Секрет счастья прост. Жаль только открыла его Долли, Долорес Ивановна, поздновато. Но лучше поздно, чем никогда.

Записывайте, пользуйтесь, не жалко.

В мире всего поровну: радостей-красивостей – вкусностей-ебливостей и прочего варенья с одной стороны; свинства-уродства-жлобства-поганства и всякого говна с другой. Что кушать, варенье или говно, выбираешь сам.

Как ни удивительно, на свете полно людей, которым почему-то милей жрать какашки. А мы устроены иначе. Настоящая леди шествует по земле с высоко поднятой головой, не удостаивая внимания навозные лепешки, но в то же время никогда в них не наступая. Против миазмов у леди есть надушенный кружевной платочек. Образ почерпнут из английского фильма, который Долорес Ивановна когда-то видела, но название забылось. Экранизация чего-то классического типа Джейн Остин или Бронте. Выходят из кареты две изысканные леди в шляпках, а у подножки куча навоза. И одна другую, даже не взглянув вниз, предупреждает: «Осторожно, my dear, здесь была лошадь», хотя нормальный человек сказал бы: «Ахтунг-ахтунг, под ногами говно».

Долли взяла себе эту фразу на вооружение. Как что, сразу говорила себе: «Осторожно, my dear, здесь была лошадь» – и не смотреть вниз, идти себе дальше. Между прочим, так относиться к жизни – это требует больше мужества, чем пищать, хныкать, пугаться и себя жалеть. Только дай себе волю раскиснуть. Сразу станет страшно, одиноко, пусто. Начнешь выть – не остановишься. Ай, суставы болят, ой, морщины висят, ах, никому ты, старая брынза, не нужна, ох, скоро на кладбище и тому подобная херня. Но Долорес Ивановна к носу кружевной платочек, спинку держим, подбородочек выше, улыбочка – и танцующей походкой вперед.

Ну вот – по списку жалоб. Чтоб больше этим не заморачиваться.

На кладбище скоро? Успеется, нечего об этом думать. Жизнь хороша тем, что временами бывает веселой и приятной. А как часто и надолго ли, это уж зависит от каждого.

От боли в суставах доктор прописал пилюльки. Велел принимать по половинке, а мы – ам, сразу две, и двойная польза: вместо боли милое головокружение, качает-качает-качает весенний ветер фонари над головой.

Морщины – вообще фигня. В октябре сгоняем на очередную подтяжечку, и будет не мордашка, а жопка младенца. Пока же следует соблюдать простые правила: в комнате штор не раздвигать, на ярком свету в зеркало не смотреться и не жидиться на косметику. Мы – то, чем себе кажемся, а в намазанном виде, да при полумраке Долли казалась себе прямо королевой Марго.

Никому старая брынза не нужна? Так это, my dear, называется свобода. Нам ведь тоже никто на хрен не сдался.

Да, вот еще что важно. Вспоминать из прошлого разрешается только про варенье, хотя говна в жизни (кто бы сомневался) было больше. Оно давно засохло и превратилось в удобрения, а все же ворошить не надо, задохнешься.

Детство у Долорес Ивановны было фу какое. Родители, пламенные большевики, произвели ее на свет в тридцать седьмом году (нашли время, кретины!) и назвали в честь испанской коммунистки Долорес Ибаррури (потом в приюте как только не дразнили за такое имечко). Но про интернат для вражеских сироток мы вспоминать не будем, ничего этого не было. Про золушкино житье у тети Павы тоже.

Юность лучше пролистать. Первый брак забыт, второй тоже. Мордашка и фигурка у дурочки Долли имелись, а мозгов не было. Не голоса рассудка она слушалась, а зова матки. Было нескольких сладких эпизодов, все по гормональной части, и их Долорес Ивановна вспоминала с удовольствием, но в общем и целом первая молодость пропахла фекалиями. Что-то такое панельно-совмещенное, какие-то очереди за сыром пошехонским-полкило-в-одни-руки, стирка засранных пеленок… Короче, не будем вспоминать.

