Книга: Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Назад: ПЛАЧ ПО УЕХАВШЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ РИСОВАНИЯ И ЧЕРЧЕНИЯ
Дальше: МАРГИНАЛИИ-2

СКАЗКИ НА КРЫШЕ

И тогда ты сказала: что ж, давай теперь просто дружить.
Я смеялась. И твои колокольчики переливались! Оцепивши кормушку, лили звон, ты была птицелюбива – оч-чень… Птицы по утрам, услыхав – от кормушки тянулась специальная веревочка, за которую нужно было дернуть, – слетались завтракать. Стайки воробьев, синички, изредка снегири. Для голубей она была маловата. Но и во все остальное время ветер приносил к тебе в дом слабое, мелодичное сердцебиение. Сейчас колокольчики подпевали мне. А я смеялась.
Ты ждала терпеливо, когда же я от. Ну, я и от. И говорю:
– Слушай, ну, и как ты себе это представляешь?
А ты, распрямившись, у тебя вообще осанка – ничего так, не то что я – все время сутулюсь, а ты, наоборот, даже и специально распрямляешь плечи, а мне просто лень про это все думать. И как ни в чем не бывало:
– Что?
А я:
– Как мы? Будем с тобой дружить?!
– Не знаю, – и знакомая, рассеянная улыбка чуть вкось.
– Вот именно что!
– А ты? Знаешь?
Мне опять стало дико смешно.
Слушай, в этой газировке, которую ты налила мне в высокий стеклянный стакан с каемочкой матовых солнышк по кругу, в скользящих вверх пузырьках пряталось такое веселье и легкость – сдерживаться просто уже невозможно! Легкие наполнились газом. Легкие взрывала легкость. Но чтобы не слишком напугать тебя, я приподнялась только слегка. Самую малость над креслом, на ручку которого на минутку присела, поднялась, перевернулась, чтобы можно было коснуться мысочком, большим пальцем и чуть ее потрогать, вот эту штуку – круглый шарик из пробки, весь твой дом – сплошь артефакты – и тут же вернуться назад, приземлились.
– Да вот так и представляю – понимаешь?
– Нет!
– Да что ж непонятного! Будем летать с тобой, танцевать, сигать, перепрыгивать, бежать сквозь грозу! Понимаешь?
– Нет!
Ну, тогда гляди.
Беремся за руки и поднимаемся тихо-тихо, чтобы не поранить, осторожно голову – люстра, распахиваем окно. Над кормушкой мимо коломальчиков, колодевочек, в кроткий простор раскинувшего руки вечера, сквозь аромат разбросанных по синеве лохматушек жасмина, мимо твоих любимых птиц, двумя подружками, свободной рукой срывая ромашки.
Ромашки? На небе?
Привет тебе! Вот же они. Белые, уткнувшись прозрачными стеблями в свод небесный, свесив головы вниз, здесь буквально на каждом шагу!
Ты:
– Я-то давно это знаю, но откуда же знаешь ты?
– Я просто догадалась! Ясно? Я догадалась обо всем, – сжимаю твою руку больнее, будто хочу на что-то намекнуть.
Тут же ты и смутилась, и горечь легким стежком начала пробиваться по диагонали, от бровного уголка, через веко, в глаз, ямку… Стой! Не дрейфь! Это была просто проверка.
Гляди, как мы уже высоко, – давай лучше потанцуем, прямо здесь, пикируем – что это? Теплостанция, отвечаешь ты, ее видно из моего окна. Не так уж далеко мы и улетели.
В самый раз! Здесь твои птички споют нам самый щекотный, самый воздушный на свете танец, называется танго, менуэт, мазурка, фламенко, вальс, но если хочешь, и мурку. Нет, танцевать будешь ты одна, я-то совсем не умею. Лопатки уткнув в трубу, такую теплую – отсюда, представь, она не кажется мне такой безнадежной, отличный окрас – красно-белый; шесть красно-белых труб в нахлобучках дымков, крыша – танцплощадка, нас изучает голубь. Хорошо, я потанцую с тобой – головой, ладонями, подстучу тебе в бубен, подщелкну, буду плыть растерянно за твоим шелковым платьем, как оно раскрывается мягкими полукруга́ми, распускается гигантским цветком, как касается горла острым краем свободы в темно-оранжевом ветре. Потому что закат. По твоим движениям буду угадывать душу твою, как она хочет обнять весь мир, но немного боится, как каждого любит-не-любит, по твоим глазам понимать время, как они то закроются, то распахнутся.
И каждый мой взгляд на тебя будет означать все тот же курлык:
Люблю. Я люблю тебя.
А ты, уронив на глаза челку, развернешься на миг и спросишь.
Да за что?
И, помолчав: какая ж ты фантазерка! Я – обыкновенная русская баба.
Ты – баба? Что же, слушай.
Я люблю тебя.
И это самая последняя правда.
Но ее вечно мало, всегда нужно, чтобы не ветер, небеса, горы, а мелкие ноты, россыпь черешен на палочках – так и быть… Танцуй и внимательно слушай, глотай все их с косточками, которые я сейчас проращу.
Люблю тебя за то, что у тебя мое самое любимое имя. Когда-то мою лучшую подругу звали так. Потом она, правда, куда-то делась, если честно, пошла к матросам, но ты же сама спросила – прости… Она ни при чем, но имя! Носящий его может быть или беспросветно счастлив, или страданиями ослеплен. Но сейчас нам некогда думать, в какой из сосудов залили твою судьбу.
