–

Вероника Засува, дочь партийного деятеля и швеи, родилась в 1968 году в Варшаве. Когда в марте того же года ее отец, Иероним Засува, во время партсобрания уездной ячейки в Томашове пламенно и с горячностью разгромил отступников, ревизионистов, космополитов, сионистов и студентов, его перевели сразу в столицу. Своим выступлением он произвел на некоторых деятелей из Центрального Комитета Польской Объединенной Рабочей Партии такое сильное впечатление, что ему тут же – без очереди – выдали двухкомнатную квартиру в Мокотове, с кухней без окон, но зато с ванной. В эту квартиру въехала и беременная Ханна Менчиньская, с которой Иероним завел короткий роман в доме отдыха «Радуга» в Погожелице жаркой осенью шестьдесят седьмого года. Партийная ячейка в Варшаве, узнав – с помощью анонимного доноса – о благословенном положении любовницы своего члена, однозначно, категорично и безапелляционно потребовала от него легализовать свои отношения с «гражданкой Менчиньской». Через две недели Засува, который всегда отличался высокой партийной дисциплиной, в мокотовском отделении ЗАГСа взял в жены Ханну Менчиньскую. А потом венчался с ней, не проинформировав об этом никого из товарищей по партии, в маленьком костельчике в деревне под Пабьянице. Правда, венчание проходило тайно по причине опасений Иеронима, что информация об этом может как-нибудь, например, опять же с помощью анонимки, просочиться и достигнуть ушей его начальства в Варшаве. Поэтому жених договорился со священником за соответствующее вознаграждение, что во время венчания костел будет заперт на ключ. Он объяснял это тем, что не хотел бы, чтобы обыватели глазели на огромный живот невесты. Священник попытался было его переубедить, говоря, что нынче нравы претерпели серьезные изменения и что «брюхатая» невеста, как он выразился, вовсе не считается чем-то позорным по нынешним временам. Пан Засува в ответ увеличил сумму вознаграждения и в результате обещал Ханне свою любовь, верность и заботу перед лицом Бога, священника, двух свидетелей и невидимого органиста в закрытом на четыре замка костеле. А еще через две недели Ханна, теперь уже Засува, родила в Варшаве, в специальной больнице не для всех, здоровую дочку, названную Вероникой. Поскольку священник под Пабьянице был гибкий, вежливый и в каком-то смысле уже проверенный, крестины Вероники прошли в том же костеле и тоже за закрытыми дверями.

Мать Вероники, как она сама однажды, выпив, призналась дочери, до встречи с ее отцом лелеяла одну-единственную мечту: быть богатой. Она полагала, что только с богатыми считаются и что только богатые могут быть интеллигентными, потому как «у бедных нет времени на чтение книг и развивающих журналов». А кроме того, она хотела вырваться во что бы то ни стало из нищеты своего существования в Пабьянице. С пятью братьями-сестрами, с отцом, жестоко избивающим мать, и дедом-шизофреником. Едва окончив школу, она пошла работать. Даже не дожидаясь конца каникул. Она стала швеей на пабьяницкой текстильной фабрике. Ей хотелось прежде всего купить себе новую обувь, а не донашивать за старшими сестрами, а иногда и братьями латаные-перелатаные страшные ботинки. Как только у нее появилась возможность – она стала брать ночные смены. За них платили больше, и к тому же ей не надо было находиться дома вечерами, когда отец издевался над матерью и орал на деда, который прятался в кладовке и плакал там.

