ДВА СТАНА
– Федька, подлец, ты чего же это пьянство развел? – сквозь зубы тихо спросил Осташа, опустившись на корточки за спиной у Федьки.
– Господь с тобой! – изумился Федька, по-татарски сидевший у костра на своем армяке. – Такие страхи прошли – как душу не залить?
– Так и заливал бы в одиночку… Почто бурлаков спаиваешь?
– Я за бороду никого не нагибаю! – обиделся Федька. – Сами пьют! Душа – мера!
– Ты ж ведь ковшом обносишь.
– А я на одного себя делить не приучен.
– На все у тебя ответ найдется… – прошипел Осташа. – Давай прекращай гульбу.
– Не-е, Остафий Петрович, – пьяно-рассудительно возразил Федька. – У нас уже шлея под хвостом. Щас только до лежки. Знаю.
Осташа разозлился и поднялся на ноги.
– Эй, захребетники, кончай хмельное глушить! – крикнул он для всех. – Завтра же снова на воду! Еще опасней река будет!
– Водолив потчует! – сразу возмущенно загалдели со всех сторон.
– Свое пьем!..
– Сплавщику на берегу слова нет!
– Бабой своей командуй!
– Кержакам душу православную не понять, молчи уж!
– Охолонуть дай, сплавщик!
Осташа плюнул и пошел от костра прочь.
Барка схватилась за левый берег на Пегушином плесе на версту ниже Колывана. Местечко выпало удобное – ровное, с сосняком. Бурлаки разожгли огромный костер, подвесили котел, в который Федька отмерил крупы. С пережитого волнения Федька решился выволочь из казенки бочонок водки, налил в ковшик и пустил по кругу – а дальше и понеслось. Стемнело; котел опорожнили, а ковшик все катился колесом. В бочонке плескалось уже на донышке, но Осташа понимал, что вслед за первым Федька выволочет и второй. Остановить Федьку Осташа не мог: его сплавщицкая власть была только на барке. На берегу хозяином становился водолив.
Пьяные бурлаки сидели вокруг костра, гомонили вразлад, не слушая друг друга. Кто от пьянства отстал, те уже разошлись по берегу, забились в шалаши-бугры и спали, закутавшись в тряпье, – ночной бор дрожал от храпа. Осташа направился к куче лапника, на которую уложили раздавленного Бакира. Возле Бакира устало сидела на полешке какая-то баба. Осташа подошел ближе и узнал Фиску.
– Как он? – негромко спросил Осташа.
– Без памяти, – ответила Фиска. – Сначала все кровью плевал, потом забылся…
– Выживет?
Фиска послюнявила тряпочку и стала легонько оттирать Бакиру губы. Лицо татарина белело в темноте, как лыковый испод.
– С нами – не выживет, – сказала Фиска. – У него ребра поломались. Может, легкое костью порвало… Его к печи надо, в тепло, и припарки на грудь, чтоб отек оттянуло… А в мурье только застудим и до Лёвшиной даже не довезем…
– Где ж я ему печь возьму? – буркнул Осташа. – Из бурлацких лаптей сложу?
– Завтра будем Плешаковку проплывать, так велите, Остафий Петрович, его на пристань свезти.
– Как? – снова разозлился Осташа. – Я ж не караванный, косной лодки у меня нет. А хватку делать – сама понимаешь, и одной на день достает…
– Ну, тогда сейчас надо снести его на Шайтанский завод, пока недалеко, – неохотно ответила Фиска. – Верст пять, наверное, будет?..
– Ты понесешь? – ощерился Осташа. – Чужие версты легко считать! А спать когда? Мне завтра во все глаза смотреть надо!
– Да я ведь понимаю… – виновато сказала Фиска, опустив голову и тряпицей вытирая скулы Бакиру.
– Кивыр, кивыр, ам оссам… – вдруг захрипел татарин, и на его губах опять запузырилась кровь. – До стены дойдешь, а там золото, камни, сундуки… Бери – не надо…
Осташа молча разглядывал Бакира.
– Остафий Петрович… – вдруг как-то принужденно заговорила Фиска, не глядя на него. – Вы… Вы меня простите, за то, что тогда было… За слова те мои… Сама я охальничала, сама и напросилась… Я вам завсегда рада… Ежели хотите… Ежели хотите… – Она сбилась.
