруг стало страшно. Она испугалась, что Ричард разгневается и станет срывать на ней свою злобу.

– У меня нет мяса, – сказала она.

– Ну так сходи к мяснику.

– Не злись, Ричард. – Ее затрясло.

– Никто и не злится, – раздраженно ответил он. – Что с тобой?

– Все мои склады с шерстью сгорели. – Она, замерев, смотрела на брата, ожидая, что он вот-вот взорвется.

Ричард нахмурился, посмотрел на сестру, проглотил мякиш и выбросил корку.

– Все сгорело?

– Все.

– А деньги… Неужели ничего не осталось?

– Ни гроша.

– Но почему? Ты же всегда держала в подполе сундук с монетами.

– Еще в мае от них ничего не осталось. Я все потратила на шерсть, до последнего пенни. Пришлось даже занять сорок фунтов у бедного Малачи. Как теперь отдавать долг, не знаю. Так что на новый меч денег нет. Я не могу купить тебе даже кусок мяса на ужин. Мы нищие.

– И что же мне теперь делать?! – зло крикнул Ричард.

Его лошадь пряднула ушами и испуганно дернулась.

– Не знаю. – В глазах у Алины стояли слезы. – И пожалуйста, не кричи так. – Она разрыдалась.

– Ну, Уильям Хамлей, берегись, – процедил сквозь зубы Ричард, – скоро я прирежу тебя, как жирную свинью. Клянусь всеми святыми.

Подошел Альфред, борода в крошках хлеба, в руке – четвертушка сливового калача.

– Попробуй вот этого, – сказал он Ричарду.

– Я не голоден, – буркнул тот.

Альфред посмотрел на Алину и спросил:

– Что случилось?

– Она только что обрадовала меня: мы разорены, – ответил за сестру Ричард.

Альфред понимающе кивнул.

– Да, каждый что-то потерял, но Алина лишилась всего.

– Ты же понимаешь, что это значит для меня. – Ричард обращался к Альфреду, но осуждающе смотрел при этом на сестру. – Мне конец. Если я не смогу покупать оружие, лошадей, платить жалованье моим людям, как сражаться за Стефана? На моей карьере рыцаря можно будет ставить крест. Я никогда не получу графство Ширинг.

– Но Алина может выйти замуж за состоятельного человека, – сказал Альфред.

– Она им всем отказала, – усмехнулся Ричард.

– Не исключено, что кто-то вновь предложит ей руку и сердце.

– Ну да, – на лице Ричарда появилась гримаса, – мы разошлем послания и известим всех отвергнутых ухажеров, что разорены и готовы изменить решение.

– Довольно! – прервал его Альфред.

Рыцарь замолчал. Альфред повернулся к Алине.

– Ты помнишь, что я сказал тебе год назад на обеде гильдии прихожан?

У Алины перехватило дыхание. Она не ожидала, что Альфред вернется к тому давнему разговору.

– Помню, – сказала она. – И надеюсь, ты не забыл мой ответ.

– Я по-прежнему люблю тебя. – Пораженный услышанным Ричард замер, а Альфред продолжал: – И я все еще жду тебя. Алина, будь моей женой.

– Нет. – Она хотела добавить еще что-то, но внезапно передумала. Стояла, растерянно переводила взгляд с Альфреда на Ричарда и обратно и вдруг, почувствовав, что может расплакаться, повернулась и пошла через луг к мосту, в город.

У Алины вызвало бессилие и досаду повторно сделанное предложение, к тому же в присутствии Ричарда. Она бы предпочла не посвящать брата в свою жизнь. Странно, что Альфред заговорил о женитьбе именно сейчас – ведь после пожара прошло уже три месяца. Будто специально ждал приезда брата.

Она медленно брела по пустынным улицам: все горожане были в монастыре на празднике хлеба. Ее новый дом стоял теперь в бедняцком квартале, неподалеку от пристани. И хотя здесь платить за землю много не приходилось, и эти деньги надо было где-то найти.

Ричард нагнал ее верхом, спешился и пошел рядом.

– Весь город пахнет свежим деревом, – сказал он довольно бодро. – И такая чистота вокруг!

Алина уже успела привыкнуть к новому облику города, а для брата все было, конечно, в новинку. Чистота действительно была необыкновенной. Огонь смел с лица земли прогнившие деревянные постройки с соломенными крышами, покрытыми сажей, грязные конюшни, зловонные лачуги бедняков. Теперь все пахло новизной: и дерево, и свежая солома, и чистые коврики в комнатах, и побелка в богатых домах. Даже земле пожар, казалось, придал новые силы: дикие цветы теперь росли в самых неожиданных местах. Кто-то заметил, что после пожара люди стали реже болеть, и все упорно говорили о том, что правы те, кто утверждает, что огонь способен победить все болезни.

Алина безучастно смотрела под ноги, и мысли ее были далеко. Ричард что-то сказал.

– А, что?.. – вздрогнула она.

– Я говорю, не знал, что Альфред делал тебе предложение.

– Ты был слишком занят, я не стала тебе говорить. Примерно в это время Роберт Глостерский попал в плен.

– Это было благородно с его стороны – помочь тебе в строительстве дома.

– Да, он молодец. А вот и мой дом.

Алина пристально взглянула на брата. Тот был явно растерян: он, привыкший жить в графском замке и не желавший переступать порог даже того ее дома, что сгорел во время пожара, вряд ли сможет смириться с тем, что бедняцкая хибара – это все, что у них осталось. В таких жили лишь батраки да вдовы.

Алина взяла коня за уздечку и вывела его на задний двор, где проворно расседлала. Двор у нее зарос травой. Алина совсем не занималась хозяйством, в то время как у соседей уже были вскопаны огороды, посажены овощи, построены свинарники и конюшни.

Ричард задержался было в доме, но, подавленный бедностью обстановки, вышел во двор вслед за сестрой.

– Да, в доме, конечно, пустовато, ни мебели, ни посуды…

– На все нужны деньги, – вздохнула Алина.

– А огородом почему не занимаешься? – без всякого интереса спросил Ричард.

– Нет у меня никаких сил! – раздраженно ответила Алина и вошла в дом.

Там было холодно. Она уселась на солому, прислонившись к стене. Вдруг из кучи соломы показалась крысиная морда. Во время пожара мыши и крысы почти все сгорели или передохли, но теперь снова стали появляться. Алина поискала глазами, чем бы бросить в эту тварь, но ничего под рукой не нашлось. Тем не менее крыса, словно наконец испугавшись, внезапно исчезла.

«Что же мне делать? – думала Алина. – Так больше не может продолжаться». Но сама мысль о том, что надо все начинать заново, вызывала у нее отчаяние. Однажды она уже вытащила себя и брата из нищеты, но второй раз ей не подняться. Надо доверить свою жизнь кому-то, кто заботился бы о ней, принимал бы за нее решения. Она вспомнила госпожу Кейт из Винчестера, которая однажды, поцеловав ее в губы и сжав ее грудь, сказала: «Девочка моя, ты никогда не будешь ни в чем нуждаться, если станешь работать на меня. Мы обе будем богаты». Нет, подумала Алина, только не это. Никогда.

Вошел Ричард, вид у него был угрюмый.

– Если ты не в состоянии вести хозяйство, найди кого-то, кто мог бы взять на себя твои заботы, – сказал он.

– Но у меня есть ты.

– Мне не до этого.

– Но почему?! – Искорка гнева промелькнула в ее глазах. – Я ведь помогала тебе целых шесть лет!

– Я воевал. А тебе надо было просто торговать шерстью, и все.

«И отбиваться от преступников, – хотела добавить Алина. – И еще кормить, одевать и защищать тебя в минуты опасности». Но гнев ее утих, и она сказала только:

– Извини, это я так, не в обиду.

Ричард что-то пробурчал, потом, не уверенный, стоит ли сейчас говорить об этом, сказал:

– Во всяком случае, тебе не следовало сразу отказывать Альфреду.

– Ради Бога, замолчи!

– Чем он тебя не устраивает?

– Дело не в Альфреде, неужели ты не понимаешь? Дело во мне.

Ричард опустил на пол седло и, тыча в сестру пальцем, сказал:

– Вот именно. Мы оба знаем причину: ты – эгоистка. Думаешь только о себе.

Обвинение было столь несправедливым, что она даже не смогла возмутиться. На глаза навернулись слезы.

– Как ты можешь говорить такое?!

– Если бы ты вышла за Альфреда, все бы разом решилось. Но ты… ты, видите ли, гордая, тебе лишь бы все было по-твоему.

– Мое замужество тебе не поможет.

– Поможет.

– Чем?

– Альфред сказал, что обеспечит меня всем необходимым, чтобы я продолжил воевать, если мы породнимся. Правда, мое войско придется сократить, всех ему не прокормить, но он обещал и боевых коней, и оружие.

– Когда?! – Алина была поражена. – Когда он сказал тебе это?

– Только что. В монастыре. – Ричард сделал вид, что смущен.

Алина чувствовала себя униженной. Мужчины торговались за ее спиной, словно она – бессловесное животное. Алина встала и, не говоря ни слова, вышла из дома.

Дойдя до монастыря, через южные ворота прошла на церковный двор. Как она и ожидала, там никого не было. На стройке тоже стояла тишина. Монахи в это время обычно корпели над книгами или отдыхали, а горожане нынче веселились на лугу. Алина прошлась по кладбищу. Ухоженные могилы с аккуратными деревянными крестами и букетами живых цветов свидетельствовали о том, что город еще не оправился от трагедии. Она остановилась рядом с тем местом, где лежал Том: могильный камень венчало мраморное изваяние ангела, сделанное Джеком. Семь лет назад, подумала Алина, отец устроил мне прекрасную партию: Уильям Хамлей был не стар, недурен собой и богат. На моем месте любая девушка с благодарностью согласилась бы. А я заупрямилась, и вот что из этого вышло: замок захвачен, отец в тюрьме, мы с братом разорены. Даже пожар в Кингсбридже и гибель Тома в какой-то мере на моей совести.

В городе смерть Тома все переживали очень тяжело, ведь он был общим любимцем, а Джек потерял уже второго отца.

И вот я опять отказываюсь от самого, может быть, разумного шага в моей жизни, размышляла Алина. А что, собственно, я собой представляю? Моя разборчивость и так уже стала причиной многих бед. Надо принять предложение Альфреда и благодарить Бога, что не оказалась в руках госпожи Кейт.