В январе 1967 года на доске почета у ворот фабрики повесили ее фотографию и написали имя и фамилию. Она в ночные смены вырабатывала триста процентов нормы и стала передовиком производства. Самым молодым в истории фабрики. Ей был тогда двадцать один год. В награду местком фабрики выделил ей из социального фонда путевку в самый настоящий дом отдыха «Радуга» у моря, в Погожелице. С питанием, в четырехместном номере на первом этаже, рядом с общественной душевой, в которой все время была горячая вода. На второй день ее там пребывания во время полдника к столику, за которым она сидела, подошел Иероним Засува из Томашова-Мазовецкого. Обручального кольца у него не было, ботинки он носил чистые, был гладко выбрит, имел ровно постриженные усы и пах одеколоном из галантереи. А больше всего ей понравилось то, что он был одет в костюм с элегантным зеленым галстуком и много говорил, потому как сама она была довольно робкая. На следующий день он пригласил ее на мороженое в настоящее кафе. Где мороженое подают в вазочках, а не какое-то там уличное в вафлях. Он изящно выражался, не ругался и не был таким навязчивым, как ее коллеги с работы. Когда они пошли на танцплощадку, он танцевал только с ней и совсем не напился. А когда он платил по счету, она заметила, что в кошельке у него толстая пачка денег. И к тому же он дал официантке двадцать злотых чаевых. Он жил в «Радуге» на последнем этаже, совершенно один в большом номере с тахтой. И еще у него был собственный, только для него одного, санузел и даже с ванной. Как-то раз на прогулке у моря он крепко схватил ее за руку и не отпускал до вечера.

Она отдалась ему на тахте в его номере в последнюю ночь. Сначала она стеснялась, потому что в комнате горел свет и он увидел кровь на простыне. Но потом, когда он начал ее крепко обнимать и целовать, уже совсем нет.

Она вернулась в Пабьянице загорелая, в новом платье, на свой ночной столик поставила прекрасный практичный подарок от Иеронима – комнатный термометр в виде морского фонарика. Иногда вечерами, когда у нее не было ночной смены и она сильно тосковала по нему, она прижимала этот фонарик к груди. Каждый день она отправляла ему письмо или открытку с видом Пабьянице. Он писал не часто – ведь он же был мужчина, к тому же еще и такой важный и занятой. Но в каждой открытке он обращался к ней «Ханечка» и подписывался «Твой Ирек». Ей этого было достаточно.

Когда на второй месяц после возвращения из Погожелицы так и не начался ее цикл и ее стало часто тошнить, она встревожилась. А через пять месяцев прятала живот под объемными свитерами и широким пальто. Чувствовала она себя очень плохо, не могла работать в ночные смены, бывало, что и вовсе не вставала с постели и плакала без причины. Иреку, однако, про то, что беременна, не писала. Она решила, что оно само все как-нибудь рассосется. У ее подруги Мариолы, которая работала поваром в столовой фабрики, рассосалось же три или четыре раза. В апреле уже никакой свитер и никакое пальто живота спрятать не могли. Мариола как-то по секрету сказала, что, «чтобы рассосалось», надо бегать по лестницам, пить уксус и «много кататься на велосипеде». Уксус Ханна не выносила, а велосипеда у нее не было. И кроме того, иногда по ночам, когда она лежала в постели и гладила нежно свой живот, она испытывала удивительное наслаждение. Такое же точно, как тогда, когда Ирек на той тахте ее целовал.

Она обратилась за советом к ксендзу. В Пабьянице не хотела этого делать, поэтому взяла выходной и поехала на автобусе в Лодзь: в больших городах у людей гораздо больше тайн и не надо так сильно бояться сплетен и огласки. То, что неосторожно и грешным образом отдалась Иерониму в доме отдыха, она смогла сказать только в самом конце исповеди. Ксендз, старичок, совсем ее не расспрашивал о подробностях, не ругал ее и даже не осудил. Только сказал, что каждый отец имеет право знать, что он является отцом. Ее мать выразилась слегка иначе, а отец промычал пьяным голосом, что «с чужим выблядком ноги ее в этом доме не будет!»

Через два дня Ирек встречал ее на Восточном вокзале в Варшаве. На перроне он долго смотрел на ее живот. Расплакалась она только в трамвае, прямо на людях. Дома он сделал ей чай с медом и вытащил из буфета печенье в шоколаде. Вечером, засыпая рядом с ним на диване, она подумала, что тот ксендз из Лодзи был прав.

