Действие первое
Ясное октябрьское утро в северо-восточной части Лондона; это обширный район вдали от кварталов Мейфера и Сент-Джеймса; в его трущобах нет той скученности, духоты и зловония. Он невозмутим в своем мещански-непритязательном существовании: широкие улицы, многотысячное население, обилие уродливых железных писсуаров, бесчисленные клубы радикалов, трамвайные пути, по которым непрерывным потоком несутся желтые вагоны. Главные улицы благоденствуют среди палисадников, поросших травою, не истоптанных человеческой ногой за пределами дорожки, ведущей от ворот к подъезду; глаз отупело мирится с унылым однообразием неприглядных кирпичных домов, черных чугунных решеток, каменных тротуаров, шиферных крыш, с благопристойностью дурно одетых и непристойностью бедно одетых людей, которые здесь ко всему пригляделись и по большей части бескорыстно занимаются чужими делами. Некоторая энергия и предприимчивость проявляются лишь в кокнейской страсти к наживе и в оживленной торговле. Даже полисмены и часовни не нарушают здешнего однообразия – их видишь не так уж редко. Солнце весело сияет, никакого тумана. И хотя все пропитано дымом, отчего лица и руки, штукатурка и кирпич и все кругом кажется грязным и несвежим, он висит не такой густой пеленой, чтобы беспокоить лондонского обывателя. В этой пустыне неприглядности есть свой оазис. В дальнем конце Хэкни-роуд раскинулся парк в двести семнадцать акров, обнесенный не решеткой, а деревянным забором; там много зелени, деревьев, озеро для любителей купания, цветочные клумбы, делающие честь прославленному кокнейскому искусству возделывания газона, и песчаная площадка – куча песку, когда-то привезенного с пляжа для забавы детей, но быстро покинутая ими, после того как она превратилась в естественный приют паразитов, в обиталище всякой мелкой твари, которой изобилуют Кингсленд, Хэкни и Хокстон. Павильон для оркестра, лишенная всякого убранства трибуна для религиозных, антирелигиозных и политических ораторов, крикетное поле, спортивная площадка и старинная каменная беседка – таковы его аттракционы. Там, где перед глазами у вас зеленые холмы и купы деревьев, – это приятное место; там, где голая земля подходит к серому забору, кирпичу, штукатурке, к высоко расклеенным рекламам, тесному строю труб и завесе дыма, – ландшафт уныл и мрачен. Самый красивый вид на Виктория-парк открывается из окна дома, принадлежащего церкви Святого Доминика: оттуда не видно ни одного кирпича. Приходский священник занимает половину дома с отдельным входом и палисадником. Посетители входят через высокое крытое крыльцо, поставщики провизии и свои домашние – через дверь под крыльцом, ведущую в полуподвальное помещение, в котором находятся столовая и кухня. Наверху, вровень с входной дверью, расположена гостиная с большим зеркальным окном в парк. Это единственная комната, куда прегражден доступ детям и семейным трапезам, здесь трудится приходский священник, достопочтенный Джеймс Мэвор Морелл. Он сидит на жестком вертящемся стуле с круглой спинкой, в конце длинного стола, который стоит так, что, повернув голову налево, можно наслаждаться видом парка. Вплотную к другому концу стола придвинут маленький столик, на нем пишущая машинка. За машинкой, спиной к окну, сидит машинистка. Большой стол завален брошюрами, журналами, письмами, заставлен картотечными ящиками, тут же календарь-блокнот, почтовые весы и прочее. Перед столом, посредине, прямо напротив священника, стул для посетителей. Рядом, так, что можно достать рукой, этажерка, и на ней фотография в рамке. Стена позади уставлена книжными полками, и зоркому, опытному глазу нетрудно догадаться о склонности священника к казуистике и богословию – по теологическим очеркам Мориса и полному собранию стихов Браунинга, а по выделяющемуся своим желтым корешком «Прогрессу и бедности», по «Фабианским опытам», «Мечте Джона Болла», «Капиталу» Маркса и десятку других литературных вех социализма – о его прогрессивных убеждениях. Напротив, в другом конце комнаты около стола с машинкой, дверь. Подальше, против камина, книжный шкаф и рядом кушетка. В камине горит веселый огонь; и этот уголок у камелька с удобным креслом и черным обливным, расписанным цветами горшком для угля с одной стороны и маленьким детским стульчиком – с другой выглядит очень уютно. В деревянной полированной раме камина вырезаны изящные полочки с тоненькими полосками зеркала, пропущенными в панели; на полке неизменный свадебный подарок – будильник в кожаном футляре, а на стене над камином – большая репродукция с главной фигуры Тицианова «Успения». В общем, это комната хорошей хозяйки, над которой, в пределах письменного стола, одержал верх беспорядочный мужчина; но повсюду вне этих пределов женщина, безусловно, сохраняет полный авторитет.
Декоративные качества обстановки изобличают стиль «гостиного гарнитура», изготовляемого предприимчивой мебельной фирмой из предместья; но в комнате нет ничего ни бесполезного, ни претенциозного; ист-эндскому священнику не по карману всякие нарядные безделушки. Преподобный Джеймс Мэвор Морелл – христианский социалист, священник английской церкви и активный член гильдии Святого Матфея и Христианского социалистического союза. Человек лет сорока, крепкий, здоровый, приятной внешности, бодрый, жизнерадостный, пользующийся всеобщей любовью, он подкупает своей неистощимой энергией, мягкими, располагающими манерами, сильным, проникновенным голосом в сочетании с отчетливой дикцией опытного оратора и богатой экспрессией, которой он пользуется с великолепным мастерством. Это первоклассный священник, который может сказать что угодно кому угодно, который умеет поучать людей, не восстанавливая их против себя, умеет держать их в повиновении, не унижая их, и в случае надобности позволяет себе вмешиваться в их дела, не проявляя при этом никакой навязчивости. Заложенный в нем запас энтузиазма и доброжелательных чувств не иссякает ни на миг. Тем не менее он хорошо ест и спит, что позволяет ему с честью одерживать победу в повседневной борьбе между затратой сил и их восстановлением. Вместе с тем это большой ребенок, которому прощают и некоторое тщеславие, и бессознательное довольство собой. У него здоровый цвет лица, хороший лоб, как бы обрубленные брови, светлые живые глаза, решительный рот, очерченный без особой тонкости, внушительный нос с подвижными, раздувающимися ноздрями драматического оратора, лишенный, как и все его черты, какого-либо изящества. Машинистка мисс Прозерпина Гарнетт – маленькая подвижная женщина лет тридцати, из мещанской семьи, опрятно, но простенько одетая – в широкой шерстяной юбке и блузке. Довольно бойка и резка на язык; не слишком любезна в обращении, но, по существу, чуткий и преданный человек. Она деловито стучит на машинке, в то время как Морелл распечатывает последнее письмо из утренней почты.
Он пробегает его и издает комический вздох отчаяния.
Прозерпина. Еще лекция?
Морелл. Хокстонское общество свободомыслящих граждан просит меня выступить у них в воскресенье утром. (Он выразительно подчеркивает слово «воскресенье», как явную нелепость.) А что они собой представляют?
Прозерпина. Анархисты-коммунисты, кажется.
Морелл. Вот именно, что анархисты… Не знают, что священник не может выступать на митинге в воскресенье. Скажите им, пусть придут в церковь, если хотят меня послушать: им это будет полезно. Скажите, что я могу быть у них в понедельник или в четверг. Календарь у вас?
Прозерпина (беря календарь). Да.
Морелл. Есть у меня какая-нибудь лекция в следующий понедельник?
Прозерпина (заглядывает в календарь). Клуб радикалов в Хэмлет-Тауэр.
Морелл. Так. Ну а в четверг?
Прозерпина. Английская Лига по мелиорации земель.
Морелл. А дальше?