Алина бросила прощальный взгляд на могилу Тома и пошла по направлению к строящемуся алтарю. Он был почти закончен, оставалась только крыша, а строители уже готовились к следующему этапу: возведению поперечных нефов. Уже копали фундамент, вся земля вокруг была утыкана колышками с натянутой между ними веревкой. Высящиеся готовые стены ближе к вечеру отбрасывали длинные тени. День был довольно теплым, но от собора веяло холодом. Алина завороженно смотрела на ряды арок, широких у основания и сужающихся кверху: в этом строгом чередовании арок и пролетов, пролетов и арок была какая-то потрясающая гармония. Прямо перед собой, в восточной стене, она увидела очень красивое круглое окошко: через его ажурную решетку во время утренней молитвы яркий солнечный свет будет литься на головы прихожан.

Если Альфред и в самом деле серьезно настроен помогать Ричарду, у Алины остается еще шанс исполнить обещание, данное отцу: заботиться о Ричарде до тех пор, пока он не вернет себе графство. И хотя разум подсказывал ей, что она должна стать женой Альфреда, сердце всеми силами протестовало.

Она прошла вдоль южного придела собора, рукой касаясь стен, ощущая под пальцами все неровности камня, желобки и канавки, оставленные зубилом каменотеса. Здесь, в приделах, под окнами, стена была украшена сводчатыми нишами, которые еще больше усиливали ощущение гармонии, так поразившее Алину. Каждая деталь в проекте Тома была тщательно продумана. Так, наверное, и в ее жизни все могло быть предопределено, вот только она оказалась, скорее, похожей на взбалмошного строителя, задумавшего возводить сначала крышу, а уж потом – фундамент.

В юго-восточном крыле собора Алина увидела низенькую дверь, за которой начиналась узкая винтовая лестница. Поддавшись внезапному порыву, она открыла ее и стала подниматься. Когда дверь скрылась из виду, а до конца пути было, судя по всему, еще далеко, она испытала странное чувство: казалось, этот подъем будет продолжаться вечно. Но вдруг она увидела свет, он пробивался из узкого башенного оконца, прорезанного специально для освещения ступенек. Неизвестность пугала и одновременно манила, и она все увереннее шла к цели, пока не вышла в широкую галерею, нависавшую над приделом, где не было ни одного окна наружу, а изнутри открывался вид на церковь с недостроенной крышей. Алина присела на пороге одной из внутренних арок и прижалась щекой к каменной колонне. Холод камня приятно ласкал кожу. Неужели Джек обрабатывал его? Неожиданно мелькнула мысль: а ведь она может разбиться насмерть, если упадет отсюда. На самом деле высота была не опасной, разве что ноги можно поломать и потом мучиться и стонать, пока монахи тебя не найдут.

Алина решила добраться до верхнего ряда окон. Вернувшись к винтовой лестнице, она продолжила подъем. Остаток пути был коротким, но на самом верху сердце ее от страха колотилось так, будто готово было вырваться из груди. Она вступила в узкий проход в стене и дошла по нему до одного из окон верхнего ряда. Держась рукой за перегородку, делившую окно пополам, она посмотрела вниз с высоты семидесяти пяти футов и задрожала всем телом.

Внезапно с винтовой лестницы послышались шаги. У Алины перехватило дыхание, как после быстрого бега. Неужели за ней крались по пятам? Кто-то невидимый шел теперь по проходу. Она больше не держалась за перегородку и стояла, качаясь, на самом краю. И вдруг увидела Джека. Сердце забилось еще сильнее, она почти слышала его глухие удары.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он осторожно.

– Я… я просто хотела посмотреть, как идет строительство…

Джек показал на капитель над ее головой и сказал:

– Моя работа.

Алина взглянула вверх. Высеченный из камня гигант, казалось, держал на своих плечах всю тяжесть свода. Тело его свело от напряжения. Немигающим взглядом смотрела она на это чудо: прежде ничего подобного ей видеть не доводилось.

– Я чувствую то же, что и он, – произнесла Алина, обращаясь, скорее, к себе самой.

Когда она вновь взглянула на Джека, тот уже стоял рядом. Рука его нежно, но в то же время решительно легла на ее руку.

– Я знаю, – сказал он.

Алина еще раз посмотрела с высоты вниз, и от страха ей стало не по себе. Джек крепче сжал ее руку и повел к выходу. Она не сопротивлялась.

Вместе они спустились и вышли во двор. Джек повернулся к совсем ослабевшей Алине и как бы между прочим сказал:

– Я сидел за книгой и вдруг увидел тебя.

Его молодое лицо светилось нежностью и участием, а она вдруг вспомнила, почему убежала сюда ото всех, зачем так искала одиночества. Ей хотелось поцеловать Джека, и в его глазах она читала то же страстное желание. Каждой клеточкой своего тела стремилась Алина в его объятия, с губ готовы были сорваться слова: «Моя любовь подобна грому, мятущемуся льву, бессильной ярости», – но вместо этого лишь обреченно сказала:

– Я, наверное, выйду замуж за Альфреда.

Ошеломленный Джек не сводил с нее глаз. На лице его появилось выражение глубокой печали, какое бывает у умудренных жизнью старцев. Алина боялась, что он вот-вот расплачется, но вместо этого в глазах его вспыхнул злой огонек. Он хотел было что-то сказать, но потом передумал, какое-то время колебался и наконец голосом, холодным, как северный ветер, произнес:

– Лучше бы ты тогда прыгнула вниз.

Резко развернувшись, он пошел прочь.

«Я потеряла его навсегда», – подумала Алина. Сердце ее разрывалось от боли.

II

Свидетелей тайной вылазки Джека из монастыря в праздник урожая было много. Само по себе деяние это преступлением не являлось, но, поскольку юноша уже не раз был замечен в подобных шалостях, а на этот раз еще и позволил себе заговорить с незамужней женщиной, это было расценено как серьезный проступок. Поведение его обсуждалось на следующий день на собрании капитула, где было решено запретить Джеку выходить на улицу, а из здания в здание он мог переходить лишь в сопровождении старших.

Джек никак не отреагировал. Он был подавлен словами Алины, и все остальное перестало для него существовать. И пусть его даже высекут – это ничего не изменит, решил он.

Ни о каком строительстве собора теперь не могло быть речи; да и, сказать по правде, с тех пор как Альфред взял все в свои руки, радости от работы Джек не испытывал. Свободное время он проводил за чтением, делая поразительные успехи в латыни, и мог справляться с любыми текстами; а поскольку все полагали, что читает он только для того, чтобы совершенствовать язык, и ни для чего другого, ему было позволено пользоваться любыми книгами.

И хотя библиотека была совсем небольшая, в ней имелось несколько работ по философии и математике, и Джек с энтузиазмом погрузился в них.

Многое из того, что он читал, оставляло у него чувство разочарования: целые страницы с генеалогическими таблицами, скучные описания всевозможных чудес, творимых давно почившими святыми, бесконечные теологические премудрости… Первой книгой, которая по-настоящему запала Джеку в душу, стала «Всемирная история». Здесь было все: от сотворения мира до основания монастыря в Кингсбридже, – и, закрыв ее, он почувствовал, что теперь знает обо всем на свете. Через некоторое время ему стало ясно, что всего в одной книге не опишешь: в конце концов, жизнь не ограничивалась только Кингсбриджем и Англией, были еще Нормандия и Анжу, Париж и Рим, Эфиопия и Иерусалим, так что автор о многом умолчал. И тем не менее ощущение, которое испытал Джек, было ни с чем не сравнимо. Прошлое предстало перед ним удивительной чередой событий, а мир казался не тайной, покрытой мраком, а доступной для понимания стройной системой.

Но еще более увлекательными были всевозможные загадки. Один философ задавал вопрос: почему даже слабый человек мог сдвинуть тяжелый камень с помощью рычага? До сих пор Джек считал это вполне естественным, но сейчас эта загадка не давала ему покоя. Он вспомнил, как когда-то на каменоломнях люди ворочали огромные глыбы: если камень не удавалось сдвинуть с помощью короткого лома, обычно применяли длинный. Почему один и тот же человек мог передвигать тяжесть с помощью длинного рычага и не мог, когда рычаг был короткий? Из этого вопроса рождались все новые и новые. Строители собора поднимали на крышу камни и бревна огромным воротом. Грузы были настолько тяжелыми, что голыми руками их никто никогда бы с места не сдвинул. А с помощью колеса, на которое наматывался канат, они легко доставлялись наверх. Вот задачка! Все эти размышления на какое-то время снимали душевную боль, но мысли его вновь и вновь возвращались к Алине. Даже стоя за аналоем с раскрытой книгой, он вспоминал то утро на старой мельнице, когда впервые ее поцеловал. Каждое мгновение того поцелуя, от первого легкого прикосновения губ до пронизавшей его дрожи, когда он поймал ее трепещущий язычок, жило в памяти. Они прижались друг к другу так крепко, что Джек почувствовал под одеждой очертания ее груди и бедер. Ощущения от этих воспоминаний были настолько сильными, что ему казалось, он вновь наяву переживает эти мгновения.

Почему она так изменилась? Джек все еще верил, что настоящим был тот их поцелуй, а ее недавняя холодность – лишь маской. Ведь он, казалось, хорошо знал Алину: такую нежную, чувственную, романтичную, страстную, впечатлительную. Она могла быть и беспечной, и высокомерной, временами непреклонной, но никогда не была холодной, жесткой и бессердечной. Не в ее характере решиться на замужество без любви, ради денег. Джек знал: это не принесет ей счастья, она бы всю жизнь будет жалеть о своем решении. И Алина сердцем наверняка чувствовала то же самое.

Однажды, когда Джек сидел в конторке, один из работников монастыря, прибиравшийся в комнате, прервав свое занятие и облокотившись о щетку, сказал ему:

– Кажется, в вашей семье грядут большие торжества.

Джек оторвался от карты мира, изображенной на большом листе пергамента, и взглянул на старика. «Он, должно быть, принял меня за кого-то другого», – подумал Джек.

– Ты о чем, Джозеф?

– А ты разве не знаешь? Твой брат женится.

– У меня нет братьев, – не раздумывая ответил Джек и тут же почувствовал, как холодом обдало сердце.

– Ну, не родной, так сводный, – сказал Джозеф.

– Нет, я об этом ничего не знаю. – Надо было о чем-нибудь спросить старика. Он стиснул зубы и процедил: – И на ком же он женится?

– На той самой Алине.

Так, значит, она все-таки решилась. В глубине души у Джека теплилась надежда, что она передумает. Он отвернулся, чтобы Джозеф не увидел отчаяния на его лице.

– Ну-ну, – по возможности безразлично буркнул Джек.

– Да, на той самой, которая когда-то была всемогущей, а теперь осталась ни с чем.

– Когда, ты говоришь, это будет?

– Завтра. Обряд пройдет в новой церкви, которую построил Альфред.

Завтра!

Алина станет женой Альфреда завтра. До последнего Джек не хотел верить в это. И вот реальность обрушилась на него, как удар грома. Завтра Алина выходит замуж. Завтра его жизни наступит конец.