Зато в третий раз вышла замуж удачно. Жорик был мужчина противный, но активный. Про его поганые постельные причуды, про шалав-секретарш и про то, как спьяну кулаком под дых – это всё приснилось, неинтересно, а вот за красивые шмотки, спецзаказы и лимитные путевочки помянем покойника добрым словом. Помянули – и ну его на фиг. Лучшей своей стороной Жорик открылся после кончины. Противность сгорела в крематории, а активность осталась в виде недвижимого и движимого. Сладенький Жорик, земля тебе повидлом.

Квартира и дача, правда, быстренько распылились на жизненные удовольствия, но дочь Виолка спасла родную мать от убогой старости. Муж у нее был оборотистый, бывший помощник Жорика. И тоже свинья. Отгородился от Долорес Ивановны железным занавесом. Условие поставил, зараза: будет содержать дорогую тещу лишь в том случае, если она не сунет носу из этой богадельни. На родину ни-ни. Паспорт нормандской узницы зять увез с собой, на всякий случай. Когда раз в год требовалось обновлять в префектуре вид на жительство, тюремщик привозил документ с собой, а потом снова изымал.

Но Долли не брала в голову, даже шутила, что она новый академик Сахаров, только сослана не в город Горький, а в город Сладкий.

Во «Временах года» было очень даже сладенько, если не фиксироваться на негативе. Жила тут она, как пташка божия, как пчелка на медовом поле, с цветка на цветок порхала.

Первое: на фоне здешних старух (прислугу брать в расчет не станем, чтоб не расстраиваться) была Долли королевой молодости и красоты.

Второе: в этом зоопарке жило столько потешных мартышек – ухохочешься.

Третье: в городке Довилль есть шикарные бутики и классные салоны красоты.

Четвертое: чем дальше от зятя Влада, гнойного урода, тем лучше. Никто не мешает получать удовольствие от жизни.

Пятый плюс расставания с родиной стал очевиден вчера, когда обнаружилось, что находиться в разлуке с дочкой тоже очень даже неплохо.

На столе, под салфеткой, чтоб не мозолило глаза, лежало письмо, пришедшее с вечерней почтой. От Виолетки. Долорес Ивановна обрадовалась, когда увидела, что там целых четыре страницы, исписанные мелким почерком. Думала – варенье. А там совсем наоборот.

Только до этого места Долли и дочитала, а потом письмо отшвырнула, сверху салфеткой прикрыла.

Лешенька – внук. Медовый-золотой-шелковый, толстенькие щечки. Рисунки бабуле слал, смешные, в трубку телефонную славно лепетал. Варенье из райских яблочек, а не внук. То есть, это Долли думала, что варенье, а он вон что.

Ну ладно, ладно.

Во-первых, вылечат. Сейчас такая медицина, что ого-го, и деньги на лечение есть. Во-вторых, еще внучка имеется, Сонечка. В-третьих, Виолета с ее говнюком молодые, родят себе другого сына. В-четвертых – не желает она про это думать, и всё!

Долорес Ивановна ногой топнула, письмо из-под салфетки двумя пальцами вынула, отнесла в мусорное ведерко. Горе-лихо пропади, счастье-радость приходи.

Когда вернулась в комнату, про плохое уже забыла. Морщила брови, припоминала: что-то она приятное собиралась сделать, да отвлеклась. Чай что ли пить?

На столе чудо-чайник, всегда с кипятком, и набор любимых мармеладиков: апельсиновый, ежевичный, клюквенный, вишневый.

Разложила их Долли на блюдечке разноцветными сегментами, залюбовалась. А тут прилетела изящная французская мушка, села на оранжевое, зажужжала.

– Муха села на варенье, вот и всё стихотворенье, – сказала Долорес Ивановна, чтобы посмеяться. И вспомнила, по ассоциации, что у нее на уме было.

Не чай пить. А Эдика Муху зацапать и в пикантном антураже отодрать. Да, да! Вот голова дырявая! Надо же было на какую-то ерунду отвлечься!