В Пабьянице она больше не вернулась. Жили они с Иреком в красивой просторной квартире с ванной рядом с огромным парком. В настоящей Варшаве, а не на какой-нибудь там окраине, где автобусы уже не ходят. На свадьбе она вообще не настаивала – в Варшаве вполне можно иметь детей и без всякой свадьбы. Никого это не касается. Так она думала до того дня, когда Ирек вернулся с собрания этой своей партии и рассказал ей о разговоре с секретарем, который «святее папы Римского». Они сделали две свадьбы. Одну – партийную – в Варшаве, а другую – настоящую – в костеле в деревне под Пабьянице. Ирек был очень оборотистый. Он так все быстро и ловко организовал, что их Вероника не родилась как внебрачный ребенок.

Иероним Засува пережил в партии все катастрофы. И Герека, и 1976 год в Радоме, и «горизонтальные реформы», и военное положение, и приход свободной Польши. Он всегда делал то, что подсказывала ему интуиция: вовремя и дешево купил землю в Виланове, которую позже переоформил как участок для строительства, несколько раз менял автомобиль на более новый или побольше, научился разговаривать по-английски, дал образование дочери и установил ценные связи. Самое главное – в 1988 году завязал знакомство с владельцем фирмы «Полония» Здиславом Петлей. Его предприятие весьма успешно занималось хозяйственной деятельностью, которая заключалась в том, чтобы купить что-нибудь подешевле, скажем, в Турции и продать этот же товар подороже, например, в Будапеште, а на разницу приобрести как можно больше видеоплееров и, если в грузовике еще останется место, напихать туда несколько палет с дезодорантами «Лимара» и «Бак». Это знакомство переросло в нечто большее, когда однажды вечером в варшавском отеле «Виктория» Иероним Засува увидел Петлю в обществе своего коллеги, партийного работника более высокого ранга. Засува в глубине души понимал, что только свободный рынок и капитализм могут спасти Польшу от гибели. Подобных взглядов придерживался и Петля, только он их еще и претворял в жизнь. Они часто беседовали об этом в гостиной дома Засувы в Виланове. И там же Петля впервые увидел Веронику.

Здислав Петля никогда не отличался особой чувствительностью или впечатлительностью. Но встреча с Вероникой произвела в нем необыкновенную перемену. И это можно было заметить по его взгляду и по стоимости подарков, которыми он ее забросал. Кроме того, он стал бывать в Виланове удивительно регулярно, перестал – в присутствии Вероники ругаться, начал часто употреблять сложные и красиво звучащие слова. Родители с радостью наблюдали нескрываемую симпатию Петли к их дочери. Эта радость стала еще сильнее в начале 1990 года, когда партия, к которой принадлежал Иероним Засува, была распущена. Принятый в фирму Петли на должность начальника отдела контроля, отец Вероники часто думал о том, как бы изменилась их жизнь, если бы Петля стал его зятем. Его безотказная интуиция подсказывала ему, что сильно бы изменилась. А Ханечка на интуицию не полагалась – она была в этом просто уверена.

Главным препятствием на пути женитьбы Петли на единственной дочери Иеронима была сама Вероника. Она не скрывала, что «пан Здих» ей нравится, но при этом часто повторяла, что он «не ее круга». Ханна и Иероним переживали, что их неблагодарная дочь, выросшая в достатке и разбалованная привилегиями и богатством, лелеет фантазии об интеллектуале с тремя факультетами и без гроша за душой. Они решили совместными усилиями сделать все, что в их власти, чтобы наставить дочь на путь истинный. Самый надежный и проверенный способ возвысить какого-нибудь маленького человека – о чем после многих лет в партии особенно хорошо знал Иероним – это принизить его конкурентов. И поэтому он не переставал в тесном содружестве с женой дискредитировать всех молодых людей, к которым Вероника проявляла хоть малейшую симпатию. Однако таким образом они ровным счетом ничего не добились: молодые мужчины, правда, действительно исчезали с горизонта, но любовь к пану Здиславу или хотя бы понимание ситуации не появлялось. Они было утратили уже всякую надежду, но тут случилось кое-что совершенно неожиданное. Вероника вдруг стала очень грустной. Она похудела, три месяца почти не выходила из дома по вечерам, часами сидела взаперти в своей комнате и слушала какую-то психоделическую музыку. Потом она стала появляться в гостиной, когда Петля приезжал в Виланов. И была с ним необычайно мила, даже кокетлива. Они наблюдали это чудесное превращение с огромным облегчением и надеждой. Как и Здислав, чувство которого вспыхнуло с новой силой и который вновь поверил в то, что сможет добиться такой красивой женщины, любящей читать книги.