Он взглянул на карту, разложенную перед ним на аналое. Какая разница, где находится центр мира, – в Иерусалиме или в Уоллингфорде? Что, он будет более счастлив, если узнает, как работают рычаги? Недавно он сказал Алине, что лучше бы она прыгнула вниз со стены и разбилась, чем стала женой Альфреда. А если бы ему кто-нибудь сказал то же самое, как поступил бы он?

Он ненавидел монастырь. Уйти в монахи – что может быть глупее. Зачем ему жизнь, если Алина выйдет замуж за другого, и он не сможет больше работать на строительстве собора?

Хуже всего было то, что он понимал, какой несчастной она будет с Альфредом. И не только потому, что ненавидел сводного брата. Многие девушки были бы довольны таким мужем. Эдит, например. Когда Джек рассказывал ей однажды, как он любит работать с камнем, она вовсю хохотала. Ей-то от Альфреда многого не требовалось: она бы только и делала, что ублажала его и слушалась покорно, до тех пор пока бы тот процветал и любил их детей.

Алина же проклинала бы каждую минуту, проведенную с Альфредом. Его мужская грубость вызывала бы у нее отвращение, она презирала бы его за скупость, а своим тупоумием он довел бы ее в конце концов до сумасшествия. Брак с Альфредом стал бы для нее сущим адом.

Почему она не хочет этого видеть? Джек недоумевал. Что с ней происходит? Любой другой выход был бы лучше, чем жить с нелюбимым человеком. Семь лет назад она удивила всех, отказав Уильяму Хамлею, а сейчас приняла предложение человека, ничуть не лучше первого. О чем она думала?

Джек должен был это узнать. Ему необходимо было поговорить с ней, и – к черту монастырские порядки.

Он свернул карту, положив ее на место, в шкаф, и направился к двери. Джозеф все еще стоял, опершись на щетку.

– Ты что, уходишь? – спросил он Джека. – Я думал, тебе велено оставаться здесь до тех пор, пока за тобой не придут.

– Да пусть они все обосрутся! – сказал Джек и вышел из комнаты.

Приор Филип заметил его входящим в восточную арку монастыря. Джек быстро развернулся и попытался скрыться, но Филип окликнул его:

– Ты куда, Джек? Тебе ведь запрещено выходить.

Но тот уже забыл о всякой дисциплине. Никак не реагируя на слова Филипа, он побежал по другому коридору, который вел на южную сторону, и оттуда уже был спуск к набережной, где ютились маленькие домики. Но удача сегодня отвернулась от него. Навстречу ему шли брат Пьер, монастырский надзиратель, и два его помощника. Увидев Джека, они остановились как вкопанные. Лицо брата Пьера, похожее на полную луну, пылало негодованием.

– Задержите послушника, брат надзиратель! – донесся до него голос Филипа.

Пьер протянул руку, надеясь остановить Джека, но тот его оттолкнул. Пьер побагровел и схватил юношу за руку. Джек вырвался и двинул Пьера в нос. Раздался дикий вопль, скорее от злости, чем от боли. И тут на Джека навалились помощники надзирателя.

Джек дрался отчаянно, и ему совсем было удалось освободиться, но тут подоспел Пьер, немного отошедший после удара, и втроем они прижали Джека к земле. Тот еще пытался вырваться, кляня всех монастырских последними словами за то, что оторвали его от самого, может быть, важного дела в его жизни – от разговора с Алиной.

– Пустите меня, тупицы! – выкрикивал он.

Тогда оба помощника уселись на него. Пьер стоял, вытирая рукавом разбитый нос. Подошел Филип. Джек понимал, что тот зол не меньше его самого. Никогда его таким не видел.

– Я не потерплю, чтобы кто-либо вел себя подобным образом. – В голосе Филипа звучал металл. – Ты послушник, собираешься стать монахом, и я заставлю тебя мне подчиняться. – Он повернулся к Пьеру. – Отведи его в карцер.

– Нет! – закричал Джек. – Вы не имеете права!

– Я – имею, – разгневанно ответил Филип.

Карцер представлял собой маленькую комнатушку без окон, в подвале рядом с отхожим местом. В основном здесь держали преступников в ожидании суда либо перед отправкой в тюрьму Ширинга, но частенько сюда попадали и монахи в наказание за серьезные проступки, например, непристойное поведение по отношению к служащим в монастыре женщинам.

Джека пугало не заточение в одиночестве, а то, что он не сможет увидеть Алину.

– Ну как ты не понимаешь?! – кричал он Филипу. – Я должен поговорить с ней.

Лучше бы он этого не говорил. Филип разозлился:

– За подобные разговоры тебя и наказали!

– Но я должен с ней поговорить.

– Единственное, что ты должен, – это бояться Господа и слушаться своих наставников.

– Никакой ты мне не наставник, глупый осел! Ты мне никто! Выпустите меня, черт вас дери!

– Уведите его, – мрачно сказал Филип.

Вокруг них уже собралась небольшая толпа, и несколько монахов подхватили Джека за руки и за ноги. Он попытался вырваться, все еще не веря, что это происходит наяву, но силы были неравны. Его с трудом дотащили до карцера, кто-то открыл дверь, и мстительный голос брата Пьера скомандовал:

– Бросьте его в темницу.

Джека раскачали и швырнули прямо на каменный пол. Он поднялся на ноги и, несмотря на ушибы, рванулся к двери. Но не успел. Она захлопнулась перед самым носом, с грохотом опустился тяжелый засов снаружи, и в замке лязгнул ключ.

Джек забарабанил кулаками по двери.

– Выпустите меня! – яростно кричал он. – Я должен остановить ее! Нельзя ей выходить за Альфреда! Пустите!

Ответа не было. Он продолжал кричать, но его требования все больше походили на мольбу, голос слабел, потом перешел в жалобный вой, потом в шепот, а по лицу потекли слезы отчаяния.

Но вот глаза его высохли, кричать он больше не мог. Отвернувшись от двери, Джек осмотрел камеру. Темно, но не так, что хоть глаз выколи: из-под двери пробивалась полоска света, и можно было, хоть и с трудом, различить обстановку. Он на ощупь прошелся вдоль стен. По способу обработки камня определил, что сооружение это старинное. Ничего особенного собой комната не представляла: около шести квадратных футов, с колонной в углу и высоким сводчатым потолком. Наверняка раньше она была больших размеров, а затем ее специально перегородили под карцер. В одной стене была, похоже, прорезь для окна, плотно закрытая ставнем и слишком узкая, чтобы пролезть через нее, будь она даже открыта. От каменного пола веяло сыростью. Джек ясно слышал шум какого-то потока под ногами; он догадался, что это был водовод, который шел от водяной мельницы через монастырь к отхожим местам. Теперь понятно, почему пол каменный, а не земляной.

Джек уселся на пол, прислонившись к стене, и уставился на проблеск света под дверью. Свет этот был единственным, к чему он сейчас стремился. Как он умудрился попасть в эту историю? Ведь он никогда не доверял священникам, у него и в мыслях не было посвятить себя Богу, да и в самого Бога он по-настоящему не верил. Стать послушником! Такой шаг, казалось, избавлял от всех трудностей. Он давал единственную возможность остаться в Кингсбридже. Джек думал тогда, что сможет в любой момент уехать. И вот сейчас рвался прочь из города, но не в силах был это осуществить. Он был пленником. «Как только выйду отсюда, – твердо решил Джек, – задушу приора Филипа, и пусть меня повесят».

Интересно, когда же его освободят, вдруг пришла в голову мысль. Прозвонили к ужину. Наверняка продержат здесь всю ночь. Возможно, сейчас как раз о нем и говорят. Самые вредные из монахов будут требовать, чтобы он оставался в заточении минимум неделю, – он уже представил себе Пьера и Ремигиуса, призывающих к ужесточению дисциплины. Те же, кто хорошо относился к Джеку, возможно, скажут, что одной ночи вполне достаточно. А что скажет Филип? Ведь он любил Джека, хотя после всего, что тот ему наговорил, рассчитывать на его благосклонность было трудно. У Филипа будет большой соблазн отдать его в лапы сторонников жесткого порядка. Оставалась одна надежда: его немедленно вышвырнут из монастыря, и это, по их мнению, будет самым страшным приговором Джеку. Только в этом случае он успеет поговорить с Алиной до свадьбы. Но Филип будет, конечно, против: изгнание Джека из монастыря означало бы его, Филипа, поражение.

Свет под дверью тускнел, на улице темнело. Джеку захотелось облегчиться. Он поискал глазами, но никакого судна не нашел. Не похоже на монахов: уж они-то, всегда пекущиеся о соблюдении чистоты, обязаны были предусмотреть такую мелочь. Он тщательно обследовал пол и в самом углу нашел маленькое отверстие. Вероятно, это и было отхожее место.

Вскоре узенький ставень открылся. На подоконнике появилась миска и кусок хлеба. Джек вскочил на ноги. Он не видел лица человека, который принес еду.

– Кто ты? – спросил Джек.

– Мне запрещено говорить с тобой, – отозвался голос. Джек узнал его. Это был старый монах по имени Люк.

– Люк, они не сказали, сколько я здесь пробуду? – почти закричал юноша.

Монах заученно повторил:

– Мне запрещено говорить с тобой.

– Пожалуйста, Люк, скажи мне, если знаешь, – умолял Джек, даже не замечая, как жалобно звучит его голос.

Люк ответил шепотом:

– Пьер сказал – неделю, но Филип решил – два дня.

Ставень закрылся.

– Два дня! – в отчаянии произнес Джек. – Но она в это время выйдет замуж.

Ответа не последовало.

Он стоял, уставясь в пустоту. Свет из открывшегося на мгновение оконца был очень ярким по сравнению с почти полным мраком внутри, и какое-то время Джек, ослепленный, ничего не видел, пока наконец глаза не привыкли к темноте. Потом они опять наполнились слезами…

Он лег на пол, больше ничего не оставалось. Его заперли здесь до понедельника. А к понедельнику Алина станет женой Альфреда, будет по утрам просыпаться в его постели, с его семенем в своем чреве. Мысль эта вызвала у Джека бессильную ярость.

В камере была уже кромешная тьма. Он на ощупь добрался до подоконника и отпил из миски. Обычная вода. Откусил кусочек хлеба и с трудом стал жевать. Выпив остатки воды, опять улегся на пол.

Сон не шел, он пребывал в странной дремоте, похожей на оцепенение, в которой ему, как видение, как сон, являлись прошлогодние воскресные вечера с Алиной. Тогда он рассказывал ей удивительную историю про рыцаря, который влюбился в принцессу и отправился на поиски виноградной лозы, плодоносящей драгоценными камнями.

