– Осташка, ну давай свернем! – нудил Федька. – Устали же, и жрать охота, и замерз я – краденый тулуп спины не греет…

Они подходили к отвороту на Каменскую пристань. Дорога долго взбиралась на подъем. Здесь, на взгорье, дул пронизывающий ветер, который отряс снег с верховых елок. Жрать и вправду хотелось, и ноги тоже были как чугунные, а до шалыганки – полверсты.

– Да хрен с тобой! – в сердцах согласился Осташа.

Будь он один, он бы не сунулся в этот кабак. В Каменке о нем шла самая дурная слава. Здесь собиралось всякое отребье: воры и беглые, пьянь и рвань – шалыгань, как в народе называли. Через раз вспыхивали драки с поножовщиной. Не то что старой веры люди, а даже никониане старались шалыганку стороной обойти.

За снежным перелеском открылся вид на ледяной Каменский пруд – тусклый под хмурыми тучами, исполосованный грязными дорогами. Весь правый берег пруда был словно закидан хворостом и рваными лаптями: там раскинулись плотбища, где строились барки. Вдали у белого гребешка плотины чернели домики пристани.

Кабак громоздился на горе. Большая приземистая изба под раскоряченной кровлей-палаткой крытыми гульбищами была соединена с парой изб поменьше и поплоше. Над толстыми снежными крышами ветер трепал и рвал на пух белые дымы из трех труб. Жердяная изгородь огибала кабак только с двух сторон: чтобы лошади не убрели от коновязи и не поломали ног на ближней лесотаске. Лесотаска была тут же, за кабаком, у берегового обрыва. Сейчас там галдели мужики, распрягая ломовых. Свежий утренний снег на обочине был широко разрыт множеством борозд, будто его гребнем причесали. Это, видно, артель привезла огромные коломенные сосны – каждая лошадь больше одной не утянет. Дальше сосны по бревенчатым спускам-великанам скатят с кручи на лед пруда и уже баграми доволочат до плотбищ, до лесопильных мельниц.

– Никак моя артелка, – хмыкнул Федька, прищурившись на мужиков. Он нагнул голову, прижал шапку ладонью и нырнул под свес низкого крылечка.

Входя в шалыганку вслед за Федькой, Осташа на всякий случай скрестил в рукавице пальцы. Он думал увидеть здесь толпу пьяных, орущих разбойников, и чтоб все лавки и столы переломаны были, и чтоб табашный дым с бражной кислятиной до рези ели глаза. Но просторная низкая горница, хоть и темноватая, оказалась совсем пустой, только у боковой стены на скамье спал кто-то в лохмотьях. Пол был посыпан свежей, хрустящей под ногой стружкой; оба больших стола были выскоблены до желтизны. Даже образ имелся, правда весь закопченный, – не понять чей. Посреди горницы высилась небеленая грузная поварская печь без подпечья. Ее кирпичи как наждаком были выглажены людскими боками. От печи к стенам тянулась дощатая перегородка с двумя проемами. Один был закрыт синенькой завеской. В другом Осташа разглядел огромного мужика, который сидел на перевернутой кадке и тяпкой рубил на холодец свиные ноги, торчавшие из корыта.

– Полтина Иваныч, здравья!.. – весело крикнул мужику Федька, распахивая зипун. – Хорошо, тепло!.. Уважь брюхо, чем найдется!..

Мужик поднял от корыта голову, по-бычьи тупо посмотрел на Федьку и что-то буркнул.

Осташа пролез по лавке в угол и сел возле маленького окошка, составленного из стеклянных осколков. Одного осколка в переплете не хватало, и дыра была заткнута тряпкой.

Откинув занавеску, вышла кабатчица. Осташа даже вытянулся, подавшись вперед. Это была баба редкой, царской красоты – статная и румяная, с подведенными углем черными бровями. Запон она повязала так высоко, что налитые груди бесстыже переваливались над опояской. Баба несла деревянное блюдо с пшенной кашей, явно кем-то недоеденной раньше, и хлеб в полотенце. Кабатчица поставила блюдо и заботливо выложила на полотенце хлеб – так, чтобы ни один ломоть не свалился на столешницу. Потом она протерла углом запона две ложки и воткнула их в кашу.