Через месяц, в воскресенье, Здислав Петля приехал в Виланов на машине, которая была еще больше его обычной машины. Сначала в гостиную вошел рослый охранник из его фирмы, неся огромную корзину с цветами, а за ним Здислав, одетый в смокинг и лакированные ботинки. До того как они сели обедать, Петля зачитал по бумажке текст, в котором просил у родителей Вероники ее руки. И сел рядом с ней. Ханна Засува вытирала слезы с глаз, а Иероним Засува, потирая руки, ответил: «Ну ты что, Здих! Ясно же, что да!»

Расписывались Вероника Засува и Здислав Петля в том самом ЗАГСе, в котором соединили себя узами брака родители невесты. Вероника на самый главный вопрос ответила коротко «да» и нервно поправила фату. Отныне дети их должны были носить фамилию Петля.

Впрочем, Вероника Засува-Петля не планировала иметь детей от мужчины, за которого вышла замуж. По правде говоря, она и замуж-то не планировала выходить. И сделала это главным образом для того, чтобы отомстить одному бородатому поэту с факультета полонистики, который сначала ее очаровал, околдовал, заболтал и влюбил в себя, а потом обманул, как только можно, и наобещал Бог знает чего, а сам в конце концов бросил ее, как игрушку, которая ему надоела.

И вот она живет в этом браке уже больше десяти лет. Из конформизма, для удовольствия родителей, из чувства долга, из лени, а в последнее время – потому еще, что привыкла к удобству, к роскоши и свободе, ведь именно деньги и время как раз и дают человеку наибольшую свободу. Живет она в большом доме с садом, и каждый день туда приходит садовник. Ей не надо работать, отдыхает она на экзотических островах, деньги тратит в неприлично дорогих магазинах, борется со старением в эксклюзивных санаториях, проводя курсы азиатского массажа и впрыскивая всякие разные средства себе под кожу, она может читать любые книги, какие только захочет, ходить на премьеры в театры и кино, бывать на вернисажах, на показах мод, слушать любые доклады и лекции. Она живет как аристократка из романа Толстого, только в другое время. За это она должна, как и те аристократки, спать со своим мужем и неустанно заботиться о своей незапятнанной репутации в этом порочном, жаждущем скандалов мире. Неплохо также регулярно говорить мужу, что он «самый лучший и самый важный человек на свете» и что, «встретив его, она встретила свое самое большое счастье». Все это не является для нее ни новым, ни странным, ни трудным. Она научилась всему этому еще в детстве у матери.

В этой своей упорядоченной и в целом эгоистичной жизни больше всего она ценила именно свободу. Мужа очень устраивала ее всегдашняя готовность исполнить свой супружеский долг, когда бы он ни пожелал, она даже научилась в совершенстве изображать, что ей это занятие тоже доставляет неземное блаженство. Но на этом она никогда не настаивала и чаще всего ограничивалась короткими сеансами орального секса, которые вполне удовлетворяли его и которых он требовал не так уж и часто, а кроме того – к счастью – хорошо вознаграждал.

Вела она себя безупречно, делая ставку на детальное планирование, осторожность и полную секретность. И уж конечно, она точно не чувствовала себя Анной Карениной, когда чуть больше года назад в середине июня на перроне Центрального вокзала Варшавы встретила магистра Анджея Выспяньского, преподавателя кафедры классической филологии одного из университетов Кракова.

Вообще она избегала ездить польскими поездами, но для поездок в Краков делала исключение. По сравнению с поездом поездка на автомобиле по этому маршруту была гораздо более долгой и гораздо более выматывающей.