Полуночный звон вырвал его из этого состояния. Он уже привык к монастырскому распорядку, и в полночь чувствовал себя бодро, хотя днем частенько хотелось спать, особенно если на обед давали мясо. Монахи уже наверняка повскакивали с кроватей и готовились прошествовать в церковь. Сейчас они стояли прямо над Джеком, но он ничего не слышал: стены камеры не пропускали звуков. Через какое-то время опять зазвонили, на этот раз к мессе, которая проходила в час ночи. Время летело быстро, слишком быстро, ведь завтра Алина выходит замуж.

Под утро Джек все-таки заснул.

Внезапно он пробудился. Он был в камере не один.

Страх сковал его.

Вокруг была темнота. Шум воды, казалось, усилился.

– Кто здесь? – спросил он дрожащим голосом.

– Это я, не бойся.

– Мама! – От облегчения у него даже закружилась голова. – Как ты узнала, что я здесь?

– Старый Джозеф рассказал мне, что случилось, – спокойно ответила мать.

– Тише, монахи услышат.

– Не услышат. Здесь хоть кричи, хоть пой – наверху никто не хватится. Уж я-то знаю.

В голове у него родилось сразу столько вопросов, что он не знал, с какого начать: «Как ты попала сюда?», «Открыта ли дверь?». В темноте он шагнул к ней, выставив вперед руки.

– Да ты же вся мокрая!

– Под нами – водовод. А один камень в полу не закреплен и свободно вынимается.

– Откуда ты это знаешь?

– Твой отец просидел в этом карцере десять месяцев. – В ее голосе слышалась горечь.

– Мой отец? В этой камере? Десять месяцев? Но за что?

– Мы этого так и не узнали, – сказала она спокойно. – Его похитили или арестовали – он так и не понял – в Нормандии и привезли сюда. Он не знал ни английского, ни латыни, поэтому понятия не имел, куда попал. Около года отработал на конюшнях – там мы с ним и познакомились. – Нотки ностальгии смягчили ее голос. – Я полюбила его с первого взгляда. Он был очень добрый, но выглядел таким запуганным, несчастным, хотя пел, как соловей. С ним месяцами никто не разговаривал, поэтому, когда я сказала ему несколько слов по-французски, он обрадовался несказанно и, наверное, только за одно это полюбил меня. – Ее голос дрогнул. – Вскоре его посадили в эту камеру. Тогда-то я и раскрыла секрет, как сюда пробраться.

Джек вдруг подумал, что зачат был наверняка прямо здесь, на каменном полу. От этой мысли он страшно смутился и возблагодарил Бога, что в камере темно и они с мамой не видят друг друга.

– Но ведь отца не могли арестовать просто так, должна была быть какая-то причина.

– Он не нашел ответа. В конце концов они сами придумали для него преступление. Кто-то дал ему чашу, украшенную драгоценными камнями, и выпустил на свободу. Не успел он отойти от монастыря на милю-другую, как его схватили, обвинили в том, что он украл эту реликвию, и повесили. – Теперь в голосе матери звучали слезы.

– Кто это сделал?

– Шериф Ширинга, приор Кингсбриджа… какая теперь разница кто.

– А что стало с семьей отца? Ведь у него были родители, братья, сестры…

– Да, у него была большая семья, там, во Франции.

– Так почему же он не бежал и не вернулся туда?

– Однажды он попытался, но его поймали, привезли обратно и бросили в эту темницу. Можно было попробовать еще раз, тем более выбраться отсюда мы могли. Но он не знал дороги домой, не говорил по-английски и к тому же не имел ни гроша в кармане. Шансов почти не было. Конечно, он должен был рискнуть еще раз, теперь-то это ясно, как Божий день, но тогда никто не мог даже предположить, что его могут повесить.

Джек обнял мать, пытаясь успокоить. Она насквозь промокла и дрожала от холода. Ей надо было срочно уходить и высушиться. И тут его словно молнией пронзило: ведь если она знает, как выйти отсюда, значит, он может последовать за ней. Пока мать рассказывала об отце, он ненадолго забыл об Алине, но сейчас вдруг осознал, что его страстное желание может осуществиться – он успеет поговорить с Алиной до свадьбы.

– Покажи мне этот лаз, – коротко сказал он.

Она всхлипнула и вытерла слезы.

– Держи руку. Я тебя выведу.

Вместе они прошли в дальний угол камеры, и Джек почувствовал, что мать спускается вниз.

– Глубоко вдохни, ныряй в воду и плыви против течения что есть сил. Иначе тебя унесет прямо в монастырский сортир. Дыхания должно как раз хватить, чтобы добраться до выхода. Только не бойся, и у тебя все получится. – Она опустилась еще ниже, и он отпустил ее руку.

Нащупав лаз, Джек протиснулся в него. Его ноги сразу оказались в воде. Когда он уперся в дно, плечи все еще были в камере. Перед тем как совсем погрузиться в несущийся поток, он нашел камень и установил его на прежнее место. Озорная улыбка тронула его губы: монахи сойдут с ума, увидев камеру пустой.

Вода оказалась жутко холодной. Джек сделал глубокий вдох, нырнул и поплыл против течения, вовсю работая руками и ногами. По мере продвижения он отмечал про себя, под какими помещениями находился в данный момент: вот здесь должен быть коридор, здесь – трапезная, вот – кухня, пекарня… Казалось, этому пути не будет конца. Он попытался вынырнуть на поверхность, но ударился головой о камень туннеля. Паника охватила его, но на память пришли слова матери, и Джек сделал последний отчаянный рывок. Он был почти у цели. Мгновение – и впереди показался свет. Пока они разговаривали в камере, взошло солнце. Еще одно движение – и свет был уже над его головой. Джек коснулся ногами дна, встал в полный рост и с благодарностью вдохнул свежий воздух. Когда дыхание восстановилось, он вылез из канала.

Мать уже переоделась, на ней было чистое сухое платье. Прежнее она отжала и принесла сухую одежду для сына. Аккуратной стопкой на берегу лежали вещи, которые Джек не надевал уже полгода: льняная рубашка, зеленая шерстяная туника, серые рейтузы и кожаные башмаки. Она отвернулась, и Джек скинул с себя тяжелое монашеское платье, сандалии и быстро оделся.

Монашеское одеяние он швырнул в канал. Больше оно ему никогда не понадобится.

– Что ты теперь собираешься делать? – спросила мать.

– Пойду к Алине.

– Прямо сейчас? Но еще слишком рано.

– Я не могу ждать.

Она кивнула.

– Будь великодушным. Ей сейчас нелегко.

Джек склонился и поцеловал мать, потом обхватил ее руками и крепко прижал к себе.

– Ты спасла меня от тюрьмы, – сказал он. И рассмеялся: – Вот это мама!

Она улыбнулась, но глаза ее были влажными.

Джек еще раз на прощание покрепче обнял мать и ушел.

Уже совсем рассвело, но вокруг никого не было видно, ведь сегодня – воскресенье, люди не работали и могли позволить себе понежиться в постели подольше. Джек не был уверен, стоит ли ему опасаться, что его заметят. Имел ли Филип право преследовать сбежавшего послушника и силой заставить его вернуться? А если и имел, хотел ли? Этого Джек не знал. Филип олицетворял закон в Кингсбридже, а юноша открыто нарушил его, так что надо быть готовым к любым неприятностям. Но сейчас Джек думал только о том, что ждало его в ближайшие несколько минут.

Он добрался до домика Алины. А вдруг там Ричард? Будем надеяться на лучшее, подумал Джек, ничего другого не остается. Он подошел к двери, легонько постучал и стал прислушиваться. Никакого движения. Постучал еще раз, сильнее, и наконец услышал, как шуршит солома под чьими-то шагами.

– Алина! – шепотом позвал Джек.

Он слышал, как она подошла к двери. Испуганный голос произнес:

– Кто там?

– Это я, Джек. Открой!

– Джек?!

Последовала пауза. Джек ждал. Алина в отчаянии закрыла глаза, потом рванулась вперед и прижалась щекой к грубой дощатой двери. Нет, Джек, не сегодня, не сейчас, билась тревожная мысль.

До нее вновь донесся его настойчивый шепот:

– Алина, прошу тебя, открой поскорее! Если меня схватят, я опять окажусь в тюрьме!

Она слышала о его заточении, весь город об этом говорил. Ясно, что он сбежал. И пришел прямо к ней. Сердце часто забилось. Она не могла его прогнать.

Скрипнул засов, и дверь отворилась.

Его подсохшие волосы, казалось, прилипли к голове. Одет он был не в монашеское платье, а в обычную одежду. Улыбка сияла на лице, словно встреча с возлюбленной была самой большой радостью в его жизни. Вдруг он помрачнел и сказал:

– Ты плакала.

– Зачем ты пришел?

– Я должен был тебя увидеть.

– Сегодня у меня свадьба.

– Я знаю. Можно мне войти?

Впустить его было бы ошибкой, она понимала это. Но ведь завтра она уже будет женой Альфреда, и это последняя возможность поговорить с Джеком наедине. Будь что будет, подумала Алина. Она шире отворила дверь. Джек вошел. Дверь снова закрылась, и засов опустился.

Они стояли лицом к лицу. Алина была в замешательстве: в глазах Джека горело безнадежное страстное желание; так умирающий от жажды тянется к далекому источнику.

– Не смотри на меня так, – сказала она и отвернулась.

– Не выходи за него.

– Я должна.

– Ты всю жизнь будешь несчастна.

– Я и теперь несчастна.

– Посмотри на меня. Прошу тебя.

Она повернулась к нему и заглянула в глаза.

– Скажи, зачем ты это делаешь?

– А почему бы и нет?

– Но ведь когда-то, у старой мельницы, ты так меня поцеловала…

Алина опустила взгляд и почувствовала, как жар охватил ее. В то утро она позволила себе расслабиться, и ей было стыдно за свою беспечность. Теперь Джек пользовался этим. Она молчала. Защищаться было нечем.

– Но после этого ты охладела ко мне, – сказал Джек.

Алина не поднимала глаз.

– Мы были друзьями, – безжалостно продолжал Джек. – Все то лето, на поляне… возле водопада… Я рассказывал тебе… мы были так счастливы. Однажды я поцеловал тебя. Помнишь?

Конечно же, она помнила, хотя изо всех сил старалась забыть о том, что произошло между ними. Сейчас воспоминания смягчили ее сердце, и на глаза навернулись слезы.

– Потом я помог тебе с войлочной мастерской. Я был счастлив, что смог быть полезным в твоем деле. И ты так обрадовалась этому… Потом мы еще раз поцеловались, но это был уже не простой поцелуй… не как первый. На этот раз он был… страстным. – «О Боже, да, да, именно таким», – подумала Алина, и краска залила ее лицо, и она задышала часто-часто, мысленно умоляя Джека только об одном: остановиться! – Мы держали друг друга в объятиях. Наш поцелуй длился долго-долго, и губы твои раскрылись…

– Хватит! – крикнула Алина.