Прозерпина. Гильдия Святого Матфея – в понедельник. Независимая рабочая партия, гринвичский филиал, – в четверг. В понедельник – социал-демократическая федерация в Майл-Энде. Четверг – первый урок с конфирмантами. (Нетерпеливо.) Ах, я лучше напишу им, что вы не можете. Подумаешь, какая-то кучка безграмотных, дерзких уличных разносчиков, у которых нет ни гроша!
Морелл (посмеиваясь). Да, но, видите ли, это мои близкие родственники, мисс Гарнетт.
Прозерпина (изумленно уставившись на него). Ваши родственники?
Морелл. Да, у нас один и тот же отец – на небесах.
Прозерпина (с облегчением). А, только-то!
Морелл (с огорчением, доставляющим некоторое удовольствие человеку, который умеет так бесподобно выразить его голосом). Ах, вы не верите. Вот так-то и все – только говорят, а никто не верит, никто. (Оживленно, снова переходя к делу.) Да, да! Ну что же, мисс Прозерпина? Неужели вы не можете найти свободного дня для разносчиков? А как насчет двадцать пятого? Третьего дня это число было свободно.
Прозерпина (перелистывая календарь). Занято – Фабианское общество.
Морелл. Вот привязалось это Фабианское общество! А двадцать восьмого тоже не выйдет?
Прозерпина. Обед в Сити. Вы приглашены на обед в Клуб предпринимателей.
Морелл. Ну, вот и отлично; вместо этого я отправлюсь в Хокстонское общество свободомыслящих граждан.
Прозерпина молча записывает, и в каждой черточке ее лица сквозит неуловимое презрение к хокстонским анархистам. Морелл срывает бандероль с оттиска «Церковного реформатора», присланного по почте, и пробегает передовицу мистера Стюарта Хэдлема и извещения гильдии Святого Матфея. Действие оживляется появлением помощника Морелла, достопочтенного Александра Милла, юного джентльмена, которого Морелл откопал в ближайшей университетской общине, куда этот молодой человек явился из Оксфорда, чтобы облагодетельствовать лондонский Ист-Энд своим университетским образованием. Это самодовольно-добродушный, увлекающийся юнец, в котором нет ничего определенно невыносимого, за исключением его привычки говорить почти не разжимая губ, что якобы способствует более изысканному произношению гласных и к чему пока и сводятся все его попытки насадить оксфордскую утонченность в противодействие хэкнийской вульгарности. Морелл, которого он завоевал своей истинно собачьей преданностью, бросает на него снисходительный взгляд поверх «Церковного реформатора».
Морелл. Ну, Лекси? Как всегда, с опозданием?
Лекси. Боюсь, что да. Как бы я хотел научиться вставать пораньше.
Морелл (в восторге от избытка собственной энергии). Ха-ха-ха! (Лукаво.) Бодрствуйте и молитесь, Лекси, бодрствуйте и молитесь!
Лекси. Я знаю. (Стараясь быть остроумным.) Но как же я могу бодрствовать и молиться, когда я сплю? Не правда ли, мисс Просси? (Идет к камину.)
Прозерпина (резко). Мисс Гарнетт, сделайте одолжение!
Лекси. Прошу прощения! Мисс Гарнетт.
Прозерпина. Вам придется сегодня поработать за двоих.
Лекси (стоя у камина). Почему?
Прозерпина. Не важно почему. Вам полезно будет хоть раз в жизни взять пример с меня: заработать свой обед, прежде чем съесть его. Довольно лентяйничать. Вам следовало быть на обходе еще полчаса тому назад.
Лекси (в недоумении). Она это серьезно говорит, Морелл?
Морелл (в самом веселом настроении, глаза так и сияют). Да. Сегодня лентяйничаю я.
Лекси. Вы! Да разве вы умеете?
Морелл (поднимаясь со стула). Ха-ха-ха! А то нет? Сегодня весь день мой… или по крайней мере полдня. Сейчас приезжает моя жена; она должна быть здесь в одиннадцать сорок пять.
Лекси (удивленно). Она уже возвращается? С детьми? Я думал, они пробудут там до конца месяца.
Морелл. Так оно и есть: она приезжает только на два дня – захватить теплые вещи для Джимми и посмотреть, как мы тут живем без нее.
Лекси (с беспокойством в голосе). Но, дорогой Морелл, если Джимми и Флэффи действительно болели скарлатиной, разве вы считаете разумным…
Морелл. Скарлатина? Ерунда, просто краснуха. Я сам занес ее сюда из школы с Пикрофт-стрит. Священник – это все равно что доктор, дитя мое. Он не должен бояться заразы, как солдат не боится пули. (Похлопывает Лекси по плечу.) Подцепите краснуху, Лекси, если сумеете: моя жена будет ухаживать за вами. То-то будет счастье для вас! А?
Лекси (смущенно улыбаясь). Вас очень трудно понять, вы так говорите о миссис Морелл…
Морелл (с чувством). Ах, дитя мое, женитесь на хорошей женщине, тогда вы поймете. Это предвкушение того высшего блаженства, что ждет нас в Царствии Божием, которое мы пытаемся создать на земле. Это излечит вас от лентяйства. Честный человек понимает, что он должен платить небу за каждый счастливый час доброй мерой сурового, бескорыстного труда, который состоит в служении ближним. Мы не имеем права пользоваться счастьем, если мы не насаждаем его, как не имеем права пользоваться богатством, не заработав его. Найдите себе такую жену, как моя Кандида, и вы всегда будете в долгу! (Он ласково похлопывает Лекси по спине и идет к двери.)
Лекси. Ах, подождите минутку, я забыл.
Морелл останавливается и оборачивается, уже приоткрыв дверь.
К вам собирался зайти ваш тесть.
Морелл, сразу меняясь в лице, снова закрывает дверь.
Морелл (удивленно и недовольно). Мистер Берджесс?
Лекси. Да. Я встретил его в парке, он с кем-то оживленно беседовал. Он просил меня передать вам, что зайдет.
Морелл (несколько недоверчиво). Но ведь он не был у нас целых три года. Да вы не ошиблись, Лекси? Вы не шутите, а?
Лекси (серьезно). Нет, не шучу, сэр.
Морелл (задумчиво). Гм! Пора ему взглянуть на Кандиду, пока она еще не успела измениться так, что он ее и не узнает. (Выходит из комнаты с видом человека, который подчиняется неизбежному.)
Лекси смотрит ему вслед с восторженно-глупым обожанием. Мисс Гарнетт, подавляя невольное желание хорошенько встряхнуть Лекси, дает выход своим чувствам в свирепой трескотне на машинке.
Лекси. Что за чудесный человек! Какая отзывчивая, любящая душа! (Садится на стул Морелла у стола и, расположившись поудобнее, вынимает папиросу.)
Прозерпина (нетерпеливо, выдергивая из машинки письмо, которое только что дописала, и затем складывая его). Ах, можно любить свою жену, но не носиться с ней так, что смотреть тошно!
Лекси (шокированный). Мисс Просси!
Прозерпина (деловито достает конверт, вкладывает в него письмо). Тут Кандида, там Кандида, везде Кандида! (Лижет края конверта, чтобы заклеить его.) Да это кого угодно может вывести из терпенья (постукивает по конверту кулаком), когда при тебе бессмысленнейшим образом превозносят до небес самую заурядную женщину только из-за того, что у нее красивые волосы и приличная фигура.
Лекси (с укором, внушительно). По-моему, она поразительно красива, мисс Гарнетт. (Берет фотографию, разглядывает ее и добавляет с еще большей убежденностью.) Поразительно красива. Какие чудесные глаза!
Прозерпина. У нее глаза ничуть не лучше, чем у меня. Вот!
Лекси ставит фотографию на место и сурово глядит на мисс Гарнетт.
А ведь сознайтесь, что вы считаете меня некрасивой и заурядной.
Лекси (величественно поднимаясь). Упаси боже, чтобы я позволил себе думать так хотя бы о самом ничтожном творении рук господних! (С чопорным видом отходит от нее и идет через комнату к книжному шкафу.)