Анджей Выспяньский коснулся своими бедрами ее ягодиц, когда проталкивался через толпу при входе в вагон номер четыре. Она повернула голову и увидела печальные голубые глаза молодого мужчины с коротко подстриженной черной бородкой. Он извинился и совершенно не кстати произнес что-то о «силе напирающей потной толпы». Он носил очки, голос у него был низкий, и даже когда он улыбался – печаль из его глаз не уходила.

Она вдруг вспыхнула горячим румянцем. В одно короткое мгновение вспомнила все: покорность, унижение, боль и отчаяние, которые стали ее уделом, когда тот студент стер ее из своей жизни, словно ластиком. Мужчина позади нее был очень похож на того студента. Если бы не его слишком высокий рост и не отсутствие шрама на подбородке с левой стороны, прямо под губой, она бы подумала, что это он и есть, только постарше. Непонятно почему ей в голову пришла абсурдная мысль, что это сходство не может быть случайностью и что оно не может ограничиваться исключительно внешностью.

Войдя в поезд, она свернула налево, чтобы найти свое место в первом классе, а он протиснулся сквозь двери и исчез в соседнем вагоне.

Она не могла перестать думать о нем. Не могла сосредоточиться на чтении, не хотела прислушиваться к разговорам пассажиров в купе. Ее переполняло любопытство и какое-то своего рода «предчувствие», которое ее отец назвал бы «безотказной интуицией». Она вставила наушники в уши и включила на телефоне музыку. Когда поезд проехал Радом, она вдруг решила, что ей надо выпить водки. И отправилась в вагон-ресторан. Перед столиками, покрытыми скатертями, находился бар со стеклянной стойкой. Около бара, спиной к стойке, стоял Анджей Выспяньский, у которого через плечо болталась потертая кожаная сумка.

Он ее тут же узнал. Они начали разговаривать, и в какой-то момент он спросил, может ли он, «кроме еще одной порции горячительного», угостить ее чаем. Когда он расплачивался, ему не хватило двух злотых. Он смутился и объяснил это рассеянностью. Она доложила эти два злотых, чувствуя неожиданно дежавю. Ее поэту тоже сначала не хватало денег, чтобы расплатиться по счету. А в конце концов за все платила она, хотя это он ее приглашал. Еще одно дежавю случилось у нее, когда он предложил ей присоединиться к нему в ресторане за столиком, на котором стояла грязная выщербленная вазочка с пластиковыми гвоздиками. Его речь и тембр голоса были точно такими же, как у того ее поэта! Те же интонации, так же он понижал голос и делал паузы в те же самые моменты, когда хотел дать ей время на осмысление, чтобы иметь возможность с удивлением заглянуть ей в глаза.

Поначалу Вероника думала отказаться от водки, чтобы не вызвать его неодобрения, тем более что она пила, как отец, только чистую, неразбавленную и не смешанную ни с чем водку, одним глотком, до дна. Но потом она заметила, что Анджей не обращает ни малейшего внимания на то, что она делает, что он сосредоточен на одной-единственной цели: «генерировать» (его любимый глагол) в ней восхищение его словами и им самим.

Это было никакое не дежавю. Это была действительно постаревшая копия того поэта, который разбил ее сердце когда-то на маленькие кусочки и которому она хотела отомстить в наивной юношеской убежденности, что ее свадьба с Здиславом Петлей как-то его заденет. Поэт умел любить, это святая правда. Но только самого себя. Прекрасной, верной и сентиментально-романтичной любовью. А она? Она пала жертвой его беспримерного циничного нарциссизма. Он нуждался в ней – и в других женщинах до и после нее, – чтобы подтверждать свою уверенность в том, что он великий, что он божество, что он неповторимый и самый мудрый. И иначе ведь и быть не могло, раз они все так рыдали и так страдали, когда он их бросал. Отвратительный эгоист, уверенный, что женщины существуют на свете только для того, чтобы его обожать.