– Но почему? – строго спросил Джек. – Что случилось потом? Почему ты так изменилась?

– Потому что я боюсь! – ответила она не раздумывая и разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Вдруг она почувствовала, как его руки легли на ее вздрагивающие плечи. Алина не пошевелилась, и Джек нежно обнял ее. Она отняла руки от лица и, уткнувшись в его зеленую тунику, заплакала.

Потом обхватила его за талию.

Он склонился щекой к ее волосам – безобразным, торчащим клоками, не успевшим отрасти после пожара, и мягко гладил по спине, как ребенка. Ей хотелось, чтобы миг этот длился вечно. Но Джек слегка отступил, чтобы видеть ее лицо, и сказал:

– Чего же ты боишься?

Алина знала ответ, но промолчала. Вместо этого она покачала головой и сделала шаг назад. Но Джек крепко держал ее за запястья, не отпуская.

– Послушай, Алина, я хочу, чтобы ты знала, как мне тяжело сейчас. Сначала казалось, ты любишь меня, потом любовь сменилась ненавистью, и вот ты выходишь замуж за моего сводного брата. Я ничего не понимаю, я ничего не знаю о подобных вещах, ведь я никогда раньше не любил. Но мне так больно! Я не могу выразить словами, как мне больно. Может, объяснишь, за что ты мучаешь меня?

Внутри у нее все кипело. Подумать только, причина его боли в ней, а ведь она безумно любит его! Алине стало стыдно за свое отношение к Джеку. Он сделал ей столько хорошего, а она разрушила ему жизнь. Да, он имел право просить объяснений.

– Джек, когда-то, очень давно, со мной случилось… нечто ужасное, то, что я приказала себе забыть на годы. Я старалась никогда не вспоминать об этом. Но когда ты впервые поцеловал меня, все вернулось, стало преследовать меня, и я не смогла этого вынести.

– Что… что с тобой случилось?

– Когда моего отца посадили в тюрьму, мы с Ричардом и наш слуга по имени Мэттью жили в замке. И вот однажды пришел Уильям Хамлей и с ним еще кто-то и вышвырнул нас на улицу.

Джек сощурился:

– А дальше?

– Они убили Мэттью.

Он чувствовал, что Алина недоговаривает.

– За что?

– Что ты имеешь в виду?

– За что они убили слугу?

– Он пытался остановить их. – Слезы катились по ее щекам, а в горле застряли рыдания, и когда она хотела что-то сказать, словно душили ее. Алина встряхнула головой и попыталась отвернуться, но Джек ее удержал.

Голосом нежным, как легкий поцелуй, он спросил:

– Остановить их… от чего?

И внезапно она поняла, что может теперь все ему рассказать, ее ничто больше не удерживало.

– Они взяли меня силой, – сказала она. – Один из воинов Уильяма навалился и держал за руки, а тот залез на меня, но я сопротивлялась, и тогда они отрезали Ричарду кусочек уха и пригрозили, что отрежут целиком. – От облегчения Алина всхлипнула. Наконец-то она смогла рассказать! Она посмотрела Джеку в глаза и продолжила: – Я вынуждена была уступить, и Уильям сделал все, что хотел. А его человек заставлял Ричарда смотреть на это.

– Прости меня, – прошептал Джек. – Я слышал какие-то разговоры, но никогда не думал… Алина, милая, милая моя…

Она обязана была рассказать все до конца.

– Потом, когда Уильям насытился, его сменил второй.

Джек закрыл глаза. Его лицо побелело, скулы напряглись.

Алина продолжала:

– И вот, когда мы поцеловались с тобой… ты понимаешь… я хотела, чтобы ты сделал это, но тут же вспомнила тот ужасный день… и мне стало страшно, я испугалась и убежала. Вот почему я так плохо стала относиться к тебе. Прости!

– Я прощаю тебя, – снова прошептал Джек. Он обнял ее, и она почувствовала себя такой защищенной в его объятиях.

Джек вздрогнул. Алина взволнованно спросила:

– Ты презираешь меня?

Джек посмотрел на нее.

– Я обожаю тебя, – сказал он и, склонив голову, поцеловал ее в губы.

Ее охватила дрожь – она совсем не хотела этого сейчас. А Джек слегка отклонился и снова поцеловал ее.

Губы его нежно коснулась ее рта. Она испытывала огромную благодарность к нему и все же инстинктивно слегка поджала губы, но, влекомая рождающимся в ней чувством, открыла их и вернула Джеку поцелуй. Джек, воодушевленный, снова приник к ее губам. Она ощутила его горячее дыхание на своем лице. Джек на секунду приоткрыл рот, и Алина тут же высвободилась из его объятий.

– Тебе неприятно? – Он, казалось, был обижен.

На самом деле она уже не так боялась. Джек знал теперь всю страшную правду и не испытывал к ней отвращения, а был по-прежнему добр и нежен.

Алина откинула голову, и он опять поцеловал ее. Ничего ужасного, сулящего стыд и унижение, жестокого и неукротимого, никакого принуждения, никакой ненависти, скорее наоборот – оба испытывали наслаждение. Джек раскрыл рот, и она почувствовала кончик его языка; он пытался проникнуть сквозь ее сомкнутые губы. Тело ее на мгновение напряглось, но тут же расслабилось. Джек нежно посасывал ее нижнюю губу, и голова у Алины приятно кружилась.

– Ты сделаешь то, что делала тогда, на мельнице? – спросил Джек.

– А что я делала?

– Я покажу тебе. Открой ротик… ну немножко.

Она сделала, как он просил, и снова почувствовала, как его язык коснулся ее губ, прокрался между разомкнувшимися зубами, проник в рот и встретился с ее языком. Алина отшатнулась.

– Ну вот, вспомнила, что ты делала?

– Не может быть…

– Да, так оно и было. – Джек улыбнулся и сразу же посерьезнел. – Если бы это случилось хотя бы еще разочек, вся горечь девяти последних месяцев исчезла бы.

Алина опять откинула голову и закрыла глаза. Их губы снова встретились. Она приоткрыла рот, на мгновение задержала дыхание, и ее язык устремился навстречу его языку. Знакомое чувство, однажды уже испытанное ею на старой мельнице, вернулось, многократно усиленное, как исступление. Ей страшно захотелось обнять его, дотронуться до его кожи, волос, прижаться к нему, слиться с ним, и чтобы он вошел в нее. Она вся дрожала: давно уже ей не приходилось делать ничего более интимного – касаться языком языка мужчины.

Оба тяжело дышали. Джек держал ее голову в своих руках, а она поглаживала его руки, спину, потом бедра, чувствуя под пальцами крепкие, упругие мышцы. Сердце гулко билось в груди. Наконец она оторвалась от Джека и посмотрела на него.

Он раскраснелся, часто дышал, а глаза горели страстным желанием. Снова наклонившись вперед, он, вместо того чтобы поцеловать в губы, поднял ее подбородок и коснулся губами нежной шеи. От удовольствия Алина застонала. Голова Джека опустилась ниже, он провел губами по выпуклости ее груди. Под грубой тканью ночной рубашки соски набухли и стали очень чувствительными. Он губами сжал один сосок. Алина ощутила на коже его дыхание.

– Нежнее, – чуть слышно прошептала она.

Джек поцеловал сосок через плотную ткань, и хотя он был необычайно ласков, наслаждение так больно пронизало ее тело, как если бы он ее ударил. Алина жадно ловила ртом воздух.

А Джек опустился перед ней на колени и лицом уткнулся в подол рубашки. До этого мгновения только груди ее горели огнем, но сейчас жар спустился ниже, в пах. Джек взялся за подол и поднял рубашку. Алина смотрела на него, наблюдая за его реакцией: у нее было слишком много волос внизу живота, и она всегда этого немного стыдилась. Но Джек лишь наклонился вперед и нежно поцеловал ее там, будто это была самая большая драгоценность в мире.

Алина тоже опустилась на колени. Она задыхалась, словно ей пришлось пробежать целую милю. Горло пересохло от желания, она хотела Джека. Ее руки легли ему на колени, затем одна рука скользнула под тунику. Она впервые в жизни коснулась мужского члена, он был сухой, горячий и очень твердый. Джек закрыл глаза и тихо постанывал, пока она кончиками пальцев ощупывала его. Подняв тунику, Алина наклонилась к нему и стала целовать его так же нежно, как только что он целовал ее, легкими прикосновениями губ. Головка члена набухла и увлажнилась.

Алине вдруг очень захотелось, чтобы Джек увидел ее груди. Она снова встала во весь рост. Он не сводил с нее глаз. Алина быстро сняла через голову свою рубашку, бросила ее на пол и осталась совершенно нагой. Она почувствовала сильное смущение, но это было прекрасное чувство – восхитительное бесстыдство! Джек завороженно смотрел на ее груди.

– Они такие красивые! – прошептал он.

– Правда? А я всегда думала, что они чересчур большие.

– Скажешь тоже – чересчур большие!

Он протянул правую руку и дотронулся до ее левой груди. Кончиками пальцев ласкал нежную кожу. Алина следила за его движениями. Ей хотелось, чтобы он был более настойчив. Она взяла обе его руки и прижала к своим грудям.

– Сожми их… крепче. Я хочу почувствовать твою силу.

Ее слова еще больше возбудили Джека. Он стиснул ее груди, потом пальцами сжал соски, достаточно крепко, чтобы ей было немного больно. Алина была объята страстным желанием. Все мысли покинули ее, осталось лишь ощущение плоти, своей и его.

– Разденься, – сказала она, – я хочу видеть тебя.

Джек стянул с себя тунику, нижнюю рубашку, сандалии и рейтузы и снова упал на колени. Волосы на голове высохли и теперь торчали в разные стороны. Тело было худое и белое, с узкими плечами и бедрами. Он был гибкий и жилистый, и такой юный… Его член поднимался из копны золотистых волос, как молодое деревце. Алине захотелось поцеловать его грудь. Она наклонилась вперед и провела губами по соскам. Они тотчас стали такими же твердыми, как и у нее. Она нежно теребила их губами, желая, чтобы он испытал те же чувства, что и она. Джек зарылся пальцами в ее волосы.

Теперь Алина нестерпимо жаждала, чтобы он овладел ею.

Но она видела, что Джек колеблется.

– Джек… ты никогда не был с женщиной?

Он кивнул. На лице появилось глуповатое выражение.

– Я так рада, – сказала она. – Так рада.

Взяв его руку, она положила ее себе между ног. Каждая клеточка ее тела отозвалась на это прикосновение.