Прозерпина (иронически). Благодарю вас. Очень любезно и утешительно!
Лекси (огорченный ее испорченностью). Я не подозревал, что вы имеете что-то против миссис Морелл.
Прозерпина (с негодованием). Я ничего не имею против нее. Она очень милая, очень добрая, я очень люблю ее, и я лучше любого мужчины умею ценить ее хорошие качества.
Лекси грустно качает головой. Мисс Гарнетт вскакивает и подбегает к нему, крайне раздраженная.
Вы мне не верите? Вы думаете, я ревную? Скажите, какое у вас глубокое знание человеческого сердца, мистер Лекси Милл! Как вы хорошо знаете женские слабости, не правда ли? Должно быть, так приятно быть мужчиной и обладать тонким, проницательным умом, вместо нашей глупой чувствительности, и знать, что если мы не разделяем ваших любовных иллюзий, так это только потому, что все мы ревнуем вас друг к дружке. (Круто поворачивается и, передернув плечами, подходит к камину погреть руки.)
Лекси. Ах, мисс Просси, если б только вы, женщины, умели так же пользоваться силой мужчины, как вы пользуетесь его слабостями, тогда не было бы никакого женского вопроса.
Прозерпина (через плечо, нагнувшись и держа руки над огнем). Где вы это слышали? Вероятно, от Морелла? Ведь не сами же вы это придумали, куда вам!
Лекси. Совершенно верно. Я не стыжусь признаться, что я усвоил это от него, так же как я усвоил от него много других духовных истин. Он говорил об этом на ежегодном собрании Женской либеральной федерации. Разрешите прибавить только, что если женщины этого не оценили, то я, мужчина, оценил. (Снова поворачивается к шкафу, полагая, что уж теперь-то он ее осадил.)
Прозерпина (поправляя прическу перед узкой полоской зеркала в каминной раме). Ну, знаете, когда вы говорите со мной, излагайте, пожалуйста, ваши собственные мысли, уж какие есть, а не его. Вы не представляете себе, какой у вас жалкий вид, когда вы пытаетесь подражать ему.
Лекси (уязвленный). Я стараюсь следовать его примеру, а не подражать ему.
Прозерпина (возвращаясь к своему рабочему столику, снова накидывается на Лекси). Нет, подражаете, подражаете! Почему вы носите зонтик под мышкой, а не в руке, как все люди? Почему вы ходите, выставив вперед подбородок, быстрым шагом и с таким деловым видом? Это вы-то! Когда вы не способны подняться с постели раньше половины десятого. Почему во время проповеди вы говорите «познание», когда в разговоре вы всегда произносите «пазнанье»? Что, вы думаете, я не понимаю? (Усаживается за машинку.) Ну хватит! Принимайтесь-ка за работу, достаточно мы с вами сегодня потеряли времени. Вот вам расписание на сегодня. (Протягивает ему листок.)
Лекси (глубоко оскорбленный). Благодарю вас. (Берет листок и, остановившись у стола, спиной к ней, читает расписание.)
Прозерпина принимается переписывать на машинке стенограмму, не обращая на Лекси внимания. Входит без доклада мистер Берджесс. Это человек лет шестидесяти, очерствевший и огрубевший из-за вечной расчетливости, неизбежной в мелкой торговле, но постепенно, благодаря сытой жизни и коммерческим успехам, раздобревший и размякший до ленивого самодовольства. Тупой, невежественный человек, для которого самое главное в жизни собственное брюхо; грубый и высокомерный с людьми, чей труд ценится дешево, заискивающий перед богатством и титулом – и при этом вполне искренний, без всякой злобы и зависти к тем и другим. Природа не наделила его никакими талантами, и для него не нашлось в мире никакой высокооплачиваемой работы, кроме мошеннической эксплуатации чужого труда, – это наложило на него отпечаток животной тупости и хамства. Но он этого не подозревает и от души верит, что его коммерческие успехи являются неизбежным, благодетельным для общества торжеством усердия, способностей, проницательности и опыта делового человека, который в частной жизни покладист, привязчив и снисходителен к чужим порокам. Он маленького роста, толстый, с плоским квадратным лицом и приплюснутым носом; редкая с проседью борода цвета мочалы; маленькие водянистые глазки смотрят с жалостно-прочувствованным выражением, и говорит он также прочувствованно, благодаря усвоенной им привычке напыщенно растягивать слова.
Берджесс (останавливаясь в дверях и оглядываясь по сторонам). Мне сказали, что мистер Морелл здесь.
Прозерпина (поднимаясь). Он наверху. Сейчас я вам его позову.
Берджесс (видимо, разочарованный). Вы, по-моему, не та молодая леди, которая раньше писала у него на машинке.
Прозерпина. Нет.
Берджесс (себе под нос, направляясь к камину). Нет, та была помоложе.
Мисс Гарнетт удивленно смотрит на него, затем выходит, сильно хлопнув дверью.
В обход собираетесь, мистер Милл?
Лекси (складывая расписание и пряча его в карман). Да. Мне пора идти.
Берджесс (величественно). Я не задерживаю вас, мистер Милл. Мне нужно поговорить с мистером Мореллом с глазу на глаз.
Лекси (обиженно). Я не намерен мешать вам, можете не сомневаться, мистер Берджесс. До свиданья.
Берджесс (покровительственно). До свиданья.
Лекси идет к двери; в это время входит Морелл.
Морелл (Лекси). На работу?
Лекси. Да, сэр.
Морелл (ласково похлопывая его по плечу). Возьмите мой шелковый шарф и закутайте шею. Сегодня холодный ветер. Ну, ступайте.
Лекси, просияв, вполне вознагражденный за грубость Берджесса, уходит.
Берджесс. Балуете, как всегда, своих помощников, Джеймс. Здравствуйте. Когда я плачу человеку жалованье и он находится в зависимости от меня, я держу себя с ним так, что он знает свое место.
Морелл (очень сухо). Я всегда держусь со своими помощниками так, что они прекрасно знают свое место, место моих соратников и товарищей. Если бы вы могли заставить своих клерков и рабочих работать так, как я заставляю своих помощников, вы бы давно разбогатели. Пожалуйста, садитесь в ваше кресло. (Властным жестом указывает ему на кресло у камина, затем отодвигает от стола свободный стул и усаживается в несколько подчеркнутом отдалении от своего гостя.)
Берджесс (не двигаясь). Все такой же, как прежде, Джеймс.
Морелл. Когда вы были у нас последний раз, – как будто года три тому назад, – мне помнится, вы выразились примерно так же, только несколько более откровенно. Вот в точности ваши слова: «Все такой же болван, как прежде, Джеймс!»
Берджесс (успокоительно). Ну что ж, может быть, я так и сказал, но (с заискивающим благодушием) я не хотел сказать ничего обидного. Священнику, знаете, полагается быть чуточку блаженным; это только подходит к его ремеслу. Я пришел сюда не затем, чтобы поднимать старые ссоры, а затем, чтобы покончить и забыть все, что между нами было. (Внезапно принимая в высшей степени торжественный вид и направляясь к Мореллу.) Джеймс, три года тому назад вы сыграли со мной скверную штуку. Вы провалили мой контракт; а когда я – ну, понятно, в огорчении – сказал вам несколько крепких слов, вы восстановили против меня мою дочь. Так вот, я поступаю по-христиански. (Протягивает ему руку.) Я прощаю вас, Джеймс.
Морелл (вскакивая). Черт знает что за бесстыдство!
Берджесс (пятится от него, обиженный чуть не до слез). Прилично ли так выражаться священнику, Джеймс? Да еще такому взыскательному священнику, как вы!
Морелл (гневно). Нет, сэр, священнику неприлично так выражаться, я не так выразился. Я должен был сказать: да провалитесь вы в преисподнюю с вашим дьявольским бесстыдством! Вот как сказал бы вам святой Павел и любой честный священнослужитель. Вы думаете, я забыл этот ваш подряд на поставку одежды для работного дома?