Люблю тебя за то, что ты совершенно из другого теста.
А я ведь совсем не умею печь пирожки.
Люблю, что ты волшебница из синего ситца. Тебя сшили пальцы девочки-сироты с узенькими терпеливыми глазами.
Люблю за то, что ты все одолела. Все победила, идешь одна. Твердую поступь тропой соснового бора, строгость плеч, уверенность каждого движения, жеста – люблю.
Люблю, что к тебе никогда не добраться. Две пересадки, потом автобус, который никогда не приходит. От остановки в гору. Вечно не работает лифт. Но зато как утопишь круглую кнопку звонка, открывается дверь. В проеме ты – и хочется кричать тебе в лицо, чтобы ты превратилась в такого же, как все, человека.
Люблю за вытянутый коричневый свитер, который ты дала мне в тот вечер мороза, хотя это совсем не в твоем духе, дистанция, строгость, почти холод. Но тут уж куда деваться – мороз. Я не вернула – ты не напомнила, никогда.
Люблю смотреть на тебя вот сейчас, стоя на краю над домами разного роста. Вспышки огня на стеклах, всполохи меди, черные росчерки крыл среди листьев. И слышно, как внизу кричат дети на качелях, как играют в футбол мальчишки. Глухие удары о мячик – тук, тук, тук.
Люблю твои дурацкие проговорки, прорвавшиеся случайно слова с такой же металлической, напрягшейся спинкой. «Необходимо принять продуманное решение», «постепенно выработать» чего-то там… Любимая, милая, замолчи!
Люблю, что ты птиц возлюбленная сестрица. Смотри, они держат тебя за свою. Уже сплели венок из самих себя, видишь, воробушки выложили подвижный круг над порхающими волосами, говорят: чирик! Гляди, приблизились и другие – пеночки, горлицы, иволги, дрозды, кукушата! Все тянутся к тебе клювами, крыльями. Все танцуют с тобой. Думают: ты их бог, богиня, богица. Но ты их просто сестра.
Дай выдохнуть мне. Пауза, в которую сейчас же врывается птичий гомон.
Кончилось танго, фокстрот, началась мурка. Ты и это знаешь. Откуда? Но дух и приемы те самые , неподражаемые, неизучаемые, русские, почему ж тогда у тебя такие глаза?! С роскосью. Рысью? Ты – чья?
Вся со всеми. Знаю. Любая с любым.
Люблю тебя за эту невозможную, людям это ведь никому не под силу, широту. Купленную страданиями, разбитым двадцать раз сердцем. Асимметрию губ, один уголок чуть выше, всегда смеется, другой тянется вниз.
– Это что же, – ты перебиваешь, – вот так мы и будем дружить, всегда на крыше?
– Нет, конечно же, нет. Не только. Рассказать тебе дальше?
– Да.
И опять эта смешная осанка, величественный кивок головы – хотя ты уже можешь, в принципе, не напрягаться. Ведь ты ж понимаешь, куда я веду.
– Нет!
– Сейчас увидишь.
Гляди, это твое окно с кормушкой, а над ним вот оно – теперь и мое. Без всего – цветов, горшков, занавесок, терпеть не могу эти поляны пыли. Не обижайся, у тебя-то они совершенно другие – светлые, чистые паруса, в плавание быть готовым. Помнишь, ты и этих куколок нам приносила, из той самой сказки, где река и живые деревья в картине, почти за окном, – так я впервые услышала про Оле-Лукойе. С зонтиками из папиросной бумаги и спичек он пробирался по партам, тонконогий хитрец! Какая густая зелень у тебя на окне, фикусы, крокусы, фиалки, а это что за пальмовые метелки?
А ты с любовью: «Это не метелки, это – драцена». Ха! Так ты еще и подруга цветов? Где же лейка? Да какая там лейка! Опять я забыла. Ночью само – огромно, зябко – распахивается окно, влажно дышит. И, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, волна накрывает все растения незаметно быстро, откатывает назад – обдавая запахом желтых кувшинок твои спящие ноздри, – вот и поливка готова, так? Не отвечай, не отвечай мне! Тс-с. Ты же спишь, не видишь?
Я живу над тобой, этажом выше – на твоем втором мне темновато. Живу, потому что теперь я твоя соседка. Надеваем фартуки?
Заходи и спрашивай – ой, простите, а нет ли у вас – а то у меня кончилась просто совсем и до самой крупинки.
Не хочешь? Хорошо, давай я спрошу.
Тогда ты в фартуке, а я в футболке и в джинсах.
Простите, а у вас нет ли капельки соли? Немного помидоров? Желательно огурец, лучше восемь. Четыре щепотки перца. Фунт сметаны, пол-унции чего-то еще. Едкая сирень лука. Я хочу порезать, посолить, поперчить, да-да, и укропчик, вот этот, да что вы, неужто прямехонько с грядки? Тоже растет на подоконнике, тянется к людям. Какое же счастье, что снова лето. Но мой салат все равно – «весенний». Салат вечной весны из помидоров и огурцов в сиренево-белых кольцах.
Угощаю! Вот самое витаминное в твоей жизни блюдо, а вот эта наша такая простая огуречная дружба.
А на следующий день ты ко мне – вот сварила соляночки, знаю, супа у тебя никогда, хочешь?