– Потрогай меня.

Его пальцы робко пошевелились.

– Глубже… – зашептала Алина.

Джек нерешительно повиновался. Ее лоно было влажным от желания.

Она издала вздох блаженства:

– Чувствуешь?.. Он должен быть здесь.

Выпустив его руку, Алина опустилась на солому.

Джек лег на нее, опираясь на левый локоть, и поцеловал в губы.

Алина почувствовала, как он слегка вошел в нее и вдруг остановился.

– Что случилось?

– Мне кажется… она такая маленькая. Я боюсь сделать тебе больно.

– Это не страшно. Иди, я так хочу тебя…

И Джек вошел в нее. Да, ей было больно, больнее, чем она ожидала, но это длилось лишь мгновение, а потом наступило блаженство: он погружался в нее и выходил, она двигалась ему навстречу, и он снова окунался в теплоту ее лона… Алина улыбнулась и изумленно сказала:

– Я никогда не думала, что может быть так хорошо.

Джек закрыл глаза, словно боялся упустить свое счастье. Его движения стали более ритмичными, и, откликаясь на них, по ее чреслам побежали волны наслаждения. Всякий раз, когда их тела сливались, до Алины долетали ее собственные восторженные стоны. Джек немного опустился, теперь он грудью касался ее сосков, и она чувствовала его горячее дыхание. Ногти ее вцепились ему в спину, а стоны перешли в крики. Ей захотелось поцеловать Джека; она запустила пальцы в его волосы, притянула его к себе и целовала в губы долгим поцелуем: их языки встретились, и она двигала своим быстрее и быстрее. Теперь, когда его член заполнил ее лоно, а ее язык проник в его рот, она чувствовала себя на вершине блаженства. Сильный спазм сотряс ее тело, и она издала пронзительный радостный крик. Алина открыла глаза, посмотрела в глаза Джеку, произнесла его имя, а потом новая волна подхватила ее и понесла… Тело Джека содрогнулось, с его губ тоже сорвался крик, и внутри у нее горячим потоком разлилась лава и потекла по ней, воспламеняя и унося к высотам наслаждения, пока наконец эти ощущения не стали угасать; нега овладела ею, и она провалилась в небытие.

Возвращение было медленным; не осталось сил ни двигаться, ни говорить. Алина почувствовала только, как тело Джека навалилось на нее всей своей тяжестью: его худенькие бедра легли на ее бедра, плоская грудь давила на ее нежные груди, ртом он прижался к ее уху, а пальцы сомкнулись в ее волосах. Где-то на островке сознания мелькнула мысль: вот так оно и должно быть между мужчиной и женщиной; вот почему об этом столько говорят; вот почему мужья и жены так любят друг друга.

Дыхание Джека стало ровным, тело расслабилось, и он… заснул.

Алина повернула к нему лицо и поцеловала его. Ей было приятно лежать под ним, она хотела, чтобы он так и оставался на ней, спящим… навсегда.

И тут она вспомнила…

Ведь сегодня – день ее свадьбы.

Боже милостивый, подумала она, что же я наделала?!

И заплакала.

Джек тут же проснулся.

И стал нежно целовать слезы на ее щеках.

– О, Джек, я хочу быть твоей женой, – сказала Алина.

– Так давай поженимся. – В его голосе звучало искреннее довольство.

Он не понял ее, и это было хуже всего.

– Нет, мы не можем. – Слезы снова хлынули из ее глаз.

– Но после всего?.. После всего, что было, ты должна стать моей женой!

– Мы не можем пожениться, – сказала она. – Я потеряла все свое состояние, да и у тебя ничего нет.

Джек поднялся на локте.

– У меня есть мои руки, – горячо сказал он. – Я лучший каменотес в округе.

– Тебя прогнали со строительства…

– Ну и что? Я найду работу где угодно.

Алина покачала головой.

– Это еще не все. Я должна подумать о Ричарде.

– Зачем?! – с возмущением сказал он. – При чем здесь Ричард? Он сам может о себе позаботиться.

Внезапно Джек показался ей совсем мальчишкой. Алина вспомнила, что он на пять лет моложе ее. И он все еще верит в то, что имеет право на счастье, подумала она.

– Я дала клятву отцу, когда он умирал, что буду заботиться о Ричарде до тех пор, пока он не получит графство Ширинг.

– Но этого можно ждать сотни лет!

– Клятва есть клятва.

Джек был в замешательстве. Он скатился на солому. Его обмякший член покинул свое пристанище, и Алина с болью ощутила эту утрату. «Я больше никогда не почувствую его в себе», – с горечью подумала она.

– Это несправедливо. Клятва – это всего лишь слова. Она ничто по сравнению с тем, что есть между нами. Это настоящее. Ты и я. – Он посмотрел на ее груди и рукой стал теребить барашек ее волос внизу живота. Алина почувствовала боль, как от удара плеткой, и поморщилась. Джек убрал руку.

Еще мгновение – и с ее губ готовы были сорваться слова: «Да, я согласна, давай убежим вместе!», и, если бы он продолжал свои ласки, она, может быть, произнесла бы их, но разум вернулся к ней, и она сказала:

– Я выйду замуж за Альфреда.

– Но это же нелепо!

– Это единственный выход.

Джек не сводил с нее глаз:

– Я не верю тебе.

– Это правда.

– Я не могу оставить тебя. Не могу, не могу! – Голос его сорвался, и он всхлипнул.

Мысленно она спорила с собой, пытаясь убедить себя, что поступает правильно.

– Зачем нарушать обещание, данное отцу, чтобы дать брачный обет тебе? Если я нарушу первую клятву, вторая не будет ничего стоить, – наконец сказала она.

– Мне нет дела до твоих клятв. Я просто хочу, чтобы мы всегда были вместе и могли заниматься любовью, когда нам этого захочется.

«Так смотрят на брак все восемнадцатилетние», – подумала Алина, но промолчала. Если бы только она была свободна, она бы с радостью согласилась.

– Я не вольна распоряжаться собой, – с грустью сказала она. – Видно, не судьба.

– То, что ты делаешь… неправильно. Отказаться от своего счастья – это все равно что швырять в океан драгоценные камни. Это хуже, чем любой грех.

Неожиданно Алину поразило: а ведь ее мама, наверное, согласилась бы с его словами. «Что это вдруг на меня нашло?» – подумала она и тут же отбросила эти мысли.

– Я никогда бы не смогла стать счастливой, если бы жила с сознанием того, что нарушила обещание, данное отцу.

– Ты больше думаешь о своем отце и брате, чем обо мне. – Джек впервые был дерзким.

– Не в этом дело…

– А в чем же?

Джек никак не хотел ее понять; она же была как никогда серьезна.

– Я думаю, все дело в том, что моя клятва отцу гораздо важнее для меня, чем моя любовь к тебе.

– Вот как? – сказал он недоверчиво. – На самом деле?

– Да, – ответила она скрепя сердце, и голос ее звучал для него, как похоронный звон.

– Тогда говорить больше не о чем.

– Я хотела только сказать… Прости.

Джек встал. Он повернулся к ней спиной и поднял с пола нижнюю рубашку. Алина смотрела на его стройное, хрупкое тело, на ноги в рыжих курчавых волосках. Джек быстро надел рубашку и тунику, натянул рейтузы и влез в башмаки. Все закончилось очень быстро.

– Ты будешь страшно несчастной, – сказал он, стараясь казаться злым, но это ему плохо удавалось: в голосе звучали обида и боль.

– Я уже несчастна, – ответила Алина. – Скажи по крайней мере, что ты… уважаешь меня за мое решение.

– Нет, – без раздумий бросил Джек. – Я презираю тебя за это.

Она сидела голая, смотрела на него и вдруг расплакалась.

– Я, пожалуй, пойду. – Он сделал ударение на последнем слове.

– Да, иди. – Она всхлипывала.

Джек направился к двери.

– Постой!

Он обернулся.

– Ты не пожелаешь мне счастья, Джек?

Он уже поднял засов.

– Желаю… – Он замолчал, не в силах продолжать, опустил взгляд, потом снова посмотрел на Алину и почти шепотом произнес: – Желаю счастья.

И вышел.

Хозяйкой в доме Тома стала Эллен. Но он в равной мере принадлежал теперь и Альфреду, и потому с самого утра здесь толпился народ: все помогали как могли готовить брачный пир. Распоряжалась Марта, четырнадцатилетняя сестра Альфреда. Мать Джека наблюдала за этой суетой с горечью. Сам Альфред стоял с полотенцем в руке, собираясь идти на речку. Обычно женщины в Англии мылись раз в месяц, мужчины – на Пасху и в Михайлов день, но в день свадьбы, утром, надо было обязательно искупаться. Пришел Джек, и сразу воцарилась тишина.

– Что тебе нужно? – спросил Альфред.

– Отмени свадьбу, – ответил Джек.

– Пошел вон.

Джек понял, что начал неудачно. Надо было постараться избежать столкновения. Ведь то, что он предлагал, было и в интересах самого Альфреда. Но брат, похоже, не способен был этого осознать.

– Альфред, она не любит тебя, – как мог спокойно сказал Джек.

– Что ты в этом понимаешь, мальчишка!

– Все понимаю, – не унимался Джек. – Она не любит тебя. И замуж за тебя идет только из-за Ричарда. Он один и будет рад этому браку.

– Возвращайся в монастырь, – презрительно бросил Альфред. – А кстати, где твоя монашеская одежда?

Джек глубоко вздохнул. Будет лучше, если он скажет правду.

– Альфред, она любит меня.

Он ждал, что тот разразится проклятиями. Вместо этого на лице Альфреда промелькнула лукавая ухмылка. Джек застыл в замешательстве. Что это означало? Объяснение постепенно дошло до него.

– Ты уже знаешь об этом?! – Он отказывался верить. – Ты знаешь, что она любит меня, и тебе на это наплевать! Ты хочешь получить ее, несмотря ни на что! Любой ценой!

Чуть приметная улыбка на лице Альфреда превратилась в злобную ухмылку, и Джек понял, что его слова попали в самую точку. Но было еще что-то, что скрывалось за этой гримасой. Страшное подозрение родилось у Джека.

– Зачем она тебе? Неужели ты?.. Ты хочешь сказать, что женишься на ней только для того, чтобы отнять ее у меня? – Голос его дрожал от возмущения. – Ты устроил все это назло мне?! – На лице Альфреда читалось упоение собственной победой, и Джек догадался, что снова оказался прав. Он был опустошен и раздавлен. Такого жестокого удара он от Альфреда не ожидал.

– Черт с тобой, только не обижай ее! – прокричал Джек.

Альфред рассмеялся.

Джек был сражен коварством брата. Тот будет всю жизнь издеваться над Алиной, и это станет местью ему, Джеку.

