СЕРЕБРЯНАЯ ПРАВДА
Осташа полз вперед на одном упрямстве. Мленье пожрало солдат, и не на кого теперь опереться, чтобы скинуть Фармазона со своего пути. Что ж, ладно. Много ли, в общем, надо? Только миг, чтобы прицелиться поточнее. Он и в одиночку сумеет убить Яшку.
Ефимыч барахтался сзади, гребся по снегам вслед за Осташей. Осташа еще на первом привале посоветовал ему: возвращайся. Какой теперь прок от старого солдата? Но Ефимыч не мог вернуться. В одиночку он не дойдет. А ежели все-таки сумеет дойти, то чего скажет начальству? Сгинули, мол, служивые неведомо где, в каком-то мленье… Воинский устав такого пояснения не потерпит.
– Не верю я в твое мленье… – прохрипел Ефимыч.
– В бога веришь, а в бесов – нет?
– Ребяты взаправду напрямки к скиту пошли… У скита их и встречу. А мленья нет.
– Чего ж за ними тогда не дунул?
– Дак сам же держал…
– А чего же они за тобой не вернулись?
Подмороженная рожа Ефимыча – измученная, покрытая серой щетиной – словно окостенела.
– Нету мленья, – упрямо сказал сержант.
…Они добрались до скита к сумеркам. Гора была та самая, что примерещилась: крутая, высокая, с голыми, заснеженными склонами, с чубом соснового бора на макушке. Лес по скатам вырубили на дрова и на рудничные стойки. Под снегом еще виднелись линии бревен от спусков-великанов, по которым сверху вниз катили стволы. Под горой в сугробах горбились развалины хибар, груды досок и жердей, козлы молотов, которыми дробили руду. Уныло торчали косопузые глиняные печи с прогоревшими до дыр долблеными трубами. Из их черных зевл, как у висельников, вылезали ледяные языки. Через Шурыш была отсыпана плотина, но речка давно проточила ее, и пруд сбежал. На сотню саженей ниже плотины изо льда изгибом выставлялось снесенное водобойное колесо. С его задранных изгрызенных плиц свисали сосульки. У подножия горы на разной высоте зияли дыры штолен бывшего Вайлугина рудника. Входы были сикось-накось заколочены, подмостки к ним вихлясто перекосились. Лишь к одной дыре, которая находилась правее прочих, вел свежий бревенчатый взвоз. Эта дыра была перекрыта воротами. Ворота стояли настежь.
– Вайлугин скит, – сказал Осташа Ефимычу. – Пришли, дед.
Ефимыч устало перекрестился на ворота, огляделся по сторонам.
– Ни души… – пробормотал он. – Одни урманы чертовы со снеговалами… Почему у вас, кержак, у скита ни голбца, ни звонницы?.. Хоть бы колокол, что ли, брякнул…
– Здесь, дед, не чертовы дремы – царево божелесье, – хмуро ответил Осташа. – А колокола в нашей вере в запрете. Пещере же довольно, чтобы выход на веток смотрел.
Они залезли под взвоз, сели на поленья, молча захрустели оставшимися сухарями, заедая их снегом. Осташа устал до полного безразличия ко всему – и к Ефимычу, и к Яшке Фармазону, и к своему делу. Собрать бы сил на последний выстрел – и все.
– В гору полезешь? – спросил Ефимыч.
Осташа кивнул, отмыкая замок штуцера.
– А коли там скитники?
– Навряд их много… Да и я – тайком… Выкараулю вора.
– Убьешь?
– Да, сразу.
Ефимыч пожевал посинелыми губами:
– Капитан велел его живьем привезти…
– Капитану Фармазон нужен, чтобы позабавиться, чтобы у него про клад Пугача сказки повыспрашивать. – Осташа зло поглядел на Ефимыча. – А мне с Фармазоном на Чусовой не ужиться. Все одно кому-то надо будет лечь. И я хочу, чтобы лег он. И до капитановых забот мне дела больше нету. Надо вам было меня слушать.
– А коли Фармазон первым стрельнет?
– Тогда собирай свою стражу по мленью и вяжи Фармазона. Я ведь вывел вас к Вайлугину скиту, свое обещанное исполнил. Моя ли вина, что из ваших один ты уцелел?
Ефимыч остался под взвозом – жалкий, маленький, старый, замерзший. Нелепо торчал из-под наката ствол его длинного ружья. Осташа вылез на помост и пошагал к воротам.
Штольня была широкой, с дощатым настилом, чтобы две тачки разъехаться могли. Но все же это был рудник, а не тихая и опрятная раскольничья каплица с тайником. Стойки здесь стояли как попало, стены были не оббиты и оплыли, осыпи выползали на вымостку, затоптанную чьими-то грязными ногами. Держа штуцер наперевес, Осташа перешагивал груды земли, осторожно огибал закаменевшие глыбы, что отвалились от стен и свода, небрежно запертого балками. Свет из раскрытых ворот озарял штольню далеко вглубь, и даже в самой дали, где, казалось, должна царить тьма, серел только жидкий сумрак. Зато сразу пахнуло подземным скитом: тяжелым, мертвым духом мерзлой земли, кислятиной тихо гнившей древесины, остывшим дымом, воском и тоненько-тоненько – сладостью ладана.