Но какая же это солянка! Это пища тех, кто ходит в столовку только на небе. Выхлебываю ее в один глоток, даже ложка гнутая не успевает как следует потрудиться, даже скатерть-клеенка, продырявленная сигаретами (ну, прости), прожженными глазками вылупилась изумленно – вот она, закадычная женская дружба.
А после обеда наговоримся всласть – о мужьях, о детях, внуках, внучках, зятьях, ценах, продуктах – о чем там еще воркуют кумушки на сосне?
Не нравится? Да, ты не кумушка, знаю. Хорошо, тогда просто опять возьмемся за руки, да, за руки, не волнуйся, что ты все дергаешься, точно лань, это я лань, а не ты, а и то не дергаюсь.
Встанем на подоконник, вот наша любимая дверь, да какое самоубийство, ну, что ты все нервничаешь – забыла, на каком живешь этаже? Вот гляди, это паруса в голубых разводах, а это молнии моря, мира, держись.
И чуть пружинят гладкие доски палубы. Дерево – гибкое, так удивительно, да? Скрып мачты, плотные шлепки волны о борта, водные гуканья – бывают ли звуки краше? Плывем с тобой без капитана, без моряков – зачем? Ультрамарин с хвойным оттенком, россыпь мелких барашков, паруса натянуты, рулим по сменам. Запах тины и воли, глубокой ночью переплываем в озеро. Лишь под самое утро на берегу среди зеленых холмов и рощиц поднимается темный, немного замшелый замок – в усмешечках мелких башен. Вспыхивают запонки заполненных пушками бойниц. Тяжкий мост на цепях гремящих. Вряд ли нам, конечно, откроют.
Все равно нетерпеливо сойдем на берег, качается под ногами, туфли бросим, босыми в колкий шелк травы, сорвем первую землянику. Гляди-ко, корова. Спокойная, сонная и будто отмытая, в черных пятнах на ярко-белом. Все-таки явная заграница. Швейцария, да?
– Нет, Германия, – уточняешь ты тихо.
Ну, слава богу, хоть что-то произнесла. Слизываю с губ капельку словесной влаги – не напиться, но все-таки кое-что. Ты вообще замечаешь, как здесь красиво? Когда ты в последний раз жила в общем сне с кем-нибудь?
Позади замка маленький храм. Белый с красной черепичной крышей. Дверь открыта.
В храме – свечки, заходи кто хочешь, зажигай свои. На лавочке в глубине, даже сразу не видно, сидит седенький батюшка и улыбается – Бог вас благословит, девочки, Бог вас благословит.
И тут мы очнемся. Сидя на подоконнике среди драцен, фиалковых всплесков и красных бегоний – рядом. Вот и подружили с тобой по-соседски, да? Ладно, пойду уже. Синей лошадью вздохну у тебя на пороге.
– Подожди немного, – ты скажешь. – Светает, но ничего ведь не ходит еще. Давай постелю тебе на кухне, годится?
Знакомый топчанчик, темнота обнимает, ничего не видно.
Только блюдца поют и ложки скочут, только чашки, за ручки схватясь, хохочут. Но сплю, сплю, сплю.
Когда ты появилась у нас? В нашем интернате для? Довольно поздно, классе в пятом, наверное, или в шестом? Не помню. Но очень не сразу. Так всем и казалось сначала: поздно! Поздно ты к нам пришла, когда уже ничего не поправишь. Но ты все равно приходила. Хотя сначала мы смеялись. Над тобой, над кем же – а ты будто и не понимала, что твои куколки, сказки, нитки, пуговицы, щепки – все твои побрякушки!.. мы давным-давно пере-рос-ли. Помнишь, как Светка схватила клубки и стала ими кидаться и будто случайно выкинула один за одним в окно? Ты ей скрутила руки, помнишь? Нам понравилось твое сопротивление. Ты вообще оказалась упрямой! Все настаивала, что это занятия не для малышей, нет, как раз для нас, для, так сказать, взрослых, да-да, да-да, да-да. И в конце концов убедила даже Евгешу. Особенно когда на благотворительной ярмарке под твоим руководством наши поделки принесли дому нехилый доход. И упорно учила нас шить, лепить, мастерить из любого подручного материала. Игрушки, солонки, шкатулки, человечков-подвески к зеркальцу заднего вида, но можно и на лампу, на холодильник, крепим круглый магнитик – вот и кусок хлеба у вас в руках. Можно сдавать в салоны, магазины, а можно учить других. И рассказывала, как сделать офигенный наряд из ничего. Вот здесь обметать. Шарфик, браслет, сумочка – красоту можно сшить из воздуха, из внезапного поворота головы, из небрежности мнимой.
Вот послушайте, вырезала ты кружок из светлого фетра, – жила-была одна девочка, и она твердо знала: нет никого некрасивее, чем она, на земле. Черные глазки, печальный ротик – ножницами чик-чик. Но как-то раз эта страхолюдина-девочка вышла во двор ненавистной школы и увидела у ног упавшую ветку, вообще-то это была просто кривая ветка березы, но чем-то она напомнила девочке маленького лося, лосенка со склоненной вниз головой…
Так все время и было. Ты учила нас премудростям рук, а заодно рассказывала свои сказки, и вскоре мы реально подсели. На занятия, на сказки. Они были странные, в них все мешалось, девочки из современных городов, с мобильниками и Интернетом, Иван-царевичи, принцессы, короли, щуки, единороги. Сквозь то, что ты создавала на наших глазах, из слов, картонок, прищепок, пустых стержней, пробок, фольги, скорлупок проступал неожиданный, совершенно новый смысл.