Берджесс (объятый гражданскими чувствами). Я действовал в интересах налогоплательщиков, Джеймс. Это был самый дешевый подряд, уж этого вы не можете отрицать.
Морелл. Да, самый дешевый, потому что вы платили рабочим такие гроши, что с вами не мог конкурировать ни один предприниматель. Женщины, которые шили эту одежду, получали у вас нищенскую плату, хуже чем нищенскую! Вы обрекали их на такую нужду, что им не оставалось ничего другого, как идти на улицу, чтобы не умереть с голоду. (Все больше и больше раздражаясь.) Эти женщины были мои прихожанки. Я пристыдил попечителей так, что они отказались принять ваш подряд, я пристыдил налогоплательщиков – как они могли допустить это. Я пристыдил всех, кроме вас! (Вне себя от негодования.) Как вы осмеливаетесь, сэр, являться сюда и говорить, что вы прощаете меня, и произносить имя вашей дочери, и…
Берджесс. Успокойтесь, успокойтесь, Джеймс, успокойтесь! Не надо так волноваться из-за пустяков. Я признал, что я был не прав…
Морелл (с возмущением). Признали? Я что-то не слышал.
Берджесс. Разумеется, признал. Я и сейчас готов признать. Ну, слушайте, я прошу у вас прощения за то письмо, которое написал вам. Теперь вы довольны?
Морелл (хрустя пальцами). Это ровно ничего не значит. А плату вы повысили?
Берджесс (торжествующе). Да.
Морелл (застыв на месте). Что?
Берджесс (умильно). Я стал примерным хозяином. Я больше не держу на работе женщин: я их всех рассчитал; всю работу делают у меня машины. Нет ни одного рабочего, который получал бы меньше шести пенсов в час, а квалифицированные мастера получают по ставке профсоюза. (С гордостью.) Что вы мне на это скажете?
Морелл (потрясенный). Не может быть! Ну что ж, об одном раскаявшемся грешнике больше радости на небесах… (Направляясь к Берджессу в порыве сердечного раскаяния.) Дорогой Берджесс, от всего сердца прошу вас простить меня за то, что я дурно думал о вас. (Хватая его за руку.) А теперь скажите, разве вы не чувствуете себя лучше от этой перемены? Ну признайтесь: вы чувствуете себя счастливее? И вид у вас более счастливый.
Берджесс (угрюмо). Что ж, может статься. Надо полагать, что так оно и есть, раз уж вы заметили это. Во всяком случае, контракт мой в муниципальном совете приняли. (Злобно.) Они не желали иметь со мной дела, пока я не поднял ставки. Черт бы их побрал, этих олухов, суются не в свое дело!
Морелл (совершенно отчаявшись, отпускает его руку). Ах вот почему вы повысили оплату! (Мрачно садится на свое место.)
Берджесс (строго, наставительно и постепенно повышая тон). А чего еще ради я стал бы это делать? К чему это ведет, кроме пьянства и зазнайства среди рабочих? (Он с чрезвычайно внушительным видом усаживается в кресло.) Все это очень хорошо для вас, Джеймс. Вы благодаря этому попадаете в газеты, вас превозносят, вы становитесь знаменитостью, но вам никогда в голову не приходит, сколько вреда вы приносите, отнимая деньги у людей, которые могли бы употребить их с пользой, и перекладывая их в карман рабочих, которые не знают, что с ними делать.
Морелл (тяжело вздохнув, говорит с холодной учтивостью). Что вас привело сегодня ко мне? Не стану притворяться, скажу прямо: не думаю, чтобы в вас вдруг заговорили родственные чувства.
Берджесс (упрямо). Вот именно, только родственные чувства, и ничего больше.
Морелл (с усталым спокойствием). Не верю.
Берджесс (поднимаясь, с угрожающим видом). Прошу вас, не говорите так со мной, Джеймс Мэвор Морелл.
Морелл (равнодушно). Я буду так говорить до тех пор, пока вы не убедитесь сами, что это правда. Я не верю ни одному вашему слову!
Берджесс (захлебываясь от оскорбления). А, вот как! Ну, ежели вы намерены продолжать ссору, я думаю, мне лучше уйти. (Нерешительно делает шаг к двери.)
Морелл не двигается.
(Берджесс медлит.) Я не ожидал, что вы окажетесь таким непримиримым, Джеймс.
Морелл по-прежнему безмолвствует.
(Берджесс делает еще несколько нерешительных шагов к двери, затем возвращается, хныча.) Жили же мы с вами раньше в ладу, хоть и расходились во взглядах. Почему же вы вдруг стали ко мне так относиться? Даю вам честное слово, я пришел сюда из чисто дружеских чувств, мне надоело жить в ссоре с мужем родной дочери. Полно, Джеймс, будьте же христианином. Ну, дайте мне руку. (С чувством кладет руку на плечо Морелла.)
Морелл (задумчиво, поднимая на него взгляд). Послушайте, Берджесс. Хотите вы быть у нас таким желанным гостем, каким вы были до того, как у вас сорвался этот контракт?
Берджесс. Хочу, Джеймс. Честное слово, хочу.
Морелл. Тогда почему же вы не ведете себя так же, как раньше?
Берджесс (осторожно снимая руку с плеча Морелла). Что вы хотите сказать?
Морелл. Я вам сейчас объясню. Вы тогда считали меня желторотым болваном.
Берджесс (заискивающе). Да нет, Джеймс, я…
Морелл (обрывая его). Нет, считали. А я считал вас старым мошенником.
Берджесс (бурно протестуя против такого грубого самообвинения Морелла). Нет, что вы, Джеймс! Неправда, вы клевещете на себя.
Морелл. Да, я считал вас старым мошенником. Однако это не мешало нам поддерживать добрые отношения. Бог создал вас тем, что я называю мошенником, и Бог же создал меня тем, что вы называете болваном.
Это умозаключение колеблет основы моральных принципов и понятий Берджесса. Он весь как-то оседает и, беспомощно уставившись на Морелла, испуганно вытягивает перед собой руку, как будто для того, чтобы не потерять равновесие, точно пол ускользает у него из-под ног.
(Морелл продолжает тем же спокойным, убежденным тоном.) А мне не подобает роптать на созданье рук Его, ибо как в том, так и в другом случае это Его воля. Если вы пришли сюда честно, как истинный, убежденный, уважающий себя мошенник, который защищает свое мошенничество и гордится им, – милости просим. Но (голос Морелла становится грозным, он встает и внушительно стучит кулаком по спинке стула) я не потерплю, чтобы вы являлись сюда морочить мне голову рассказами о том, что вы стали примерным хозяином и добродетельным человеком, тогда как вы просто ханжа, вывернувший шкуру наизнанку ради того, чтобы добиться выгодного контракта в муниципальном совете. (Трясет энергично головой в подкрепление своих слов, затем подходит к камину и, став спиной к огню, с внушительным и непринужденным видом продолжает.) Нет, я хочу, чтобы человек оставался верен себе даже в своих пороках. Так вот, не угодно ли? Или берите шляпу и убирайтесь, или садитесь и извольте дать мне откровенное, достойное истинного мошенника объяснение: почему вам понадобилось мириться со мной?
Берджесс, смятение которого улеглось настолько, что он пытается выразить свои чувства изумленной улыбкой, испытывает явное облегчение от такого конкретного предложения. Он с минуту обдумывает его, затем медленно и с величайшей скромностью садится на стул, с которого только что поднялся Морелл.
Вот так-то. А теперь выкладывайте.
Берджесс (хихикая). Право, вы все-таки большой чудак, Джеймс, как хотите! Но (почти с восторгом) вас нельзя не любить. Опять-таки, как я уже сказал, нельзя, разумеется, принимать всерьез все, что говорит священник, иначе как же можно было бы жить. Согласитесь сами. (Настраивается на более глубокомысленный лад и, устремив взгляд на Морелла, продолжает с тупой серьезностью.) Что ж, я, пожалуй, готов признаться, раз уж вы желаете, чтобы мы были совершенно откровенны друг с другом: я действительно считал вас когда-то чуточку блаженным, но теперь я начинаю думать, что у меня, как говорится, был несколько отсталый взгляд.
