Осташа и Никешка присмотрели на склоне две елки, у которых нижние ветки были размашистее и плотнее прочих. Ветки они приподняли колышком и сверху накрыли пластушинами мха. Обломали на стволах тоненькие мертвые сучочки – паутинки, навалили на корни лапника, и получилось убежище не хуже шалаша. Едва поужинали – стемнело. Хрупкая, невесомая стынь незримыми покровами стелилась по земле и чуть посверкивала в ночи. Иней пополз по еловой коре. И мох, и хвоя стали жесткими. Лапник зачерствел и перестал мяться. Ветки уже не сгибались; одежа залубенела; шею и запястья охватило холодом, словно намотало мокрые тряпки. Бурлаки потихоньку расползались кто куда, только у большого костра сидело с десяток мужиков, собиравшихся перемогать ночь возле огня. Костер словно высосал весь свет из окружающего пространства, и вокруг него костенела непроглядная, земляная тьма. Люди превратились в половинки людей: рожа, борода, грудь и колени; скула, плечо, бок и бедро; затылок, спина и пятерня, почесывающая нагретую поясницу. Где-то рядом и внизу журчал и чирикал перебор Цветники, а за ним на правом берегу заунывно ухал филин.

Осташа первым залез в еловую берлогу. Он повозился, устраиваясь, потихоньку угрелся, и глаза сразу будто потянуло за уголки враскос, а лицо потеплело от собственного дыхания в ворот армяка. Запахло оттаявшей хвоей, талой водой, рекой, ветром, простором, и все закачалось, поплыло, замелькали елки, скалы, повороты, чужие барки… Никешка потряс Осташу за плечо.

– Уже утро, что ль?.. – подскочил Осташа.

– Да нет, – виновато зашептал Никешка, – всего-то час спишь…

За еловым стволом внизу по склону костер малость поугас, и мужики возле огня стали видны целиком. Кто-то поворошил палкой в углях. Облако огненной пыли, истаивая, поплыло вверх. Бурлаки сидели и лежали, закутавшись во что нашлось. Они казались корягами на дне глубокого елового колодца. Зубчатое горло этого колодца поперхнулось луной.

– Какого пса тогда будишь меня? – сердито спросил Осташа.

– Слышь, Осташка, дозволь я ночью домой сбегаю, а? – попросил Никешка. – Рядом же Кумыш-то… Маманю с тятей повидаю, а то они извелись небось… Боятся, что сгибну я на сплаве.

Осташа внимательно оглядел Никешку.

– Ты не думай чего! – горячо зашептал Никешка. – Я не сбегну, я вернусь! Я же говорил тебе, что до конца с тобой буду!

– Ну… сходи, – растерянно согласился Осташа.

– Я еще до рассвета ворочусь! – пообещал Никешка и задом принялся выползать из берлоги.

Осташа улегся обратно, закутался, но сон пропал. Осташа дышал на озябшие пальцы и слушал негромкие пересуды бурлаков.

– Эй, подгубщик, а тебе на боковую не пора? – насмешливо спрашивал кто-то. – Дарья-то на тебя третий день поглядывает, а бочок у нее те-опленький…

– Разве я наушник? – услышал Осташа усталый голос Корнилы. – Говорите при мне… Я не донесу. И так про вас все ясно…

– Чего тебе ясно?

– Да чего… Сбежать хотите со сплава. Так?

– Догадливый… А что делать нам, скажи? Страшно.

– А чего все прочие делают? Дальше плывут. Не заплатил бы вам сплавщик денежки сполна, так ведь не столь бы хотелось деру давать…

– Ну, верно. Искушенье, понятно.

– А от кого искушенье бывает – не помнишь?

– А ты к нам беса не приваживай, – обиженно сказали Корниле. – Тут и без того нечисто.

– Темный он, сплавщик твой. Темный.

Осташа по голосам не различал, кто говорил: у всех бурлаков голоса казались одинаковыми. Только Корнила узнавался – да и то лишь потому, что возражал.

