Прозерпина. Ах, мученье! Вы трогали мою машинку, мистер Марчбэнкс! И вы напрасно делаете вид, будто вы ее не трогали.

Марчбэнкс (робко). Я очень извиняюсь, мисс Гарнетт, я только попробовал писать… (жалобно) а она не пишет.

Прозерпина. Ну вот, а теперь клавиши заело.

Марчбэнкс (горячо). Уверяю вас, я ничего не трогал. Я только повернул вот это маленькое колесико. И оно щелкнуло.

Прозерпина. А, теперь понятно. (Она поправляет каретку и тараторит без передышки.) Вы, должно быть, думали, что это нечто вроде шарманки; стоит только повернуть ручку, и она сама собой напишет вам чудесное любовное письмо, а?

Марчбэнкс (серьезно). Я думаю, машинку можно заставить писать любовные письма. Они же все пишутся на один лад, не правда ли?

Прозерпина (готова возмутиться: вести дискуссию такого рода – если только это не делается в шутку – против ее правил). Откуда я знаю? Почему вы меня об этом спрашиваете?

Марчбэнкс. Прошу прощения. Мне казалось, что у серьезных людей, у людей, которые делают что-то важное, ведут корреспонденцию и все такое, – что у них непременно должны быть любовные дела, а иначе они бы с ума сошли.

Прозерпина (вскакивает, оскорбленная). Мистер Марчбэнкс! (Строго смотрит на него и с величественным видом направляется к книжному шкафу.)

Марчбэнкс (смиренно приближаясь к ней). Надеюсь, я не обидел вас? Вероятно, мне не следовало касаться ваших любовных дел.

Прозерпина (выдергивает синюю книжку с полки и круто поворачивается к нему). У меня нет никаких любовных дел. Как вы смеете говорить мне подобные вещи? (Берет книгу под мышку и возвращается к машинке.)

Марчбэнкс (с внезапно пробудившимся сочувствием и интересом). Ах вот что? Вы, верно, застенчивы, вроде меня.

Прозерпина. Нисколько я не застенчива. Что вы хотите этим сказать?

Марчбэнкс (задушевно). Нет, конечно, это застенчивость: вот поэтому-то на свете так мало взаимной любви. Мы все тоскуем о любви, это первая потребность нашей природы, первая мольба нашего сердца, но мы не смеем высказать наших желаний, мы слишком застенчивы. (С большим жаром.) О, мисс Гарнетт, чего бы вы не дали за то, чтобы не испытывать страха, стыда!..

Прозерпина (шокированная). Нет, честное слово!

Марчбэнкс (возмущенно и нетерпеливо). Ах, не говорите вы мне всяких этих глупых слов, они меня не обманут, какой в них смысл? Почему вы боитесь быть со мной такой, какая вы на самом деле? Я совершенно такой же, как вы.

Прозерпина. Как я? Скажите, пожалуйста, кому это вы думаете польстить – мне или себе? Я что-то не могу понять, кому именно. (Снова направляется к машинке.)

Марчбэнкс (останавливает ее с таинственным видом). Ш-ш-ш… Я всюду ищу любви – и нахожу несметное количество ее в сердцах людей. Но когда я пытаюсь вымолить ее, эта ужасная застенчивость сковывает меня, и я стою немой… или хуже, чем немой, говорю бессмысленные вещи, глупую ложь. И я вижу, как нежность, о которой я тоскую, расточают собакам, кошкам, птицам, потому что они сами подходят и просят. (Почти шепотом.) Ее нужно просить; она подобна призраку – не может заговорить, пока не заговорят с ней. (Обычным голосом, но с глубокой меланхолией.) Вся любовь в мире жаждет заговорить, только она не смеет, потому что она стыдится, стыдится! В этом трагедия мира. (С глубоким вздохом садится на стул для посетителей и закрывает лицо руками.)

Прозерпина (изумлена, старается не выдать себя: первое ее правило при встрече с незнакомыми молодыми людьми). Люди испорченные превозмогают время от времени эту стыдливость, не правда ли?

Марчбэнкс (вскакивает, чуть ли не в ярости). Испорченные люди – это те, у которых нет любви. Поэтому у них нет и стыда. Они способны просить любви, потому что они не нуждаются в ней, они способны предлагать ее, потому что им нечего дать. (Опускается на стул и добавляет грустно.) Но мы, которые обладаем любовью и жаждем соединить ее с любовью других, мы не смеем вымолвить ни слова. (Робко.) Вы согласны с этим, не правда ли?

Прозерпина. Послушайте, если вы не перестанете говорить подобные вещи, я уйду из комнаты, мистер Марчбэнкс. Честное слово, уйду. Это неприлично. (Усаживается за машинку, открывает синюю книжку и собирается переписывать из нее.)

Марчбэнкс (безнадежным тоном). Все то, о чем стоит говорить, все считается неприличным. (Поднимается и бродит по комнате с растерянным видом.) Я не могу понять вас, мисс Гарнетт. О чем же мне разговаривать?

Прозерпина (поучительно). Говорите о безразличных вещах, говорите о погоде.

Марчбэнкс. Могли бы вы стоять и разговаривать о безразличных вещах, если бы рядом с вами ребенок горько плакал от голода?

Прозерпина. Полагаю, что нет.