И вот она смотрела на эту точную копию своего поэта, слушала этого нарцисса с более-менее поэтической фамилией Выспяньский и после третьей порции водки без закуски, сидя в вагоне-ресторане поезда Варшава – Краков, вдруг решила: раз уж она тогда не смогла получить любовь даром – так она теперь ее себе купит. За деньги собственного мужа. И пока не потеряет интерес, поиграет с ней немного, как с новым интересным гаджетом. А потом положит на дно коробки, прикроет поношенными туфлями, отложенными для бедных женщин Африки, вынесет в подвал, поставит на пол за стеллажом, заставит ее банками с заготовками на зиму и забудет на несколько лет. А может быть, и навсегда.

Покупать его она начала еще в поезде. Откидывала голову назад, отбрасывала волосы со лба, облизывала губы, расстегнула две верхние пуговки на блузке, а потом еще две, чтобы он как следует мог рассмотреть кружево лифчика. Изображала потерю дара речи, широко распахивала глаза в притворном изумлении, трепетала ресницами, громко вздыхала, вздымая новенькую грудь, только четыре месяца назад сделанную в венгерской клинике. Когда какой-то железнодорожник с дефектами дикции объявил по радио, что «вскоре поезд прибывает на конечную станцию Краков-Главный», и попросил пассажиров быть внимательными и не оставлять свой багаж и личные вещи, а потом прочитал то же самое по бумажке на языке, отдаленно напоминающем английский, она забеспокоилась. Для четвертой порции водки времени уже не оставалось, Выспяньский, словно в трансе, читал ей собственную поэму «Свадьба» с брачным танцем нарциссов в последнем действии, а она вспомнила, что оставила свои вещи в купе. У нее не было времени на окончание брачного танца. Она собралась и посмотрела ему в глаза с самым явным призывом, который только могла изобразить. Дотронулась – как бы случайно – пальцами до его руки, а потом скинула шпильки и голой стопой погладила под столом его лодыжку. На короткое мгновение он перестал говорить, взглянул на нее без видимого удивления и шепнул:

– Может быть, вы могли бы сегодня вечером составить мне компанию и сходить со мной в театр?

С этого дня Анджей Выспяньский, тридцатипятилетний филолог из Кракова, составлял ей компанию регулярно, и не только во время театральных представлений. Вероника не называла его своим любовником, хотя в этом, собственно, и заключалась его роль. Тот факт, что она замужем, не вызывал у него никаких особых возражений. Как и то, что она была на девять лет его старше. Вопрос мужа они обсудили без подробностей уже во время первой совместной ночи, после интенсивных и изматывающих неоднократных занятий любовью в ее номере в отеле «Старый» в Кракове, куда она пригласила его на бокал вина по окончании этого, как оказалось, переломного для ее сексуальной жизни спектакля.

Энди (так она его называла и под этим именем он фигурировал у нее в телефоне) был прекрасным оратором и гуманистом – в математике и законах физики он разбирался гораздо слабее, – и эрудитом. Она слушала его цветистые монологи на темы культурных явлений андеграунда, «культуры с нижней полки», как он его называл, и это позволяло ей иногда блистать, словно звезда, во время бизнес-раутов, организуемых фирмой мужа, а теперь и ее отца. Во время таких триумфов она слово в слово, до мельчайших подробностей цитировала магистра Анджея Выспяньского. Оказавшиеся на этих попойках немногочисленные интеллектуалы, которые вынужденно занимались импортом-экспортом, чтобы зарабатывать хоть как-то деньги, ее знаниями в области андеграундной культуры, причем не только польской, бывали необыкновенно и приятно поражены. Здих поначалу выпучивал глаза, а потом раздувался от гордости за нее, как павлин во время брачного периода. Он все сильнее был уверен в том, что это ее «хождение по книжным магазинам, университетам и театрам в Кракове» может в определенных обстоятельствах положительно повлиять на продажи и цены – например, вешалок из Шанхая – у польских оптовиков, питающих слабость к каким-нибудь писателям или артистам, о которых в нормальных газетах с фотографиями и рисунками не напишут.