– Нам ведь Поздей-то много успел растрясти… Говорил, что у нашего сплавщика батя пугачевскую казну украл…

– И что, наш сплавщик тем золотом с головы до пят усыпан? За те же копейки шею гнет. А Поздею с чего вера-то?

– А с чего ему врать? Он до сплава Перехода и не видал…

– Не видал, а говорил. Да еще ведь и сам именно к нему пришел да нанялся… И под бойцом загреб, чтоб всех убить – и вас тоже, не одного Перехода. И барку ночью отпустил. Откуда ненависть такая к человеку, про которого ты раньше ни сном ни духом? Ну-ка вон ты, лысый, ты ведь тоже на Перехода только в Каменке первый раз посмотрел, да? Скажи мне: вот узнал ты о сплавщике дрянь всякую. Стал бы ты, как Поздей, барку на бойца править, снасти резать?

– Да уж нет, пожалуй, – согласился кто-то из бурлаков. – Пущай сам пропадает, как бог накажет. Своя-то шкурка себе милее…

– И о чем тогда говорить? Купили Поздея. Хорошо купили.

– А кто?

– Почем я знаю? Кто Федора Милькова застрелил?

– Братцы, а ведь не в Федора стреляли-то! – взволнованно заговорил какой-то молодой голос. – Понял я! Это ведь тоже в Перехода стреляли! На Федоре-то сплавщиков армяк был с дырой на спине – по армяку и спутали! А убить хотели Перехода!

– Да то уж давно все поняли, дурень.

– И все равно я нюхом чую – нечист сплавщик! – упорствовал кто-то.

– Серой, что ли, от него тянет?

– Ну, не серой, а нечист…

– Я, братцы, видел – у него на шее сразу гроздь крестов-то!

– Крестов же, не лягушачьих лапок.

– Он ведь кержак. Кто его знает, какого толка. Может, у них положено так…

– А может, и еретик какой.

– Может, и еретик…

– Нам, Корнила, не то страшно, что барка убьется. Страшен тот, кто ее ведет, понял? Будь другой сплавщик – ладно еще… А с этим – дело на кромочке.

– А вы сами до сих пор не убедились, что он не хочет барку убивать? У него сколь возможностей-то было всех утопить, а? Вспомните, как сегодня под большим бойцом, где руки рубили, прямо в камень нас потащило – и ведь вывел он! Чего боитесь? Он не меньше вашего хочет всех живыми в Лёвшину привести. И идет чисто, как по гладкому.

– То и боязно, что больно чисто.

– Ну, тебе не угодить!

– А я, братцы, даже подумал грешным делом: разбей он барку или на огрудок вылези – ну, все понятно, человек есть человек. И конь, сами знаете, о четырех ногах, да спотыкается. А этот как заговоренный – всяка беда мимо!

– Тут, Митрий, и есть наука сплавщицкая. Она от деда к отцу, от отца к сыну.

– Наука, Корнила, это когда ясно: вот так можно, а так – нельзя. А здесь какая же наука, коли не видно, как расчет делать? И у Перехода когда – наука, а когда он без всякой науки голым глазом видит, волчьим нюхом чует.

– Где чует, там душа, – веско добавил кто-то из бурлаков. – А где душа, да без храма, там все может быть… И бесы тоже.

– Я, Корнила Данилыч, всего второй раз на сплав хожу, а понял уже: у сплавщиков этих – свой счет. Наше дело крестьянское, земляное, медленное. А у них – быстрая вода. И в ней и до бога, и до черта ближе. Не знаю, в какую сторону наш Переход поворотил, да боюсь, что не в ту…

– Ведь пустое мелешь, пустое! – с досадой закряхтел Корнила. – Платон, хоть ты зипунам свое слово скажи!..