Марчбэнкс. Вот так и я не могу разговаривать о безразличных вещах, когда мое сердце горько плачет от голода.

Прозерпина. Тогда придержите язык.

Марчбэнкс. Да, Вот к этому мы всегда и приходим. Придерживаем язык. А разве от этого перестанет плакать ваше сердце? Ведь оно плачет, разве не правда? Оно должно плакать, если только оно у вас есть.

Прозерпина (внезапно вскакивает, хватаясь рукой за сердце). Ах, нет смысла пытаться работать, когда вы ведете такие разговоры. (Выходит из-за своего маленького столика и садится на кушетку. Чувства ее явно затронуты.) Вас совершенно не касается, плачет мое сердце или нет, но я все-таки хочу вам сказать…

Марчбэнкс. Вы можете не говорить. Я и так знаю, что оно должно плакать.

Прозерпина. Но помните, если вы когда-нибудь расскажете о том, что я вам сказала, я отрекусь.

Марчбэнкс (участливо). Да, я понимаю. Итак, значит, у вас не хватает смелости признаться ему?

Прозерпина (подскакивая). Ему! Кому это?

Марчбэнкс. Ну, кто бы это ни был – человеку, которого вы любите. Это может быть кто угодно. Может быть, мистер Милл, помощник священника…

Прозерпина (с презрением). Мистер Милл!!! Вот уж поистине достойный предмет, чтобы я стала по нему убиваться! Скорей бы уж я выбрала вас, чем мистера Милла.

Марчбэнкс (ежится). Нет, что вы! Мне очень жаль, но вы не должны думать об этом. Я…

Прозерпина (с раздражением идет к камину и останавливается, повернувшись к Марчбэнксу спиной). О, не пугайтесь! Это не вы. Речь идет не о каком-то определенном человеке.

Марчбэнкс. Я понимаю, вы чувствуете, что могли бы любить кого угодно, кто предложил бы…

Прозерпина (в бешенстве). Кого угодно… кто предложил бы… нет, на это я не способна. За кого вы меня принимаете?

Марчбэнкс (обескураженный). Все не так. Вы не хотите мне по-настоящему ответить, а только повторяете слова, которые говорят все. (Подходит к кушетке и опускается на нее в полном унынии.)

Прозерпина (уязвленная тем, что она принимает за презрение аристократа к ее особе). О, пожалуйста, если вы жаждете оригинальных разговоров, можете разговаривать сами с собой.

Марчбэнкс. Так поступают все поэты. Они разговаривают вслух сами с собой, а мир подслушивает их. Но так ужасно одиноко, если хоть изредка не слышишь кого-нибудь другого.

Прозерпина. Подождите, вот придет мистер Морелл. Он с вами поговорит.

И нечего строить такие презрительные гримасы. Он разговаривает получше вас. (Запальчиво.) Он с вами так поговорит, что вы прикусите язычок.

Марчбэнкс. А, понимаю.

Прозерпина (покраснев). Что вы понимаете?

Марчбэнкс. Вашу тайну. Но скажите, нет, правда, неужели он может внушить женщине настоящую любовь?

Прозерпина (словно это уже переходит всякие границы). Ну, знаете!

Марчбэнкс (с жаром). Нет, ответьте мне! Я хочу это знать. Мне нужно знать. Я не понимаю этого. Я ничего не вижу в нем, кроме слов, благочестивых сентенций и того, что люди называют добродетелью. Это нельзя любить.

Прозерпина (тоном холодной назидательности). Я просто не знаю, о чем вы говорите. Я не понимаю вас.

Марчбэнкс (с раздражением). Нет, понимаете. Вы лжете.

Прозерпина. О-о!

Марчбэнкс. Вы понимаете, и вы знаете. (Решившись во что бы то ни стало добиться от нее ответа.) Может женщина по-настоящему любить его?

Прозерпина (глядя ему прямо в лицо). Да.

Что с вами?

(Увидев его, она вскрикивает.) Слава тебе господи, наконец кто-то пришел. (Садится, успокоившись, за свой столик и вставляет в машинку чистый лист бумаги.)

Берджесс (почтительно наклоняясь к титулованному гостю). Так вот как, они оставляют вас скучать одного, мистер Марчбэнкс. Я пришел составить вам компанию.

Джеймс принимает какую-то депутацию в столовой, а Канди наверху занимается с девочкой-швеей, которую она опекает. (Соболезнующе.) Вам, должно быть, скучно здесь одному, и поговорить-то не с кем, кроме машинистки. (Подвигает себе кресло и усаживается.)

Прозерпина (совершенно разъяренная). Теперь ему, наверно, будет очень весело, раз он сможет наслаждаться вашим изысканным разговором. Можно его поздравить. (Яростно стучит на машинке.)

Берджесс (пораженный ее дерзостью). Насколько мне известно, я не к вам обращаюсь, молодая особа.

Прозерпина (ехидно Марчбэнксу). Видели вы когда-нибудь такие прекрасные манеры, мистер Марчбэнкс?

Берджесс (напыщенно). Мистер Марчбэнкс – джентльмен и знает свое место, чего нельзя сказать о некоторых других.

Прозерпина (колко). Во всяком случае, мы с вами не леди и не джентльмены. Уж я бы с вами поговорила начистоту, если бы здесь не было мистера Марчбэнкса. (Так резко выдергивает письмо из машинки, что бумага рвется.) Ну вот, теперь я испортила письмо, придется все снова переписывать. Ах, это выше моих сил. Толстый старый болван!

