Он выломился из пихтарника на Старую Шайтанскую дорогу и, тяжело дыша, повалился на обочину рядом с Корнилой и Никешкой.

– За тобой что, черти гнались? – изумленно спросил Никешка.

– Хуже… – просипел Осташа.

Корнила, сидевший на коряге, молча вынул из его рук смятый туес, повертел, лизнул с донышка и выбросил в канаву. Потом отклонился назад, глянул Осташе на спину, подумал и оторвал от армяка лоскут, болтавшийся на лопатках.

– Похоже, непростые у тебя тут дела, сплавщик, – задумчиво сказал он, всовывая лоскут Осташе в карман. – Вернемся, попроси баб, чтоб подшили…

Осташа не ответил, вытирая руки о штаны.

– Пойдемте, что ли, – сдавленно сказал он.

Они шагали по темной дороге в темном лесу, и слышен был только легкий шум ветра в вершинах. Ночной заморозок еловыми лапами, как кистями, размашисто обшаркал известкой инея окатости придорожных валунов, шершавые стволы валежника, плечи и шапки людей. Изредка с дороги в кусты вдруг шарахались рябчики, похожие на косматые комья мрака.

На душе у Осташи лежала страшная тяжесть – и страх, и обида, и гнев. Осташа шагал и думал, что он много принес зла – но не Чупре, не Гурьяну Утюгову, не Пасынкову, не Поздею, не своим бурлакам. Почему же тогда именно от них – измена, презрение, угроза? Ну чем он им дался-то? Почему они загораживают дорогу, почему плюют в след?.. Он не будет терпеть, он сшибет с пути… Но он ли будет виноват, что ему придется ногами ступать по чужим спинам? Хочет ли он того? Кто хуже-то – он или те, на кого он наступит?

– Почему от людей человечьего облика ждешь, а глянут они – и рыло у них свиное? – тихо, яростно спросил Осташа у Корнилы.

– Ты о том, что никто татарина нести не подхватился? – подумав, переспросил Корнила.

– Да обо всем…

Корнила молчал, шмыгал замерзшим носом.

– Молод ты, честен, прост, – сказал он. – Видал я лицо твое на спишке, видал тебя и когда Поздей хай поднял из-за бабьих денег… Ты небось вспоминаешь: как ладно народ на сплаве у потесей работал – единой душой – и как харкнул на татарина, потому что от выпивки отрываться не хотелось… Так?

– Так тоже.

– Ты на народ сердца не держи. Бесполезно это. Даром себя изведешь. Всегда помни: добр народ, но за правду не встанет стеной. Зол народ, но не искорыствуется… Народ – межеумок. Нету в нем воли за себя.

– Может, зря Пугача предали? – с отчаянием спросил Осташа. – Пугач-то волю нес…

– А вот это – лжа, – осадил Корнила. – Пугач – царь. Он народ на дело двинул и всю вину по-царски на себя взял. Какая ж от него воля? Народ его на царствие не ставил.

Никешка шагал и слушал, даже уши его шевелились, как у коня.

– Пугач – самозванец, – не оглядываясь, сказал он с какой-то обидой в голосе.

– И я о том, – согласился Корнила. – Не важно, самозванец он или царь по праву, только воли народу он не давал, хоть народ и лютовал, как хотел. Вся воля, которую он принес, – это каждому для себя выбрать, царем его считать или самозванцем. И все. Никакой другой воли больше не было.

– Может, воли и не было… А правду он все ж таки объявил: звериный лик у народа, – сказал Осташа.

– И опять не то. Пойми ты, нету у народа лика. И Пугач о том первым догадался. Народ таков, каково дело, которое он делает. Шел Пугач против бога и царя – и народ беса тешил. Для нас, парень, дело первее души. На что царь наставит – таковыми и будем. Прикажет младенцев резать – всех вырежем. А прикажет своими телами к правде дорогу выстелить – выстелим. Что угодно можем, если прикажут. И вся воля народа – только царя царем считать или в цари самозванца пихнуть.