Внутри у Долли всё засосало, заныло от предвкушения.

Женское в ней всегда было очень сильным и с возрастом не усохло – наоборот, еще требовательней стало.

Это мёд, слаще которого не бывает. Пока зять-фашист не отправил Долорес Ивановну в изгнание, она себе ни в чем не отказывала, любо-дорого вспомнить. А в этой сраной дыре кроме Мухи и потрахаться не с кем.

С мальчиком из сказки о потерянном времени Долли наигралась по-всякому, прямо уже воображение буксовало. Конечно, удобно иметь дело с чудиком, который назавтра ни бельмеса не помнит, но любой, как говорит нынешняя молодежь, прикол рано или поздно приедается. Ну сколько можно придумать вариантов знакомства, кадрежа и первого перепиха?

Уж она изображала и неприступную крепость, и нимфоманку, и святошу, и суровую госпожу. Муха наполовину слепой, башка вся дырявая, похож на ходячего зомби, но с этим делом у него всё в порядке. Как в частушке: «Мимо нашего окна пронесли покойника, у покойника стояло выше подоконника». А всё равно осточертел. Последнее время Долорес Ивановна развлекалась тем, что крутила динаму – поманит, распалит, а потом: накося, выкуси.

Однако нынче ей пришла в голову идейка – пальчики оближешь. И не только пальчики.

Познакомилась она сегодня с Мухой по-быстрому, за пять минут. Да, из Москвы. Да, только что приехала. Нет, не замужем. «Роллингов» люблю, жалко, что распались «Битлз». Распили «фирму», покурили «настоящий галуаз», поцеловались-потискались в кустах, и потащила она размаслившегося Эдика в запланированное место.

Дежурной в палате не было, а французский дебил сидел возле кровати, клевал носом. От этого Долли еще пуще распалилась, расхихикалась. Новый аттракцион: порнопредставление в присутствии двух свидетелей, совершенно безопасных, потому что у обоих мозги на холостом ходу. Умора!

Когда вошли, Долли весело поздоровалась:

– Бонжур, кретин!

Кретин – ноль внимания. Она к кровати:

– Бонжур, мадам… как вас… мадам Канжизэ. Как это пишется? Никогда не поймешь с французскими фамилиями.

– А вот написано, – сказал Муха, с любопытством разглядывая висящий на стене диплом. Близоруко придвинулся к самому стеклу. – Alexandrine Kannegiser. Что это тут, Долли? Изолятор? Зачем мы сюда пришли? Нет, в натуре? Кто эта гражданка преклонных лет? Старая коминтерновка?

Но Долорес Ивановна не обращала внимания на его дурацкие вопросы. Она еще не наигралась с аудиторией. Посмотрела на затылок аутиста, тупо уставившегося в журнал.

– Чего ты тут всё время пасешься, верный рыцарь? Чем втихаря занимаешься со спящей красавицей? «Нравится – не нравится, спи, моя красавица»?

Подошел Эдик, увидел кошмар в койке.

– Может, пойдем отсюда, а то старушка проснется, кайф поломает.

Про аутиста Долорес Ивановна еще по дороге объяснила, что он псих и вроде мебели.

Надо было Муху от публики отвлечь, чтоб не смущался. Сделать это было нетрудно. Долли сняла с героя-любовника темные очки, пощекотала его за подбородок, замурлыкала: «Приходила к Мухе бабушка-пчела, Мухе-Цокотухе меду принесла…»

Положила ему руку на зиппер, немножко помяла, потискала, и там стало тесно. Эдик, солнышко, запыхтел, перестал обращать внимание на «спящую старушку».

Долорес Ивановна на него тихонько наступала, расстегивая ремень, стягивая джинсы. Наконец прижала к стене. И всё приговаривала:

– Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…

Дурацкий стишок не отвязывался всё время, пока они делали дело. Дыхалка у Эдика была ни к черту, прокурил все легкие своим термоядерным «галуазом». Сопел, старая развалина, кряхтел, постанывал. Но старался и в общем был молодцом. Долорес Ивановна изо всех сил сдерживалась, чтоб не орать. Она то кусала губы, то шептала: «Муха криком кричит, надрывается, а злодей молчит, ухмыляется». И двигала задницей в ритм. Получалось очень складно, спасибо Корней Иванычу.