– Мерзавец! Мразь! – Джек был вне себя от ярости. – Дерьмо! Тупица! Дьявол! Отвратительный, мерзкий слизняк!

Оскорбления наконец дошли до Альфреда, он отбросил полотенце и, сжав кулаки, двинулся на Джека. Тот был уже готов к драке и сделал шаг вперед, чтобы опередить брата и ударить первым. И тут между ними встала Эллен, маленькая хрупкая женщина.

– Альфред, иди мойся. – И оба брата остановились.

Альфред быстро успокоился. Он понял, что сегодня победил без драки, и с самодовольным видом вышел из дома.

– Что ты собираешься теперь делать, Джек? – спросила мать.

Джека трясло от ярости. Он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, прежде чем смог заговорить. Расстроить эту свадьбу было не в его силах, он это понял, но и оставаться здесь дольше не мог.

– Я должен уйти из Кингсбриджа.

Лицо матери приняло скорбное выражение, но она согласно кивнула.

– Я боялась, что ты скажешь это, но думаю, ты прав.

В монастыре зазвонили.

– Они в любой момент обнаружат, что я сбежал.

Мать понизила голос:

– Беги быстрее, спрячься у реки, возле моста. Я принесу тебе кое-что с собой.

– Хорошо, – сказал Джек и повернулся к двери.

Марта стояла на его пути, и слезы текли по ее лицу. Он обнял ее, и она крепко прижалась к нему своим худеньким и угловатым телом. Совсем как мальчик, подумал Джек.

– Возвращайся, – горячо прошептала она. Джек чмокнул ее и вышел.

На улице было уже полно народу, люди наслаждались приятным осенним утром. Многие знали, что Джек стал послушником – городок был совсем еще маленьким, и скрыть что-либо от чужих глаз было невозможно, – поэтому мирской наряд Джека вызывал удивление у прохожих, хотя вопросов никто не задавал. Он быстро спустился к реке, перешел через мост и двинулся вдоль берега, пока не остановился у зарослей камыша. Спрятавшись, он стал наблюдать за мостом в ожидании матери.

Джек еще не решил, куда отправится. Скорее всего двинется наугад по прямой, пока не окажется в каком-нибудь городе, где тоже строят собор. Там он и останется. Насчет работы он не беспокоился: с его сноровкой и знаниями его везде возьмут, он так и сказал Алине. Даже если свободных мест на строительстве не окажется, ему стоит лишь показать свое умение, и любой мастер будет рад иметь такого каменотеса. Хотя зачем ему теперь все это? Как не полюбить ему другой женщины после Алины, так и не строить другого собора, кроме Кингсбриджского. Его место было здесь.

«А может, просто уйти в лес, лечь на землю и умереть?» – подумал Джек. Мысль показалась ему вполне здравой. Погода стояла мягкая, деревья кое-где уже окрасились золотом; он мог бы спокойно закончить свою жизнь среди всей этой красоты. Одно только не давало покоя: так он больше ничего не сможет узнать об отце. Джек уже ясно представлял себя на ковре из осенних листьев, медленно умирающим, когда вдруг увидел мать. Она вела под уздцы лошадь. Это была гнедая кобыла, на которой она обычно ездила. Он вскочил и побежал навстречу.

– Я хочу, чтобы ты взял мою кобылу, – сказала мать.

Джек с благодарностью сжал ее руку.

На глазах у нее выступили слезы.

– У меня всегда не хватало времени для тебя, – продолжала она. – Рос ты без присмотра, в лесу. Из-за меня голодал у Тома. А потом я заставила тебя жить вместе с Альфредом.

– Ты сделала для меня все, что могла, мама. Сегодня утром я был с Алиной и теперь умру счастливым.

– Глупенький. Весь в меня: или все, или ничего.

– А ты разве такая? – спросил Джек.

Она кивнула.

– После смерти твоего отца я решила жить одна, думая, что второго такого мне не найти. И никто мне не был нужен, пока я не встретила Тома. Это случилось двенадцать лет спустя. – Она высвободила руку. – Я говорю тебе это не просто так. Может, пройдет столько же лет, может, и больше, но однажды ты обязательно встретишь кого-то. Помяни мое слово.

Джек качнул головой:

– С трудом в это верится.

– Я знаю. – Она испуганно обернулась и посмотрела на город. – Тебе лучше идти.

Джек подошел к лошади. По бокам ее висели два больших мешка.

– Что в них? – спросил он.

– В одном немного еды, денег, бурдюк с вином, в другом – инструменты Тома.

Джек был тронут до слез. После смерти Тома она настояла на том, чтобы сохранить инструменты как память. И вот теперь вручила их ему. Джек обнял ее:

– Спасибо.

– Куда ты теперь?

Он снова подумал об отце.

– А где обычно менестрели поют свои баллады?

– На дороге в Сантьяго-де-Компостелла.

– Как ты думаешь, они еще помнят Джека Шербура?

– Должны помнить. Да ведь ты и похож на него.

– А где эта Компостелла?

– В Испании.

– Тогда я еду в Испанию.

– Это очень далеко, Джек.

– А мне некуда спешить.

Она положила руки ему на плечи и обняла его. Джек попытался припомнить, сколько же раз за эти восемнадцать лет она вот так же утешала его, когда он плакал из-за разбитой коленки, потерявшейся игрушки, любой другой неприятности; и сейчас она старалась унять его боль, уже совсем взрослую. Он вспомнил все, что она сделала для него в этой жизни, как изо всех сил защищала и оберегала своего малыша… Больно было оставлять ее одну.

Мать выпустила его из объятий, и Джек вскочил в седло. Он бросил прощальный взгляд на Кингсбридж. Когда-то это была тихая деревушка с полуразвалившимся храмом. Он тогда сжег ее, и никто, кроме Тома, до сих пор не знал об этом. Сейчас Кингсбридж стал важным, шумным. Но есть на свете и другие города. И как ни тяжело было расставаться – впереди его ждала дорога в неизведанное, полная приключений, и это смягчило боль разлуки со всем, что он любил и чем дорожил.

– Прошу тебя, Джек, возвращайся, – сказала мать.

– Я обязательно вернусь.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Если вдруг деньги кончатся прежде, чем ты найдешь работу, продай лошадь, а инструменты сохрани.

– Я люблю тебя, мама, – сказал он.

– Береги себя, сынок.

Джек пнул лошадь, и она пошла шагом. Он обернулся и помахал матери рукой. Она ответила. Он пустил лошадь рысью и решил больше не оглядываться.

Ричард вернулся домой как раз к свадьбе и объявил всем, что король Стефан великодушно отпустил его на два дня. Армия короля вела осаду замка в Оксфорде, куда они загнали Мод, так что рыцарям особой работы не было.

– Я не мог не приехать на свадьбу собственной сестры, – сказал он, а Алина с горечью подумала: «Ты просто хотел еще раз убедиться, что сделка состоялась и ты получишь то, что тебе обещал Альфред».

И все же ей было приятно, что брат проводит ее до церкви и будет посаженым отцом на свадьбе. Кроме Ричарда, у нее никого не было.

Алина надела новую льняную нижнюю рубашку, а сверху белое платье, сшитое по последней моде. Самым трудным оказалось привести в порядок свои изуродованные волосы, но она сумела собрать в косички самые длинные клочки и покрыла голову красивой белой накидкой из шелка. Соседка одолжила ей зеркало. Алина выглядела бледной, по глазам было видно, что она провела бессонную ночь. Ну что же, ничего не поделаешь, подумала она. Ричард наблюдал за ней. Выглядел он сконфуженным, словно чувствовал свою вину, и без конца нервно перебирал что-то в руках. Казалось, он опасался, что Алина в последний момент передумает и все сорвется. Были мгновения, когда она вот-вот была готова так и поступить. Ей виделась уходящая вдаль дорога, по которой они идут с Джеком, взявшись за руки; идут, чтобы начать новую жизнь, свободную от старых клятв умершим родителям, и честно трудиться. Наивные мечты! Она никогда не будет счастлива, если бросит своего брата.

Не успела Алина подумать об этом, как сразу же представила, как бежит к реке и бросается в воду; потом увидела свое распростертое тело в промокшем насквозь свадебном платье, медленно плывущее вниз по течению, лицом вверх, и волосы, качающиеся на волнах вокруг головы; и она поняла, что лучше уж брак с Альфредом, чем такое, и вернулась мысленно к тому, с чего начала: только замужество избавит ее от бед.

С каким презрением отнесся бы Джек к такому выбору.

Раздался звон церковного колокола.

Алина встала.

День своей свадьбы она представляла себе иначе. Еще девочкой она рисовала в мыслях картину раннего утра, когда она выходит из башни замка, положив свою руку на руку отца; вместе они проходят по подъемному мосту и идут в часовню во внутреннем дворике, и на всем пути их приветствуют рыцари и воины папы римского, жители города и окрестных сел, и все желают ей добра и любви. Облик юноши, который уже ждал ее в часовне, виделся ей неясно, но она знала, что он без ума от нее, что он веселый и ей будет с ним радостно и счастливо. «Ну что ж, – подумала Алина, – все в моей жизни получилось совсем иначе». Ричард уже открыл дверь, и она вышла на улицу.

Она увидела соседей, которые вышли посмотреть на нее. Послышались крики: «Благослови, Господь!», «Желаем счастья!». Алина была очень благодарна этим людям. На нее сыпался дождь из пшеницы – как пожелание иметь побольше детей. Да, у нее родятся дети, решила Алина, и они будут очень ее любить.

Приходская церковь стояла на другом конце города, в богатом квартале, где с этого вечера должна была поселиться Алина. Они прошли мимо монастыря. Все монахи в этот час, должно быть, были на службе в подземной часовне, но приор Филип пообещал освятить своим присутствием брачный пир и благословить счастливую пару. Алина очень надеялась, что он исполнит обещание. Ведь Филип занимал важное место в ее жизни, особенно с тех пор, как шесть лет назад впервые купил у нее шерсть. Это было в Винчестере.

Они подошли к новой церкви. Ее строили Альфред и Том. Снаружи толпился народ. Обряд бракосочетания должен был проходить на паперти и на английском, а затем внутри отслужили бы мессу на латыни. Пришли все, кто работал вместе с Альфредом и кто когда-то помогал Алине. Все гости горячо приветствовали невесту.

Альфред уже ждал ее вместе с сестренкой Мартой и одним из своих каменотесов Дэном. Он надел новую алую пику и чистые башмаки. У него были такие же длинные темные волосы, как у Эллен. Алина вдруг заметила, что Эллен не пришла, и очень расстроилась. Она уже хотела было спросить Марту, где ее мачеха, но тут вышел священник, и служба началась.