На самом пределе света Осташа увидел раскорячившиеся поперек прохода сани. Они были узкие, с широкими полозьями – почти вогульские нарты. На таких санях возили грузы по нехоженому снегу. Рядом к стене как попало были прислонены чьи-то лыжи, все хоженые, бывалые. Их лопатистые полозья были покрыты вытертым до блеска мехом. Осташа пересчитал лыжи – одиннадцать штук. Сколько же человек в скиту?..
В стене была забранная досками ямка – пещерный кивот. В кивоте перед иконой в плошке с топленым салом тлел огонек. Осташа сунул в кивот руку и достал плошку, поднял над собой. Не зря. Он стоял на краю глубокой ямы, дно которой было утыкано заостренными кольями. Скитская ловушка для незваных гостей. Через яму была перекинута плаха. Осташа попробовал ее ногой – держит. Он осторожно перебрался на другую сторону ямы.
Он стоял, озираясь, и не решался двинуться дальше. Что-то тут не так… Почему тишина вокруг? Почему ворота скита открыты? Почему через ловчую яму переброшена доска?.. Если Шакула догадался, что солдаты пошли в скит, то небось предупредил скитников об облаве. Почему же те словно вымерли? Ну натравил Шакула на солдат вогульскую нежить из урманов – так ведь это не значит, что солдаты не пройдут… На государеву стражу скиты остерегутся оружие подымать, хотя после Пугача тот закон отрешили. Но ведь не блинами же встречать опричников? В былые времена жглись, лишь бы царевым слугам в руки не даться. Уткинская Слобода в огненную купель окунулась, на Ирюмских болотах костры взметались, Межевая Утка горела сплошь, а огнища на Березовой всю Россию озарили… Чего же сейчас скитники сидят, как мыши в норе?.. Или не сидят? Ушли? Пуст скит?..
Точно ведь – пуст! Ворота открыты, доска через яму переброшена… Осташа чуть не зарычал от досады. Опять ушел Фармазон!.. Осташа ринулся дальше, вперед по главной штольне. Он не оглядывался на малые штольни, перегороженные жердями, не отвлекался на боковые отвороты.
Штольня разъехалась широкой и косой пещерой. Видно, здесь горщики выбили целый рудный пласт. Полость, как мятая скатерть, сползала куда-то вниз, в темноту. Затоптанные вымостки вели и прямо, и налево, и направо, огибали завалы пустой породы, иногда доходившие до потолка. Целый лес толстых и тонких свай подпирал обвисший потолок. Кое-где вздымались треугольные бревенчатые ряжи, принявшие на себя тяжесть земляного свода: от давления меж их венцов выползли и застыли пузыри смолы. Трудно было понять, куда идти в этих подземных дебрях. В одном месте Осташа наткнулся на большую глинобитную печь в дощатом коробе. Долбленая труба выводила дым от нее в какую-то малую штольню, давно, похоже, заброшенную и даже ничем не укрепленную. Печь на ощупь оказалась еще теплой. Сколько времени нужно, чтобы такая громадина остыла: сутки, двое?.. В другом месте Осташа наткнулся на дровяной склад, в темноте громоздилась осыпавшаяся куча поленьев. Попадались и жилые закоулки – кельи, выгороженные заплотами. Здесь грудами лежали поваленные скамьи и поставцы, а в пол были вкопаны большие бадьи. Осташа налетел на огромный, перевернутый на бок чугунный чан и выронил свою плошку с огоньком. Во тьме вдруг синим отсветом обозначился горб какой-то осыпи. Осташа полез напрямик и увидел подземный кокуй – несколько раскольничьих могил. Над могилами, как деревянные грибы, стояли кресты с кровлями – голбцы, накренившиеся то налево, то направо. Лампадки призрачно освещали углы их кровель и бугристый откос выработки. А дальше, за откосом, тускло светился еще один проход. И оттуда до Осташи донеслись слабые голоса.
Осташа тихо-тихо перебрался к освещенной штольне, еще раз проверил штуцер и двинулся вперед вдоль по краешку мрака. Штольня была длинной, загибалась налево. Огонь из невидимой еще пещеры озарял только одну стену – вогнутую. Осташа перебегал между стойками из тени в тень, как вор незаметно обшаривает карман за карманом. Он миновал поворот и увидел другую большую полость – поменьше прежней, но все равно большую.
Здесь находились двое. Под низким потолком, совсем закрыв балки, спутанными слоями висел дым от костра. У костра сидел Шакула и жег какие-то бумаги. По стенам громоздились грубые, самодельные поставцы, заваленные книгами. У поставцов ходил старец Гермон в мужицком зипуне, снимал книги с полок, стирал рукавом пыль, раскрывал, читал наскоро, а потом или бросал книгу Шакуле, или бережно складывал в уемистый берестяной сундук-скрыню, стоявший на подложенных под днище дощечках. В скрыне виднелось уже немало книг, но и весь земляной пол вокруг Шакулы был забросан бумажными листами. Шакула с натугой резал книги по переплету большим вогульским ножом. Осташа понял, что истяжельцы действительно покинули Вайлугин скит, а Гермон разбирает скитское древлехранилище: чего предать огню, а чего взять с собой в новые мытарства.