Берджесс (подымается, задыхаясь от негодования). Что-о? Это я – старый болван? Я? Нет, это уж слишком. (Вне себя от ярости.) Хорошо, барышня, хорошо. Подождите, вот я поговорю с вашим хозяином, вы у меня увидите, я вас проучу. Не я буду, если не проучу.

Прозерпина (чувствуя, что перешла границы). Я…

Берджесс (обрывая ее). Нет, хватит. Нам с вами больше не о чем говорить. Я вам покажу, кто я.

Не обращайте на нее внимания, мистер Марчбэнкс, она недостойна этого. (Снова величественно усаживается в кресло.)

Марчбэнкс (расстроенный, с жалким видом). Не лучше ли нам переменить тему разговора? Я… я думаю, мисс Гарнетт не хотела сказать ничего такого…

Прозерпина (настойчиво и убежденно). Не хотела! Как бы не так! Вот именно что хотела.

Берджесс. Стану я унижать себя, обращая на нее внимание.

Прозерпина (берет свой блокнот и бумаги). Это меня. (Поспешно уходит.)

Берджесс (кричит ей вдогонку). Обойдемся и без вас. (Несколько утешенный сознанием, что за ним осталось последнее слово, однако не совсем отказавшись от мысли придумать что-нибудь покрепче, он некоторое время смотрит ей вслед, затем опускается в кресло рядом с Юджином и говорит конфиденциальным тоном.) Ну вот, теперь, когда мы с вами остались одни, мистер Марчбэнкс, разрешите мне сказать вам по-дружески то, о чем я не заикался никому. Вы давно знакомы с моим зятем Джеймсом?

Марчбэнкс. Не знаю. Я никогда не помню чисел. Вероятно, несколько месяцев.

Берджесс. И вы никогда ничего такого за ним не замечали… странного?

Марчбэнкс. Да нет, кажется.

Берджесс (внушительно). Вот то-то и дело, что нет. Это-то и опасно. Так вот, знаете – он не в своем уме.

Марчбэнкс. Не в своем уме?

Берджесс. Спятил вконец! Вы понаблюдайте за ним. Сами увидите.

Марчбэнкс (смущенно). Но, быть может, это просто кажется, потому что его убеждения…

Берджесс (тыча его указательным пальцем в колено, чтобы заставить себя слушать). Это вот как раз то, что я всегда думал, мистер Марчбэнкс. Я долгое время считал, что это только убеждения, но вы все-таки попомните мои слова: убеждения, знаете, это нечто весьма, весьма серьезное, когда люди начинают из-за них вести себя так, как он. Но я не об этом хотел. (Оглядывается, желая удостовериться, что они одни, и, наклонившись к Юджину, говорит ему на ухо.) Как вы думаете, что он сказал мне здесь, вот в этой самой комнате, нынче утром?

Марчбэнкс. Что?

Берджесс. Он мне сказал – и это так же верно, как то, что мы вот здесь с вами сейчас сидим, – он мне сказал: «Я болван, – вот что он сказал, – а вы, говорит, вы – мошенник». И так это, знаете, спокойно. Это я-то мошенник, подумайте! И тут же пожал мне руку, точно это что-то очень лестное! Так как же после этого можно сказать, что человек в здравом уме?

Морелл (кричит Прозерпине, открывая дверь). Запишите их имена и адреса, мисс Гарнетт.

Прозерпина (за сценой). Да, мистер Морелл.

Берджесс (Марчбэнксу). Вот и он. Вы только последите за ним, и вы увидите. (Поднимаясь, величественно.) Я очень сожалею, Джеймс, но я должен обратиться к вам с жалобой. Я не хотел делать этого, но чувствую, что обязан. Этого требуют долг и справедливость.

Морелл. А что случилось?

Берджесс. Мистер Марчбэнкс не откажется подтвердить, он был свидетелем. (Весьма торжественно.) Эта ваша юная особа забылась настолько, что обозвала меня толстым старым болваном.

Морелл (с величайшим благодушием). Ах, но до чего же это похоже на Просси! Вот прямая душа! Не умеет сдержать себя. Бедняжка Просси! Ха-ха-ха!

Берджесс (трясясь от ярости). И вы думаете, что я могу стерпеть такую штуку от подобной особы?

Морелл. Какая чепуха! Не станете же вы придавать этому значение! Не обращайте внимания. (Идет к шкафу и прячет бумаги.)

Берджесс. Я не обращаю внимания. Я выше этого. Но разве это справедливо – вот что я хочу знать. Справедливо это?

Морелл. Ну, это уж вопрос, касающийся Церкви, а не мирян. Причинила она вам какое-нибудь зло? Вот о чем вы можете спрашивать. Ясное дело, нет. И не думайте больше об этом. (Дав таким образом понять, что вопрос исчерпан, направляется к столу и начинает разбирать почту.)

Берджесс (тихо Марчбэнксу). Ну, что я вам говорил? Совершенно не в своем уме. (Подходит к столу и с кислой миной проголодавшегося человека спрашивает Морелла.) Когда обед, Джеймс?

Морелл. Да не раньше чем часа через два.