На стол неловко впрыгивал инвалид-капитан на одной ноге по стойке смирно: слишком любил играть в солдатиков, перпендикуляры и маршировку, вот страсть к прямохождению и искалечила его навсегда. Парусник с лягушонком, который почему-то не умел плавать, но выжил благодаря своему инженерному дару. Рыжеволосая в косичках из мочалки – хулиганка, которая жаждала только любви и всех обижала одного этого ради, чтобы однажды стать доброй, умной – сестрой, женой, мамой. Желтый из пинпонговых шариков мишка Винни, лежебока, лентяй, зато сберег чистоту души. Именно с помощью лени. У всех и всегда находился выход, каждый придумывал и догадывался, как ему жить, и даже плохое оборачивалось во благо. Вот про что ты рассказывала сказки.
Потом тебе наконец разрешили забирать нас на денек, и ты стала приглашать на выходной всю нашу компашку. Светка к тому времени уже называла тебя мамой, правда, вскоре она стала сбегать все чаще и чаще, в ней словно жил сумасшедший железный моторчик, ему бессмысленно было сопротивляться, никакими силами нельзя было ее удержать – невозможно! – так и шло, пока ее не убили, в зарослях Измайловского парка. Хотя нам наврали другое – мы узнали все равно. Никто не смог уберечь Алену, уже совсем взрослой, четырнадцатилетней, резко усыновили французы, и она укатила в замок с башенками и белыми лебедями на темно-зеленом, открытку прислала один раз. Всё. На наши письма, вопросы – ни звука, ни слова! «Значит, ей хорошо, – улыбалась ты. – Пишут часто, только когда страдают». Настя, самая тебе преданная из всех, держалась дольше других, но этой осенью до того увлеклась своим байкером…
Так я и осталась одна.
Тут ты как раз сломала руку – и два месяца мы ничем не занимались, зато я приезжала к тебе домой несколько раз – просто так. Ты просила сделать кое-что по хозяйству, поила чаем, один раз даже оставила переночевать – кухня, чашки, топчанчик и пляски ложек.
Никогда я так и не смогла назвать тебя «мама». Какая ты мне мама, слушай! Я сама уже мама почти, Евгешка-то выбила для меня, как для самой умной! для надежды и гордости! три побежденные олимпиады – я давно поступила куда захочу! – выбила мне жилье, у меня будет своя квартира, однушка на самом краю, ну и что – все равно дико круто. Только что мне там делать одной в однушке? Просто жить, ты сказала, Гос-поди! Но разве же дело в этом, разве в этом ужас – когда началось оформление этой квартиры – стало ясно, не только школа кончается, не только я переезжаю в другой дом, кончается зачем мне к тебе приходить – эти рамки крошатся, уроки кройки-шитья-дизайна, мастер-классы, как быть женщиной, мамой, женой, сестрой (мы потом догадались, что ты и про это) – назови как угодно, но все это шипит, испаряется, будто не было… Ты сказала глубокой ночью, когда догорел наш выпускной, последний фейерверк и стало пора прощаться, я спросила тебя одними глазами: «Что же дальше?» Ты ответила вслух: «Как далеко мы забрались на этом кораблике, тут уж и дом мой недалеко, пешком можно дойти – хочешь переночуешь?» А когда мы добрались наконец до дома, ты добавила, будто сама слегка этому удивляясь, в твоем непередаваемом отстраненном духе: «Что ж, давай теперь просто дружить». Я сказала, вдруг потеряв голос, просипела едва различимо: но я не знаю, что это значит. А ты ответила: ну, подумай.
И я закричала.
Дружить, значит, бегать вместе – бежим скорее! Бегонии бьют в пылающие ладони, бегонии гонят в побег. Танцуем, летим, плывем, выскакиваем на песок, карабкаемся на высокую гору, осыпая камешки вниз, водопады камней, спугнув оленя, двух горных коз. Главное, руки не отпускать, не оглядываться, не смотреть даже друг на друга – это и есть женская дружба, не знала? Уф. Тяжело все-таки подниматься так долго. Вот и камень, присядем. Навсегда застряв в этом побеге, в переменах заката-рассвета, вдвоем.
И опять ты поднимаешь веточки, срываешь листочки, что-то тихое мастеришь. Человечек в широкополой остроконечной шляпе-листе.
– Кто это, знаешь?
– Нет.
– Китаец.
– Опять, что ли, сказка?
– Да. Возможно, последняя. Надеюсь, что последняя, во всяком случае.
– Я тебя умоляю!
– Что за тон?
– Самое кошмарное слово на свете – «последний».
– Хорошо, – ты кивнула. – Просто история. Еще одна. Можно?
Подожди. Сначала я расскажу тебе. Сначала все-таки я.
Но ты же все это время только и говорила.
Значит, еще совсем немного, в последний, если уж ты так хочешь, раз.
И среди этих гор, над долиной с коровами из-под душа, озером, по которому так невероятно плыть под парусами, я рассказываю тебе свою самую заветную сказку, которую придумывала все это время и вот наконец решила тебе рассказать. Слушай!
Жила-была девочка, с косичками или без, рыжая, блондинка или шатенка.