Осташа с удивлением смотрел на Фиску. О чем это она?.. О том случае ночью под камнем Нижний Зайчик?.. Сейчас он уж об этом и думать забыл – а она, значит, помнила, на уме держала… И вдруг Осташе стало жаль ее. Ну кто была Фиска? Бездетная соломенная вдова. В общем – вольная птица, только воля-то – без счастья. И вот он, Осташа: уже сплавщик, и молодой, и холостой, и со своим хозяйством в Кашке. И нет ни свекра, ни свекрови. Нет меньших братьев-сестер, которых еще подымать надо. Нету никого старшего, кто его добро располовинил бы при дележке… Но все это было так глупо, нелепо, неуместно: на сплаве, рядом с умирающим Бакиром…
– Не будем о том, Фиса, – стараясь, чтобы прозвучало помягче, твердо сказал Осташа.
Пусть теперь она сама его позвала – он все равно больше не пойдет с бабой в дерезняк.
Фиска смотрела на него снизу вверх огромными мокрыми глазами.
– А я вам хоть немножко-то люба?..
– У меня невеста есть, – легко соврал Осташа. – Ты, Фиса, лучше вдовца какого поищи… Ты девка бойкая, все у тебя еще сладится.
Не желая говорить дальше, он развернулся и пошагал обратно к костру.
– Эй, питухи! – громко сказал он. – Я решил татарина в Шайтанский завод отнести, иначе помрет он. Мне в подмогу двоих нужно. Штоф ставлю.
Но пьяным бурлакам никуда не хотелось идти.
– В Шайтанке штоф, а в казенке бочка! – крикнули Осташе.
– Да не сдохнет татарин, оклемается!
– Татары – они как кошки живучи!
– У меня соседа на лесоповале еще не так придавило – выжил, только скособочился!
– Иди один, коли охота!
– Ты нам тут не указ, на скамейке командуй!
Осташе тошно стало слушать этот глумливый гам.
– Да чтоб вам дети также пособили! – в сердцах сказал он, повернулся и пошел в лесок отыскивать шалаш Никешки.
Никешка вылез из бугры, широко зевнул, протер кулаком глаза.
– Бакира в Шайтанку?.. – переспросил он. – Ох, боже мой… А что, кого другого послать не можешь?.. Ладно-ладно… Давай только еще Корнилу Нелюбина разбудим. Ему чего – ничо, сходит с нами…
Корнила закряхтел, но отпираться не стал.
– Авось и меня вынести кого господь пошлет, – пробурчал он. – А народ – дрянь пьяная…
Из жердин и веток Корнила и Никешка связали носилки, навалили лапника и уложили Бакира, сверху закинули армяками. Неподалеку по верху берега из Мартьяновой деревни в Старошайтанский завод вела Старая Шайтанская дорога. По ней до завода было верст пять-шесть. Никешка привязал к жердям носилок веревку и перекинул ее себе на шею. Он взялся идти первым. Осташа и Корнила подхватились сзади.
– Тяжел… – вздохнул Корнила. – Ладно, допрем бедолагу.
Через мелкий перелесок они вылезли на кручу берега и оказались на дороге. Здесь было темно и тихо. Глаза постепенно привыкали, и Осташа увидел, что в черных разъезженных колеях дороги лежит белый ледок. Лес вдруг обрисовался в темноте призрачно и объемно – это светлел иней на еловых лапах. Мигали звезды в бегущих тучах. Луна то зажигалась, то гасла, оставляя в небе шевелящийся след, будто сплеталась-расплеталась светящаяся кудель. Даже гул Чусовой умолк за деревьями, только издалека, откуда-то снизу доносилось ручьевое журчание реки. Осташу вдруг поразил покой на Старой Шайтанской дороге – это после свалки на сплаве, после пьяного галдежа у костра…
Они шагали без разговоров, хрустели подмерзшей слякотью. Слева, снизу от Чусовой, сквозь лес изредка пробивались огни костров. Там другие бурлаки с иных барок готовили ужин.