И вдруг на горло Осташе осторожно легло острое лезвие.
– Не дергайся, – тихо и вкрадчиво прозвучало за спиной, – проткну… Ружье подай…
Осташа медленно поднял штуцер дулом вверх.
Из-за его плеча протянулась длинная рука и забрала штуцер. Лезвие у горла даже не дрогнуло: сзади стоял мастер разбойного дела. Осташа услышал шорох и легкий звяк. Это человек ловко вделся плечом в ремень штуцера и перекинул ружье себе на спину.
– Теперича вперед.
Осташа сделал несколько шагов и вышел на свет.
– Я же сказал, отче, идет кто-то чужой, – насмешливо окликнул Гермона человек, пленивший Осташу.
Гермон оглянулся, держа в руках развернутую тетрадь.
– Ну, молодец, – с удивлением произнес он. – Верный пес.
Шакула не поворачивался. Он словно бы уже знал, кого привели. Гермон молчал, разглядывая Осташу. Человек за Осташиной спиной, похоже, подал Гермону какой-то знак.
– Погоди, – ответил Гермон. – Успеешь. Я еще поговорить хочу… Вон, к стойке его привяжи.
Нож туго поджал Осташе челюсть. Под нажимом лезвия Осташа попятился, пока затылком не наткнулся на бревно рудничной стойки. Человек с ножом властно окрикнул Шакулу:
– Эй, вогул, сюда поди.
Шакула поднялся и понуро подошел к Осташе. Он отводил глаза: то ли не признал Осташу, то ли признал, да не хотел встречаться взглядом. Он молча развязал кушак у Осташи на животе, вытянул его и ушел Осташе за спину. Лезвие ножа предостерегающе пошевелилось. Осташа почувствовал, что его руки выдернули назад и перекрестили, прижав к бревну стойки, а кушак окрутил запястья. Теперь Осташа был привязан к столбу.
Нож вдруг исчез. Осташа тотчас рванулся к тому, кто был сзади, надеясь, что Шакула обманул с узлом. Но Шакула не обманул, и Осташа обвился вокруг столба, упал боком и повис на вывернувшихся руках. Искоса он глянул снизу вверх. Точно – это был Яшка Гусев, Фармазон!
Яшка отскочил, выставляя нож, и опасливо ухмыльнулся.
– И верно ведь, племянничек!.. – весело сказал он. – Глянь, отче, что за волчонка я уцепил!
– Черт под локоть сунулся – не дострелил я тебя на Ёкве! – крикнул Осташа Фармазону.
– Он и мне в Илиме под боек плюнул, – ответил Яшка.
Осташа заскреб ногами и что было сил подался к Фармазону. Ну что же за поруха-то на него!.. Ни единого же дела как задумано не делается! Из плена в плен, воля на неволю!.. Проклятье одно!
– Это, отче, и есть Осташка Переход, – сказал Фармазон Гермону.
– Сплавщика Перехода сын?.. Который белобородовскую казну спрятал?
– Он.
Шакула, отвернувшись, уже снова сидел у костра. Гермон взял его за шкирку, поднял на ноги и ткнул в сторону Осташи.
– Он горную стражу на скит повел?
Шакула будто повис в горсти у Гермона, опустив голову.
– Чего же ты девке своей его не отдал? – спросил Гермон, встряхивая старика. – Она бы его душу истяжала – давно бы уже сгинул он. Без души-то ангел-хранитель спасать не будет.
– Сама она его отженила… – глухо ответил Шакула.
Гермон посмотрел на Осташу и вдруг подмигнул.
– Выходит, прошел ты, парень, через мленье-то вогульское, а? – Гермон отпустил вогула, словно бросил, и вытер ладонь о бедро. – А ты, старый хрен, говорил, что никто не пройдет…
– Девка на него камлала… – виновато пробурчал вогул, снова опускаясь перед костром на колени. – Что сделает Шакула?.. Ничего не сделает… Девка на него меня перешептала…
– А зачем он ей нужен? – спросил Гермон.
– Слюбились, видать, – хмыкнул Фармазон. – Я это давно почуял. Пыл в жлудовке зажегся… Дозволь, отче, дело докончить? – Он показал Гермону нож.
– Тебе, дураку, уже сколько раз дозволяли? – осадил его Гермон. – А теперь я с ним поговорить хочу. Мне про него уже от Конона чего-то там Калистратка дудел… – Гермон подошел к Осташе и пихнул его носком валяного сапога. – Эй, щенок, знаешь, чего за выдачу скита бывает?
– Не пужай пужаного, – буркнул Осташа.
– Вот отволоку с собой – так тебя на Веселых горах и пужанут, держи ребра. Сквозь них душу вытащат.