Ее маму убил грузовик, ее папа-поэт был за рулем и пел в этот момент веселые песни. Он хорошенько выпил, и даже за рулем два раза приложился к бутылке с янтарным блеском, но тут грузовик. Выжило, двое. Папа – инвалидом еще на год, девочка трех с половиной лет, с косичками или без, на целую жизнь, царапины, сотрясение мозга. Но и всё. Из больницы – в дом для детей, у которых нет. Хотя папа-поэт некоторое время еще пролежал где-то там подвешенный кверху, гирьки, уколы, перевязки и постоянная боль. Два раза он даже звонил, говорил с ней по телефону. Хотя, может быть, три. Или один. Она не помнила сколько, только помнила, что он звонил. Услышав папин голос, она сразу заплакала, зарыдала. Где моя мама? Где? И куда подевался ты? Умоляла забрать ее поскорее. Отсюда, из этой больницы! Она думала, детский дом – это тоже такая больница. Папа говорил, что уже совсем скоро, вот-вот.
В конце концов девочка приспособилась, привыкла. Жить так, как принято там, куда забросил ее грузовик и папа. За эти годы она придумала себе десять пап и, симметрично, столько же мам, один отважней другого, одна добрей и красивей другой. Она плохо училась, эта девочка, ей как-то все было дико по барабану, и она тормозила, потому что все время придумывала каких-то людей, зверей, синичек – несуществующих, вот тех же маму и папу, но заодно и волшебниц, говорящих котов, дикобразов, в общем, так глубоко погружалась в свой придуманный зоопарк, так далеко забредала в глухие чащобы, что не успевала сделать уроки. Ее держали за неисправимую лентяйку и чуть придурковатую, но такие ведь были в их доме практически все. Так и длилось.
Но однажды их детский дом должен был переехать в другое здание – старое совсем обветшало, обвалившейся штукатуркой ранило двух мальчиков – в общем, было пора.
Летом все стали готовиться к переезду. В коробки и ящики складывали книги, документы, бумаги, и вот так совершенно случайно обнаружили в девочкином личном деле письмо. Оно просто выпало незакрепленное из ее дела, которое через мгновение должны были похоронить еще лет на двести в коробке, но директор детского дома взглянула, что это там вывалилось, что за конверт.
На конверте было написано «такой-то» – фамилия, имя этой девочки и смешное уточнение рядом: «когда она научится хорошо читать». Директор нахмурилась, припоминая что-то. И глубоко задумалась, надо ли передавать это письмо, так, кстати, и неразорванное, от давно умершего человека, не взбудоражит ли это напрасно девочку, не разволнует ли весь коллектив – в любом случае следовало его сначала прочесть. Но тут ее отвлекли, она вышла, потом она вернулась, вспомнила про письмо, но ее снова отвлекли, звонило начальство, был очень нервный разговор, директор положила конверт на стол своего секретаря в соседней комнате и снова о нем забыла. Зато старшеклассницы, которые помогали ей складываться и были здесь же, письмо заметили, прочли, что написано на конверте, и сейчас же разнесли новость всему свету. Девочке в том числе. Некуда было деваться – ей отдали это письмо с увещеваниями, предупреждениями, почти угрозой. Она взяла его совершенно спокойно, а потом, улучив минутку, незаметно вышла из детского дома. Побрела по их небольшому заросшему парку, забилась в самый дальний угол, села на какую-то мшистую корягу и стала рассматривать конверт. Это был конверт старого образца, не вытянутый, строго прямоугольный, с картинкой. На картинке были красный замок и подпись: «Тракай».
Внутри лежала новогодняя открытка. Самая обыкновенная – с цветными шарами на елочных ветках, в розоватых отблесках белой витой свечи. Открытка была двойной и была исписана изнутри мелкими печатными буквами на двух сторонах. Видно было, что тот, кто это писал, ужасно старался. Старался все уместить и чтобы было понятно.
Девочка оглянулась последний раз вокруг, подержала взгляд на листьях лип, тополей, каштанов – все деревья здесь она знала наизусть, и нырнула.
Дорогая дочка.
Рад, что ты уже умеешь читать. Молодец! Пишет тебе твой папа. Из больницы. Мы попали в аварию, мама погибла, что бы тебе ни говорили. Я хочу, чтобы ты это знала. Но ты жива. И читаешь это. Значит, все будет хорошо.
Дочка, я хочу открыть тебе три секрета. Только храни их в тайне, договорились?
Секрет № 1.
Есть чудный мир, мир воображения, творчества, мир твоей полной свободы. Туда всегда можно спрятаться. От любой беды. Когда тебе будет трудно, можно переждать бурю там. Но нужно уметь возвращаться, очень важно возвращаться назад. И жить дальше. Сам я всю жизнь сочиняю стихи, их не печатают, но это не страшно – именно они не раз помогали мне выжить. На самом деле, наверное, тысячу раз.
Секрет № 2.
Судя по тем чудесам, которые ты нам с мамой рассказывала, у тебя дар. Он не должен пропасть. Расти его, поливай трудом. Ты – очень талантливая девочка, запомни. Учись, старайся, рой землю. Читай побольше, слышишь? Читай. И будь лучше всех! В том, что ты выберешь, будь лучше всех!
Секрет № 3.
Не знаю, как пойдет дело дальше со мной, моими переломами и головой. Надежд немного. Поэтому тебе нужно найти родных. Не кровных, а тех, кто придется по сердцу. Маму, папу, сестру, тетю, любимого человека – все равно. Важно, чтобы рядом были родные люди. Ищи! Повсюду, всегда. И ты их обязательно встретишь. Ты их узнаешь, увидишь сердцем.