Алина была поглощена своими мыслями; она размышляла о том, что шесть лет назад, с тех пор как она дала клятву отцу, ее жизнь круто изменилась, и вот сегодня, и тоже с клятвы мужчине, все для нее начиналось заново. Она редко делала что-нибудь для себя. То, что произошло сегодня утром между нею и Джеком, было невероятным исключением; ей даже не верилось, что такое могло с ней случиться. Это было, скорее, похоже на сон, на одну из сказочных фантазий Джека, на нечто неземное. И ни одна живая душа об этом не узнает, решила Алина. Эти мгновения станут ее сокровенной тайной, которую она будет бережно хранить и время от времени доставать из потаенных уголков памяти, как последний скряга по ночам пересчитывает свои сокровища.

Настало время произносить клятву. Священник сделал ей знак, и она произнесла:

– Альфред, сын Тома Строителя, беру тебя в мужья и клянусь хранить верность тебе на вечные времена. – После этих слов ей захотелось расплакаться.

Теперь говорил Альфред. Откуда-то из толпы послышался легкий шум, и несколько человек обернулись. Алина посмотрела на Марту.

– Эллен пришла, – прошептала девочка.

Священник сердито нахмурился и сказал:

– Альфред и Алина, перед лицом Бога объявляю вас мужем и женой, и пусть благословение…

Закончить ему не дали. Чей-то громкий голос прокричал:

– Я проклинаю этот брак!

Это была Эллен.

Возмущенный ропот прокатился среди прихожан. Священник попытался продолжить:

– … И пусть благословение, – но вдруг остановился, побледнел и перекрестился.

Алина обернулась. Эллен стояла у нее за спиной. Толпа отпрянула. В одной руке Эллен держала трепыхавшегося обезглавленного петушка, в другой – длинный, весь в крови нож. Кровь капала из перерезанной шеи птицы.

– Пусть этот брак принесет муки и страдания, – сказала Эллен. От ее слов сердце Алины обдало холодом. – Да будет он бесплодным, полным горечи, ненависти, лишений, раскаяний и бессилия. – Произнеся эти слова, она подбросила окровавленную птицу в воздух. Раздались испуганные крики, люди безотчетно попятились назад. Алина не двигалась с места.

Петушок пролетел по воздуху, брызжа кровью, и упал на Альфреда. Тот в ужасе отскочил. Обезображенная птица шлепнулась на пол; кровь все еще текла из нее.

Когда все подняли головы, Эллен уже не было.

Марта постелила чистые льняные простыни и новое шерстяное покрывало на перину, которая когда-то принадлежала Эллен и Тому. Теперь на ней будут спать Альфред и Алина. Эллен после обряда никто не видел. Веселого брачного пира не получилось, настроение у всех было подавленное. Все это, скорее, напоминало завтрак на траве в холодный день, когда собравшиеся с мрачным видом заняты только поглощением пищи, потому что больше делать нечего. Гости ушли на закате, без положенных, по обычаю, шуточек по поводу первой брачной ночи молодых. Марта уже спала в своей кроватке в соседней комнате. Ричард остановился в доме Алины. Какое-то время он будет здесь хозяином.

Альфред во время пира начал хвастать перед Ричардом своими планами построить для своей семьи новый каменный дом.

– Такого дома ни у кого в городе нет: он будет со спальней, большой гостиной, подвалом. Жена Джона Силверсмита, когда увидит его, сразу загорится желанием иметь такой же. А со временем все богатые горожане будут строить дома из камня.

– А проект у тебя уже готов? – с некоторым недоверием, как показалось Алине, спросил Ричард.

– Отец оставил мне свои старые чертежи. Когда-то он сделал их чернилами на пергаменте. По одному из них мы когда-то строили дом для Алины и Уильяма Хамлея. Я думаю, его можно будет использовать.

Алина почувствовала отвращение к мужу и отвернулась. Надо же быть таким непроходимым болваном, чтобы в день свадьбы говорить о подобных вещах. Альфред весь день не переставая хвастал, был очень разговорчив, все время подливал себе вина, шутил и лукаво перемигивался со своими друзьями. Казалось, его распирало от счастья.

Сейчас он сидел на краю кровати и стаскивал с себя башмаки. Алина развязывала ленты в волосах и все время думала о выходке Эллен. Что на нее нашло? Алина, хотя и была удивлена тем, что наговорила Эллен, особого страха, в отличие от других, не испытывала.

Чего нельзя было сказать об Альфреде. Он буквально потерял дар речи, когда окровавленная птица попала в него. Ричарду пришлось довольно сильно его тряхнуть, чтобы вернуть в нормальное состояние. И хотя Альфред пришел в себя, с того момента он стал не в меру наливаться вином.

Алина была почему-то удивительно спокойной. Никакого удовольствия от предстоящей ночи она не предвкушала, но, по крайней мере, ее ни к чему не принуждали. Пусть даже это будет неприятно, думала она, но хотя бы не унизительно. Она будет наедине со своим мужем, а все остальное не имеет значения.

Она сняла платье.

– Боже, какой длинный кинжал! – воскликнул Альфред.

Алина отвязала подвязку, на которой под левой рукой висел кинжал, и в нижней рубашке легла в постель.

Альфред наконец скинул башмаки, снял рейтузы и встал. Глаза его горели.

– Сними с себя все, – сказал он. – Я имею право увидеть, какие сиськи у моей жены.

Алина колебалась. Ей совсем не хотелось обнажаться, но, с другой стороны, было бы глупо отказывать мужу в его первой просьбе. Она послушно села на кровати и сняла через голову нижнюю рубашку, стараясь изо всех сил подавить воспоминания о совсем других чувствах, которые испытала, делая то же самое этим утром перед Джеком.

– Какие красотки, – сказал Альфред. Он подошел к ней и сжал ее правую грудь. Его руки были очень грубыми, под ногтями чернела грязь. Он надавил сильнее, и Алина поморщилась. Альфред рассмеялся и отпустил ее. Отступив на шаг, он снял с себя тунику и повесил на крючок. Потом вернулся к кровати и сдернул с Алины простыню.

Она с трудом выдержала эту пытку, чувствуя себя совершенно незащищенной под его взглядом.

– Господи, а волос-то сколько! – удивился Альфред. Он протянул руку и пощупал ее между ног. Алина вся сжалась, но через мгновение расслабилась и раздвинула бедра.

– Вот и умница. – Его палец настойчиво пробирался в ее лоно. Ей было больно: там оказалось совсем сухо. Алина не понимала почему. Сегодня утром, с Джеком, она вся сочилась от желания. Альфред хрюкал от нетерпения, пальцем проникая все глубже.

Алина готова была разрыдаться. Она не ждала никакого удовольствия от близости с мужем, но чтобы он оказался таким бесчувственным – предположить не могла. Ведь он еще ни разу не поцеловал ее. Он не любит меня, подумала Алина, я для него всего лишь молодая лошадь, которую он собирается объезжать. Хотя с лошадью он, пожалуй, обращался бы лучше: и похлопывал бы ее, и поглаживал, и нежно разговаривал бы, стараясь успокоить. Она еле сдерживала слезы. Я сама выбрала это, думала Алина, никто не принуждал меня выходить за него замуж, так что остается только терпеть.

– Сухая, как полено, – пробормотал Альфред.

– Прости, – прошептала она.

Он убрал руку, поплевал на нее и стал размазывать слюну у нее между ног. Как же надо презирать меня, подумала Алина и, закусив губу, отвернулась.

Альфред раздвинул ее бедра. Она опять закрыла глаза, потом открыла их и приказала себе смотреть на него, повторяя про себя: «Привыкай, тебе придется терпеть это всю оставшуюся жизнь». Он забрался на постель и опустился у нее между ног. Тень недовольства мелькнула у него на лице. Одной рукой он шарил у нее между бедер, а второй полез себе под рубаху. Она чувствовала, как его рука движется там. Альфред опять нахмурился.

– О Господи, – пробурчал он. – Лежишь, как неживая, всякая охота пропадает. Как будто труп в постели.

Алине это показалось несправедливым:

– Я не знаю, что нужно делать! – Глаза были полны слез.

– А многим девкам это нравится, – сказал Альфред.

«Как может это нравиться?! – подумала Алина. – Какой ужас!» А потом вспомнила, как утром стонала и кричала от наслаждения. Но то, что творится сейчас, не имело ничего общего с минутами близости с Джеком.

Алина села на кровати. Альфред все теребил себя под рубашкой.

– Давай я, – сказала она и положила свою руку ему между ног. Его член был вялым и безжизненным. Она не знала, что надо делать дальше. Попробовала слегка сжать его, потом стала поглаживать кончиками пальцев и следила за реакцией мужа. Он, казалось, только еще больше злился. Алина сжимала и гладила его член, но все безуспешно.

– Ну же, сильнее, – сказал Альфред.

Она стала тереть изо всех сил. Бесполезно, хотя Альфред двигал бедрами, словно испытывая удовольствие. Воодушевленная, Алина продолжала с новой силой. Неожиданно он издал крик и отпрянул. Она явно переусердствовала.

– Корова бестолковая! – выругался Альфред и наотмашь влепил ей пощечину, так что она повалилась на бок.

Алина лежала на кровати и выла от боли и ужаса.

– Неумеха чертова! – Он рассвирепел.

– Но я старалась!

– П… дохлая! – заорал Альфред и сплюнул. Он схватил ее под руки, поднял с постели и швырнул на пол, на солому.

– Ну, ведьма Эллен, это она накаркала! Она всегда меня ненавидела.

Алина встала на колени и смотрела на него. Больше бить ее он, похоже, не собирался. Злость сменилась горечью.

– Ты можешь оставаться здесь, – сказал Альфред. – Жена ты никудышная, так что в постель ко мне не лезь; будешь спать по-собачьи, на полу. – Он помедлил. – Да перестань же на меня пялиться! – Ярость охватила его. Он бросил взгляд на свечу и ударом опрокинул ее на пол.

Алина боялась пошевелиться. Она слышала, как Альфред возился на перине, потом натянул на себя одеяло, взбил подушки. Она затаила дыхание. Он долго не мог угомониться, без конца ворочался, но так и не заговорил с ней. Через некоторое время он успокоился, дыхание стало ровным. Убедившись, что Альфред заснул, она проползла через комнату в дальний угол, стараясь не шуршать соломой, и там свернулась калачиком. Спать она не могла, ее душили слезы, она всхлипывала, хотя пыталась сдержаться, боясь разбудить мужа. Альфред, возможно, и проснулся, но виду не подавал. Алина долго так лежала, пока наконец в изнеможении не провалилась в небытие.

Назад: Кен Фоллетт Столпы земли. Том 2

Дальше: Глава 12

Часть IV 1142–1145

Глава 11

I

II

Часть IV
1142–1145