Осташа проснулся. Никешки рядом не было – то-то холод и продрал до костей. Дрожа, Осташа выполз из своей берлоги. Кругом стоял туман. В белой мгле можно было видеть лишь полянку на пять шагов вокруг себя. Деревья превратились в комли высотой в человеческий рост, дальше словно обломленные буревалом. Сверху словно из ниоткуда свисали густые еловые лапы. Костер почти прогорел. Мужики спали вокруг углей, завернувшись в лопотину, замерзшую, как береста. Где-то, неведомо где, пинькала лесная синичка. Журчание недалекого перебора Цветники превратилось в холстяной шорох.

Осташа навалил в костер разбросанные вокруг сушины, сквозь колючие еловые объятия напрямик спустился к реке. Казалось, что он все время находится в тесовой, выбеленной горенке без окон. Мучнистый свет висел в воздухе сырой пылью. Островок битых камней под ногами, накреняясь, наполовину уходил в темную воду.

Осташа присел, умылся и остался сидеть на корточках, свесив руки с колен. Вода беззвучно капала с ладоней. Надо было прочесть молитву, но мешал какой-то непонятный страх. Где он сейчас?.. Не на оборотной ли стороне, про которую говорили бурлаки вчера ночью?

Сегодняшний день будет решающим. Вечером барка должна пробежать Гребешок и вырваться из теснин. Дальше уже будут только холмы да покатые горы, а скалы кончатся, и Чусовая разольется спокойная, словно пруд. Но это будет вечером, а с утра его ждут Царь-бойцы, и сердце их – сам Разбойник. Сумеет ли он пройти Разбойник, как хотел – отуром? Сегодня решится: явится ли батина правда на Чусовой, или он, Осташа, убив свою барку, уйдет во вреющие воды. Боязно было читать утреннюю молитву – словно проявить себя перед богом. А вдруг господь уготовал ему на сегодня сон под бегучей волной? Прочтешь молитву – и сразу увидишь, как в тумане плывет лодка святого Трифона…

– Отче наш, – зажмурившись, зашептал Осташа. – Иже еси на небеси…

Он шептал и все яснее начинал слышать тюканье подкованного лодочного шеста по донным камням.

Он открыл глаза. Серым, размытым пятном в тумане двигалась лодка. Осташа помертвел и замер, словно надеялся, что святой Трифон проплывет мимо, не заметит его.

– Вон она, точно! Правь к берегу! – донесся глухой, как из-под шубы, но все же узнаваемый голос Никешки.

Легкий шитик ткнулся носом в валуны. Из тумана вдруг вылетел Никешка и шумно рухнул рядом с Осташей, едва не переломив ногу.

– Провалиться вам, каменюки чертовы!.. – заругался он. – Все, дядя Митрей, спасибочки! Плыви домой!

– Храни бог, Никифор! – ответили из тумана. Лодка с хрустом сползла с отмели и растворилась в белизне.

– Еле отыскал вас, ни пса не видно! – пожаловался Никешка Осташе. – Пошли к огню, замерз вусмерть!

Несколько бурлаков уже возились у костра, сгребая его в кучу. Свежий огонь радостно шнырял по дровам, с треском грыз сучья.

– Маманя с батяней тебе поклон передали, – сказал Никешка Осташе и сразу горячо зашептал: – Чего узнал-то я!.. У Колывана беда случилась, как я на сплав ушел! Говорят, воры к нему залезли: все в дому разнесли, окна выбили. Жене евонной косу выдрали с мясом – она и сейчас еще лежнем лежит. Петруньку избили до беспамятства… – Никешка наклонился к самому уху Осташи. – Говорят, Нежданку снасиловали. Колыван ее сразу отправил к сестре своей в скит, чтобы плод вытравить! А вчера Колыван приехал с Прошкой – ну, женихом для Нежданки-то, а ему говорят, что Нежданка из скита пропала совсем!..

– Что за вор такой лютый? – поразился Осташа.

Никешка выпучил глаза и развел руками.

На душе Осташи стало тягостно и даже досадно. Он хоть и не корил себя за то, что лишил девку девства, но знал, что нельзя так. А вот явился молодец и таких дел натворил, что любой Осташин укор своей совести казался стыдом мальчонки, который у матушки ватрушку стащил. А тягостно было потому, что не желал он Неждане таких бед.