Целую тебя крепко-крепко. Запомни: я очень тебя люблю. С Новым годом. Твой Дед Мороз.
Девочку нашли уже к вечеру. Она так и сидела на той коряге и была точно не в себе. Не отвечала на вопросы, только прижимала к груди письмо. Она сильно заболела тогда. Директор себя проклинала. И заодно всех, кто все разболтал. Но постепенно девочка поправилась. Когда она выздоровела, как раз начался новый учебный год. И девочка начала учиться! Стараться изо всех сил, читать, читать книжки – вскоре она сделалась надеждой и гордостью их детского дома, их школы. Пережидать беды в своем волшебном мире она умела уже давно, зато теперь она научилась и возвращаться, жить здесь. Так она исполнила оба папиных завета.
Вот только родных она никак не могла найти. Долго! Кому-то из кандидатов было не до нее, кто-то не нравился ей. Пока не появилась ты. Ты появилась ужасно поздно. Но все-таки ты пришла. Девочка тебя сразу узнала. И полюбила тебя, как умела, а она совсем не умела. Не знала, как любят мам, сестер, подружек. Папа про это не написал. И она не знала, как это бывает у нормальных людей. Полюбила так, как смогла. Ты была добра к ней, но сдержанно добра. Сначала ей очень хотелось пробиться сквозь эту прохладу, стать твоей самой любимой. Но ты упрямо любила всех. Светку, Алену, Настю, всех, кто приходил к тебе на кружок, – и девочку. Тогда девочка покорилась. Она стала просто любоваться тобой, такой, какая ты есть. Бывший биолог, а потом вдруг учитель труда, а потом мама тем, кто этого пожелает. Вышедшая на свою финишную прямую.
«Суровое благородство», прочитала девочка в одной книжке. У Достоевского, у кого ж еще. Суровое благородство, благородная бедность, благородный взгляд, кисти рук, осанка. Каждый твой жест был окутан им, благородством, но только суровым. И все-таки лучше было так, чем никак. Но сейчас кончается даже эта сказка. Потому что девочка оканчивает школу. И должна будет покинуть детский дом, кровать, обустроенный угол с тумбочкой, с наклеенными плакатами, фотографией кудрявого Фродо из фильма, поделками, тоже прицепленными к стене. И покинуть тебя, потому что исчезает та прозрачная комната формы, которая позволяла вам встречаться и быть друг другу понятно кем.
Вот-вот эта девочка должна будет переехать на другую планету. Но там другой климат, состав воздуха – там другой, и ничего не понятно. Как там ходят? Дышат? Как качают родимых младенцев. Как дружат соседки? Ты думаешь – вот ерунда! Научится! Девочка же такая умная, а в чем-то и лучше всех. Нет. Этому нельзя научиться. Этому учатся из года в год, из минуты в минуту жизни не в детском доме, а там. И эта заведомая невозможность разрывает девочку на миллионы проволочек, ниток, зернышек – всего, из чего она сшита. А чудесный мир, в который она так хорошо сбегала? Увы, в последние месяцы он утратил свою волшебную силу, все в нем сделалось тенью. И теперь вместо побегов туда девочка просто мечтает. Уже не о несбыточном, о вполне реальном. Каждый день поздно вечером, лежа в постели, она представляет себе, как однажды заберется на самый высокий этаж, раздвинет руками белые занавески, встанет прямо в ботинках на подоконник, отшвырнув фикусы и драцены, распахнет окно и под щебет птиц прыгнет. Но не разобьется, а просто взлетит. Всё!
Ты молчала, страшно долго. Потом медленно произнесла, не поднимая головы, точно в забытьи: «Надо же, я и не знала. Не знала про это письмо… Если только и оно не придумано, конечно».
Надо же.
Промокнула ладонями глаза. Еще помолчала. И проговорила наконец, поднимая с пенька своего человечка в остроконечной шляпе, аккуратно держа его пальцами:
– Хорошо. Теперь моя очередь. Теперь я расскажу тебе сказку. Ты не любишь слово «последний», но больше мне нечего тебе сказать. Дальше можно будет только дружить. Или проститься.
– Договорились.
Жил-был китаец. У него был редкий талант, вызывать дожди. Всякий раз, когда в том или другом краю его огромной страны начиналась засуха, его призывали. Он собирался и шел. Туда, где палило солнце, сох урожай и все тосковали, зная, что осенью нечем будет накормить детей да и самих себя. А значит, голод и смерть. Но он приходил. Вот гляди – с мешком за спиной (крупная почка с соседней ветки), посохом (игла сосны), с редкой развевающейся бородой (из сочного стебля подорожника белые нити).
Он входил в деревню, а по ней уже несся слух. Деревня зажмуривалась от предчувствия, все как один замирали в надежде. Старик заходил в каждый дом, беседовал с жителями, ужасался и плакал вслед за теми, кто жаловался ему на будущий неурожай, на засуху, на неизбежные смерти, – и им сопереживал. Целый день, до самого вечера, пока в деревне не оставалось ни единого дома, который он бы не навестил. Ближе к ночи старик удалялся наконец в хижину, заранее приготовленную для него, и просил только мешочек риса, только котелок и немного воды. Затворялся. И больше не выходил.