– А ты души вытаскивать, видать, великий мастер, – с ненавистью сказал Осташа. – Помастеровитей тебя только один еще и сыщется…
Намек не сразу дошел до Гермона.
– Эвона ты как, – хмыкнул он. – Дорого ты меня ценишь.
– На Страшном суде тебя ценить станут.
Гермон подумал и опустился на корточки рядом с лежащим Осташей.
– Чего же ты такой злой? Чего тебе сделали истяжельцы?
– Батю сгубили.
– Ежели кто и сгубил, то не мы, а сплавщики.
– А мне жизнь кто поломал?
– А ты бей тех, кто виноват, – от чужих и не перепадет.
– Посмотрю еще, кому больше залетит, – упрямо ответил Осташа. – Скит-то уже бросаете… Всех вас, упырей, изведу.
– Давай прирежу, – тотчас предложил Гермону Фармазон.
– Да провались ты к бесу! – рявкнул Гермон. – Руки чешутся – так утащи скрыню к саням!
Фармазон потоптался, нехотя сунул нож за голенище, прислонил Осташин штуцер к бревну и потопал к скрыне. Крякнув, он взвалил короб на плечо и, согнувшись, ушел в штольню.
– Еще листы надо, – сказал Шакула, у которого прогорал костер.
Гермон поднялся, вернулся к поставцу и долго в раздумье смотрел куда-то в стену, а потом вдруг начал доставать книги с полок – все подряд – и швырять Шакуле.
– Хватит, хватит!.. – закричал Шакула, закрываясь руками.
– Это не ты скит сгубил, – повернувшись к Осташе, сказал Гермон. – Много про себя не думай… Гора осадку дала, вот мы и снялись. Нам твоя месть – тьфу!.. Чего, думаешь, мы тут делали?
– Через вогульское бесовство души крали, – прямо ответил Осташа.
– А зачем оно нам?
– Перед сатаной выслуживаться.
– И что, много мы выслужили? – Гермон показал Осташе пустые ладони и развел руками.
– Мне тайну беззакония знать незачем.
Гермон отвернулся и принялся листать какую-то засаленную тетрадь, потом закрыл ее, достал с полки нож и с силой провел лезвием по тетради сверху вниз – отрезал поля с записями, которые другим читать не следовало.
– Коли мы наживались бы, незачем нам в пустынные одежи рядиться, лишняя морока, – через плечо сурово сказал Гермон Осташе. – Но не ты один наш толк в любоимении обвиняешь. Я тебе вот чего скажу. Лжа все то, что скиты от мира отложились. Хоть в уединеньи, а все одно в миру живем, потому что живем для народа, а народ не уставу – мирскому обычаю следует. От гордыни это – мир презреть. Господь нам велел в миру наставлять и сам по миру ходил. И ничего нам не изменить, хоть мы и от веры своей древлеправославной не отрекались, как никонианцы. Да, на пьяном торжище проповедуем и от грехов своих не отпираемся – но отмаливаем их, как и должно. Мы – не вертеп. Из нашей пещеры смрадной к правде лествица ведет.
– Да какая правда в истяжельстве? – глумливо крикнул Осташа.
– А какая правда тебе нужна? – гневно спросил Гермон, поворачиваясь. – Кажен день по ковшу вина и новую бабу и чтоб с печи не слезать, а рожа со сковороду была и в масле? Такая, что ль, правда? А ведь к такой-то все и стремятся! Без рук без ног на брюхе ползут, кишки разматывая! И тебе самому такая же нужна, только чуть побольше: чтобы печь твоя на барке стояла, а барка как заговоренная меж бойцов летела. Тебе, вишь, ветерок надобен, чтобы смрад житейский из-под носа раздувало!
Осташа приподнялся и плюнул.
– А правда, брат, не такая! – убежденно сказал Гермон. – Она хоть и в грязи, да чистая. И на всех она одна, а не каждому своя, как печь да баба. Одна – и для меня, и для тебя, и для Яшки Гусева, и для всей Руси, и для всего мира, которому третий и последний Рим явлен! Правда – спасенье! Золотую правду мы еще с праотцом Адамом потеряли. Так теперь нам хоть серебряную сохранить – спастись! За то наш толк Мирон Галанин признал, а у него на правду чутье!
– И чего вы делаете для своей правды? Воруете!
– Спасаем! – рявкнул Гермон. – Спасаем всех! Сатана за душу сулит сладости, коих от бога человеку за грехи не положено: денег сулит, баб, славу, отмщенье! И не можем мы уже без этого, понимаешь? Спортились мы! Царства небесного не нужно – подай на земле утоленье страсти! Все отдадим, не жалко! И куда денешься, коли мы такие? Надо нам того, что выше наших сил, а без этого нам и вовсе ничего не надо! Почему, спросишь? Потому что давно уж свет закатываться начал! Стояла земля на трех китах, да один сдох, утонул – и был всемирный потоп. От него и начало концу света исчислять можно! И чем ближе к концу, тем все больше – города, заводы, сундуки и брюхи человечьи! Мир как река – ширится и к устью течет. Все в знаменьях тому! Слышал, что на Северке две недели назад литейщик в раскаленную опоку упал и сжегся до тла, а достали его и увидели: в костях жареных сердце невредимое бьется, и сердце-то – свиное! Это ли не знаменье?