Морелл (торжествующе). Ага! Наконец-то вы додумались!
Берджесс (многозначительно). Да, времена меняются так, что даже трудно поверить. Пять лет тому назад ни одному здравомыслящему человеку не пришло бы в голову считаться с вашими идеями. Я, признаться, даже удивлялся, как вас вообще подпускают к кафедре. Да что! Я знаю одного священника, которому лондонский епископ несколько лет не давал ходу, хотя этот бедный малый держался за свою религию ничуть не больше вашего. Но теперь, если бы мне предложили поспорить на тысячу фунтов, что вы когда-нибудь сами станете епископом, я бы воздержался. (С важностью.) Вы и ваша братия входите в силу; я теперь вижу это. И уж придется им как-нибудь да ублажить вас, хотя бы только для того, чтобы заткнуть вам рот. Надо признаться, у вас, в конце концов, было верное чутье, Джеймс; для человека такого сорта, как вы, вы взяли правильную линию, такую, которая приносит доход.
Морелл (не колеблясь, решительно протягивает ему руку). Вашу руку, Берджесс. Вот теперь вы разговариваете честно. Не думаю, что меня когда-нибудь сделают епископом; но если сделают, я познакомлю вас с самыми крупными воротилами, каких я только смогу заполучить к себе на званые обеды.
Берджесс (поднимаясь с глуповатой улыбкой и отвечая на дружеское рукопожатие). Вы все шутите, Джеймс. Ну, теперь, значит, конец ссоре?
Женский голос. Скажи «да», Джеймс.
Оба, вздрогнув от неожиданности, оборачиваются и видят только что вошедшую Кандиду, которая смотрит на них с обычным для нее выражением шутливой материнской снисходительности. Это тридцатитрехлетняя женщина, статная, с прекрасной фигурой, может быть, чуть-чуть склонной к полноте, но сейчас как раз в меру, во всем обаянии молодости и материнства. По ее манере держать себя чувствуется, что эта женщина умеет расположить к себе людей и заставить их подчиняться и что она пользуется этим, нисколько не задумываясь. В этом отношении она мало отличается от любой хорошенькой женщины, которая достаточно умно пускает в ход свою привлекательность для мелких эгоистических целей; но ясный лоб Кандиды, ее смелый взгляд, выразительный рот и подбородок свидетельствуют о широте ума и возвышенности натуры, которые облагораживают эту вкрадчивость в подходе к людям. Мудрый сердцевед, взглянув на нее, тотчас же догадался бы, что тот, кто повесил над ее камином Деву из Тицианова «Успения», сделал это потому, что он уловил между ними некое духовное сходство; но, разумеется, он не заподозрил бы ни на минуту, что такая мысль могла прийти в голову ее супругу или ей самой: трудно предположить, чтобы они хоть сколько-нибудь интересовались Тицианом. Сейчас она в шляпке и пелерине; в одной руке у нее перетянутый ремнями плед, из которого торчит зонтик, в другой – ручной саквояж и пачки иллюстрированных журналов.
Морелл (потрясенный своей забывчивостью). Кандида! Как… (Смотрит на часы и ужасается, обнаружив, что уже так поздно.) Милочка моя! (Бросается к ней, выхватывает у нее из рук плед, не переставая громко упрекать себя.) Ведь я собирался встретить тебя на станции и не заметил, как прошло время. (Бросает плед на кушетку.) Я так заговорился (поворачивается к ней), что совсем забыл… Ах! (Обнимает ее, снедаемый чувством раскаяния.)
Берджесс (несколько сконфуженный и не уверенный в том, как к нему отнесутся). Как поживаешь, Канди?
Кандида, все еще в объятиях Морелла, подставляет отцу щеку для поцелуя.
Мы с Джеймсом заключили мир, почетный мир. Не правда ли, Джеймс?
Морелл (нетерпеливо). А ну вас, с вашим миром! Я из-за вас опоздал встретить Кандиду. (С сочувственным пылом.) Бедняжка моя, как же ты справилась с багажом? Как…
Кандида (останавливая его и высвобождаясь из его объятий). Ну, будет, будет, будет! Я не одна. У нас был Юджин, и мы ехали сюда вместе.
Морелл (приятно удивленный). Юджин!
Кандида. Да, он возится с моим багажом, бедный мальчик. Выйди к нему сейчас же, милый, а то он расплатится с извозчиком, а я не хочу этого.
Морелл поспешно выходит. Кандида ставит на пол саквояж, затем снимает пелерину и шляпку и кладет их на кушетку рядом с пледом, разговаривая в то же время с отцом.
Ну, папа, как вы все там дома поживаете?
Берджесс. Да что там, какая может быть радость дома, с тех пор как ты уехала от нас, Канди. Хоть бы ты когда-нибудь заглянула и поговорила с сестрой. Кто такой этот Юджин, который приехал с тобой?
Кандида. О, Юджин – это одна из находок Джеймса. Он наткнулся на него в прошлом году в июне, когда тот спал на набережной. Ты не обратил внимания на нашу новую картину? (Показывая на Деву.) Это он подарил нам.
Берджесс (недоверчиво). Чушь! И как это ты можешь рассказывать такие небылицы мне, своему родному отцу, что какой-то бродяга покупает такие картины? (Строго.) Не выдумывай, Канди. Это благочестивая картина, и выбирал ее сам Джеймс.
Кандида. Вот и не угадал. Юджин вовсе не бродяга.
Берджесс. А кто же он такой? (Иронически.) Благородный джентльмен, надо полагать?
Кандида (кивая с торжеством). Да. У него дядя – лорд. Настоящий живой пэр.
Берджесс (не решаясь поверить столь замечательной новости). Быть не может!
Кандида. Да. И у него был чек в кармане на пятьдесят пять фунтов, сроком на неделю, когда Джеймс нашел его на набережной. А он думал, что не может получить по нему раньше чем через неделю, и ему было стыдно попросить в долг. Ах, он такой славный мальчик! Мы очень полюбили его.
Берджесс (делает вид, что ему наплевать на аристократию, а у самого глаза загорелись). Гм… Я так думаю, что этот племянник пэра вряд ли бы прельстился вашим Виктория-парком, если бы он не был малость придурковат. (Снова разглядывая картину.) Конечно, эта картина не в моем вкусе, Канди, но все же это превосходное, прямо сказать, первоклассное произведение искусства; в этом-то уж я разбираюсь. Ты, конечно, познакомишь меня с ним, Канди? (С беспокойством смотрит на свои карманные часы.) Я могу побыть еще минуты две, не больше.
Морелл возвращается с Юджином, на которого Берджесс смотрит влажным от восхищения взором. Это несколько странный, застенчивый молодой человек лет восемнадцати, хрупкий, женственный, со слабым детским голосом; испуганное, напряженное выражение его лица и привычка как-то робко стушевываться изобличают болезненную чувствительность утонченного и островосприимчивого юноши, у которого еще не успел сложиться характер. Он беспомощен и нерешителен, он не знает, куда девать себя, что с собой делать. Он оробел при виде Берджесса, и, если бы у него хватило смелости, он с радостью убежал бы и спрятался. Но та острота, с какой он переживает любое, самое обыкновенное состояние, проистекает от избытка нервной силы, а его глаза, ноздри, рот свидетельствуют о неукротимом, бурном своеволии, которое, судя по его лбу, уже отмеченному чертами страдания, направлено не в дурную сторону. Он так необычен, что кажется почти не от мира сего. Люди прозаического склада склонны усматривать в этой отрешенности нечто пагубное, тогда как поэтические натуры видят в ней нечто божественное. Одет он очень небрежно. На нем поношенная расстегнутая куртка из синей саржи поверх шерстяной теннисной рубашки, шелковый платок вместо галстука, брюки из той же материи, что и куртка, коричневые парусиновые туфли. Он, по-видимому, валялся в этом костюме на траве, переходил вброд речку и, судя по всему, никогда не прикасался к нему щеткой. Увидев незнакомого человека, он останавливается в дверях, затем пробирается вдоль стены в противоположный конец комнаты.