Через два-три дня небеса отверзались – начинался дождь. Не какой-нибудь там, а настоящий ливень! Это происходило всякий раз, всюду, куда он являлся. И все-таки каждый раз это воспринималось как великое чудо. До последнего мига никто все равно не верил, потому что поверить в такое и правда трудно. Белое небо, рассохшаяся земля, пожелтевшие травы. Убивающий все зной. И вдруг, в одночасье! собирались тучи, грохотал гром, на землю обрушивались водопады.
Как же он это делал? Он не открывал. Получив свою плату – а она была немалой, – старик просто молча возвращался в свою деревню, не желая слушать благодарности и благословения. До следующей засухи. Но однажды…
– Послушай, я читала эту книжку! Помню эту историю. Там она притворяется вовсе не сказкой. Только забыла конец – однажды его все же раскрыли, да? – хриплю я с усмешкой, закуривая, потому что да, я сто раз тебе обещала! Но у меня нет сил больше выносить эту боль обожания тебя, низкие, грудные звуки твоей речи, печаль (без дна!) твоего лица и невероятно близкое прощание – нюх мой угадывает его.
Я совсем не знаю, как это будет – сорвусь я случайно в пропасть или, наоборот, ты, вспыхнет пожар, закружит торнадо, или на нашу гору спустится вертолет и успеет поднять только одного, но разлука здесь: вот она, я ее ощущаю – тяжело наступает на пятки, на краешек кожных одежд, в которых зябнет душа, сбито тяжело дышит…
Ты, спокойно вынимая сигарету у меня прямо изо рта, гасишь о камень, выкидываешь за плечо и говоришь как ни в чем не бывало:
– И все же напомню, я напомню тебе конец.
В тот последний раз, когда в очередную умиравшую деревню прибыли ученые, чтобы изучать феномен этого старика, он раскрыл им свою тайну. Сначала он не давался, как обычно, обойдя всех жителей, спрятался в лачужке и никого не пускал. Ученые терпеливо ждали. Но вот потемнело, и дождь пошел снова. Старик вышел прямо под открытое небо, под дождь, ученые бросились к нему, умоляя объяснить. Как же он это делает? Как? В конце концов старик все же завел их, продрогших, до нитки промокших, в свою лачугу. И открыл им правду. Сначала, рассказывал он, пока я хожу по домам, говорю с людьми, я переполняюсь их горем, пропитываясь тоской, горько плачу – словом, делаюсь совсем таким же, как они все. Разорванным, одиноким, отчаявшимся и смятым. Проигравшим. Измученно, обреченно я бреду в отведенную мне хижину. Но дальше, дальше погружаюсь в себя. Постепенно я изгоняю из себя всю чужую, принятую боль, весь ужас – за каплей капля. И незаметно душа распрямляемся, оживает, а я снова ощущаю гармонию, которую я утратил. Как только внутренний покой возвращается, как только во мне воцаряются тишина и радость, преображается и все вокруг. Мир распускается цветущим садом, раскидывается во всю свою ширь, благоухает, щебечет. Но саду необходима влага. В этом самом месте земли для окончательной полноты и счастья недостает лишь немного влаги – и облака тяжелеют. Синеют, бухнут. Обрушиваются вниз… Гармонизируя себя, гармонизируешь мир вокруг, засуха прекращается, и вот уже за окном шумит дождь.
Ты замолкаешь. А я зажигаю новую.
Черт возьми, какое ж вранье! Кто это придумал? Слушай, это ведь опять твои сказки. И эту ты что же, сама сочинила?
Ты поднимаешь глаза, говоришь:
– Сама? А как же книжка, в которой ты это читала?
– Я придумала книжку! Тебе назло. Он – обыкновенный колдун, твой китаец, маг, шаман или кто там еще. Монахи русские тоже умели молиться и вызывать снегопады, дожди, даже грозы, а еще…
Но вечер неотвратимо сыреет, и вот уже набрякшая в воздухе влажность лижет лицо, обнимает голову, волосы жмутся ко лбу, затылку. Ты не спрашиваешь меня, почему я так злюсь, что со мной. И так понятно. Все безнадежно. И ты просто встаешь и идешь. Ты молча уходишь. Я не верю. Остановись, пожалуйста, побудь еще хоть минуту! Оглянись хотя бы. Но ты уходишь. В тьму наступающей ночи, в свой одинокий дом, от меня – сурово.
И тогда я ударяюсь со всей дури о мать о сыру землю, оборачиваюсь громадной хищной – с крыльями размахом вот в эту ночь. Нагоняю.
Это, собственно, все, что мне остается: в тьме усесться на твой карниз, скользко цепляясь за жесть когтями, жадно глядеть желтыми, горящими, с нежностью, в гневе, как ты дышишь на белом, как ты умерла и тебе снится твой танец, снегири и игрушечные человечки. Не удержаться на жести – скольжу, срываюсь, но сейчас же взмываю выше, машу изо всех сил крылами, лечу навстречу совиной охоте, пусть скорее подстрелят. Блеск, хлопок, оглушительный взрыв прямо в центре облака, в сердцевине. Камнем валюсь наземь, но и это не смерть – оборачиваюсь рыжей мышкой-полевкой. Скольжу в прорезь норы – там буду ждать тебя, ждать, ждать Дюймовочку, в которую тебе все-таки придется превратиться. И прийти. Не бойся, не выдадим тебя ни за кого замуж, будем вместе подметать нашу норку, украшать ее лентами, незабудками, и смотри: рисуют еще баночки на полках в детских книжках – вот эти баночки мы будем вместе готовить. Варить варенье, солить и перчить. А вечером я буду любоваться, как ты красиво танцуешь.