Берджесс (с жалобной покорностью). Дайте мне какую-нибудь хорошую книжку, Джеймс, почитать у камина. Будьте добры.

Морелл. Какую же вам дать книжку? Что-нибудь действительно хорошее?

Берджесс (чуть не с воплем протеста). Да нет же, что-нибудь позанятнее, чтобы провести время.

(Смиренно принимает.) Спасибо, Джеймс. (Возвращается к своему креслу у камина, усаживается поудобнее и погружается в чтение.)

Морелл (пишет за столом). Кандида сейчас освободится и придет к вам. Она уже проводила свою ученицу. Наливает лампы.

Марчбэнкс (вскакивает в ужасе). Но ведь она выпачкает себе руки! Я не могу перенести это, Морелл, это позор. Я лучше пойду и налью сам. (Направляется к двери.)

Морелл. Не советую.

А то она, пожалуй, заставит вас вычистить мои ботинки, чтобы избавить меня от этого.

Берджесс (строго, с неодобрением). Разве у вас больше нет прислуги, Джеймс?

Морелл. Есть. Но ведь она же не рабыня. А у нас в доме все так ведется, будто у нас по крайней мере трое слуг. Вот каждому и приходится брать что-нибудь на себя. В общем, это совсем неплохо. Мы с Просси можем разговаривать о делах после завтрака, в то время как моем посуду. Мыть посуду не так уж неприятно, если это делать вдвоем.

Марчбэнкс (удрученно). И вы думаете, все женщины такие толстокожие, как мисс Гарнетт?

Берджесс (с воодушевлением). Сущая правда, мистер Марчбэнкс. Что правда, то правда. Вот именно – толстокожая!

Морелл (спокойно и многозначительно). Марчбэнкс!

Марчбэнкс. Да?

Морелл. Сколько слуг у вашего отца?

Марчбэнкс (недовольно). О, я не знаю. (Возвращается к кушетке, словно стараясь уйти подальше от этого допроса, и садится, снедаемый мыслью о керосине.)

Морелл (весьма внушительно). Так много, что вы даже и не знаете сколько? (Уже тоном выговора.) И вот, когда нужно сделать что-нибудь этакое толстокожее, вы звоните и отдаете приказание, чтобы это сделал кто-нибудь другой, да?

Марчбэнкс. Ах, не мучайте меня! Ведь вы-то даже не даете себе труда позвонить. И вот сейчас прекрасные пальцы вашей жены пачкаются в керосине, а вы расположились здесь со всеми удобствами и проповедуете, проповедуете, проповедуете. Слова, слова, слова!

Берджесс (горячо приветствуя эту отповедь). Вот это, черт возьми, здорово! Нет, вы только послушайте! (Торжествующе.) Ага, что? Получили, Джеймс?

Кандида (морщится, потирая кончики пальцев). Если вы останетесь у нас, Юджин, я думаю поручить вам лампы.

Марчбэнкс. Я останусь при условии, что всю черную работу вы поручите мне.

Кандида. Очень мило. Но, пожалуй, придется сначала посмотреть, как это у вас выходит. (Поворачиваясь к Мореллу.) Джеймс, ты не очень-то хорошо смотрел за хозяйством.

Морелл. А что же такое я сделал или – чего я не сделал, дорогая моя?

Кандида (с искренним огорчением). Моей любимой щеточкой чистили грязные кастрюли.

(Подбегает к кушетке.) Что случилось? Вам дурно, Юджин?

Марчбэнкс. Нет, не дурно, но это кошмар! Кошмар! Кошмар! (Хватается руками за голову.)

Берджесс (пораженный). Что? Вы страдаете кошмарами, мистер Марчбэнкс? Вам нужно как-нибудь постараться избавиться от этого.

Кандида (успокаиваясь). Глупости, папа. Это просто поэтические кошмары. Не правда ли, Юджин? (Треплет его по плечу.)

Берджесс (сбитый с толку). Ах, поэтические… Вон оно что. В таком случае прошу прощения. (Снова поворачивается к камину, сконфуженный.)

Кандида. Так в чем же дело, Юджин? Щетка?

Ну ладно. Не огорчайтесь. (Садится подле него.) Когда-нибудь вы подарите мне хорошенькую новенькую щеточку из слоновой кости с перламутровой отделкой.

Марчбэнкс (мягко и мелодично, но грустно и мечтательно). Нет, не щетку, а лодочку… маленький кораблик, и мы уплывем на нем далеко-далеко от света – туда, где мраморный пол омывают дожди и сушит солнце, где южный ветер метет чудесные зеленые и пурпурные ковры… Или колесницу, которая унесет нас далеко в небо, где лампы – это звезды и их не нужно каждый день наливать керосином.

Морелл (резко). И где нечего будет делать – только лентяйничать. Жить в свое удовольствие и ни о чем не думать.

Кандида (задетая). Ах, Джеймс, как же ты мог так все испортить?!

Марчбэнкс (воспламеняясь). Да, жить в свое удовольствие и не думать ни о чем. Иначе говоря, быть прекрасным, свободным и счастливым. Разве каждый мужчина не желает этого всей душой женщине, которую он любит? Вот мой идеал. А какой же идеал у вас и у всех этих ужасных людей, которые ютятся в безобразных, жмущихся друг к другу домах? Проповеди и щетки! Вам – проповеди, а жене – щетки.