Морелл (входя). Идемте, идемте. Какие-нибудь четверть часа вы можете уделить нам, во всяком случае. Это мой тесть. Мистер Берджесс – мистер Марчбэнкс.
Марчбэнкс (нервно жмется к книжному шкафу). Очень приятно познакомиться, сэр.
Берджесс (с величайшим благодушием направляется к нему через всю комнату, в то время как Морелл подходит к Кандиде, которая стоит у камина). Счастлив познакомиться с вами, чрезвычайно, мистер Марчбэнкс. (Вынуждая его к рукопожатию.) Как вы себя чувствуете? Хороший денек, не правда ли? Надеюсь, вы не позволяете Джеймсу засорять вам голову всякими безумными идеями?
Марчбэнкс. Безумными идеями? О, вы имеете в виду социализм. Нет!
Берджесс. Хорошо делаете. (Снова взглядывая на часы.) Да, а мне уже пора идти, ничего не поделаешь. Вам со мной не по пути, мистер Марчбэнкс?
Марчбэнкс. В какую сторону вы идете?
Берджесс. На станцию «Виктория-парк». Поезд в Сити отходит в двенадцать двадцать пять.
Морелл. Глупости. Я надеюсь, Юджин останется с нами завтракать.
Марчбэнкс (взволнованно отнекиваясь). Нет… я… я…
Берджесс. Отлично, отлично, я не настаиваю. Вы, конечно, предпочитаете позавтракать с Канди. Когда-нибудь, я надеюсь, вы пообедаете со мной в Клубе предпринимателей в Нортон-Фолгэйт.
Марчбэнкс. Благодарю вас, мистер Берджесс. А где это Нортон-Фолгэйт – кажется, где-то в Суррее?
Берджесс, в невыразимом восторге, давится от смеха.
Кандида (спешит на выручку). Ты опоздаешь на поезд, папа. Тебе нужно идти сию же минуту. Приходи к обеду, и тогда ты расскажешь мистеру Марчбэнксу, где твой клуб.
Берджесс (хохочет во всю глотку). В Суррее!.. Нет, вы только послушайте! Неплохо, а? В жизни своей не встречал человека, который не знает, где находится Нортон-Фолгэйт. (Смущенный собственной шумной развязностью.) До свиданья, мистер Марчбэнкс. Я знаю, вы слишком хорошо воспитаны и не осудите меня за то, что я посмеялся. (Снова протягивает ему руку.)
Марчбэнкс (нервно, рывком хватая протянутую ему руку). Нет, ничуть.
Берджесс. Ну, будь здорова, Канди. Я загляну попозже. До свиданья, Джеймс.
Морелл. Вам действительно нужно идти?
Берджесс. Да вы не беспокойтесь. (Несокрушимый в своем благодушии, уходит.)
Морелл. Я провожу вас. (Идет вслед за ним.)
Юджин провожает их испуганным взглядом, затаив дыхание, пока Берджесс не исчезает за дверью.
Кандида (со смехом). Ну, Юджин?
Юджин, вздрогнув, оборачивается и стремительно направляется к Кандиде, но, встретив ее смеющийся взгляд, останавливается.
Что вы скажете о моем отце?
Марчбэнкс. Я? Да ведь мы только что познакомились. Кажется, очень симпатичный старый джентльмен.
Кандида (с мягкой иронией). И вы пойдете в Клуб предпринимателей обедать с ним, правда?
Марчбэнкс (растерянно – он принимает это совершенно серьезно). Да, если это вам доставит удовольствие.
Кандида (тронутая). Знаете, Юджин, вы очень милый мальчик, несмотря на все ваши странности. Если бы вы посмеялись над моим отцом, я бы не обиделась, но я еще больше люблю вас за то, что вы были так милы с ним.
Марчбэнкс. А разве нужно было смеяться? Кажется, он сказал что-то смешное; но я так всегда стесняюсь с незнакомыми людьми… И я никогда не понимаю шуток. Мне очень жаль. (Садится на кушетку, упершись локтями в колени, сжав виски кулаками с видом безнадежного страдания.)
Кандида (ласково тормошит его). Да будет вам! Взрослый вы ребенок! Что с вами, вы сегодня хуже, чем всегда. Почему вы были такой грустный доро́гой, когда мы с вами ехали в кебе?
Марчбэнкс. Ах, да так… просто я думал, сколько надо заплатить извозчику. Я знаю, что это ужасно глупо, но вы не представляете себе, какой страх я испытываю перед такими вещами, – я так теряюсь, когда мне приходится иметь дело с незнакомыми людьми. (Постепенно и успокаивающе.) Но все обошлось благополучно: он весь просиял и снял шляпу, когда Морелл дал ему два шиллинга. А я собирался дать ему десять.
Кандида добродушно смеется. Входит Морелл с небольшой пачкой писем и газет, полученных с дневной почтой.
Кандида. Ах, Джеймс, милый, он собирался дать извозчику десять шиллингов – десять шиллингов за три минуты езды! Нет, ты подумай!
Морелл (у стола, просматривая письма). Не обижайтесь на нее, Марчбэнкс. Инстинкт, который заставляет человека быть щедрым, – это благородный инстинкт, лучше того, который вынуждает его скупиться, и встречается он не так часто.
Марчбэнкс (снова впадая в уныние). Нет – трусость, невежество. Миссис Морелл совершенно права.
Кандида. Разумеется, она права. (Берет свой саквояж.) А теперь разрешите мне удалиться и оставить вас с Джеймсом. Вы слишком поэтическая натура и вряд ли способны представить себе, в каком состоянии находит женщина свой дом после трехнедельного отсутствия. Передайте-ка мне плед.
Юджин достает с кушетки перетянутый ремнями плед и подает ей. Она берет его в левую руку, держа саквояж в правой.
Теперь перекиньте мне на руку пелерину.
Он повинуется.
Теперь давайте шляпу.
Он подносит ей шляпу, она прихватывает ее той рукой, в которой у нее саквояж.
Теперь откройте мне дверь.
Он бросается вперед и распахивает перед ней дверь.
Благодарю вас. (Она выходит.)
Марчбэнкс закрывает дверь.
Морелл (по-прежнему чем-то занят у стола). Вы, конечно, останетесь завтракать, Марчбэнкс?
Марчбэнкс (испуганно). Я не должен. (Быстро смотрит на Морелла, но тотчас же опускает глаза, избегая его открытого взгляда, и добавляет с явной неискренностью.) Я хочу сказать: я не могу.
Морелл. Вы хотите сказать, что вам не хочется.
Марчбэнкс (горячо). Нет, я бы очень хотел, правда. Я вам очень признателен. Но… но…
Морелл. Но-но-но-но… Глупости! Если вам хочется остаться, оставайтесь. Не станете же вы уверять меня, что у вас какие-то дела. Если вы стесняетесь, пойдите прогуляйтесь в парке, можете сочинять стихи до половины второго, а потом приходите, и мы хорошенько закусим.
Марчбэнкс. Благодарю вас. Мне бы очень хотелось. Но я не смею, правда. Дело в том, что миссис Морелл сказала мне, что я не должен. Она сказала мне, что она не думает, что вы пригласите меня остаться завтракать, но что мне надо запомнить, что если вы и предложите, так это не значит, что вы на самом деле этого хотите. (Жалобно.) Она сказала, что я должен понимать, но я не понимаю. Пожалуйста, не говорите ей, что я вам сказал.
Морелл (посмеиваясь). Только и всего? Но разве мое предложение прогуляться в парке не разрешает затруднения?