– А чего говорить? – буркнул Платоха. – Зипунам науки сплавщицкой вовек не понять, вот им колдовство и мерещится. Я сам рос-рос до сплавщика, но так и не дорос. Зато теперь цену им знаю и вижу с лету. И скажу вам, что парню нашему цена – дорогая. Он уж точно своего бати сын. А про науку, которая колдовством кажется, вот что расскажу. Был у нас в Ревде знатный сплавщик, Довмонт Ватуров звали его. У Довмонта сын был. И влюбилась в Довмонтова сына приказчикова дочка, гнилушка девка. Парню, понятно, на что она? У него невеста была. И тогда девка-гнилушка побежала к ведьме и денег ей дала, а ведьма на парня сухоту наслала. Довмонт же не трусом оказался, пошел к ведьме на выселки и выбил дух из гадины. Это положено так: сухоту только с ведьминой погибели отвести можно. И ведьма, сдыхая, пообещала Довмонту: или парень твой на барке убьется еще до свадьбы, или тебе самому, коли на барку подымешься, света белого больше не видать.

– Сука, – сказал кто-то из бурлаков.

– А парня-то женить хотели сразу после сплава. И тогда Довмонт сказал сыну: я с тобой на барке пойду. Сумею, мол, доведу барку, не убью. Оба живы останемся, бесу не дадимся. А потом ты женишься, и рассыплется проклятье. Сын туда-сюда, а Довмонт непреклонен. И взошел-таки на барку вслед за сыном, встал на скамейку. Только встал и вдруг говорит бурлакам да подгубщикам: хотите целыми дойти – молчите всю дорогу. Чтоб ни звука, ни вздоха. Так и отвалили. И дошли ведь до Оханска, и парень опосля женился, и Довмонт еще долго в скиту под Крестовой горой прожил.

Платоха замолчал.

– И все, что ли? – удивленно спросил кто-то. – А наука-то где?

– А наука в том, что сбылось ведьмино проклятье. Довмонт как встал на скамейку – так и ослеп начисто. Не увидел больше света белого. И ничего о том ни сыну, ни кому другому не сказал, чтобы сын его место не занял и не убился. Довмонт барку по памяти, по шуму воды провел. Потому он и приказывал всем молчать. И никакой чертовщины. Вот она, сплавщицкая наука. Поняли?

– Может, твой Довмонт и не был колдуном, – вдруг ломким, высоким от волнения голосом заговорил бурлак из молодых, – только есть бесовство на сплаве, есть! Я сам видел! Я четвертый раз уже хожу, знаю! В позапрошлый год шел я на барке Тимошки Колобова из Косого Брода. Слышали про такого? Прозвище у него еще было – Могилка. И уж не ведаю, чем наш Могилка бога прогневил… На второй день за камнем Гамаюном встали мы на хватку ото всех отдельно – так вышло. Утром отвалили как обычно. Бежим – и все вокруг не то! Вроде – то, а не то! И скалы вроде похожи, а не те, и ни единой деревни на берегу, ни единого человека, ни одной барки ни спереди, ни сзади… Одни мы на реке! Бежим, бежим, бежим – а у самих волоса дыбом! Где мы? Как здесь очутились? Как выбраться? Тишина! Страх божий! Так до сумерек и неслись. Схватились вечером, всю ночь молились. И как рассвело, увидели – стоим мы за камнем Гамаюн на вчерашнем месте! Вот так, братцы!

– Это вы на оборотную реку попали, – вдруг скрипучим, не своим голосом заговорил подгубщик Логин. – Есть эта оборотная сторона – бесова сторона божьего мира… Повезло вам еще, что выбрались. Как-то переворотило вас назад без вреда. А бывает, что и остаются там люди насовсем, пропадают. Или же возвернутся – да лучше бы там оставались. Звери зверьем явятся или ума решатся. Опасно это – на оборотную сторону смотреть…

– А ты смотрел?

– Смотрел единожды, – неохотно признался Логин. – Дурак был…

– И как смотрел? – вскинулись бурлаки. – Чего видел?

– Неохота, братцы, вспоминать.