Кандида (живо). Он сам чистит себе башмаки, Юджин. А вот завтра вы их будете чистить, за то, что вы так говорите о нем.

Марчбэнкс. Ах, не будем говорить о башмаках. Ваши ножки были бы так прекрасны на зелени гор.

Кандида. Хороши бы они были без башмаков на Хэкни-роуд.

Берджесс (шокированный). Слушай, Канди, нельзя же так вульгарно. Мистер Марчбэнкс не привык к этому. Ты опять доведешь его до кошмаров – до поэтических, я хочу сказать.

Прозерпина (протягивая телеграмму Мореллу). Ответ оплачен. Посыльный ждет. (Направляясь к своей машинке и усаживаясь за стол, говорит Кандиде.) Мария все приготовила и ждет вас в кухне, миссис Морелл.

Лук уже принесли.

Марчбэнкс (содрогаясь). Лук?

Кандида. Да, лук. И даже не испанский, а противные маленькие красные луковки. Вы мне поможете покрошить их. Идемте-ка. (Она хватает его за руку и тащит за собой.)

Берджесс. Канди не годилось бы так обращаться с племянником пэра. Она уж слишком далеко заходит… Слушайте-ка, Джеймс, а он что – всегда такой чудной?

Морелл (отрывисто, обдумывая телеграмму). Не знаю.

Берджесс (прочувствованно). Разговаривать-то он большой мастер. У меня всегда была склонность к этой… как ее? – поэзии. Канди в меня пошла, видно. Вечно, бывало, заставляла меня рассказывать ей сказки, когда еще была вот этакой крошкой. (Показывает рост ребенка, примерно фута два от пола.)

Морелл (очень озабоченный). Вот как. (Помахивает телеграммой, чтобы высохли чернила, и уходит.)

Прозерпина. И вы сами придумывали ей эти сказки, из собственной головы?

(Спокойно.) Вот никогда бы не подумала, что в вас кроются такие таланты. Между прочим, я хотела предупредить вас, раз уж вы воспылали такой нежной любовью к мистеру Марчбэнксу: он не в своем уме.

Берджесс. Не в своем уме! Как, и он тоже?

Прозерпина. Совсем полоумный. Он меня до того напугал, что и рассказать не могу, как раз перед тем, как вы сюда пришли. Вы не заметили, какие он странные вещи говорит?

Берджесс. Так вот что значат эти его поэтические кошмары! Ах, черт подери, и верно ведь! У меня раза два мелькнула мысль, что он немножко того… (Идет через всю комнату к двери и говорит, постепенно повышая голос.) Нечего сказать, попадешь в такой желтый дом, и некому человека предостеречь, кроме вас.

Прозерпина (когда он проходит мимо нее). Да, подумайте! Какой ужас, если что-нибудь случится с вами.

Берджесс (высокомерно). Оставьте ваши замечания при себе. Скажите вашему хозяину, что я пошел в сад покурить.

Прозерпина (насмешливо). О!

Берджесс (слащаво). Иду прогуляться в садик, покурить, Джеймс.

Морелл (резко). А, отлично, отлично.

(Полушутливо, вскользь Прозерпине.) Ну, мисс Просси, что это вам вдруг вздумалось обругать моего тестя?

Прозерпина (вспыхивает, становится ярко-пунцовой, поднимает на него полуиспуганный-полуукоризненный взгляд). Я… (Разражается слезами.)

Морелл (с нежной шутливостью наклоняется к ней через стол). Ну, полно, полно, полно! Будет вам, Просси! Конечно, он старый толстый болван, ведь это же сущая правда!

(Морелл взглядывает на нее, не выпуская пера, как бы не намереваясь отрываться от работы.) Ну, что скажешь? Где Юджин?

Кандида. В кухне. Моет руки под краном. Из него выйдет чудесный поваренок, если только он сумеет преодолеть свой страх перед Марией.

Морелл (коротко). Гм… да, разумеется. (Снова начинает писать.)

Кандида (подходит ближе, мягко кладет ему руку на рукав). Погоди, милый, дай мне посмотреть на тебя.

(Заставляет его подняться, выводит из-за стола и внимательно разглядывает его.) Ну-ка, поверни лицо к свету. (Ставит его против окна.) Мой мальчик неважно выглядит. Он что, слишком много работал? Морелл. Не больше, чем всегда.

Кандида. Он такой бледный, седой, морщинистый и старенький. (Морелл заметно мрачнеет, а она продолжает в нарочито шутливом тоне.) Вот! (Тащит его к креслу.) Довольно тебе писать сегодня. Пусть Просси докончит за тебя, а ты иди поговори со мной.

Морелл. Но…

Кандида (настойчиво). Да, ты должен со мной поговорить. (Усаживает его и садится сама на коврик у его ног.) Ну вот. (Похлопывая его по руке.) Вот у тебя вид уже много лучше. Для чего это тебе каждый вечер ходить читать лекции и выступать на собраниях? Я совсем не вижу тебя по вечерам. Конечно, то, что ты говоришь, это все очень верно и правильно, но ведь это же все попусту. Они ничуточки не считаются с тем, что ты говоришь. Они будто бы со всем согласны, но какой толк в том, что они со всем согласны, если они делают не то, что надо, стоит только тебе отвернуться. Взять хотя бы наших прихожан церкви Святого Доминика. Почему, ты думаешь, они приходят на твои проповеди каждое воскресенье? Да просто потому, что если в течение шести дней они только и занимаются, что делами да загребанием денег, то на седьмой им хочется забыться и отдохнуть, чтобы потом можно было со свежими силами снова загребать деньги еще пуще прежнего. Ты положительно помогаешь им в этом, вместо того чтобы удерживать.