Когда по Осташиному расчету приблизились к Свинкам, дорога начала забирать направо, напрямую к заводу. Осташа велел Никешке и Корниле остановиться. Носилки опустили на обочину.
– Вы передохните, – пояснил Осташа, – а я до Чусовой сбегаю. Там караванный должен стоять. Мне положено перед ним сказаться.
– Осташ, прихвати от костра квасу, что ли, иль чего там будет, – попросил Никешка. – В глотке сохнет. Не грызть же лед из лужи…
Вниз по склону Осташа продрался сквозь густой пихтарник и вышел на узкий истоптанный покос вдоль Чусовой. На покосе горело с десяток костров. Темные громады барок громоздились, как дома по улице. Повсюду сновал народ, слышались окрики, смех, ругань.
Осташа уверенно направился к самому большому огню. Точно: это был костер караванного. Вокруг него стояли длинные лавки, которые караванный начальник вез с собой для важности. На лавках с достоинством расселись сплавщики, Осташа их узнал. Пасынков вел со сплавщиками степенный разговор. Осташа подошел и встал за спиной Довлата Халдина так, чтобы оказаться на свету. Пусть Пасынков его увидит. Пасынков, конечно, увидел, но и бровью не повел. Он говорил с Довмонтом Талашмановым по прозвищу Нахрат:
– Ну и как ты, братец, обошел Висячий боец?
– Знаючи не мудрено, – пренебрежительно отвечал Нахрат. – Саженей за двести ставишь барку наискосок и потихоньку, потихоньку пригребаешь, а как отбойная волна ударит – сразу рывок.
– А на Ревене днище-то не поскоблил?
– Я точненько вдоль каменя бежал – там все таши заглажены.
– Слышал я, ты в позапрошлом году на Курочке барку убил?
– Ну не век же мне на Курочке биться, – хмыкнул Нахрат. – Теперя какой другой боец приискать надо.
Пасынков и сплавщики засмеялись.
– А на Максимовском бойце барка при тебе убилась?..
Осташа потихоньку опять повело на гнев. Такими вопросами Пасынков мог нудить хоть до рассвета, лишь бы изгальнуться над ним, Осташей. Не по правилу то было. По правилу – пришел сплавщик к караванному с отчетом, так прими отчет сразу, а уж потом с другими и рассусоливай, сколько влезет. Есть ведь уважение к ремеслу. Да и не караванного дело сплавщикам честь раздавать. Эту честь сплавщики друг другу сами раздают. Честь – она в Лёвшиной должна сказаться, когда те, кто дойдет, начнут в кабаке «бока смачивать». А сейчас перед Чусовой все равны.
Осташа повернулся и пошел от костра в темноту. А чего стоять попусту? Пасынков рожу его видел – значит, понял, что у Осташи все в порядке. И довольно этого. Ждать милости, как пес у крыльца, Осташа не будет.
Он направился к другому костру, возле которого люди казались попроще, и вдруг лицом к лицу столкнулся с дядей Гурьяной Утюговым.
– Э-э, да это ж ты, Астафий! – удивился и обрадовался дядя Гурьяна. – Ну-ка, дай взгляну на тебя!
Он отодвинул Осташу от себя и придирчиво оглядел.
– Вылитый сплавщик! – довольно заключил он. – И стать сплавщицкая, верно!
Осташа усмехнулся. Неужто вот так, от единого погляду, его можно отличить от бурлака или, скажем, от водолива? Просто сейчас дядя Гурьяна был им доволен.
– Говорил я тебе, олуху: брось свои бредни, живи порядком и будешь сплавщиком, как положено. Говорил же, да? – напомнил Гурьяна. – И кто был прав? Я! То-то. Вот ты за ум взялся – и получил свое. Слушай людей-то умных, кто тебя постарше будет.
– Да слушаю, слушаю, – ответил Осташа, лишь бы отвязаться.
– А я, Астафий, нынче водоливом у самогу караванного, – с гордостью сообщил дядя Гурьян. – Не век же мне в подгубщиках ходить.
Дядя Гурьян век в подгубщиках ходил у бати.
– Не стало бати, и ты в гору двинул? – не удержавшись, с неприязнью спросил Осташа.