Марчбэнкс. Каким образом?
Морелл (шутливо). Ах вы, бестолковая голова! (Но взятый им развязный тон смущает его самого, так же как и Юджина; он одергивает себя.) Нет, я не то говорю. (Поясняет с ласковой серьезностью.) Милый юноша, в счастливом браке, подобном нашему, возвращение супруги в родной дом есть нечто глубоко священное.
Марчбэнкс бросает на него быстрый взгляд, пока еще только наполовину угадывая, что он хочет сказать.
Старый друг или истинно благородная и сочувственная душа не могут быть помехой в такие минуты, но случайный гость – да.
Пришибленное, испуганное выражение яснее проступает на лице Юджина, когда он наконец понимает.
(Морелл, поглощенный своей мыслью, продолжает, не замечая этого.) Кандида думала, что мне будет нежелательно ваше присутствие, но она ошиблась. Я очень вас люблю, мой мальчик, и мне хочется, чтобы вы сами увидели, какое счастье – такое супружество, как наше.
Марчбэнкс. Счастье? Ваше супружество! Вы так думаете? Вы верите этому?
Морелл (беспечно). Я знаю, мой мальчик. Ларошфуко утверждает, что браки бывают удобные, но счастливых браков не бывает. Вы представить себе не можете, какое это удовлетворение – уличить в обмане бесстыдного лгуна и гнусного циника. Ха-ха-ха! Ну вот, а теперь отправляйтесь в парк сочинять стихи. До половины второго, ровно. Мы никого не ждем.
Марчбэнкс (вне себя). Нет, подождите, вы напрасно… Я вам открою глаза.
Морелл (в недоумении). Как? Откроете что?
Марчбэнкс. Я должен поговорить с вами. Нам с вами необходимо объясниться.
Морелл (бросая выразительный взгляд на часы). Сейчас?
Марчбэнкс (с жаром). Сейчас. Прежде чем вы выйдете из этой комнаты. (Отступает на несколько шагов и останавливается, как бы готовясь загородить Мореллу дорогу к двери.)
Морелл (внушительным тоном, почувствовав, что это действительно что-то серьезное). Я не собираюсь уходить отсюда, я думал, вы собираетесь.
Юджин, ошеломленный его решительным тоном, отворачивается, сдерживая гнев. Морелл подходит к нему и ласково, но твердо кладет ему руку на плечо, невзирая на его попытки стряхнуть ее.
Так вот, сядьте спокойно и расскажите, в чем дело. И помните – мы с вами друзья; и нам нечего бояться, что у кого-нибудь из нас не хватит терпения и участия выслушать другого, о чем бы ни шла речь.
Марчбэнкс (круто повернувшись к нему всем телом). Не думайте, я ничуть не забываюсь. Я просто (в отчаянии закрывает лицо руками) в ужасе. (Отнимает руки от лица и, яростно наступая на Морелла, продолжает угрожающе.) Вы увидите, захочется ли вам сейчас проявить терпение и участие.
Морелл, твердый, как скала, смотрит на него снисходительно.
Не смотрите на меня с таким самодовольством. Вы думаете, вы сильнее меня, но я могу сразить вас, если только у вас есть сердце в груди.
Морелл (несокрушимо уверенный в себе). Разите меня, мой мальчик. Ну, выкладывайте.
Марчбэнкс. Прежде всего…
Морелл. Прежде всего?
Марчбэнкс. Я люблю вашу жену.
Морелл, отпрянув, с минуту глядит на него в полном недоумении и внезапно разражается неудержимым хохотом. Юджин озадачен, но нимало не смущен; он мгновенно преисполняется негодованием и презрением.
Морелл (садится, чтобы перевести дух). Ну, разумеется, дитя мое! Конечно, вы ее любите. Ее все любят и ничего не могут с этим поделать; и я только радуюсь этому. Но (глядя на него с комическим изумлением) послушайте, Юджин, неужели вы считаете, что нам с вами нужно объясняться по этому поводу? Ведь вам еще и двадцати нет, а ей уже за тридцать. Не кажется ли вам, что это просто ребяческая блажь?
Марчбэнкс (в исступлении). Вы осмеливаетесь говорить так о ней! Вот как вы понимаете любовь, которую она внушает! Вы ее оскорбляете.
Морелл (быстро поднимается и говорит совсем другим тоном). Ее! Эй, Юджин, будьте осторожней. Я терпелив. Я надеюсь не потерять терпения. Но есть вещи, которых я не могу позволить. Не требуйте от меня снисходительности, какую я проявил бы к ребенку. Будьте мужчиной.
Марчбэнкс (делает жест, точно отмахиваясь от чего-то). Ах, оставим все это ханжеское пустословие. Просто ужас берет, как подумаешь, сколько ей пришлось вынести подобной болтовни за все эти унылые годы, когда вы так эгоистично и слепо приносили ее в жертву своему чванству, – вы, у которого (наступая на него)… у которого нет ни одной мысли, ни одного чувства, общего с ней.
Морелл (философически). Она как будто отлично мирится с этим. (Глядя на него в упор.) Юджин, дорогой мой, вы спятили, вы просто спятили! Вот вам мое совершенно откровенное, искреннее мнение. (Отчитывая его, он впадает в привычный наставительный тон и, став на ковер у камина, греет за спиной руки.)
Марчбэнкс. А вы думаете, я не знаю? Неужели вы считаете, что то, из-за чего люди способны сходить с ума, менее реально или менее истинно, чем все то, к чему они подходят в полном разуме?
В глазах Морелла впервые мелькает сомнение. Он забывает о том, что хотел погреть руки, и стоит, слушая, встревоженный и удрученный.
Это-то и есть самое настоящее; если в жизни есть что-нибудь настоящее, так только это. Вы очень спокойны, и рассудительны, и сдержанны со мной, потому что вы видите, что я схожу с ума по вашей жене; так же вот и этот старик, который только что был здесь: он нисколько не беспокоится насчет вашего социализма, потому что он видит, что вы на нем помешаны.
Замешательство Морелла заметно растет. Юджин пользуется этим, донимая его жестокими вопросами.
Разве это доказывает, что вы не правы? Разве ваше самодовольное превосходство доказывает мне, что я не прав?
Морелл. Марчбэнкс, какой дьявол вложил эти слова в ваши уста? Легко, ах, как легко поколебать веру человека в самого себя. Воспользоваться этим, сокрушить дух человека – это призвание дьявола. Подумайте о том, что вы делаете. Подумайте.
Марчбэнкс (безжалостно). Я знаю. Я делаю это умышленно. Я сказал, что я могу сразить вас.
Они секунду смотрят друг на друга угрожающе. Затем к Мореллу возвращается чувство собственного достоинства.
Морелл (с благородной мягкостью). Юджин, послушайте. Когда-нибудь, я надеюсь и верю, вы будете таким же счастливым человеком, как я.
Юджин презрительно фыркает, явно давая понять, что он ни во что не ставит его счастье.
(Морелл, глубоко оскорбленный, сдерживает себя, проявляя изумительное терпение, и продолжает спокойно, с великолепным ораторским мастерством.) Вы женитесь, и вы будете стремиться употребить все ваши силы и таланты на то, чтобы сделать каждый уголок на земле таким же счастливым, как ваш собственный дом, вы будете одним из созидателей Царства Божьего на земле. И – кто знает? – может быть вам предстоит стать строителем, мастером – зодчим там, где я всего-навсего только скромный ремесленник, ибо не думайте, мой мальчик, что я не способен видеть в вас, несмотря на ваш юный возраст, задатки высоких дарований, на которые я никогда не осмеливался притязать. Я хорошо знаю, что именно в поэте божественный дух человека, бог, который обитает в нем, – наиболее богоподобен. И вы должны содрогаться при мысли об этом – при мысли о том тяжком бремени, о великом даре поэта, который вы, может быть, несете в себе.