– Он хуммат хурипаг, – буркнул от костра Шакула. – Бывает…
– Концом света с его начала грозят! – не сдавался Осташа.
– Конец света – это когда все, кроме спасенных, сатане достанется и сгинет! Ты погляди вокруг: все и так уже сатанинское! Да, вразумляет нас господь, являет человека, вроде Ермака, что во мленье не теряется. Ну дак все равно мало нам того, мало на всех! Вот и живем мы в прелести и за любой нуждой к бесу на поклон идем, потому что все – его!
– Да не ходи! Кто тебя гонит?
– А как не пойти, коли дела надо делать непомерные, не по-человечьей силе?
– Какие дела-то?
– Одному-единому человеку в огромных горах ключ-камень к руде найти – это возможно ли? Прах, персть, грязь через печь в булат претворить – это возможно ли? Реку запереть так, чтоб она и в половодье не вырвалась, – это возможно ли? По бешеной воде огромную барку провести и не разбить о сотню бойцов, в которые поток лупит, – это возможно ли? Чтобы выжить, мы непосильное делать должны! И молитва не поможет, потому что непосильное – у беса, а господь только по силам дает! И как спастись?
– Все равно молиться… – тупо сказал Осташа.
Гермон только усмехнулся и бессильно махнул рукой:
– О чем? О бесовом добре? Так то грех!.. Молиться… Вот ты реку переплываешь – так что делаешь? Одежу снимаешь! Почему? Одежи жалко? Чего ей от воды сделается-то? Высохнет, и все! Ты одежу снимаешь, потому что в реке она водой набухнет и тебя на дно утянет! Так же и в миру! Коли за непосильным надо к бесу идти – так оставь душу, не бери с собой, иначе загубишь! И в этом серебряная правда, понял? В этом спасенье! Мы, истяжельцы, душу человека бережем, пока человек к бесу ходит. Спасаем, а не губим!
– Душа – не рубаха.
– Понятно, что не рубаха. Это я тебе так – для упрощенья сказал. Душа – не рубаха, не лишай, который бабки на сучок переводят. Истяженье – это наше таинство! Такое же, как евхаристия. Таинство последних дней, которое никонианцам открыто не будет!
– А чего тогда он души ворует? – Осташа кивнул на Шакулу.
– Он – тень истяжельчества, бес, – попросту сказал Гермон.
– И ты, старец, с бесом водишься?
– А это уже не я. Это уже те, кто истяжен, водятся. Им уже можно. Для того и таинство принимали. Они теперь уже с бесами смело говорят и чего надобно – добывают. Душу тем не сгубят.
– Здесь наша земля, – не поворачиваясь, угрюмо сказал Шакула. – Здесь все наше. Все – наших богов. Вас не звали. Пришли – так кланяйтесь нашим богам, иначе ничего не получите.
– Вот Конон с ним и торгует, – устало произнес Гермон. – Это уже Конона дело, не мое. Он вогулу жить дает, а вогул бесов в скалах ворованными душами кормит. Бесы и пропускают ваши барки. А ты решил, что Конон в истяжельцы пошел, чтобы барки на бойцах бить? Так для того душу истяжать не надо. Возьми любого дурака, и дело сделано.
– Куль и вакуль рыбьими глазами глядят, – приосанившись, важно заговорил Шакула. – Они не так видят, как человек. Человек в лодке плывет – в лодке душа человека. Если человек без души, вакуль лодку не видит, нету ее. Вашего Коны люди без души плавают, бесы их не видят. Лодки мимо скал проходят целые. Бог сытый сидит, ему неохота бежать, смотреть. А-а, думает, коряга, наверное. Зачем ему коряга? А лодка прошла.
Из темного прохода появился Яшка, мрачно и подозрительно посмотрел на Осташу, на Гермона, отошел в сторону.
– А ты думал, все так просто? – продолжал Гермон, не оглянувшись на Яшку. – Украл, продал – и молодец, да? Ты посмотри вокруг, на какой земле живешь. Ты хоть вон с вогулом поговори… Все – ихнее. До сих пор. Это только баре думают, что землю купили. Но баре, хоть Строганы, хоть Демиды, хоть Яковлев с Турчаниновым, – не Ермак, не святой Трифон. Они не знают, как земля достается. Ты слышал, что камнерезы в Полевском в Медную гору к Хозяйке ходят за тайной ремесла? Отчего то? Оттого что вогулы-то ушли, да боги их остались и свой порядок на этой земле держат по-прежнему. Никуда не деться. Старичье глупое детям сказки рассказывает про оленя с серебряным копытцем, который тем копытцем самоцветы из-под земли выбивает, – а думал ли ты, что это за олень?