Морелл (решительно и серьезно). Ты отлично знаешь, Кандида, что им нередко здорово достается от меня. Но если это их хождение в церковь для них только развлечение и отдых, почему же они не ищут какого-нибудь более легкомысленного развлечения, чего-нибудь, что более отвечало бы их прихотям? Хорошо уже и то, что они предпочитают пойти в воскресенье к Святому Доминику, а не в какое-нибудь злачное место.

Кандида. О, злачные места по воскресеньям закрыты. А если бы они даже и не были закрыты, они не решаются идти туда – из боязни, что их увидят. Кроме того, Джеймс, дорогой, ты так замечательно проповедуешь, что это все равно что пойти на какое-нибудь представление. Почему, ты думаешь, женщины слушают тебя с таким восторгом?

Морелл (шокированный). Кандида!

Кандида. О, я-то знаю! Ты глупый мальчик. Ты думаешь, это все твой социализм или религия? Но если бы это было так, тогда они бы и делали то, что ты им говоришь, вместо того чтобы приходить и только глазеть на тебя. Ах, у всех у них та же болезнь, что и у Просси.

Морелл. У Просси? Какая болезнь? Что ты хочешь сказать, Кандида?

Кандида. Ну да, у Просси и у всех других твоих секретарш, какие только у тебя были. Почему Просси снисходит до того, чтобы мыть посуду, чистить картошку и делать то, что должно бы ей казаться унизительным, получая при этом на шесть шиллингов меньше, чем она получала в конторе? Она влюблена в тебя, Джеймс, вот в чем дело. Все они влюблены в тебя, а ты влюблен в свои проповеди, потому что ты так замечательно проповедуешь. Ты думаешь, весь этот их энтузиазм из-за Царства Божьего на земле. И они тоже так думают. Ах ты, мой глупенький!

Морелл. Кандида, какой чудовищный, какой разлагающий душу цинизм! Ты что – шутишь? Или… но может ли это быть? – ты ревнуешь?

Кандида (в странной задумчивости). Да, я иногда чувствую, что немножко ревную.

Морелл (недоверчиво). К Просси?

Кандида (смеясь). Нет, нет, нет! Не то что ревную, а огорчаюсь за кого-то, кого не любят так, как должны были бы любить.

Морелл. За меня?

Кандида. За тебя! Да ведь ты так избалован любовью и обожанием, что я просто боюсь, как бы это тебе не повредило! Нет, я имела в виду Юджина.

Морелл (ошеломленный). Юджина?

Кандида. Мне кажется несправедливым, что вся любовь отдается тебе, а ему – ничего, хотя он нуждается в ней гораздо больше, чем ты.

Что с тобой? Я чем-нибудь расстроила тебя?

Морелл (поспешно). Нет, нет. (Глядя на нее тревожно и настойчиво.) Ты знаешь, что я совершенно уверен в тебе, Кандида.

Кандида. Вот хвастунишка! Ты так уверен в своей привлекательности?

Морелл. Кандида, ты удивляешь меня. Я говорю не о своей привлекательности, а о твоей добродетели, о твоей чистоте, – вот на что я полагаюсь.

Кандида. Фу, как у тебя язык поворачивается говорить мне такие гадкие, такие неприятные вещи! Ты действительно поп, Джеймс, сущий поп!

Морелл (отворачиваясь от нее, потрясенный). Вот то же самое говорит Юджин.

Кандида (оживляясь, прижимается к нему, положив ему руку на колено). О, Юджин всегда прав. Замечательный мальчик! Я очень привязалась к нему за это время в деревне. Ты знаешь, Джеймс, хотя он сам еще ничего не подозревает, но он готов влюбиться в меня без памяти.

Морелл (мрачно). Ах, он не подозревает?

Кандида. Ничуточки. (Снимает руку с его колена и, усевшись поудобней, сложив руки на коленях, погружается в задумчивость.) Когда-нибудь он это поймет, когда будет взрослым и опытным – как ты. И он поймет, что я об этом знала. Интересно, что он тогда подумает обо мне?

Морелл. Ничего дурного, Кандида; я надеюсь и верю – ничего дурного.

Кандида (с сомнением). Это будет зависеть…

Морелл (совершенно сбитый с толку). Зависеть! От чего?

Кандида (глядя на него). Это будет зависеть от того, как у него сложится все.

Разве ты не понимаешь? Это будет зависеть от того, как он узнает, что такое любовь. Я имею в виду женщину, которая откроет ему это.

Морелл (в полном замешательстве). Да… нет… я не понимаю, что ты хочешь сказать.

Кандида (поясняя). Если он узнает это от хорошей женщины, тогда все будет хорошо: он простит меня.

Морелл. Простит?

Кандида. Но представь себе, если он узнает это от дурной женщины, как это случается со многими, в особенности с поэтическими натурами, которые воображают, что все женщины ангелы! Что, если он откроет цену любви только после того, как уже растратит ее зря и осквернит себя в своем неведении? Простит ли он меня тогда, как ты думаешь?

