В ту ночь, пожалуй, самую необычную ночь в моей жизни, я прибыл на службу в двадцать минут седьмого. В воздухе еще витал запах сожженной человеческой плоти. Скорее всего мне это казалось, ведь обе двери, ведущие наружу, как в блоке, так и в кладовой, целый день держали открытыми, а две предыдущие смены все чистили и мыли, но запах все равно бил в нос, и я едва ли смог бы съесть обед, если б меня не отвлекали мысли о том, что ждало нас впереди.

Зверюга прибыл без четверти семь, Дин – через пять минут. Я попросил Дина прогуляться в лазарет и принести мне согревающий пояс: ранним утром, помогая нести тело Делакруа, я потянул спину. Он тут же ушел.

Гарри заявился за три минуты до семи.

– Пикап? – спросил я.

– Припаркован где положено.

Пока все шло хорошо. Мы стояли у моего стола и пили кофе, сознательно не упоминая о том, что нам предстояло. Перси не показывался, и мы уже начали надеяться, что не увидим его в эту ночь. Он мог и не прийти, учитывая, сколь враждебно мы отреагировали на его вчерашнюю выходку.

Но Перси, похоже, верил в старую аксиому, гласящую, что надо немедленно садиться на лошадь, которая только что сбросила тебя, и вошел в блок в шесть минут восьмого, в отутюженной униформе, с револьвером на одном бедре и знаменитой дубинкой в чехле – на другом. Он сунул карточку в контрольные часы, отметил время прибытия и исподлобья оглядел нас троих (Дин еще не вернулся из лазарета).

– Забарахлил стартер. Пришлось заводить двигатель вручную.

– Бедняжка, – посочувствовал ему Гарри.

– Тебе следовало остаться дома и починить стартер, – добавил Зверюга. – Мы ведь не хотим, чтобы у тебя отвалилась от усталости рука.

– Вас бы это только порадовало, – огрызнулся Перси, но мне показалось, что на душе у него полегчало. Он ожидал встретить более жесткий прием. Вот и славненько, подумал я. Несколько следующих часов нам предстояло держать его в полном неведении относительно наших планов. А потому не следовало проявлять по отношению к нему ни открытой враждебности, ни чрезмерного дружелюбия. Последнее после вчерашнего он бы воспринял с особым подозрением. Мы все понимали, что не сможем застать его врасплох, но хотелось, чтобы наши действия все-таки стали для него неожиданностью. А для этого требовалось выдержать определенную линию поведения. Конечно, церемониться с Перси мы не собирались, но в то же время я не мог допустить, чтобы ему крепко досталось.

Вернулся Дин.

– Перси, – обратился я к Уэтмору, – пойди в кладовую и вымой пол. И лестницу в тоннель. А потом можешь написать рапорт о вчерашнем.

– И не давай воли воображению, – добавил Зверюга. Большие пальцы рук он засунул за пояс и с интересом разглядывал потолок.

– Вы, однако, шутники, – ответил Перси, но протестовать не стал. Не указал даже на то, что пол уже мыли как минимум дважды. Он почел за счастье покинуть наше общество.

Я просмотрел рапорт предыдущей смены, не нашел в нем чего-либо достойного внимания, потом прогулялся к камере Уэртона. Он сидел на койке, подтянув к груди колени и обхватив ноги руками. Посмотрел на меня и злобно улыбнулся.

– Никак пожаловал сам большой босс. Чего это вы такой радостный, босс Эджкомб? Словно свинья, стоящая по колено в дерьме. Жена настроила ваш инструмент, перед тем как вы ушли из дома, а?

– Как поживаешь, Крошка? – спросил я ровным голосом.

Тут он просто просиял. Поднялся, потянулся. Улыбка стала шире, злобы в ней поубавилось.

– Черт побери! Наконец-то вы назвали меня как надо. Что с вами случилось, босс Эджкомб? Заболели или как?

Нет, не заболел, подумал я. Болел я раньше, но Джон Коффи меня вылечил. Его руки не знали, как завязать шнурок, но умели многое другое. Куда более важное.

– Друг мой, если ты хочешь зваться Крошкой Биллом, а не Диким Биллом, мне без разницы.

Уэртон прямо-таки раздулся от гордости, совсем как те мерзкие рыбы, что живут в реках Южной Америки и укол шипов которых смертельно опасен. Работая на Миле, мне приходилось иметь дело со многими опасными людьми, но мало кто вызывал у меня такое отвращение, как Уильям Уэртон, который считал себя великим преступником, но чьи тюремные выходки ограничивались разве что плевками да поливанием мочой брюк надзирателя. Так что должного уважения с нашей стороны он не видел. Но в эту ночь я хотел максимально расположить его к себе. И если ради этого следовало гладить Билли по шерстке, почему нет?

– Во мне гораздо больше от Крошки, чем от Дикого Билла, и вам лучше в это поверить, – вещал Уэртон. – Я попал сюда не из-за того, что украл в магазине пакетик леденцов. – И такая гордость звучала в его голосе, словно его записали в бригаду героев французского Иностранного легиона, а не бросили в камеру, расположенную в семидесяти шагах от электрического стула. – Где мой ужин?

– Перестань, Крошка, в рапорте сказано, что ты поужинал без десяти шесть. Мясо с подливой, картофельное пюре, зеленый горошек. Меня так просто не проведешь.

Он расхохотался, вновь сел на койку.

– Тогда включите радио.

– Может, попозже.

Я отошел от его камеры, посмотрел в дальний конец коридора. Зверюга направлялся к двери изолятора, дабы убедиться, что заперта она на один замок вместо положенных двух. Я знал, что на один, потому что чуть раньше проверил это сам. Мы понимали, что потом счет пойдет на секунды, и хотели как можно быстрее открыть дверь. К счастью, отпала необходимость в очистке изолятора от всякого хлама, так как мы уже рассовали его по разным углам после прибытия Уэртона на Зеленую милю. С его появлением изолятор пустовал гораздо реже, и мы полагали, что так оно и будет до тех пор, пока Крошка Билл не сядет на Старую Замыкалку.

Джон Коффи, который обычно в это время лежал на койке, повернувшись лицом к стене, на этот раз сидел, сцепив руки перед собой, и не отрывал глаз от Зверюги, чего с ним не случалось никогда. Опять же, по его щекам не текли слезы.

Зверюга подергал дверь изолятора и двинулся ко мне по Зеленой миле. Взглянул на Коффи, проходя мимо его камеры, и тут Коффи произнес:

– Конечно. Я хотел бы проехаться на машине, – словно ответил на вопрос Зверюги.

Взгляд Зверюги встретился с моим: «Он знает. – Я буквально услышал его мысли. – Каким-то образом он знает».

Я пожал плечами и развел руки, как бы говоря: «Разумеется, знает».