– Это не олень, – хмуро сказал Шакула от костра. – Это Яныг-Янгуй, Великий Лось. Он солнце на рогах несет по небу. Он земли копытом коснуться не может – скверна она для него. Шаманы на капищах Лосю под копыта серебряные блюда подкладывают, по четыре. Блюда те еще предки наши на меха выменивали. А на блюдах – приношенья. Самоцветы тоже.
– Понимаешь? – спросил Гермон. – Ермак идолов покидал в Чусовую, да что идол? Идол только ургалан. Бесы вогульские все равно из Чусовой повылазили. И не будет у нас ничего, если у беса не отнимем. Только из зла добро сделать можно, понимаешь? А как при этом душу сберечь?..
– Лукавствуешь, – упрямился Осташа, хотя тотчас вспомнил слова Конона: «Добра нет, а есть только зло и зло во имя добра…»
Гермон горько усмехнулся.
– Нет. – Он покачал головой. – Я не лукавствую. Просто люди-то разные. Многие истяженье во зло обращают. Я же не судья. Я не выбираю, кого к таинству допускать, а кого нет. Таинство – оно для всех. А ведь случается, что кое-кто и вовсе за своей душой не возвращается. Но все одно без истяженья мы не справимся. Я, что ли, один так думаю?
– Я от других такого не слышал, – буркнул Осташа.
– Да кто ж с тобой разговаривать-то станет? А ко мне вот в прошлую неделю приполз немчишка, плотинный мастер, которого Строгановы сюда наняли плотину на Бисере ставить. Просил научить заклинаньям, чтобы бейшлот построить. Дурак! Этот немчишка из Сарепты на Волге, а в Сарепту Катеринка велела поселить немцев-раскольников, которые от своих сбежали. Выходит, что и на иных землях без истяженья – никуда. Те ж фармазоны – настоящие, не Яшка, – они ведь тоже от своих в расколе.
– Чужая земля нам не указ.
– А здесь тоже чужая земля. Вогульская. У нас ведь все, что найдено, – от вогульских бесов. Кто железную гору Благодать нашим открыл? Вогул Степанка Чумпин. За то и сожгли его живьем. Кто уголь на Турке показал? Вогул Боляк Русаев. Кто арамильцам братьям Бабиным месторожденье на Гумешках выдал? Полевские вогулы. Потому и идут крещеные на истяженье, чтобы дело сделать. Даже баре то понимают, ведь и сами Демиды тайком в расколе, и Строгановы тож. Ерофей Марков, что на Шарташе золото отыскал, – истяжелец. Злобин Леонтий, тагильский мастер плотинный, – истяжелец. Куроедов, который от Екатеринбурга до Тобольска три дороги в лесах проложил, – истяжелец. Федор Катугин, который горный лен, каменную кудель нашел, – истяжелец. Мурзинские рудознатцы – истяжельцы. Полевские камнерезы – истяжельцы. Плотинные мастера – истяжельцы. Сплавщики твои – истяжельцы. Литейщики – истяжельцы. Да и простых охотников промысловых зря ли чертознаями зовут?
– У меня батя чертознаем был, – хмыкнул Яшка Гусев.
– То от черта ты и подменёныш, – с ненавистью выдохнул Осташа.
Яшка молча и угрюмо нырнул куда-то в темноту за поставец и вышел с ружьем, подошел к Осташе и направил на него ствол.
– На лай пальну сейчас – ужо не промахнусь, – твердо сказал он. – Да и заряжено колотым чугуном.
– А ну-ка опусти оружье! – вдруг раздалось откуда-то издалека.
Яшка, Гермон, Шакула и даже Осташа удивленно повернули головы. В дальней стене за костром чернела еще одна штольня, другая, не та, по которой пробрался Осташа и по которой ходили Яшка и Гермон. В проеме из этой штольни стоял Ефимыч. Он поднял свое ружье, прижал его к плечу и нацелился на Яшку.
– А этот кто таков?.. – изумленно спросил Гермон. Яшка рванулся так быстро, что Гермон и охнуть не успел. Прогрохотал выстрел, и даже языки костра выстелились по земле, как полотенца. Ефимыч, будто окостенев, начал медленно задирать ствол ружья вверх, заваливаясь назад на подогнувшихся ногах, и упал навзничь.
– Уже никто, – сказал Яшка, щурясь в сумрак штольни. Из сумрака торчали ноги Ефимыча.
– Еще солдаты есть? – Гермон уставился на Осташу.
– Надо выйти посмотреть, – деловито сказал Яшка, отмыкая замок ружья.
– Дрянные твои мороки, коли сквозь них пробраться можно! – зло бросил Гермон Шакуле и, забыв про Осташу, повернулся к поставцу, быстро сгребая книги, все подряд, в кучу.
Осташа потрясенно помотал головой – Ефимыча убили?.. Вот так – р-раз и бабах?!. Он снова посмотрел на дальнюю штольню. Ефимыч, шатаясь, медленно поднимался в рост и поднимал ружье.
– Ургалах тунгкве!.. – закричал Шакула, вскакивая. – Сорумпатум хотпа сёлатангкве!..