– Куда ж она делась из скита? – спросил Осташа.

– Черницы тамошние боятся, что она руки на себя наложила.

– Искали ее окрест?

– Искали – нету.

– А Колыван чего?

– Да ничего, – удивленно сказал Никешка, словно и сам только сейчас осознал, как все это странно. – Пожрал, помолился да спать лег. А Прошке – тому все едино про Нежданку. Он, как теля, по своему батьке плачет, сопли ведрами выплескивают…

Осташа помолчал, бездумно глядя в костер, и вдруг неожиданно даже для себя сказал Никешке:

– Колыван небось сгибнет сёдня на бойцах. Мне Конон Шелегин говорил, что не жилец Колыван. Конону перед смертью многое ясно сделалось… Вот и нету Колывану дела ни до чего – ни до жены, ни до Нежданки… Кончилась семья.

Никешка ошарашенно таращился на Осташу.

– Пойду по нужде, – жестко сказал Осташа, вставая. – А ты набери водички в котелок наш, поставь в угли. Хоть отвару горячего попьем, пока бабы завтрак сготовят.

Ему не хотелось, чтобы Никешка расспрашивал, когда и как Конон Колывана приговорил.

Осташа зашел в лес поглубже и вдруг услышал в тумане какую-то непонятную возню чуть дальше по склону.

Ближайшая елочка затряслась, нагнулась в сторону, и через нее прямо в руки Осташе упало какое-то мелкое лесное чудище – мокрое и ледяное. Осташа подхватил его, отодвинул от себя – и узнал колывановского Петруньку. Хотя узнать его было трудно: лицо у мальчонки было черное, как у удавленника. Петрунька бессильно обвис в руках у Осташи, не сказав ни слова.

Осташа сгреб его в охапку и ломанулся к костру.

– Это что за лешачонок с тобой, сплавщик? – весело загомонили бурлаки, но осеклись.

Осташа поставил Петруньку у костра, но мальчишка не держался на подламывающихся ногах, падал. Он был босой, в одной рубашке и штанах, насквозь сырых и заледеневших.

– Держи его! – рявкнул Осташа ближайшему бурлаку.

Бурлак приподнял Петруньку под мышки, а Осташа сволок с мальчишки одежу. Вид у Петруньки был страшен.

– Матерь божья!.. – по-бабьи охнул кто-то из бурлаков.

Спина и ягодицы у Петруньки были во вспухших багровых рубцах. На ребрах вздулись опухоли и кровоподтеки. На руках и на бедрах друг на друга лезли синячищи. Половина лица была блекло-черно-рыжая от старых побоев, другая половина – ярко-черно-сизая от свежих. Глаза – как щелочки, бровь рассечена. Петрунька болтался в руках у бурлака, словно щенок.

– Никешка, водки принеси и мой армяк! – заорал Осташа.

Водки на донышке еще оставалось в том штофе, что не допили Логин и Федька.

Кто-то из мужиков уже протягивал Осташе свой зипун.

Осташа завернул Петруньку в зипун и опустился у костра, держа мальчонку на коленях. Глаза у Петруньки оставались закрыты. Подскочил Никешка, протянул штоф, обомлел:

– Да это ж Петро!..

Осташа сунул горлышко штофа Петруньке в рот и вылил водку. Петрунька сглотнул ее, как молоко из мамкиной титьки.

– Силен мужик, – серьезно сказал Платоха Мезенцев.

Петрунька лежал без движения – и вдруг открыл глаза, почуяв в животе взрыв огня. И тотчас его начало колотить.

– Что за малец? – тихо спросил Корнила у Никешки.

Оказывается, почти все бурлаки уже толпились у костра.

– Да из деревни нашей, из Кумыша… – пояснял потрясенный Никешка. – Колывана Бугрина младший сын…

– Колывана? Какого Колывана?.. Который сплавщик, что ли?.. – изумленно загомонили бурлаки.

– Живой ты? – наклонился над Петрунькой Осташа. – Тебя как сюда вынесло-то?..

