Пессимизм Шекспира
Я обращаю внимание мистера Харриса на следующее: исключая идолопоклонство и, как возможный результат, уверенность Шекспира в том, что публика все от него стерпит, он исключает и более правдоподобное объяснение недостатков такой пьесы, как «Тимон Афинский», – куда более правдоподобное, чем его гипотеза, будто страсть Шекспира к Смуглой леди «разъедала и терзала гордую плоть и довела его до помешательства и нервного срыва». В «Тимоне» интеллектуальное банкротство налицо: Шекспир слишком часто пытался строить пьесы на дешевом пессимизме, который перерастал в безысходность при сопоставлении подлинной человеческой натуры с отвлеченной моралью, подлинного правосудия и администрирования с абстрактной законностью и тому подобное. Но представление Шекспира о том, что все люди (если подходить к ним с тем же нравственным мерилом, какое они прикладывают к другому человеку и с помощью которого оправдывают наказания, применяемые к другому) – дураки и мерзавцы, представление это восходит не к периоду неприятностей со Смуглой леди; Шекспир, судя по всему, с ним родился. Если в «Комедии ошибок» и в пьесе «Сон в летнюю ночь» персонажи не так легко идут на предательство и убийство, как Лаэрт, да и сам Гамлет (не говоря уже о целой процессии головорезов, проходящей через поздние драмы), то это, разумеется, не оттого, что они больше чтят закон или религию. Из всех пьес Шекспира только в одной есть место, где стыд выступает как свойство человеческого характера, а именно сцена, где стыдится Гамлет, притом не какого-то своего поступка, а связи его матери с дядей. Сцена эта абсолютно неестественна: сын осыпает упреками мать, да и вообще способен обсуждать со своей матерью такую тему – это еще омерзительнее, чем даже сами ее отношения с братом покойного мужа.
И вот здесь-то Шекспир в кои веки обнаруживает свою религиозность: Гамлет, испытывающий муки стыда, объявляет, что поведение его матери «делает пустым набором слов обряды церкви». Не будь этих строк, мы бы и впрямь могли вообразить, что представление Шекспира о религии исчерпывалось радостным чувством, возникающим в воскресное утро на природе, что так прекрасно описывает Орландо в «Как вам это понравится». Я говорю «и впрямь», ибо все-таки Изабелла в «Мере за меру» обладает религиозным обаянием, несмотря на условно-театральную предпосылку, что женская религиозность означает фанатически суровое целомудрие. Однако большей частью Шекспир проводит различие между своими героями и злодеями скорее на основании того, как они поступают, а не того, что собой представляют. Дон Хуан в «Много шума» – настоящий злонамеренный злодей, но такой унылый тупица, что на роль главного действующего лица непригоден; когда же мы доходим до таких крупных злодеев, как Макбет, выясняется, что они, как подтверждает и мистер Харрис, тождественны героям: Макбет – тот же Гамлет, только совершающий неуместные убийства и любящий вступать в рукопашные схватки. А Гамлет, который и не помышляет извиняться за три совершенных им убийства, вечно извиняется за то, что еще не совершил четвертого, и, в конце концов, к великому своему удивлению, обнаруживает, что ему не хочется его совершать.
Не желчь в моей печенке голубиной, – говорит он.
Позор не злит меня, а то б давно
Я выкинул стервятникам на сало
Труп изверга.
Право, я склонен заподозрить, что, когда Шейлок задает вопрос:
А можно ль ненавидеть тех, кого
Убить не хочешь? –
он выражает естественные и уместные чувства, свойственные роду человеческому, как его понимает Шекспир, а вовсе не мстительные чувства театрального еврея.