Яшка, бросив быстрый взгляд на Ефимыча, согнулся крючком, тряся пороховницей над зарядной полкой своего ружья. Гермон отшатнулся, занес руку с двоеперстием. Ефимыч выстрелил в Яшку.
Отдачей Ефимыча снова швырнуло на землю. Яшка только сжался, как кот под ударом веника. Пуля Ефимыча сбила с него шапку и ударила в стойку, что подпирала потолок на выходе из каморы Гермона. Стойка с пронзительным треском распустилась щепастым венцом, как цветок, и лопнула пополам. Вместе с ней сверху наискосок рухнула балка. С потолка повалились земляные глыбы, глухо и мощно хлопаясь на пол и выбивая тучи пыли.
Пещера дрогнула. Весь ряд стоек вдоль стены невыносимо для слуха деревянно заскрипел, захрустел и начал клониться на одну сторону, будто пол пещеры поехал вперед, а потолок – назад. Шурша, сверху хлынул дождь из песчаных струй, заливая пол, как водой, истертым земляным прахом. Гермон и Шакула дружно пригнулись, прикрыли головы руками, а Яшка, наоборот, вскочил. Отплевываясь и дергая плечами, он с ладони сыпал в ствол ружья чугунную крошку.
– Пласты тронулись! – закричал Гермон, глядя на потолок, как на тучу в ожидании грозы. – Уходим! Всех задавит!..
– Добью солдата! – прорычал Яшка, ногтями выколупывая из приклада ружья шомпол.
– Гора добьет! – Гермон схватил Яшкино ружье за ствол, точно телегу разворачивал за оглоблю. – Уходим!..
Хлопки падающих глыб уже звучали почти слитно – будто кто-то огромный шлепал по стенам огромной подушкой. Пыльная туча задымила штольню, растеклась по полу и подползала все ближе к людям. Воздух мотался в пещере, как белье на ветру, и костер вздыбился, разбрасывая вокруг себя угли. Осташа с ужасом ощутил, как друг по другу скользят пласты земли – один сверху, другой под ногами. Пещера оказалась между ними, и пласты грозили раздавить, растереть ее, будто грязевой пузырь между ладонями. Не было ни ударов, ни тряски, но Осташа чувствовал это движение земных толщ, как на плывущем плоту даже с закрытыми глазами он чуял, что начинает заходить в поворот. Меж покосившихся свай земля стала туго выдуваться, будто густая-густая сметана. Стены словно размякли, оплывая языками глины. Эти языки потекли в пещеру, полезли по полу, переваливаясь друг через друга и закручиваясь под себя. Они точно нашаривали чего-то, как медвежьи лапы в песчаных ручьях.
Гермон, Шакула и Яшка угорело заметались по пещере, кашляя и отмахиваясь от пыли руками. Яшка первым окунулся в пыльный мрак, вынырнул и крикнул:
– Штольню затягивает! Живее!..
– Меня!.. – заорал Осташа. – Меня отвяжите!.. – Он забился возле своего бревна, как в припадке.
Яшка исчез. Следом за ним и Шакула канул в пыль и мрак. Гермон на мгновение оглянулся, виновато сморщился и, отвернувшись, тоже нырнул в штольню. Осташа дико запрыгал вокруг стойки, к которой был привязан, – словно бес на уздечке. Он рвался вслед за Яшкой и Гермоном прочь из обваливающейся пещеры и выламывал себе плечи, как на дыбе. Такого сумасшедшего страха он еще никогда не испытывал.
Похоже, он каким-то образом перевернулся, точно вывернулся наизнанку, и тут увидел, что Ефимыч снова медленно садится. Та стена, в которой зияла его штольня, вдруг вмиг постарела – растрескалась, смялась. Один угол со всхлипом оторвало и приподняло, точно приоткрылась пасть горы. Песок и комья глины покатились в эту трещину под уклон. Вместе с ними и пол искорежился, разломился на глыбы и поехал в провал, как на пруду при ледоходе льдины, круша друг друга, лезут в открытый водосброс. Ефимыч слепо хватался за землю, не замечая, что его самого утягивает в черную расседину.
Осташа виском ударился о бревно и замер на коленях. Теперь вся пещера то ли тряслась, то ли колыхалась туда-сюда в недрах горы, как качель. «Господи, верни в разум… – мысленно твердил Осташа. – Отче наш…»
– Ефимыч! – закричал он. – Ефимыч!.. Пальни в меня!.. Ефимыч уже торчал из земли по пояс, изумленно оглядываясь по сторонам. Он до сих пор, видно, еще не понял, что случилось.
Осташин штуцер Яшка прислонил к соседнему бревну. Он так и стоял, каким-то чудом зыбко удерживая равновесие, когда все вокруг падало и ломалось. Осташа растянулся на полу, выгнувшись как на пытке, и пнул по штуцеру. Штуцер перелетел через пещеру и упал возле Ефимыча.
– Ефимыч, стреляй!.. – надрывался Осташа. Старый солдат взял ружье и раскрыл замок, проверяя заряд. Он будто и не замечал, что врастает в землю все глубже и глубже.
– Стреля-ай!..