– Его ув-видел… – продолжая трястись, спаленным от водки голосом просипел Петрунька и указал глазами на Никешку. – П-п-побеж-жал з-за н-ним… Ку-ку-кумыш переп-плыл… К те-тебе бе-беж-жал…

– Почто? – тихо спросил Осташа. Бурлаки вокруг замолчали, ожидая ответа.

– Ба-батька вчера… сказ-зал ка-караванному… что нынче… уб-бьет тв-вою ба-барку… – проклацал зубами Петрунька.

Осташа обвел бурлаков ненавидящим взглядом. Они все слышали. Колыван их тоже приговорил.

– Чего столпились? – зарычал Осташа. – Идите по делам своим!

Ни единый человек ему не ответил, ни единый не отвел глаз.

Осташа вскочил и с Петрунькой на руках побежал в лес.

Он остановился за елками, тяжело дыша.

– Как убьет? – спросил он Петруньку. Мальчишка, спеленутый зипуном, не шевелился, только глядел умоляюще и виновато.

– Он-н н-на я-якоре… за-за К-кликуном вс-станет… Тв-вою ба-барку толкнет н-на Раз-збойника…

Осташа застонал сквозь стиснутые зубы, по-волчьи запрокинув лицо к небу. Душа его вытянулась и истончилась, будто сверху сквозь горло кто-то высасывал ее из Осташиной груди. Петрунька затрепыхался, но Осташа только крепко прижал его к себе.

– П-прости… – прошептал Петрунька.

Левой рукой притиснув парнишку к груди, Осташа схватил себя за лицо и стал мять скулы, нос, лоб, точно вминал в себя эту страшную мысль: ему не пройти Разбойник отуром. Ему никогда не доказать батину правду. Все зря. Колыван победит.

– Ладно, ладно… – обморочно забормотал Осташа и для себя, и для мальчонки. – Ладно… – Он подхватил Петруньку другой рукой и стал качать, как младенца. – А тебя-то кто так уделал? Воры?..

– Н-не было воров… Их ба-батька придумал… С-сам он всех н-н-нас бил… У-узнал, что ты-ты Н-неждан-нку… с-с-с… с-сп-п… В скит ее отп-правил… До-до П-прошки…

– Что ж она там – повесилась?

– У-убеж-жала…

– Куда?

– Н-не знаю… Я с-сам из до-дома убеж-жал… К те-теб-бе…

– Ну что мне делать с батькой твоим? – с мукой спросил Осташа у Петруньки. – Что мне делать с тобой? Что с бурлаками делать, с собою?..

– П-прости…

– Заладил: «прости», «прости»!.. – сорвав сердце, крикнул Осташа и напролом сквозь ельник пошагал обратно к костру.

Его молча ждали. Он сел на прежнее место и снова пристроил Петруньку на колени, чтобы мальчонка отогревался от огня.

– Что скажешь? – наконец спросил Корнила Нелюбин.

– Ничего, – буркнул Осташа.

– На одной барке идем… Где ты – там и мы. Осташа упрямо смотрел на угли.

– Мы еще посмотрим, чья возьмет! – вдруг заорал он и поднял на народ бешеные глаза. – Я тоже сплавщик! Тоже не из шишки выковырян! Боится кто – не держу!

Оказывается, все бурлаки сидели вокруг костра, как на ночных пересудах. И вот один не торопясь встал, встал второй, третий, пятый… Они разошлись по полянке и скоро небольшой толпой вернулись обратно, уже плотно одетые в зипуны и перепоясанные.

– Бог в помощь мимо смерти пробежать, братцы, – печально сказал кто-то из них. – А мы со сплава уходим.

Они поклонились, опасаясь посмотреть на Осташу, развернулись и пошли прочь. Хруст их шагов затих в лесу на склоне.

– Давай уж, сплавщик, расскажи нам: кто, что, как и почему, – раздумчиво произнес в тишине Корнила.

– Нечего мне рассказывать, – сквозь зубы ответил Осташа.

– Тебе бурлаки нужны или один пойдешь? – прорычал Платоха.

Корнила, осаживая подгубщика, положил ладонь ему на плечо.

– Один! – крикнул Осташа.