Вдруг представила, что входит дежурная сестра, селедка слабосоленая, а еще лучше, Верочка-целочка. Пускай, пускай! Будет офигительный скандал. Пожалуй, выпрут к черту в Россию. То-то зятек попрыгает.

Она нарочно заорала. Но притворный крик перешел в настоящий, когда дебил оглянулся и уставился на невиданное диво: дедка с бабкой тянут-потянут.

Давно она так не кончала.

Отпихнула Муху.

– Спрячь предмет. Пригодится.

– Я еще не это…

– Перетопчешься. Тебе вредно.

Уф, устала. Все-таки не шестьдесят лет. Эдик, бедненький, тоже за сердце держался. Заныл:

– Долли, ну ты чего. Я кончить не успел.

– Хочешь, чтоб я залетела? Потом анкор сделаем, с гондоном, – пообещала ему она, и дурачок сразу успокоился.

Долли села на стул, нога на ногу. Потянулась. Хорошо тут, прямо уходить не хочется. Потрындеть после сексика – самое варенье.

Но сначала она совместила приятное с полезным.

– Зайчик, подкинь своей зайчихе капустки. Что-то я совсем на мели. Завтра получу перевод – верну.

– Мой портмонэ к вашим услугам, звезда души моей! Эдик широким жестом протянул ей бумажник, и Долли аккуратно собрала оттуда все бумажки кроме пятерок.

– Чмоки тебе, сладенький. Запомни: сто семьдесят. Завтра отдам как штык.

Как же, запомнит он. Вот еще один плюс от хахаля в маразме. Всегда можно перехватить денюжек, без отдачи.

Хитрожопый зять после некоторых вольностей, которые Долорес Ивановна позволила себе с кредиткой, посадил тещу на голодный паек. Дал в банк распоряжение, согласно которому к ней на счет ежедневно поступало сто евро, плюс триста перед каждым уикендом, плюс тысячу первого числа каждого месяца. Сквалыга поганый!

Положив голову на плечо своему горе-любовнику и представив, что это не Муха, а Джордж Клуни, Долли сыто проворковала:

– Ну, кому рассказать сказку?

– Мухе-цокотухе.

Эдик был шикарный слушатель. Всему удивлялся, со всем соглашался.

И стала Долорес Ивановна рассказывать про свою неспетую песню, неосуществленную бизнес-мечту.

– Вот была бы я не дура и вертихвостка, а деловая женщина, открыла бы я в Москве секс-школу. Важнее секса в жизни вещей мало, а может, и вовсе нет. Но никто людей этому искусству не обучает, поэтому почти все трахаются безо всякого вкуса, как животные, а уж сколько на свете одиноких мужиков и баб, кому вообще ни хрена не достается – не сочтешь. Было бы у меня отделение для подростков обоего пола, под названием «Курсы дефлорации». Там подрастающее поколение учили бы с самого начала относиться к сексу с умом и быть классными любовниками. У кого диплом моей школы – за тем партнеры прямо в очередь бы выстраивались. Еще у меня были бы курсы повышения квалификации для молодых супругов. Льготные абонементы для одиноких женщин и мужчин. Клуб «Солнечный удар» – для маленьких приключений. Профильные кружки по специальным интересам. Пикантные маскарады. Тематические вечера «По странам и континентам» или там историческое: «Секс в древней Элладе», «Сексуальные техники танского Китая» и прочее. Спецобслуживание для инвалидов, потому что им тоже жить надо. Семинары по развитию сексуальной фантазии. Да мало ли что можно придумать! И не было бы от моей школы ни обществу, ни людям никакого вреда, а одна только польза…

Муха слушал, подхихикивал. Но тихо – не нарушал полета мечты.