Фрэнк Харрис
Моей рецензии в «Пэлл-Мэлл гэзетт» я приписываю – уж не знаю, прав я или нет, – знакомство мистера Фрэнка Харриса с Мэри Фитон. Рассуждаю я так: мистер Харрис написал пьесу о Шекспире и Мэри Фитон. Когда же я, почитая это своим долгом по отношению к духу Тайлера, напомнил человечеству, что фитоновской концепцией мы обязаны Тайлеру, Фрэнк Харрис, явно понятия не имевший, откуда у него в голове взялась Мэри, видимо, решил, что я выкопал Тайлера специально для того, чтобы доставить ему неприятность. Значение, которое я придавал приоритету Тайлера, должно было казаться необъяснимым порождением коварного умысла, если исходить из того, что Тайлер для меня лишь одно из тысяч имен в каталоге Британского музея. Поэтому я и хочу разъяснить, что у меня были и есть личные мотивы помнить Тайлера и считать себя, так сказать, уполномоченным напомнить миру о его труде. Мне стало обидно за него, когда Мэри на портрете оказалась светловолосой, а мистер У. Г. снова из Пембрука стал Саутгемптоном. Но даже и теперь труд его не пропал даром: ведь лишь перепробовав все гипотезы, мы добираемся до той, которую можно доказать. И, в конце концов, неправильная дорога всегда куда-нибудь да выведет.
Фрэнк Харрис написал пьесу задолго до меня. Я читал ее в рукописи до того, как обсуждался вопрос о Шекспировском мемориальном театре. И если что-то в моей пьесе, кроме фитоновской концепции (а она принадлежит Тайлеру), совпадает с чем-то в пьесе мистера Харриса, так это «что-то» заимствовал у него я, а не он у меня. Да и вообще все это не важно, так как пьеса моя – короткая безделка и к тому же полна заведомо невозможных вещей, тогда как у мистера Харриса пьеса солидная и по размерам, и по замыслу, и по качеству. Но сама их природа исключает их сходство: Фрэнк видит Шекспира сломленным, печальным, невероятно сентиментальным, я же убежден, что он был очень похож на меня. Более того, родись я не в 1856 году, а в 1556-м, я пристрастился бы к белому стиху и показал бы Шекспиру, что такое настоящий конкурент, – я бы загонял его больше, чем все елизаветинцы, вместе взятые. При всем при том успех книги Фрэнка Харриса о Шекспире доставил мне истинное удовольствие.
Для тех, кому знаком литературный мир Лондона, в неоспоримом приговоре в пользу этой книги был сильный привкус едкой насмешки. В критической литературе существует одна награда, конкурс на которую всегда открыт, одна голубая лента, которая означает высший критический ранг. Чтобы получить эту награду, вы должны написать лучшую книгу вашего времени о Шекспире. Все без изъятия сознают, что для этого нужна некая высокая утонченность, безупречный вкус, корректность, верно найденные тон и манера, а также большие академические заслуги вкупе с обязательной ученой степенью и литературной репутацией.
Поэтому на тех, кто притязает на эти качества, взирают с благосклонностью и ожиданием, что вот-вот они совершат великий подвиг. Итак, если есть на свете человек, который является полной противоположностью образа, составленного из вышеописанных качеств, человек, само существование которого оскорбляет этот идеальный образ, взор которого принижает, зычный голос осуждает, пренебрежительная манера оттесняет всякую благопристойность, всякий такт, вежливость, достоинство, всякий милый обычай мирной атмосферы взаимного восхищения, в какой только и может произрастать подлинное понимание Шекспира, – если есть такой человек, то это Фрэнк Харрис. Вот кто безмерно одарен широчайшим диапазоном сочувствия и понимания – от разнузданности пирата до самой робкой нежности чувствительнейшей поэзии, кто создан для того, чтобы быть всеобщим союзником, но из гордой прихоти встает на сторону противников любого, кто увенчан славой или притязает на нее. Для архиепископа он атеист, для атеиста – католик и мистик, для империалиста бисмарковского толка – Анахарсис Клоотс, для Анахарсиса Клоотса – Вашингтон, для миссис Прауди – Дон Жуан, для Аспазии – Джон Нокс; короче говоря, для каждого он скорее необходимое дополнение, чем антитеза, и в то же время антагонист, а не собрат. Однако все это при одном условии, что оскорбляемые им – люди респектабельные. Софья Перовская, погибшая на эшафоте за то, что разнесла на куски Александра II, вероятно, могла бы повторить гамлетовские слова:
Каким
Бесславием покроюсь я в потомстве,
Пока не знает истины никто! –
но Фрэнк Харрис, написав свою Соню, уберег ее от несправедливости, поместив среди святых. Он совлек с чикагских анархистов дурную славу и показал, что по сравнению с убившим их капитализмом они герои и мученики. Сделал он это с неслыханной убедительностью. В его изложении история их неизбежно и непреодолимо вытесняет все вульгарные и подлые, недальновидные и недоброжелательные версии. Точный реализм и неулыбчивая, обдуманная, твердая прямота – вот что придает удивительное достоинство работе автора, который взял себе в обычай следовать неукротимому побуждению пинать общепринятое понятие достоинства при каждом удобном случае.