– Ты скажи, – спокойно, без нажима, продолжил Корнила, – Поздей – он Колывана засланец был?

– Его, – кивнул Осташа.

– А Федьку за тебя убили?

– За меня.

– И тоже Колыван стрелял?

– У него есть кому стрельнуть.

Никешка смотрел на Осташу, открыв рот. Видно, в его простом уме такое и уложиться не могло.

– А басня, что батька твой цареву казну украл и барку убил, – колывановская?

– А еще-то чья? – Осташа впервые глянул Корниле в лицо.

Но Корнила не пытал Осташу – размышлял сам с собою, смотрел в землю, чертил прутиком в пепле костра.

– Расскажи начистоту, – попросил Корнила. – Открой душу народу… Тебе же нужен народ, верно? Кто же с тобой пойдет вслепую, ежели у тебя за спиной такая тайна? Уважь…

Осташа обвел всех глазами. Вот так взять – и рассказать все с самого начала? Со всеми хитростями, со всем стыдом, со всем бесполезным смыслом?.. Нет. Это и невозможно, не по силам. По силам только сказку рассказать, чтобы в нее поверили. А совесть – это когда правда твоя и сказка твоя об одном и том же. Да и не поверят в правду. После правды надо делать поневоле, а поневоле не всякий пожелает. Зато после сказки – сделают то же самое, но своей охотой.

– По мамкам соскучились? – спросил Осташа у всех. – Давно сказок не слушали? Ну ладно. Моя байка не длинная…

После капитана Берга уже привычно было из своей истории складывать другую: похожую, но не ту, что была.

– Поздей уже нашептал вам, что батя мой пугачевскую казну закопал, да? Это правда. Белобородовская казна в Старой Утке сплавщикам досталась, а от них случаем – бате. Батя ее и зарыл. Где зарыл – никому не сказал, даже мне. Казну эту только настоящий царь должен взять. А чтобы он нашел ее, батя пустил гулять загадку про четырех братьев Гусевых, которые на клад положены. На самом деле Гусевых он не убивал. Живы они были почти все, а последний из них – Чупря – и сейчас Колывану служит. Это он Федьку застрелил.

Бурлаки слушали внимательно, даже бабы, стоящие поодаль и одинаково прикрывшие рты ладонями. Осташа привстал, чтобы перевернуть Петруньку к огню другим боком, и увидел, что мальчишка спит.

– А батя мой на Чусовой лучшим сплавщиком был. Он ни под кого не нагибался, сам ходил. А под Кононом Шелегиным лучшим был Колыван Бугрин. При Кононе и Гусевы от властей прятались. Видно, Колыван-то от Гусевых и догадался, где казна схоронена. Разгадал, значит, батину загадку. И батя мой стал ему мешать: что же за тайна, коли на двоих поделена? А батя хотел сплавщицкий подвиг совершить: пройти Разбойник отуром. Такой путь найти, чтобы любой этим путем мог Разбойник обогнуть, даже когда погибель вроде бы и неминуча… Колыван на то и рассчитал. Батину барку поддырявил, и батя убился об Разбойника, утонул. А Колыван всем сказал, будто батя мой нарочно барку убил, чтобы убежать и казну унести. Чтоб никто ни его, ни казну на Чусовой больше не искал. Нельзя, мол, Разбойника отуром пройти, и если уж Переход пошел, значит, хотел барку убить и золото забрать. И теперь казна только Колывану бы и досталась. Он и без того уже на Чусовой себя царем возомнил. Конон помер, а Калистрата Крицына, наследыша его, позавчера застрелили. Думаю, что это по Колыванову наущенью Чупря Гусев и застрелил.

– Калистрата убили?.. – загомонили бурлаки. – Ну и дела!..

– Один я остался Колывану поперек горла, – продолжил Осташа. – Потому что мне обиден поклеп на батю. Потому что с того поклепа меня к сплаву не допускали. И нынче я хочу Разбойник отуром пройти. Пройду – и всем станет ясно, что возможно такое. А значит, честен был Переход. Значит, сгубил его Колыван, который больше всех про черный умысел кричал. И не посмеет Колыван казну выкопать, и не возьмет верх на сплаве, как Конон брал. Понятно теперь, что за ярость у Колывана?