– Что ж получается, в народе души и нету вовсе? – Осташа злобно пнул с дороги ветку.

– Не знаю, – пожал плечами Корнила. – Я ее не вижу. А ты видишь? Всякий раз народ разный. Но чаще всего – стыд смотреть какой. Но всегда народу оправданье есть, что не от зла он грех творит, а от греха злой становится.

– Зачем тогда мы греховное дело делаем, коли не злы?

– Я тебе и говорю, что нам дело первее воли. Темны мы, и жизнь наша скудна. Потому и приходится за любое дело браться, лишь бы выжить. А цари наши сроду о нас не думали. Им своя забота важнее, и народ за их заботу гнется. Когда же за одного всем народом дело делают, тогда правды не жди. Можно прожить, когда один – вор, а весь прочий мир – работник, но погибель, ежели варнак – царь и за него весь народ варначит. Вот и выходит: чего ни творим – все грех. И от того греха сами облик человечий теряем. А отчего народ на самозванца соглашается? Да верит, что придет царь и воистину на себя грех за дело возьмет. Только выходит всегда обратно: дело сделать и грех принять – народу, а казну – барину.

– По твоим словам – и выхода-то нету…

– А какой тебе выход нужен? Народ любить хочешь, служить ему – дак люби, служи, кто тебе мешает? А из грехов народ вывести – дак ты не царь. Простить же грехи богу дозволь, не твое дело.

Дорога выбежала из леса и потекла вдоль опушки. Покатые покосы лежали отбеленные луной. В прошлогодней стерне чирикали ночные птицы. Голенастыми костяками торчали жердяные вешала для сена, треноги для стогов. Вдали темнела длинная морщина чусовской поймы. Небо почти очистилось от туч, отчеканились звезды.

– Душа народа только в деле жива. Может, это наша беда, а может – спасенье, – раздумчиво продолжал Корнила. – Нет дела общего – и нет души. Может, у народов иных держав все как-то иначе… Нет общего дела, и каждый сам по себе хорош, живет тихо и пристойно. А мы без общего дела как без ума. Сам смотри: те же бурлаки, что на потесях жилы рвали, сейчас, без дела-то, водки напьются до скотского образа. А потом два друга каких, сызмальства закадычных, раздерутся вкровь, и сосед у соседа деньги покрадет…

– Вернемся – посмотрим, – хмыкнул Осташа.

– Народ Пугача приял, потому как тосковал об этом деле общем. О хорошем царе тосковал, о благом, который и народу благое дело укажет. Ведь были в старину благие государи – были же? Были и Минины с Пожарскими… Не век же нами Катеринкам с Пугачами хороводить… Придет и правильный царь. А без царя никак. Даже в мелочи – никак. Вот подумай, вспомни: когда ты деньги за погрузку бурлакам выплачивал, если бы Поздей голоса не поднял, разве ж кто заметил бы, что ты бабам не по правилу много выдал? Никто бы не заметил. Народ не порченый. А предположь: вот ты бабам и спервоначалу заплатил, как Поздей ратовал. А я, скажем, заорал бы: мужики! Давайте бабам с нами поровну выплатим! Думаешь, не согласился бы народ? Согласился бы. Жалко, что ли, тринадцати-то копеек? Видишь, как важен заводила – царь.

– Значит, только Поздей в том и виноват, что тридцать шесть мужиков четырех баб обсчитали? – усмехнулся Осташа.

– Да нет, конечно… Просто Поздей вовремя на коня вскочил. Когда дележ денег хорошим делом был? Что такое дележ? Все считают, что это когда народ смотрит, чтобы всем было поровну. А это лжа. Дележ – это когда каждый сам по себе смотрит, чтобы ему не меньше другого досталось. Дурное дело дележ. И народ на дележе разом поганым стал – от дурного дела дурным. Поздею только квакнуть осталось.

