В ту ночь, когда настал черед Джона Коффи пройти Зеленую милю, не гремел гром, не бушевала гроза. Ночь выдалась холодной, и свет миллионов звезд падал на пустынные поля с торчащими кое-где стеблями кукурузы.

На этот раз казнь проводил Брут Хоуэлл. Ему предстояло надеть колпак на голову Джона и дать команду ван Хэю на поворот рубильника. Билл Додж находился с ван Хэем в щитовой. 20 ноября, примерно за сорок минут до полуночи, Дин, Гарри и я подошли к единственной камере, в которой находился осужденный. Джон Коффи сидел на краешке койки, зажав руки между коленями. На воротнике его синей рубашки темнело крошечное пятнышко от подливы. Он смотрел на нас сквозь прутья решетки, и по всему чувствовалось, что он куда спокойнее, чем мы. Руки у меня похолодели, в висках стучало. Одно дело знать, что Джон хочет уйти (иначе уж и не знаю, смогли бы мы делать то, что должно), другое – осознавать, что мы сажаем его на электрический стул за преступление, которого он не совершал…

Хола Мурса я повидал в семь вечера. В его кабинете. Мурс собирался домой, уже застегивал шинель. Бледный как полотно, а руки его так дрожали, что у меня возникло желание самому застегнуть ему пуговицы, словно малому ребенку. В прошедший уик-энд мы с Джейнис навещали Мелинду, и выглядела она куда лучше, чем Хол в день казни Джона Коффи.

– На экзекуцию я не останусь, – предупредил он меня. – Там будет Кертис, к тому же я знаю, что Коффи в хороших руках. Вы с Брутом не допустите повторения того, что случилось с Делакруа.

– Да, сэр, – кивнул я. – Сделаем все в лучшем виде. Есть ли новости о Перси?

Мой ответ означал: пришел ли он в себя? Не сидит ли в теплом кабинете и не рассказывает кому-либо, скорее всего доктору, о том, как мы надели на него смирительную рубашку и бросили в изолятор, совсем как одного из наших проблемных детей… или дылдонов, по терминологии Перси. А если рассказывает, поверят ли ему?

Но, по словам Хола, Перси пребывал все в том же состоянии. Ни с кем не разговаривал, ни на что не реагировал. Он все еще находился в Индианоле, «на обследовании», сказал Хол, не очень-то понимая, что бы это значило, но, поскольку улучшений не наблюдалось, речь могла идти только о переводе в специализированную больницу.

– Как держится Коффи? – спросил Хол. Ему наконец-то удалось справиться с последней пуговицей.

– Отлично, – заверил я его. – Он нам хлопот не доставит.

Хол кивнул и поплелся к двери, старый и больной.

– Как в одном человеке может быть столько плохого и столько хорошего? – задал он риторический вопрос. – Как человек, спасший мою жену, мог убить этих маленьких девочек? Ты это понимаешь?

Я ответил, что нет, но пути Господни неисповедимы, в каждом из нас заложено добро и зло, не наше дело задаваться вопросом, почему, и так далее, и так далее. Большую часть того, что Хол услышал от меня в тот вечер, я почерпнул в церквях, где восхваляли Иисуса, всемогущего Господа нашего. Хол кивал после каждой фразы, настроение у него улучшилось. Он мог позволить себе эти кивки, потому что мои слова воспринимались им как индульгенция. Но на лице Хола по-прежнему читалась печаль: он переживал неизбежность казни Коффи. В этом сомнений у меня не было. Но на сей раз до слез дело не дошло, потому что дома Хола ждала жена, чудесным образом излечившаяся от смертельной болезни. Стараниями Джона Коффи нынче она пребывала в полном здравии, и человек, одобривший приказ о проведении казни Джона Коффи, мог покинуть тюрьму и поехать к ней. Присутствовать на этой казни у него необходимости не было. И когда, ближе к рассвету, тело Джона Коффи будет остывать в подвале окружной больницы, Хол будет мирно спать в теплой постели рядом с женой. И за это я ненавидел его. Не так уж и сильно (я знал, что чувство это пройдет), но ненавидел. Искренне ненавидел…

Теперь же я входил в камеру Коффи, сопровождаемый Дином и Гарри. Побледневшими, как в воду опущенными.

– Ты готов, Джон? – спросил я.

Он кивнул:

– Да, босс. Полагаю, что да.

– Хорошо. Я должен кое-что сказать перед тем, как мы выйдем отсюда.