– Да уж понятно, – вразнобой закивали бурлаки в раздумье.

– Не одолеть тебе, парень, – с сожалением сказал Платоха. – Сильный ты сплавщик, слов нету… Но Колывана не переломишь.

– Переломлю, – упрямо ответил Осташа.

Платоха подумал и повторил:

– Не переломишь.

Осташа отвернулся. Глупо за последнее слово перепираться.

– А мальчонка Колыванов тут при чем? – напомнил Корнила.

– Осташка с ним прошлое лето подружился, – влез Никешка, покосившись на Осташу: верно ли говорит? – Колыван за то бил Петруньку смертным боем… Вся деревня видела.

– И что же теперь? – спросил Платоха о самом главном.

Осташа передернул плечами:

– А теперь Колыван на якоре будет поджидать меня перед Разбойником, чтобы баркой мою барку толкнуть и убить об скалу. Ни с Поздеем, ни с Чупрей у него не вышло меня убить. Ему только так и остается.

– А ты?..

Осташа усмехнулся, не поднимая взгляда.

– Может, пересидеть здесь денек? – робко предложил кто-то из бурлаков. – Или два… Не будет же караванный столько ждать…

Осташа покачал головой.

– Я сплавщик, – сказал он. – Я с Колываном буду мериться. Я не спрячусь.

– Он все одно пойдет, – сдвинув бороду на сторону, раздумчиво согласился Корнила.

Теперь он не сводил глаз с Осташи.

Бурлаки помолчали, потом начали переговариваться. Осташа ждал, баюкая Петруньку.

– Отойдем, братцы, – вставая, распорядился Платоха. – Давай не при человеке…

Бурлаки гурьбой отошли за елки. У костра остались только Осташа с мальчонкой, Никешка, Корнила да еще пара мужиков.

– Уйдет от тебя народ, – негромко сказал Осташе Корнила. – Не ту сказку ты рассказал…

Осташа не ответил.

Бурлаки возвращались россыпью и поодиночке. Кто-то что-то негромко и горячо втолковывал товарищу, взяв того за локоть, кто-то угрюмо помалкивал. Кто-то сразу вывернул к костру и присел на бревнышко. Кто-то заполз в свой шалаш, кто-то полез на барку – в мурью, где хранились пожитки.

Платоха остановился перед Осташей, постоял, странно кривя рожу и шевеля усами.

– Уходим мы, сплавщик, – сказал он. – Свой живот дороже. Тебе это уже говорили.

– Ну и не повторяй, – окаменев скулами, посоветовал Осташа.

– Дай тебе бог удачи, – без ожесточения продолжил Платоха. – Не со зла все… Сам понимаешь почему.

– Зря я вам сразу все деньги выплатил, – ответил Осташа.

Платоха усмехнулся.

– Давай мне мальчонку, – вдруг предложил он. – Я ведь через Илим пойду – отправлю его тебе в Кашку. Я знаю, ты бобыль. Жив будешь – вдвоем легче, а сгинешь – его все равно Колыван забьет.

Осташа поднял глаза: Платоха стоял в одной рубахе, шапку сжал в руке.

– Одежа-то моя, – напомнил он про зипун, в который был завернут Петрунька.

Осташа неуверенно, криво улыбнулся и неловко встал. Платоха, нахлобучив шапку, бережно перехватил у него зипунный куколь с Петрунькой.

– Прощаться не будем, – сказал он. – Дурная примета.

Он повернулся и пошел прочь.

Осташа стоял спиной к поляне, глядел на Чусовую. Туман уже исчез – как-то незаметно его размело. По реке бежали барки. Сзади слышались шаги, голоса, шаги, голоса. Осташу не окликали. Шуршали елочки; трещали сучки на тропе, уводящей к Кумышу. И вдруг затюкал топор: кто-то рубил дрова на огонь для завтрака.

Осташа быстро оглянулся. Больше десятка человек, насупившись, сидели вокруг костра. Даже одна баба была.

– Сплавщик, пожрать ведь надо перед отвалом, – сварливо и укоризненно сказал кто-то.