Морелл. Простит тебя – за что?

Кандида (разочарованная его непониманием, но все с той же неизменной нежностью). Ты не понимаешь?

(Снова обращается к нему с сердечной доверчивостью.) Я хочу сказать: простит ли он мне, что я не открыла ему этого сама? Что я толкнула его к дурным женщинам во имя моей добродетели – моей чистоты, как ты называешь это? Ах, Джеймс, как плохо ты знаешь меня, если способен говорить, что ты полагаешься на мою чистоту и добродетель. С какой радостью я отдала бы и то и другое бедному Юджину – так же как я отдала бы свою шаль несчастному, продрогшему нищему, – если бы не было чего-то другого, что удерживает меня. Полагайся на то, что я люблю тебя, Джеймс, потому что если это исчезнет, то что мне твои проповеди? Пустые фразы, которыми ты изо дня в день обманываешь себя и других. (Приподнимается, собираясь встать.)

Морелл. Его слова!

Кандида (останавливаясь). Чьи слова?

Морелл. Юджина.

Кандида (восхищенно). Он всегда прав! Он понимает тебя, понимает меня, он понимает Просси, а ты, Джеймс, ты ничего не понимаешь. (Смеется и целует его в утешение.)

Морелл. Как ты можешь? О Кандида! (В голосе его страдание.) Лучше бы ты проткнула мое сердце раскаленным железом, чем подарить мне такой поцелуй.

Кандида (подымается, испуганно). Дорогой мой, что случилось?

Морелл (вне себя, отмахиваясь от нее). Не трогай меня.

Кандида (в изумлении). Джеймс!

Марчбэнкс. Что случилось?

Морелл (смертельно бледный, сдерживая себя неимоверным усилием). Ничего, кроме того, что или вы были правы сегодня утром, или Кандида сошла с ума.

Берджесс (громогласно протестуя). Как? Что? Канди тоже сошла с ума? Ну, ну! (Он проходит через всю комнату к камину, громко изъявляя свое возмущение, и, остановившись, выколачивает над решеткой пепел из трубки.)

Кандида (Мореллу, смеясь, с облегчением). Ах, ты, значит, шокирован – и это все? Какие же вы, однако, рабы условностей, вы, люди с независимыми взглядами!

Берджесс. Слушай, Канди, веди себя прилично. Что подумает о тебе мистер Марчбэнкс?!

Кандида. Вот что получается из нравоучений Джеймса, который говорит мне, что надо жить своим умом и никогда не кривить душой из страха – что подумают о тебе другие. Все идет как по маслу, пока я думаю то же, что думает он. Но стоило мне подумать что-то другое, и вот – посмотрите на него! Нет, вы только посмотрите! (Смеясь, показывает на Морелла. По-видимому, ее это очень забавляет.)

Берджесс (у камина). А верно, Джеймс! У вас сегодня далеко не такой внушительный вид, как всегда.

Морелл (со смехом, похожим на рыдание). Полагаю, что нет. Прошу всех извинить меня. Я не подозревал, что стал центром внимания. (Овладевает собой.) Ну хорошо, хорошо, хорошо! (Он идет к своему столу и с решительным и бодрым видом берется за работу.)

Кандида (подходит к кушетке и садится рядом с Марчбэнксом; все в том же шутливом настроении). Ну, Юджин, почему вы такой грустный? Может быть, это мой лук заставил вас всплакнуть?

Марчбэнкс (тихо, ей). Нет, ваша жестокость. Я ненавижу жестокость. Ужасно видеть, как человек заставляет страдать другого.

Кандида (поглаживает его по плечу с ироническим видом). Бедный мальчик! С ним поступили жестоко! Его заставили резать противные красные луковицы!

Марчбэнкс (нетерпеливо). Перестаньте, перестаньте, я говорю не о себе. Вы заставили его ужасно страдать. Я чувствую его боль в своем сердце. Я знаю, что это не ваша вина, – это должно было случиться. Но не шутите этим. Во мне все переворачивается, когда я вижу, что вы мучаете его и смеетесь над ним.

Кандида (в недоумении). Я мучаю Джеймса? Какой вздор, Юджин, как вы любите преувеличивать! Глупенький! (Встревоженная, идет к столу.) Довольно тебе работать, милый, поговори с нами.

Морелл (ласково, но с горечью). Нет, нет. Я не умею разговаривать, я могу только проповедовать.

Кандида (поглаживая его по плечу). Ну иди, прочти нам проповедь.

Берджесс (решительно протестуя). Ах нет, Канди, вот еще недоставало!

Лекси (спеша поздороваться с Кандидой). Как поживаете, миссис Морелл? Так приятно видеть вас снова дома.

Кандида. Благодарю вас, Лекси. Вы знакомы с Юджином, не правда ли?

Лекси. О да. Как поживаете, Марчбэнкс?

Марчбэнкс. Отлично, благодарю вас.

Лекси (Мореллу). Я только что из гильдии Святого Матфея. Они в большом смятении от вашей телеграммы.

Кандида. А что за телеграмма, Джеймс?

Лекси (Кандиде). Мистер Морелл должен был выступать у них сегодня вечером. Они сняли большой зал на Мэр-стрит и ухлопали массу денег на плакаты. И вдруг получили его телеграмму, что он сегодня не может приехать. Для них это было как гром среди ясного неба.