Дядя Гурьян провел ладонью по усам, словно стер улыбку.
– А думаешь, мне в водоливы не по уму?
Осташа пожал плечами.
– Не в твоем месте дело, а в том, при ком оно, – туманно сказал он.
– Считаешь, я память Перехода оплевал, если уж встал под Колывана? – недобро спросил дядя Гурьян.
– А то ты не знаешь, как Колыван батю «привечал»?
– Переходу за науку поклон, конечно, – медленно сказал дядя Гурьян, – только цену мне он маловатую давал. Водоливу цена по сплавщику, под которым он стоит. Кто же будет спорить, что Колыван – лучший на Чусовой? Какова, значит, мне цена? А Переход меня только на потеси держал.
– Оплошал батюшка, – ухмыльнулся Осташа.
– Оплошал, – с угрюмым вызовом согласился Гурьян. – Я ведь не просто под Колываном да под караванным. С Колываном на барке идет и сам Калистрат Крицын, который после Конона Чусовую взял. А с Калистрат Назарычем и наследник его, Прохор Калистратыч. Вот и погляди, сколь набольшие люди моему уменью доверяют. Это почет поболе, чем у потеси Перехода.
– Ну-ну, – зло сказал Осташа. – Дозволите ли за полу подержаться, дядя Гурьян?
Гурьян тяжело вздохнул сквозь сжатые зубы и поглядел на Осташу с сожалением и какой-то брезгливостью.
– Да-а, – вдруг произнес он. – Все ж таки не сошлись наши дорожки… Жаль, Астафий. Ведь я Перехода уважал. Я тебя понимаю. Каждый за свой корень цепляется…
Осташа отвернулся.
– А почто они все вместе загрузились? – спросил он, чтобы переменить разговор. – Ну, Калистрат с Прошкой – к Колывану?
– Не мое дело, их – сплавщицкое, – неохотно сказал дядя Гурьян.
Осташа понял, что дядю Гурьяна, водолива, второго человека на барке, сплавщики все одно за ровню не считали и замыслы свои ему не поясняли.
– Колыван с Калистратом только до Рассольной идут. Почему – не знаю, но там они на берег ссадятся. Дальше барку Прохор Калистратыч поведет, – отвернувшись от Осташи, рассказал дядя Гурьян. – И еще болтали, будто в Кумыше Колыван будет знакомить Прохора Калистратыча с дочерью своей, Нежданой. А после сплава – свадьба. Колыван до срока Неждану где-то в скиту спрятал. Ее для Прохора Калистратыча привезут в Кумыш, а потом сразу обратно отправят. Я сплетню слышал, будто у тебя чего-то с Нежданой было, верно? Не от тебя ли уж ее прячут?
– Сплетня то и есть, – оборвал Осташа, хотя и царапнуло по сердцу. Нет, не нужен ему никто – и Неждана не нужна, и Фиска эта… И Бойтэ не нужна. Никто не нужен. – Я к костру твоему по делу завернул, – сухо сказал Осташа. – У меня бурлака потесью помяло, сейчас несем его в Шайтанский завод. Глотки пересохли – дай попить чего-нибудь с собой, дядя Гурьян. – Кисель вроде оставался…
С берестяным туеском, куда был налит горячий кисель, Осташа пошагал прочь от костра к опушке. Вдруг кто-то грубо схватил его за шкирку, как кота, и дернул назад так, что затрещала холстина, которой для тепла сверху был покрыт армяк. Осташа в бешенстве развернулся и ошалел, увидев перед собой Чупрю. Чупря был пьян, еле держался на ногах. В его косом глазу блекло отражалась луна.
– Ты… – без выражения сказал он. Осташа сжал туесок ладонями и раздавил его. Кисель потек по рукам. Чупря стоял, покачиваясь, и тупо глядел на Осташу. С ним не было ни ножа, ни ружья. Пьяный, Чупря ничего не смог бы сделать Осташе. К тому же народ был кругом… Но Осташа вдруг так испугался, что попятился.
Чупря затряс кудрявым чубом, сложил губы дудочкой и принялся укоризненно грозить Осташе пальцем. Бездумно стискивая туесок, Осташа все отступал, отступал, а потом бросился в лес.