Кроме того, Энди, как и она, но в отличие от большинства мужчин, имел очень много свободного времени. Это было необыкновенно удачно, потому что он практически всегда был готов вписаться в составляемый ею график свиданий. Когда-то, раза два, он сам пытался назначить свидание. Она могла бы и согласиться и даже хотела согласиться, мучимая сексуальным голодом, но для блага своего плана и из осторожности ответила решительным отказом. С этого времени Выспяньский был в курсе, что в их организации из двух человек графики составляет исключительно она. Ее поначалу слегка удивляло, сколько ее любовник имеет свободного времени – подавляющее большинство знакомых ей мужчин этого возраста были заняты собственным профессиональным ростом, старательно забираясь по ступенькам карьерной лестницы все выше, строительством домов, выплачиванием кредитов, добыванием дипломов МВА, изучением очередного иностранного языка. Они теряли ощущение времени, теряли ориентацию, становились невольниками собственных планов, и – как однажды признался ей ее приятель-гей, который, чувствуя, что вот-вот сойдет с ума, уволился из крупной корпорации и стал гардеробщиком в театре, – наступал такой момент, когда им становилось жалко пяти минут на то, чтобы помастурбировать в туалете, потому что надо было сдавать квартальный отчет.

Анджей Выспяньский таких проблем не имел. У него не было кредитов, которые надо было платить. Жил он у любящей его до безумия мамочки, которая готовила для него обеды и стирала его – исключительно белые – трусики и носочки. Он, не напрягаясь, отрабатывал свою небольшую университетскую зарплату, проводя занятия по латинской грамматике. Поскольку он в течение восьми лет так и не защитил диссертации, его перевели в штат почасовиков, где степень не требовалась. В этих подвижках ему помогал его наставник, старый, консервативный и нелюбимый всеми, но очень влиятельный в университете профессор, для которого Выспяньский время от времени писал статьи и проводил исследования. Молчаливо соглашаясь с тем, что его имя не будет фигурировать среди авторов. Кроме того, взгляды этого профессора и Выспяньского на вопрос «беспримерного и не знающего аналогов в истории убийства в Смоленске», к сожалению, совершенно совпадали. Еще и поэтому Вероника никогда не разговаривала с любовником о политике в постели, под действием алкоголя или во время еды. Вместе с переводом в штат почасовиков Выспяньский, по сути, освободился от необходимости заниматься научной работой и стал обыкновенным преподавателем, учителем – только ученики у него были чуть постарше. Сам он этого, разумеется, никогда не признавал – может быть, даже перед самим собой – и цинично утверждал, что «степени нужны бездарным ученым с комплексами, потому что настоящие знания и мудрость прекрасно обходятся и без свидетельств о защите диссертации». Она была с ним совершенно не согласна, но, чтобы его не раздражать, всегда старательно избегала этой темы.

Если говорить коротко, Анджей Выспяньский не имел степени, зато имел много свободного времени, чтобы заниматься тем, что любил. У него точно было достаточно времени на мастурбацию, хотя он в ней и не нуждался. Он был красив, в меру элегантен и очень ухожен. Кроме того, для еще одиноких молодых девушек только после университета, равно как и для «находящихся в поисках нового» разведенок с детьми он был так называемой интересной альтернативой, потому что его материальное положение и исключительная лень не позволяли назвать его «хорошей партией». Он имел легкий доступ к женщинам разного возраста и охотно им пользовался, разнообразя свою сексуальную жизнь. И при этом, как ни парадоксально, мастурбация его очень интересовала. Выспяньский был внимательным, опытным с точки зрения техники, терпеливым, когда нужно – необузданным или, наоборот, нежным, открытым для всякого рода экспериментов любовником. И все-таки в большинстве случаев он не мог достигнуть оргазма без помощи своей собственной руки. Ни руки Вероники, ни даже долгая и разнообразная стимуляция его анального отверстия ее пальцами, которую он, как и ее муж, очень любил, почти никогда не давали ему того, что он мог дать себе сам. Она не была уверена, но что-то подсказывало ей, что это очередное проявление его нарциссизма. Но это нисколько ей не мешало. Сама она оргазмы и удовлетворение испытывала с ним почти каждый раз.