Кандида (изумлена, в ней просыпается подозрение, что тут что-то неладно). Отказался выступать?

Берджесс. Похоже, что это первый раз в жизни – а, Канди?

Лекси (Мореллу). Они хотели послать вам срочную телеграмму, узнать, не перемените ли вы свое решение. Вы получили ее?

Морелл (сдерживая нетерпение). Да, да, получил.

Лекси. Телеграмма была с оплаченным ответом.

Морелл. Да. Я знаю. Я уже ответил. Я не могу сегодня.

Кандида. Но почему, Джеймс?

Морелл (почти грубо). Потому что не хочу. Эти люди забывают, что и я человек. Они думают, что я какая-то говорильная машина, которую каждый вечер можно заводить для их удовольствия. Неужели я не могу провести один вечер дома с женой и друзьями?

Кандида. Ах, Джеймс, ты не должен придавать значение тому, что я сказала. Ведь если ты не пойдешь, ты завтра будешь мучиться угрызениями совести.

Лекси (робко и настойчиво). Я, конечно, понимаю, что с их стороны просто непозволительно так донимать вас, но они телеграфировали во все концы, чтобы найти другого оратора, и не могли заполучить никого, кроме председателя Лиги агностиков.

Морелл (живо). Ну что ж, прекрасный оратор, чего им еще надо?

Лекси. Но ведь он только и кричит, что социализм несовместим с христианством. Он сведет на нет все, чего мы добились. Конечно, вам лучше знать, но… (Пожимает плечами и идет к камину.)

Кандида (ласково). О, пойди, пожалуйста, Джеймс. Мы все пойдем.

Берджесс (ворчливо). Послушай-ка, Канди! По-моему, давайте лучше посидим по-хорошему дома, у камелька. Ведь он там пробудет часа два, не больше.

Кандида. Тебе будет так же хорошо и на митинге. Мы все усядемся на трибуне, как важные персоны.

Марчбэнкс (в испуге). Пожалуйста, давайте не надо на трибуну – нет, нет, а то все будут смотреть на нас. Я не могу. Я сяду где-нибудь подальше, сзади.

Кандида. Не бойтесь. Они так все будут глазеть на Джеймса, что и не заметят вас.

Морелл. Болезнь Просси – а, Кандида?

Кандида (весело). Да.

Берджесс (заинтересованный). Болезнь Просси? О чем это вы, Джеймс?

Морелл (не обращая на него внимания, встает, идет к двери и, приоткрыв ее, кричит повелительным тоном). Мисс Гарнетт!

Прозерпина (за сценой). Да, мистер Морелл, иду.

Берджесс. Послушайте-ка, мистер Милл! Чем это больна Просси? Что с ней случилось?

Лекси (конфиденциально). Да я, право, не знаю. Она очень странно разговаривала со мной сегодня утром. Боюсь, что с ней что-то неладно.

Берджесс (остолбенев). Что? Так это, верно, заразное! Четверо в одном доме!

Прозерпина (появляясь в дверях). Да, мистер Морелл?

Морелл. Дайте телеграмму гильдии Святого Матфея, что я приеду.

Прозерпина (удивленно). А разве они не знают, что вы приедете?

Морелл (повелительно). Сделайте, как я вам говорю.

Берджесс, вам не хочется идти?

Берджесс. Ну зачем вы так говорите, Джеймс? Просто ведь сегодня не воскресенье, вы же знаете.

Морелл. Очень жаль. А я думал, вам приятно будет познакомиться с председателем гильдии, он член Комитета общественных работ при муниципальном совете и пользуется кое-каким влиянием при раздаче подрядов.

Так вы придете?

Берджесс (с жаром). Ну ясное дело, приду, Джеймс. Еще бы, такое удовольствие вас послушать.

Морелл (поворачиваясь к Просси). Я хочу, чтобы вы кое-что застенографировали, мисс Гарнетт, если вы только не заняты сегодня.

Вы пойдете, Лекси, я полагаю?

Лекси. Разумеется.

Кандида. Мы все идем, Джеймс.

Морелл. Нет. Тебе незачем идти. И Юджин не пойдет. Ты останешься здесь и займешь его – чтобы отпраздновать твое возвращение домой.

Кандида. Но, Джеймс…

Морелл (властно). Я настаиваю. Тебе незачем идти, и ему тоже незачем.

Вы можете не беспокоиться, у меня будет масса народу и без вас. Ваши стулья пригодятся кому-нибудь из необращенных, из тех, кому еще ни разу не приходилось слышать мою проповедь.

Кандида (встревоженная). Юджин, а разве вам не хочется пойти?

Морелл. Я опасаюсь выступать перед Юджином, он так критически относится к проповедям (глядит на него), он знает, что я боюсь его. Он мне сказал это сегодня утром. Так вот, я хочу показать ему, как я его боюсь: я оставляю его на твое попечение, Кандида.

Марчбэнкс (про себя с живым чувством). Вот это смело! Это великолепно!

Кандида (в беспокойстве). Но… но… что такое случилось, Джеймс? (В смятении.) Я ничего не понимаю.

Морелл (нежно обнимает ее и целует в лоб). А я думал, дорогая, что это я ничего не понимаю.