– Дуди уж, коль в губы взял…

– До Пугача еще со мной то приключилось… Варнак какой-то, каторжанин беглый, за корку хлеба отдал мне бумажку с заговором. Надо в полночь встать на переборе спиной против теченья, нагнуться так, чтоб макушка в воду ушла, меж ног своих назад смотреть и заговор читать. Тогда увидишь оборотную реку.

– И чего, читал ты? Увидел?

– Залез в перебор, нагнулся, прочел заговор, глянул…

– Да не тяни душу! – рассвирепели бурлаки.

– Увидел барку свою, на которой шел… Она зачалена неподалеку была… Только не барку… Не барка была зачалена… Ну, увидел я, что вместо барки моей у берега зачален огромный гроб! Чуть я не захлебнулся…

– И к чему это? – недоверчиво спросили у Логина.

– К тому, что следующим днем барка моя убилась. И все, кто шел на ней, потонули.

– А ты?

– А я в ту же ночь со сплава сбежал. Потому и жив.

Бурлаки молчали, раздумывая.

– Я тоже слыхал про оборотную реку, – сказал еще один бурлак. – Говорят, бывали сплавщики, что плавали по ней. И кто проплывет той рекой – многое о своей жизни узнает тайного… Иные сплавщики черту душу отдавали, чтобы проплыть по оборотной Чусовой. Потому как для сплавщика на той оборотной стороне только те скалы стоят, на которых он в жизни своей барки убивать будет. Вот сплавщик эту тайну вызнает – и те заповеданные скалы трижды бережно обходит.

– Бесова насмешка это – сплавщицкую тайну на оборотной реке искать, – возразил Логин. – Не помогает, даже хуже. Потому как ежели сплавщик вызнает, какой скалы ему бояться, значит, убьется он на Неназванном Бойце.

– Что за боец такой?..

– Да вот такой… То есть, то нету… То здесь, то там… Где хошь объявится в самый жуткий миг. Блуждает он по реке. Из одного бойца в другой превращается. Ныряет с нашей стороны на оборотную и обратно. Он все одно сплавщика подкараулит и встанет на пути – не отгребешь от него, не ускользнешь.

– А ведь я видал тех, что на Неназванном Бойце убились! – вдруг охнул молодой бурлак, который один день плыл по оборотной реке. – В прошлом году на Сулёмском плесе встретили мы бурлаков, у них барка убилась на Журавлином Горле и сплавщик утонул. И все как один талдычили: огромный такой боец стоит на правом берегу вскоре за Пленичным! Никто им не поверил, потому как за Пленичным до самой Сулёмской пристани нету на правом берегу никаких бойцов!..

– Он, значит, и был, – согласился Логин.

– А я басню слышал, что какой-то сплавщик с оборотной реки принес пророчество, что погибнуть ему под Дыроватым камнем, – заговорил долго молчавший Корнила. – Кто знает, тот подтвердит, что на Чусовой три Дыроватых. Вот тот сплавщик и взял привычку: как его барка обходит какой из них, он шасть в косную лодку и стороночкой, стороночкой. А ведь не уберегся хитрец. Ездил как-то на мельницу за мукой, и там поломка случилась: на поставе с оси слетел жернов да сплавщику этому по башке. А жернов – все видали – тоже ведь камень с дыркой…

– Неча народ оборотной стороной пугать, – угрюмо сказал Платоха. – Чтобы бесу в пасть не попасться, надо правила бурлацкие соблюдать. Утром встал – помолись. На барку восходишь – пальцы держи скрещенные. Не свисти, на палубу не плюй. Под бойцами своего святого проси. На сплаве не блуди. И главное – псов на барке не держи.

– А псы тут при чем?

– В пса бес обращается. Поплывет на барке – верная погибель. Коли барку на бойца потащит, то люди-то раскаются в грехах, и господь их спасет, а бес никогда не раскается, и будет верный бой.