Два года она регулярно изменяла своему Здиху с Анджеем Выспяньским чаще всего в отелях самых разных городов Польши и в двух городах Словакии, в Братиславе и Кошице. Иногда, когда вдруг на нее находило желание и по пути попадался подходящий лесок с паркингом, – она изменяла мужу и по дороге, на переднем или заднем сиденье своего «мерседеса». Так произошло и сегодня, в жаркий полдень, когда они ехали по забитому шоссе из Варшавы в Сопот. В какой-то момент, когда они наконец двинулись после долгого стояния в многокилометровой пробке, она свернула на узкую песчаную дорожку, ведущую в глубь молодой сосновой рощицы. Она ехала медленно, объезжая глубокие рытвины и ямы и внимательно осматриваясь по сторонам. Энди догадался о ее планах, только когда они проехали несколько сот метров по этой дорожке. И когда наконец догадался, сделал то, что делал всегда в таких ситуациях: начал расстегивать пояс. Потом стянул штаны вместе с белыми трусами, взял ее руку, оторвав ее от руля, и положил на свой возбужденный пенис. Когда она остановила машину на маленькой, поросшей высокой травой поляне, он был уже совсем обнажен. Она выключила двигатель, торопливо стянула платье через голову, расстегнула лифчик, сняла очки и склонилась к его коленям. Через секунду она чуть приподнялась, выключила радио и снова нагнулась. Она любила слушать его в такие моменты…

В Сопот они приехали около пятнадцати часов. Остановились в «Гранде». Из-за того, что он расположен на пляже, который часто показывают по телевизору, из-за того, что своими ценами он отпугивает голодранцев, а еще из-за спа, в котором массажистом работает гей и своими волшебными руками творит чудеса, массируя груди, животы, плечи, стопы и головы женщин. Три года назад она была здесь на Пасху со Здихом. Погода тогда была ужасная, для прогулок совсем не подходящая, а Здих был скучный и очень нервный. Он все время висел на телефоне по поводу поставок каких-то там капсулок для печени с фабрики на Украине, которые задерживались, а он, «мать его разэтак, ведь договаривался с Ауханом!» Он повторял это, как мантру, и каждый вечер напивался. И тогда этот массажист, исключительно он, спас эти праздники.

Выспяньский, в свою очередь, шел по коридорам «Гранда», словно по храму. Цены его не интересовали – он так никогда ни за что и не платил с того самого неловкого момента в поезде Варшава – Краков. Он рассказывал ей какие-то истории – кто тут ночевал, кто тут чего-то такое сотворил, кто с кем договаривался о чем-то, кого тут арестовали. Она слушала его не слишком внимательно и никак не могла понять, почему они не поехали на свой третий этаж на лифте. Она согласилась на то, чтобы идти пешком, потому что Энди уперся, заявив, что они «не могут не пройти по куску польской истории!» Но сама она никакой истории не хотела: она проехала несколько сотен километров по пробкам, была совершенно измучена, ей было жарко, она вспотела, и бедра у нее были все в его сперме. Она мечтала о душе, а не о свидании с историей. И поставив, наконец, чемодан перед дверями комнаты номер 305, она вздохнула с облегчением.

Этих выходных в Сопоте она ждала с нетерпением. Здих и ее отец – что было довольно смело в его-то возрасте! – полетели на четыре дня в Пекин, чтобы организовать поставки и договориться о сбыте шерстяных закопанских носков и варежек к зиме. Она сама купила для него в краковском Суконном ряду целый чемодан образцов, чтобы китайцы могли оценить качество продукции и имели представление об ассортименте. Из врожденной скаредности и учитывая чудовищные цены на роуминг, Здих никогда ей оттуда не звонил, а кроме того, очень удачно было то, что в Китае не функционирует фейсбук. Поэтому она понимала, что у них с Энди будут две спокойные ночи и почти целых два дня в их полном распоряжении.