Только вот и он, слышишь? Дождь. Сначала робко, слабо, едва скребется. Это конец, вот где он нас застал – но от тебя я это пока что скрою. Люди не чуют, как звери. И я пищу тебе совершенно другое: как здесь уютно и сухо, а ты прекрасна, милая крошка, но главное, как приятно, что здесь мы ему недоступны.
Ровный шум воды растет. Незаметно, но грозно. Клубы сырости тихо вплывают в наше жилище.
Ты, заподозрив, тянешь меня за лапку: пойдем, это что-то нехорошо, идем отсюда. Дождь все громче. Звучат приглушенные взрывы. И уже не льет – бешено хлещет ливень. Качка трясет нашу нору, жуткий треск. Земля раскололась, как чаша. Теперь так и будет всегда – небо не сможет напиться, насытиться водой. Земле останется только терпеть. Вот и мутные струйки срываются с потолка, брызжут из стенок – джакузи! Теперь и правда бежим!
Вперед по длинному глинистому коридору, в самый конец, отодвигаем засов, приоткрыв нашу крепкую дверку. Нельзя! Волна чуть нас не снесла, кое-как приперев камнем дверь, сейчас же назад, в другой незаметный выход. Но вода сочится уже повсюду, воде тоже так любопытно, как мы здесь устроились, какие у нас кроватки, она льется тонкими ручейками между ножек стола, пианино, шкафа. Вода тоже любит побегать, поиграть в догонялки.
Бежим верхним ходом, быстро-быстро, туда, где как будто суше, хотя и там уже тоже… Вода брызжет сверху, проступает снизу, мочит лапы. Значит, в противоположную сторону, рой, рой, рой быстрее насквозь, про это писал мне любимый папа – тут надежней, короче, но и тут вода – снова назад. Последний шанс здесь – пробиться сквозь эту насыпанную щебенку, эту гниль и вонь, не жалея себя. Мы сюда никогда не ходили, но вот и пробил час. Тяжко, смрадно, но мы все ближе, вот и жидкая грязь, постепенно рассеивается и невыносимый запах – наконец прореха. Небо. Блеклое, без звезд, на голову валятся ледяные прозрачные стены. Но все-таки это небо, а это твердь. Стоим израненные, шатаясь, по колено в воде, мчится поток, новый вал, через четыре мгновения здесь не будет никакой тверди, вцепляюсь зубами в светящийся обломок. Нет, никакой это не обломок, а железная коробочка. Пахнет шпротами, что ж, очень кстати, толкаю тебя в твой новый корабль, ты смятена, но, к счастью, послушна. Нет, на двоих здесь нет места, обе потонем. Я дождусь другой лодки. Порыв ветра относит тебя прочь. Новая волна – опрокидывает мордой вниз, тащит вслед. Плыву, плыву за тобой, ты тянешь мне руки, кричишь, отплевываешься. Лучше вычерпывай воду! Слышишь, вычерпывай воду! Прямо ладонями, да! Вода тяжело полощет загривок, ледяная волна снова накатывает сзади.
Греби не греби, шерсть намокла, тянет кольчугой на дно, хвост не слушается, застыл, усы ничего не чуют, глаза не глядят, кровавый туман застилает промокшую землю, дождь, кажется, глохнет, или это я уже ничего не слышу, кровь. Рассвет, успеваю сообразить, это рассвет и багровое утро. Холодный глоток, второй, третий – когда же кончится дождь? Нет, так и бьет, так и льет на землю свои потоки свихнувшийся старик китаец. Смывает новой гармонией старую землю. Исцеляет раны так просто, смертью. Прощай, родная. Больше ничем тебя не обеспокою.
Вот мое маленькое завещание. Если выживешь, ты должна, ты обязана, слышишь. Не забудь только вычерпывать воду, и плыви, плыви прямо к безумному старикашке, в его хижину, а наступит зима, зазвенят морозы – скользи по льду, танцуй фигурно, прыжки, вращения, пружинкой вверх и мягкое приземление. Когда кончатся льды, забелеют сугробы, упрямо бреди сквозь них, сквозь метель, лапландка нарисует тебе на сушеной рыбе дорогу, усадит на лучшего в стаде оленя, варежки не забудь, обхватив покрепче горячую шею. А растает зима, пойдут пески и ветер, пересядь на верблюда, пей побольше, поменьше нюхай – от верблюдов слишком кислый вонючий запах. Пройдут и пески, дальше начнутся горы, пересаживайся на ослика, аккуратно, медленно поднимайся по горным тропам. Но вот и равнина, люди в соломенных конусах-шляпах – китайцы. Среди пожухшего, пожелтевшего без воды риса.
Значит, он рядом. Здесь. Разыщи его до конца, иди упрямо, молю тебя, обнаружь его ветхую лачугу, затопившую целую землю. Выбей дверь каб-луком и сейчас же бросай гранату, взорви безумца в кровавые брызги, разорви навеки злобным порохом моего обожания.
Назад: ПЛАЧ ПО УЕХАВШЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЕ РИСОВАНИЯ И ЧЕРЧЕНИЯ
Дальше: МАРГИНАЛИИ-2