Или Ефимыч выстрелом выбьет стойку, чтобы Осташа мог сняться с нее, или застрелит Осташу – лучше быть застреленным, чем похороненным заживо.
Ефимыч задрал локти, поднимая ружье. Его уже всосало по вздох. Ефимыч прицелился. Осташа не услышал выстрела, но бревенчатая стойка над его головой крякнула от удара пули и выскочила, выдавленная нажимом просевшего пласта. Она рванула Осташу за собой, и Осташа свалился набок. Засучив ногами, извиваясь, он тотчас пополз и сдернул себя с рухнувшего бревна. Он вскочил и увидел, как торчащий из земли Ефимыч нелепо-бережно положил штуцер перед собой – «не мое!..», а потом его накренило, как крест на просевшей могиле, и повело головой в трещину. Земляная глыба, рассыпаясь, медленно кувыркнулась в провал, перевернула и переломила Ефимыча пополам. В глиняном крошеве мелькнули разодранные букли парика. А потом в темноте всплыли и исчезли ноги Ефимыча, растопыренные негнущимися палками.
Осташа бросился к перекошенному поставцу, с которого одна за другой, как капли, падали книги Гермона. Осташа повернулся к поставцу спиной и присел, как девочка по нужде, нашаривая связанными за спиной руками брошенный старцем нож. Рукоять ножа легла в ладонь. Осташа распрямился и воткнул нож в деревянную полку, навалился на рукоять поясницей. Выломив локти, он принялся перепиливать о лезвие кушак, который стягивал его запястья. Кушак распался. Осташа был свободен.
Уже никакой пещеры не было – лишь кривая дыра, мышиный погрыз в толще горы. Сверху беспорядочно сыпались большие и малые комья. Пол превратился в копошащиеся земляные кучи, покрытые горящими углями разворошенного костра. Так, рассказывали, выглядели домны Шайтанки, взорванные пугачевцами вместе с расплавленным железом… Увязая почти до колен, Осташа бросился к штольне, по которой убежали Гермон, Яшка и Шакула. Вместо штольни шевелилась и расползалась во все стороны глиняная груда, похожая на растоптанный муравейник. Вся гора будто качалась с бока на бок, изнутри пересыпалась сама в себя. Осташа ринулся к штольне Ефимыча. Он проваливался в зыбкую землю, уворачивался от грузно барахтающихся глыб, от разбросанных бревен, которые внезапно поднимались из развалов, как руки мертвецов. Но штольни Ефимыча тоже не было. Теперь здесь была сплошная стена, мелкими толчками ехавшая мимо, как борт барки. Из-под стены выбуривало глиняные ключи – и в одном из них вдруг всплыл Осташин штуцер.
Осташа подхватил его и отбежал, озираясь. Пространство в пещере сокращалось, будто пещера тонула в земляном болоте. Угли еще еле освещали пространство, но было ясно, что совсем скоро и стены, и пол с потолком сожмутся в кулак и гора облегченно осядет, расплющивая заброшенный рудник. Свод пещеры устало и безвольно обвисал, словно сорванный бурей парус укладывался на палубу корабля. Бежать было некуда – Осташу засыпало в горе, как стрижа в береговой норке.
Осташа встал на колени и вдруг как-то необыкновенно ясно увидел весь мир от неба до пекла – может, это душа воспарила из тела?.. Где-то наверху, высоко-высоко, сияло яркое зимнее солнце. Под ним на покатых горах, меж которых застыли ледяные реки, мохнатился и пушился снежный лес. Под снегами сплетались узловатые корни деревьев и трав и спали медведи. А под корнями и под медведями лежала немая толща земли, сначала – плодородной, потом – мертвой; и уже под этой толщей в последней складке пустоты стоял на коленях он, Осташа, маленький человечек с бесполезным ружьем. И мыслимое ли дело, чтоб сквозь все слои из недр этой бездны молитва сумела вознестись выше лесов, выше неба, выше солнца?.. И уже не страх, не ужас, а вопящая жуть копьем медленно пронзила живую, бьющуюся душу.
Но господь услышал, господь помиловал: в той стене, что бесконечно ехала мимо глаз, вдруг открылся проход в другую штольню. Штольня, как червоточина, сидела в пласте, что съезжал по скату. Это была не та штольня, по которой прошел Ефимыч, – какая-то другая. Неизвестно, куда она вела. Но Осташа подхватил горящую головню и кинулся в ее глубину.
Здесь было душно, затхло и пахло холодным прогорклым дымом. Выставив перед собой уголь, Осташа бежал, ударяясь плечами о стойки. Ему показалось, что дорожка начала заворачивать направо, но сзади снова, будто выстрелы, вдруг затрещали бревна: подземный сброс изогнул пласт, обваливая и этот проход. И тут Осташа увидел слабое синее свечение впереди – выход! За спиной гулко ухнуло: стены и пол схлопнулись. Тугой и плотный ком воздуха швырнул Осташу вперед, к свету, но сверху, как веслом по затылку, его ударила земляная волна и пришибла к доскам вымостки, придавив и выбив из памяти.