– Шапку сымите, иконы у нас все ж таки, – тихо сказала она Осташе, не глядя в глаза.

Осташа стащил шапку и тотчас возненавидел кабатчицу: он ведь не домовой, которого в шапке за столом увидеть – к худу.

– Благодарствую, Феклиста Осиповна, – угодливо поклонился Федька, отгребая ложкой поближе к себе половину каши.

Тут стукнула дверь, и в горницу в облаке пара с шумом и смехом стали вваливаться артельные. Они крякали, топали, оббивая снег, хлопали себя по плечам, сдирали льдинки с бород и усов. Несколько человек сразу облепили печь, прижавшись спинами к горячим кирпичам. При виде артельных Федька приосанился.

– Эх, душа, – крикнул кто-то из артельных, – давай-ка нам с морозцу штоф хлебного на всех!

Кабатчица поплыла за перегородку и вскоре вернулась, держа под мышкой запечатанную бутылку, а в щепотях – стопки, надетые на пальцы, как наперстки. Парень из артельных, довольно сожмурившись, подул на руку и потянулся к бутылке.

– Ох бы обознаться!.. – мечтательно прошептал он под гогот мужиков.

Кабатчица понимающе и покровительственно улыбалась, не пряча выпирающей груди.

Артельные расселись за дальним столом, зазвенели стеклом, и тут кто-то из них заметил:

– Глянь, мужики, – Федор Мильков, приказчик наш!..

Федька, осклабясь, чуть кивнул и расправил кудлатую бороду.

– Ты куда пропал, шпынь? Тут про тебя такие слухи пошли!..

– Федька, правда, что ли, что ты с каким-то разбойником в Илиме сторожа убил, контору спалил, пограбил купца?

Мужики весело смотрели на Федьку.

– На пристань-то вернешься или сразу в Сибирь?..

– Слышь, Федька, ежели за тебя выкуп назначат, так ты от нас далеко не убегай!

– Баба-то твоя вчера Сереге Карягину морду била прилюдно!..

– Иди сюда, нальем!

– Федор, ты ведь должник перед артелью-то! Ежели ты на свой промысел откололся, с артельным перетолкуй!

– Гурьяна сей миг придет, только снизу подымется.

– Федька, гни нос на сторону – Утюгов тебе сейчас его выправит!..

– Да тьфу на вас, мудозвонов!.. – довольно отвечал Федька.

Осташа встрепенулся, услышав про Гурьяну Утюгова. Гурьяна много раз с батей на сплавы ходил, он же и про батину гибель Осташе первым рассказал.

– Гурьян, глянь, кого черт принес! – закричали мужики.

Гурьян входил в горницу, бережливо складывая и сворачивая рукавицы. Он остановился, мрачно оглядел Федьку и Осташу, прошел к своим, выпил чарку, оттер рот и вернулся, боком присел на лавку напротив Федьки. Федька лыбился на Гурьяну, как дурак на пасхальное яичко.

– Гурьян Прокофьич, давай его прямо тут выпорем! – азартно крикнули из артельных.

Гурьян только недовольно повел плечом.

– Ну что, Федор, – заговорил он словно бы неохотно, – как там наши дела с приказчиком с Серебрянского завода? Условился ли ты о становых якорях?

Федька откинулся на стену, важно скрестил руки на груди.

– Другие заботы у меня появились, Гурьяна, – сказал он. – Не до того уж стало. Без меня дале дела делайте.

– Наслышаны мы о твоих заботах, – согласился Гурьян. – Велики заботы, спору нет, – из осляной-то утечь, куда и без того за буйство угодил. Что за рожу разбойную ты там встретил? С кем ты старика сторожа убивал и контору поджигал?

– Это я та рожа разбойная, – глухо сказал Осташа. – Или не узнал меня, дядя Гурьян?

Гурьян перевел на него тяжелый взгляд.

– Узнал, да узнавать не хотел, – признался он. – Быстро же ты без батюшки с пути-то сбился. А вроде уже взрослый… Я слышал, тебя купец Сысолятин в сплавщики нанял, а вона что выяснилось: поджигатель ты и душегуб.

– Может, повязать обоих?.. – предложил кто-то из артельных.