– Ежели бы только в песий род бесы вселялись – полбеды, – мрачно сказал старый и лысый бурлак. – Сколь сплавщиков сами свою душу бесу отдают…

– Есть такое, – сказал Корнила.

– Мне дядька как-то рассказывал, он водоливом ходил. Однажды на сплаве свалился за борт и совсем бы утоп, да сумел ухватиться за снасть другой барки, что мимо проплывала. Вылез. И увидел, что попал на судно к знаменитому тогда сплавщику Елизарке Колтырину из Полдневой. Горбуном еще Елизарку звали. Тот Елизарка ни единой барки не убил. Обрадовался мой дядька-то, думал – повезло. Горбун его ласково встретил, в казенку пустил обогреться. А казенка чуток над палубой выставлялась, и в стенках под самым потолком окошки были малые. Их скобами так и сяк напоперек заколотили, чтобы воры не залезли. И получился из скоб на окне крест! Дядька сквозь то окошко поглядел ненароком и увидел, что не люди у Горбуна бурлаками стоят, а бесы на потесях! Вот и слава вся откуда у Горбуна: бесы его вокруг скал обводили! Горбун тот уж лет десять как помер. Говорят, когда поп полдневской велел миру вокруг кладбища ограду поставить, подрядил мир по дешевке какую-то пьяную артель. И пьянчуги так ограду провели, что ровно одна могилка снаружи осталась – Горбуна могилка!

– Суеславие – вот сплавщиков грех, – сурово сказал Корнила. – За-ради славы сплавщицкой на что только люди не идут. Слышали байку про бахвала с Каменки? Был, дескать, там такой сплавщик – Плюха Помело. Языком как помелом мел – и все про себя песни пел. Бесы над ним и пошутили. Как-то вез он пушки Каменского завода. Даже, кажись, караванным был. И плыла с ним начальника караванного жена, ожги-баба. Пока караванный пьяный в казенке валялся, Помело вокруг бабы вился и хвастался, хвастался, хвастался… И тут все пушки у барки в брюхе разом как пальнут – ну будто на параде, когда генерал покажется. Барку вдребезги разнесло вместе с Плюхой. А бурлакам, бабе-дуре, даже пьяному караванному – ничегошеньки не сделалось, только вымокли. Вот про такую погибель никакая оборотная сторона не расскажет.

– Ты, Корнила, на шутку сводишь, чтобы народ не пугать, а я о другом говорю, – раздумчиво произнес Логин. – Оборотная река – она ведь не для того, чтобы всякому сплавщику подсказать, под каким бойцом тот убьется… Она для того, чтобы сплавщик свою тайну сплавщицкую изведал. Узнал, как ему идти в теснинах-то. Что за бесы его там стерегут. Мы же люди темные, совсем темные, а потому и свет нам белым кажется. И все на нем нам понятно. Это – грех, а это – дозволено, всей-то и разницы… И главная тайна для нас, дурацкая тайна, – вызнать, где и как богу душу отдадим. Будто ничего важнее и нету. Идет такой дурак на оборотную реку и приносит знанье про то, где ему убиться. Бесполезное это знанье, обманка. А человек, простота эдакая, думает, что сплавщицкую тайну на свою душу у сатаны выменял… Был, говорят, такой сплавщик, что вернулся с оборотной реки и рассказал: плыл я там, дескать, и ничего не увидел – темнота! Другой остолоп ему разъяснил: значит, погибнешь ночью. Ну, понимаете, бывает так: не сумели в сумерки схватиться, и плывет барка ночью, а в темноте первый же встречный боец – последний. И вот этот сплавщик-дурак пообещал черту душу, чтоб для него все скалы в темноте светились. Черт дураку всегда пособить рад. Стал с тех пор тот сплавщик и ночами плавать. Скалы горят ему, как пни трухлявые, – все видно. И как-то раз плыл вот так до самого рассвета, а на рассвете туман на реку лег, и ни зги не видно. Тут и убился тот сплавщик о свою скалу. Вот тебе и тайна сплавщицкая. За что душу отдал?