– А чего ж бурлаки Бакирку-то нести отказались? – Никешка даже тряхнул носилки. – Дело-то хорошее…

– Поздно предложили. Вовремя царя не нашлось – и все. Народ пьяный стал. Пьяную голову на ум не наставишь. Пьяными руками и мотню не завязать. Какое уж тут дело, хорошее ли, плохое ли, – ничего не сподручно.

– Ты это все про никонианцев говоришь, – наконец выдал Осташа. – Может, с ними и так. Но с кержаками не так. И не только потому, что не пьют. Не ведут себя так кержаки. Не та масть. Ты же сам кержак, знаешь. Кержакам вера не дает человечий облик терять.

– Правильно, – согласился Корнила. – Правильно! А знаешь почему? Потому что кержаки свою веру своим общим делом сделали. Кержаки никогда без дела не остаются, и душа их всегда жива. А душа такова, каково дело, – какой толк ни возьми.

– А каково дело у наших толков? – глупо спросил Никешка.

– Спасение.

Они уже подошли к околице Старой Шайтанки.

– В дома будем стучаться или как? – Никешка оглянулся на Корнилу и Осташу.

– Давайте до кабака дойдем, – предложил Корнила. – Чужим хозяйкам и своих хлопот хватает. Кинут татарина куда на сеновал, – кому он нужен? – и загнется он на третий день. А кабатчице с рук на руки сдадим, денег заплатим да пригрозим по возвращенью проведать. Надежнее будет.

Осташа помнил, где кабак, еще по зиме, когда с Федькой шел от Илима в Ревду. Он уверенно указал Никешке на проулок.

Толстая, заспанная, неопрятная кабатчица и вправду оказалась рада такому необременительному заказу: положить Бакирку на печь да три раза в день припарки менять. Стряпня всегда наготове, только попроси. А если даже умрет постоялец – ну что ж, не убьют же ее за это, деньги не отнимут. Кабак был пуст: сплав начался, и всех мужиков как корова слизала. Забот не было.

Бакира уложили на лавку, стащили с него рубаху. Кабатчица принялась ощупывать его бока. Бакир застонал, очнулся, обвел горницу мутными глазами.

– Астапа… – позвал он. – Астапа… Где Бакир?..

– В Шайтанке ты, – склонившись, пояснил Осташа. – Мы тебя хорошей бабе на руки сдадим. Она тебя поднимет.

– Не-ет, умрет Бакир… – Бакир замотал кудлатой головой.

– Да не помре-ошь, – с наигранной бодростью заверил Бакира Осташа, хотя и у самого сердце сжималось. – И не такие потом в пляске первыми бывали!

Корнила и Никешка в отдалении сидели за столом, жевали хлеб с луком. Кабатчица взгромоздилась на приставную лесенку и полезла на чердак, где держала сушеные травы. Осташа присел на скамейку рядом с Бакиром.

– Позови Колывана, – вдруг свистящим шепотом попросил Бакир.

– Где ж я тебе его возьму? – опешил Осташа.

– Позови! – умолял Бакир. – Колыван всегда Бакира спасал! Колыван спасет!..

– Нету Колывана… Далеко он.

– Позови!.. Колыван зимой Бакира кормил! Колыван Бакиру еду давал, когда Бакир Четырех Братьев рыл!.. – Бакир вдруг приподнялся на локтях, вглядываясь в Осташу полубезумными глазами. – Колыван Бакира прошлой весной спас! Колыван сказал, что Переход убьется под Разбойником, а Бакира он любит и спасет!

Глаза Бакира заметались в глазницах, а лицо стало таким, с каким Бакир когда-то открывал Осташе тайну про волшебные слова Шакулы для Ермаковой пещеры.

– Как он спас тебя под Разбойником? – теряя голос, спросил Осташа и замер, боясь перебить слова Бакира.