– Брехня то! – закричал Федька, подаваясь вперед и хватаясь за край стола. – Мы с Осташкой невиновны! Это не мы старика прибили и контору подожгли! Мы сами из пожара еле ноги унесли!

– А кто ж тогда, коли не вы? – усмехнулся Гурьян. – Кому надо-то было, кроме вас?

Федька, закусив усы, опасливо поглядел на артельных, пригнулся и вполголоса сказал:

– Это Яшка Гусев, Фармазон, сотворил. Он Остатку сгубить хотел, потому как Осташка знает, где царева казна лежит.

– Чего порешь! – яростно прошипел Осташа.

Гурьян отвел взгляд.

– Мертвы Гусевы, – произнес он. – Один Сашка был жив, да весной утонул. На барке Перехода. Я тебе, Остафий, не стал тогда говорить… Не знал, надо ли.

– Я и сам выведал, – глухо ответил Осташа.

– Ну и все с Гусевыми. Нечего их воскрешать. Сашка один из них живым оставался. Он сам это на допросе капитану Бергу говорил, я слышал. А потом и Сашка вслед за братовьями отправился. Я своими руками с него мертвого железа сбивал. Он в казенке захлебнулся, когда барка на дно легла. Люто, видать, он с цепи рвался, когда тонуть начал. Рубаха – в клочья, рожа – всмятку. Не виси он в ошейнике, не признал был я его. Да, видать, заслужил он такую гибель. А больше Гусевых в живых не было никого. Сказки.

– Я сам Фармазона видел, – упрямо возразил Осташа. – И другие мне говорили, что жив он. Макариха говорила.

– Добрые ли люди говорили? Может, чертознаи, как Макариха-ведьма? Им мертвец – брат, он для них жив, понятно. А ты, когда его видел, перекрестил?

– Из штуцера саданул. Не убил.

– Ну, вот… – печально кивнул дядя Гурьян.

– Да я же сам с ним в Илиме в кабаке жбанил! – изумленно воскликнул Федька. – Он же это был: живой – оглоблей не убить!..

– А ты его до Пугача знал?

– Не знал, да что с того? Зачем кому другому таким подлым именем называться?

– А самозванство с любым именем – дело подлое. Коли даже царев Петров Федорычей на Чусовой две штуки было, мало ли будет Гусевых, когда кладом пахнет? Дураки вы доверчивые.

– Чего ж дураки-то? – залопотал Федька. – Тот Фармазон – человек в чести, при старце Гермоне в Вайлугином скиту живет…

– Ты почему сразу не сказал?! – вскинулся Осташа. Вайлугин скит – это на Шурыше, притоке Серебряной.

– Дак ты бы туда и помчался… – Федька заерзал на лавке. – А нам-то в другую сторону надо, к капитану-то…

– Ах ты змей!.. – Осташа ляпнул в кашу ложку, которую все еще держал в руке.

– Ну видите, – вздохнул дядя Гурьян. – Какой разбойник при старце прятаться будет?

– Да у нас что старец, что разбойник, что сплавщик – один черт! – в сердцах сорвалось у Осташи.

– Ну, по себе-то не суди. Батюшка тебя не тому учил.

– Яшка Гусев это, живой, и нечего тут толочь бестолочь! – отрезал Осташа, нахлобучивая шапку. – Дай дорогу, дядя Гурьян!

– А я еще не договорил, – угрюмо возразил Гурьян, не двигаясь с места и перегораживая Осташе выход.

– Ну, говори!

– А я скажу, что бросать тебе надо эти бредни, – веско сказал дядя Гурьян. – Может, и невиновны вы в поджоге – так ступайте к начальству, покайтесь!

– Я и пошел! И скотину можно извести заглазно, коли масть да кличку знаешь, а меня оговорить и того проще!

– И не рычи тут мне, мал будешь! Батюшку вспомни, что за человек был: жил уважительно. Чего ты рыщешь-то по земле, чего пытаешь, куда поперек судьбы лезешь? И жить, и дело делать по порядку надо! Куда рвешься напролом? В сплавщики? Так и будь сплавщиком, как положено! Уважь да поклонись, спина не переломится! Нету чего – попроси! Не дают – услужи! Закрыто – постучись!