– Тайна сплавщицкая и на своей стороне, и на оборотной – одна, – сурово сказал Корнила. – Незачем за ней туда ходить. Бес если и подскажет, то навыворот, чтоб ты не понял. А тайна всегда очень проста… У каждого, наверное, своя. А может, и на всех одна – не знаю… Но простая тайна. В два-три слова сказать можно.

– Чего ж никто не говорит?

– На то и тайна. Знаешь, к примеру, какая тайна у Пугача была? Тоже тайна простенькая, а он ее хранил истовее, чем душу. И вся тайна его в трех словах заключалась, вот э ти слова: «Я не царь!» И у любого эдак. Бывает, что человек тайну эту так хранит, что даже сам от себя прячет, сам ее знать не хочет, чтоб не выдать. Тайна эта уста жжет, ее и немой выговорит. Вот я вам правду расскажу, не сказку. Это воистину было. Я не буду вам имени того сплавщика называть – он и сейчас ходит. Он смолоду был в чести, и дочь у него была – Павлина, Павушка, красавица и любимица. Мальчонку он взял из сирот себе в выученики – Егорушку, и тот, по всему видать, в хорошего сплавщика вырастал. Но дело ясное: в одном дому жили молодые. Слюбились, понятно. Убежали и обвенчались. Вернулись – и в ноги батюшке. А он осерчал, пинками прогнал обоих. Дочь проклял, парня выгнал, не доучив. Вырвал обоих из сердца, как волк в капкане себе лапу отгрызает. И сколько-то там лет прошло. Егорушка этот все ж таки стал сплавщиком, но недоучкой, бедолагой. Не набрал он сноровки у приемного батюшки и однажды убился под бойцом. Сплавщик же тот, как узнал, только сплюнул, а к дочери и внучеку даже жене своей ходить запретил. И вот однажды вел он барку, и перед тем бойцом, где Егорушка убился, вдруг словно в глазах у него полыхнуло и в темя ударило, когда он Егорушкин крест на скале увидел. И отнялся у него язык. А как сплавщику-то без команды, без голоса? Гибель! И понесло его барку на Егорушкин боец. Но сплавщик тот о смерти-то своей и не подумал вовсе. При виде того голбца, кривого да неухоженного, вспомнил он, как живого, приемыша Егорушку, которому он сам надежду дал, сам же и отнял. Вспомнил Павушку свою, которая с внучеком жила у какой-то старухи нищенки в бане на хлебе да воде. Вспомнил жену свою, которая иссохлась по дочери. Вспомнил всю жизнь свою – светлую, пока молодые в дому его смеялись, да пели, да целовались за занавеской, и темную, сухую, когда опустел и обветшал большой дом и почернели образа в кивоте. И страшно ему стало за душу свою бессмертную. Жалко ему стало всех – и Павушку, и Егорушку, и жену Настасью Герасимовну, и внучека, которого и как звать-то он не знал – вроде бы тоже Егорушкой. И бурлаков своих стало жалко, что за его вину они сейчас смерть примут. Вся душа у старика вздыбилась и переворотилась, всего его вперехлест адовым пламенем обожгло и на сердце будто кованым каблуком наступили. Да только что он сделает-то теперь, обезъязычев? Как скомандует бурлакам и подгубщикам?.. Всего-то он и смог, что тайну свою выкрикнуть, и душу свою до капли в нее вложил, весь свой грех, всю свою любовь. И тогда истинным чудом барка ушла из-под скалы, вырвалась, спаслась, на чистую воду выкатилась. Вот оно что такое – сплавщицкая тайна.

– А чего он крикнул-то? Знаешь эту тайну, Корнила?.. – загомонили бурлаки.

– Знаю, – сказал Корнила.

Осташа даже подался вперед из-за елового ствола, чтоб не прослушать заветные слова.

– Ну скажи, чего он кричал?..

Корнила оглядел всех, снял шапку и сказал:

– «Господи, прости!»