– У бойца Молокова Бакиру надо на левый борт в воду прыгнуть! Там веревка в воде будет. Бакир за нее ухватится, а она к гвоздю привязана, а гвоздь в доску вбит! Бакир дернет – и доска к нему приплывет. Бакир на доске до берега доберется! Бакир так и сделал, прыгнул, дернул, добрался! А Переход утонул!.. Позови Колывана… Пусть Колыван опять Бакира спасет!

Бакир вцепился Осташе в рукав. Осташа отодрал его пальцы и медленно встал, уже не слушая татарина. Так вот как раскупорили батину поддырявленную барку!.. Вот кто это сделал!.. И не надо иуду подкупать, если есть под рукой сумасшедший Бакирка-пытарь…

Осташа вышел на крыльцо, стал ногтями соскребать иней из пазов меж бревен, потер мокрыми ладонями лицо. «Колыван!.. Колыван!.. – стучало в голове. – Колыван батю сгубил! Сгубил по-сплавщицки!.. Только он мог понять и поверить, что батя Разбойник отуром пройти захочет. Только он и мог рассчитать, когда надо выдрать из борта подпиленную доску, чтобы батина барка огрузла и врезалась в скалу… И только Колыванова черная душа могла подсказать, кого взять в подручные, чтобы не было ответа за подлость».

Никешка и Корнила вышли на крыльцо, запахивая армяки.

– Ты чего мокрый? – спросил Никешка Осташу.

– Инеем утерся.

– Брось, не переживай, – сказал Корнила. – Выживет он. Я чую.

– Все под богом, – глухо ответил Осташа.

Они шли обратно, и теперь луна светила в спину. На побелевшей дороге далеко протягивались тени. Оснеженный лес вытаял из мрака и с каждой пройденной верстой словно набирал плоти и силы. Тьма блекла, редела, и наконец начало светать. Где-то в глубине чащи вдруг закудрявились тихие, странные, переливчатые звуки – это затоковали глухари.

…К своей стоянке они вышли уже на полном свету. Поляна была сплошь истоптана, костер погас, пьяные бурлаки валялись на подстилках из лапника, словно кучи грязного тряпья. Только сосновый бор стоял над этой паскудной картиной как укор – высокий, чистый, весь с иголочки, весь позолоченный поднимающимся солнцем. Огромная барка покрылась изморозью, будто была выпилена из льдины. А Чусовая затихла и пронзительно заголубела – так тонко и остро, нежно и бесстыдно, что Осташе захотелось отвести взгляд, будто он случайно увидел красивую девку, купавшуюся нагишом.

По пояс в воде, совсем голый, стоял Федька Мильков и тянул из воды какую-то веревку.

– Никак рыбачишь? – спросил Корнила, подтаскивая тяжелую доску, чтобы перебросить на борт барки. – Эй, Остафий Петрович, разрешишь в казенке прикорнуть до завтрака?

– Не ходи туда, – пролязгал зубами Федька. – Там Спирька наблевал… Я вымою…

– Какой Спирька? – взъярился Осташа.

– Спирька упился, совсем плох был… Я его снес в казенку, чтобы не замерз… А у него нутро вывернулось… Да ты, Осташ, не бойся – Спирька-то честнейший человек, он на пожаре уголька не украдет!..

– Чтоб ты сдох когда-нибудь, Федька, от пьянства своего! – с сердцем пожелал Осташа.

– Сдохну скоро, – горько пообещал Федька.

– Ну чего ты там делаешь, в реке-то?

– Да котел укатился, утоп… Я нырнул, к уху веревку привязал – щас вытащу…

– Вы что, котлом в пятнашки играли?

– В пятнашки… – пробурчал Федька, дергая веревку. – За тебя, дурака, старались же… Смертным боем всем народом Поздея били, что он на Мосином бойце чуть барку не сгубил… Да достану я котел, не трусь!