– Батя никому не кланялся, – сказал Осташа, словно предупредил.

– У батюшки твоего твоей-то гордыни не было. Он с людьми вровень стоял, ему и кланяться нечего было. А ты торчишь! Таких-то за волосья хватают и лбом об стол – заместо поклона!

Осташа смерил Гурьяна бешеным взглядом:

– А тебе и за радость такое? Попробуй со мной-то!

– Я не бить тебя хочу, а на толк наставить. – Дядя Гурьян скручивал ладонями свои рукавицы, словно выжимал. – Это вон Федьку битьем-то можно обратать, а у тебя вроде ума побольше… Живи по порядку, и все будет как надо. Порядок-то для пользы придуман, не от безделья рукоделье. Жди, и бог даст. Ты видел ли когда, чтоб помолился о чем – и сразу в церкви же с потолка упало? Время нужно, чтоб господь все утряс да подвел тебя к тому, о чем просишь. А когда мечешься по жизни, как заяц угорелый, только божий замысел путаешь! Не рыпайся, не ропщи! На своем месте будь, твое все равно твоим станет! Ежели в бога веришь – живи по порядку!.. Брось бредни-то эти про клад! Большой уже!

– Запел ты, как поп никонианский, дядя Гурьян. – Осташа не отводил взгляда. – А у меня иное дело, и ты мне не указ. Хорош меня учить-то: что ни учитель – все меня только в сенях держать хотят, а мне в сенях скучно!

– Ну а веселья-то огребешь себе по шее!

– А чего тебе до моей шеи? Тебе не меня жалко, а порядок свой, который я потопчу! У меня мой порядок, сплавщицкий! Я сплавщиком по обычаю должен быть, по навыку, по божьему замыслу на меня, а не только по своей блажи! И клад тут ни при чем!

– Да пропади ты пропадом! – Дядя Гурьян от души шлепнул рукавицами по скамье. – Подымайся, Федор, на работу пора!

– Дак я… – начал было Федька.

Дядя Гурьян, вставая, так дал ему в ухо, что шапка соскочила у Федьки с кудлатой башки и плюхнулась в блюдо с кашей.

Федька ошеломленно перекосился, как куст, выдернутый из земли с корнем. Гурьян рванул его за плечо и поставил на ноги. Артельные, загомонив, тоже поднимались, окружив край стола. Федька затравленно прижался к стене. Осташа сидел в отдалении, набычившись, держал на виду сжатые кулаки. Кто-то из артельных, наклонившись над столом, достал из блюда Федькину шапку и нахлобучил ее Федьке на голову. Пшенная каша поползла у Федьки по щекам, как слезы.

Осташе жалко было Федьку, но и облегчение тоже было. Федька уже сделался ему не нужен. Стыдно так с людьми: поигрался да бросил. Но как иначе-то? Федька не поверил бы, что Осташа не будет искать клад, и ни за что бы не отвязался от него. Уж лучше так, как вышло.

Артельные, увлекая Федьку, повалили из горницы. Осташа развернулся, выдернул тряпку из дыры в окошке и долго смотрел, как мужики по снежной дороге уходят под гору в Каменку. Федька, похоже, быстро оправился: он уже размахивал руками, что-то поясняя, и кто-то дружески хлопал его по спине.

– Эй, шалыган, заплатить думаешь?.. – услышал Осташа и оглянулся.

Кабатчик и кабатчица стояли каждый в своем проеме.

– Федька заплатит, – угрюмо сказал Осташа. – Он у вас здесь в Каменке остался… А у меня денег нет.

Осташа приподнялся и, отклячив зад, начал выбираться из-за стола.

– Зипун у тебя добрый, – сказала кабатчица. – На армяк поплоше поменяю.

– Не продешевишь за вчерашние объедки?

– Эй, шалыган, у нас последний платит. – Кабатчик сделал шаг вперед, засучивая рукав на здоровенной ручище, сжимавшей тяпку.

Осташа замер спиной к двери, поглядел кабатчику в глаза.

– Здесь последний – ты, Полтина Иваныч, – негромко сказал он, сделал шаг назад и спиной толкнул дверь.