Марчбэнкс (запальчиво, без малейшего раскаяния; мальчишеская откровенность его суждений резко восстает против красноречия Морелла). Нисколько я от этого не содрогаюсь. Наоборот, меня приводит в содрогание отсутствие этого в других.
Морелл (удваивая силу своего красноречия, воодушевляемого искренним чувством и подстегиваемого упрямством Марчбэнкса). Тогда помогите зажечь это в них, во мне, а не гасите. В будущем, когда вы будете так же счастливы, как я, я пребуду вашим истинным братом в вере. Я помогу вам сохранить веру в то, что Бог создал для нас мир, которому только наше собственное безрассудство препятствует стать раем. Я помогу вам сохранить веру в то, что ваш труд, каждая кроха ваших усилий сеет счастье для великой жатвы, которую все мы – даже самые ничтожные из нас – некогда пожнем. И наконец, – и поверьте мне, это не самое малое, – я помогу вам сохранить веру в то, что ваша жена любит вас и счастлива в своем доме. Мы нуждаемся в такой помощи, Марчбэнкс, мы постоянно испытываем в ней великую нужду. Так много вещей способно заставить нас усомниться – достаточно только позволить чему-нибудь поколебать наш душевный мир. Даже у себя дома мы живем словно в лагере, осажденном со всех сторон вражеской ратью сомнений. Неужели вы способны стать предателем и позволить им завладеть мной?
Марчбэнкс (с отвращением оглядывает комнату). И вот так всегда для нее в этом доме. Женщина с большой душой, жаждущая реальности, правды, свободы! А ее пичкают метафорами, проповедями, пошлыми разглагольствованиями, жалкой риторикой. Вы думаете, женская душа может жить этим вашим проповедническим даром?
Морелл (уязвленный). Марчбэнкс, с вами трудно не потерять терпения. Мой талант подобен вашему, поскольку он вообще имеет какую-нибудь цену: это дар находить слова для божественной истины.
Марчбэнкс (запальчиво). Дар пустословия, и ничего больше! А при чем тут истина, какое отношение к ней имеет ваше искусство ловко трепать языком? Не больше, чем игра на шарманке. Я никогда не был в вашей церкви, но мне случалось бывать на ваших политических митингах, и я видел, как вы вызывали у собрания так называемый энтузиазм: вы просто-напросто приводили их в такое возбужденное состояние, что они вели себя совершенно как пьяные. А их жены смотрели на них и дивились: что за дураки! О, это старая история, о ней говорится еще в Библии. Я думаю, царь Давид в припадках исступления был очень похож на вас. (Добивая его цитатой.) «Но жена презирала его в сердце своем…»
Морелл (яростно). Убирайтесь вон из моего дома! Вы слышите? (Наступает на него угрожающе.)
Марчбэнкс (пятясь к кушетке). Оставьте меня! Не трогайте меня!
Морелл с силой хватает его за воротник.
(Марчбэнкс съеживается, падает на кушетку и неистово вопит.) Перестаньте, Морелл, если вы ударите меня, я покончу с собой! Я не перенесу этого! (Почти в истерике.) Пустите меня! Уберите вашу руку!
Морелл (медленно, с подчеркнутым презрением). Вы жалкий, трусливый щенок. (Отпускает его.) Убирайтесь, пока вы со страха не закатили истерику.
Марчбэнкс (на кушетке, задыхаясь, но испытывая облегчение после того, как Морелл убрал руку). Я не боюсь вас! Это вы боитесь меня.
Морелл (спокойно, глядя на него сверху вниз). Похоже на это, не правда ли?
Марчбэнкс (с яростным упрямством). Да, похоже.
Морелл презрительно отворачивается и отходит. Юджин вскакивает и идет за ним.
Вы думаете, если я не могу выносить, когда со мной грубо обращаются, если (со слезами в голосе) я способен только плакать от бешенства, когда я встречаюсь с насилием, если не могу снять тяжелый чемодан с кеба, как это делаете вы, не могу подраться за вашу жену, как какой-нибудь пьяный матрос, – так это значит, что я вас боюсь? Ошибаетесь! Если я не обладаю тем, что называется британским мужеством, то у меня нет и британской трусости: я не боюсь поповских идей. Я буду бороться с вашими идеями. Я вырву ее из рабства, в котором они ее держат. Я сокрушу их своими собственными идеями. Вы выгоняете меня вон из дома, потому что вы не осмеливаетесь предоставить ей выбор между вашими и моими идеями. Вы боитесь позволить мне еще раз увидеть ее.
Морелл, разозленный, внезапно поворачивается к нему. Юджин в невольном ужасе отскакивает и бросается к двери.
Оставьте меня, я вам говорю. Я ухожу.
Морелл (с холодным презрением). Подождите минутку, я не трону вас, не бойтесь. Когда моя жена вернется, она заинтересуется, почему вы ушли. А когда она узнает, что вы больше не переступите нашего порога, она будет допытываться, почему это так. Так вот, я не хочу огорчать ее рассказом о том, что вы вели себя как подлец.
Марчбэнкс (возвращаясь, со вновь вспыхнувшей злобой). Вы расскажете, вы должны это сделать. Если вы скажете ей что-нибудь другое, кроме того, что было на самом деле, – вы лжец и трус. Скажите ей то, что я сказал: и как вы были мужественны и решительны и трясли меня, как терьер трясет крысу, и как я ежился и испугался, и как вы обозвали меня жалким, трусливым щенком и выгнали вон из дома. Если вы не расскажете ей, я расскажу. Я напишу ей.
Морелл (сбитый с толку). Зачем вам нужно, чтобы она это знала?
Марчбэнкс (в лирическом экстазе). Тогда она поймет меня и узнает, что я понимаю ее. Если вы утаите от нее хоть одно слово из того, что было сказано здесь, если вы не готовы сложить правду к ее ногам, как готов я, – тогда вы будете знать до конца ваших дней, что она по-настоящему принадлежит мне, а не вам. Прощайте. (Уходит.)
Морелл (страшно встревоженный). Постойте, я не хочу ей рассказывать.
Марчбэнкс (оборачиваясь, около двери). Правду или ложь, но вы должны будете сказать ей, если я уйду.
Морелл (мнется). Марчбэнкс, иногда бывает простительно…
Марчбэнкс (резко обрывает его). Знаю – простительно солгать. Это будет бесполезно. Прощайте, господин поп!
Когда Марчбэнкс поворачивается, чтобы уйти, дверь открывается и входит Кандида, одетая по-домашнему.
Кандида. Вы уходите, Юджин? (Приглядываясь к нему внимательнее.) Ах, боже мой, как это похоже на вас – идти на улицу в таком виде! Ну, ясное дело, поэт. Посмотри-ка на него, Джеймс! (Берет его за куртку и тащит показать Мореллу.) Посмотри на его воротник, на его галстук, посмотри на его волосы. Можно подумать, что вас кто-то оттаскал.
Юджин невольно оборачивается и взглядывает на Морелла, но она тянет его назад.
Ну-ка, стойте смирно. (Она застегивает его воротник, завязывает бантом шейный платок и приглаживает ему волосы.) Ну вот. Теперь вы выглядите так мило, что, я думаю, вам лучше в конце концов остаться позавтракать, хотя я вам и говорила, что вы не должны оставаться. Завтрак будет готов через полчаса. (Еще раз поправляет его бант. Он целует ей руку.) Не дурите.
Марчбэнкс. Мне, конечно, хотелось бы остаться, если только досточтимый джентльмен, ваш супруг, не имеет ничего против.
Кандида. Оставить его, Джеймс, если он обещает быть хорошим мальчиком и поможет мне накрыть на стол?
Морелл. О да, конечно. Разумеется, ему лучше остаться. (Подходит к столу и делает вид, что разбирает какие-то бумаги.)
Марчбэнкс (предлагает руку Кандиде). Идемте накрывать на стол.
Она берет его под руку. Они вместе идут к двери.
Я счастливейший из смертных!
Морелл. Таким был я – час тому назад.