– Говорите все что нужно, босс.

– Джон Коффи, как сотрудник суда…

Я сказал все, а когда закончил, Гарри Тервиллигер выступил из-за моей спины и протянул руку. Джон поначалу удивленно взглянул на нее, потом улыбнулся и пожал. Дин, еще более побледнев, тоже протянул ему руку.

– Ты заслуживаешь лучшего, Джонни. – Он внезапно осип. – Мне очень тебя жаль.

– Все будет хорошо, – ответил Джон. – Сейчас мне трудно, но вскоре будет хорошо. – Он поднялся, медальон святого Христофора, подаренный Мелли, лег на рубашку.

– Джон, я должен взять у тебя медальон. – Я откашлялся. – Потом могу надеть… если хочешь, но сейчас надо его снять.

Серебряный медальон проводил ток, поэтому, касаясь кожи, мог впечататься в нее после того, как ван Хэй повернул бы рубильник. Если б не впечатался, то все равно, раскалившись, оставил бы след на коже. Такое я уже видел. Я многое повидал за годы службы на Миле. Больше, чем хотелось бы. Теперь я это понимал, как никогда раньше.

Джон перекинул цепочку через голову, положил медальон на мою ладонь. Я убрал его в карман и попросил Джона выйти из камеры. На этот раз мы обошлись без проверки макушки: череп у него был гладкий, как ладонь.

– Знаете, днем я заснул и увидел сон, босс, – заговорил Джон. – Мне приснилась мышка Дела.

– Правда, Джон? – Я встал слева от него, Гарри – справа, Дин – сзади. Так мы и зашагали по Миле. Я твердо знал, что осужденного я сопровождаю по ней последний раз.

– Да, – кивнул он. – Мне снилось, что я попал в то место, о котором говорил босс Хоуэлл, – этот Маусвилл. Мне снилось, что я стою среди детей и все они смеются над тем, что выделывает мышка Дела! – Тут он рассмеялся сам, потом снова стал серьезным. – Во сне я увидел двух маленьких светловолосых девочек. Они смеялись вместе со всеми. Я обнял их, и на этот раз с их волос не капала кровь. Мы все наблюдали, как Мистер Джинглес катит носом катушку, и как же мы смеялись. До слез.

– Правда? – Я думал, что не смогу пройти Милю до конца, просто не смогу. Не выдержу, начну плакать или кричать, а может, у меня разорвется сердце, и на этом все закончится.

Мы зашли в мой кабинет. Джон огляделся, а потом опустился на колени. Сам, без напоминания. В глазах Гарри застыла боль. А Дин стоял бледный как мел.

– О чем мы будем молиться, босс? – спросил Джон.

– О силе, – не задумываясь ответил я. – Господин наш, пожалуйста, помоги нам довести до конца то, что мы начали, пожалуйста, прими к себе этого человека, Джона Коффи, с фамилией, как напиток, но которая пишется иначе, прими его на небеса и упокой его душу. Пожалуйста, помоги нам проводить его так, как он того заслуживает, и пусть ничего не пойдет наперекосяк. Амен. – Я открыл глаза, посмотрел на Дина и Гарри. Оба они чуть приободрились. Возможно, несколько секунд передышки пошли им на пользу. Сомневаюсь, что им помогла моя молитва.

Я уже хотел подняться, но Джон поймал мою руку и посмотрел на меня со смирением и надеждой.

– Я помню молитву, которой кто-то научил меня, когда я был маленьким. По крайней мере мне кажется, что помню. Могу я ее произнести?

– Конечно, конечно, – вырвалось у Дина. – Времени у нас предостаточно, Джон.

Коффи закрыл глаза, сосредоточился. Я ожидал услышать колыбельную или какой-нибудь псалом, но ошибся. Такой молитвы я не слышал никогда, ни до, ни после. Сложив руки перед собой и закрыв глаза, Джон заговорил:

– Дитя Иисус, кроткий и добрый, помолись за меня, сиротку. Будь моей силой, будь моим другом, будь со мной до конца. Амен.

Он открыл глаза, хотел было встать, потом пристально посмотрел на меня.

Я вытирал глаза рукавом. Слушая его, я думал о Деле. Он тоже хотел прочитать свою молитву: «Святая Мария, Мать Бога моего, молись за меня, молись за нас, несчастных грешников, ныне и присно… и в час нашей смерти».

– Извини, Джон.

– Не за что.

Он сжал мою руку и улыбнулся. А потом, как я и предполагал, помог мне встать.