Явление
Брайан Литтрелл смотрел на Катю без энтузиазма и даже как-то затравленно. Выглядел он в последнее время из рук вон плохо: после того как она пролила на Брайана «Белого аиста», певца аж всего перекоробило. Годы шли, и Литтрелла они не красили, а новых фаворитов у Кати не появлялось.
В бойз-бэнды не зря набирают, как на ковчег, по одному представителю от каждого типажа. Американские продюсеры давно уже прологарифмировали женскую душу и поняли: плевать, как они поют; главное – чтобы в них можно было влюбиться. Из всего «Бэкстрит Бойз» Кате понравился только он, Брайан. Лишь он смотрел с постера, вложенного в женский журнал, не в камеру неизвестного фотографа, а прямо ей, Кате – в душу.
Сначала Катя повесила над своим столом всех пятерых. Но потом подумала, что пора определяться, и Брайана осторожно ножничками вырезала, а Ника Картера, Эй Джей Маклина, Хауи Дороу и Кевина Ричардсона отправила в мусорное ведро. Теперь, когда Брайан остался один, его стало проще таскать с собой в сумочке. И подносить его к губам, когда у вершин неги Кате мучительно хотелось поцелуя, стало проще.
Но за этот год Брайан очень сдал, и складочки на его лице превратились уже в глубокие борозды. Катя все пыталась увидеть в его глазах прежнюю дерзость, но отсутствующий взгляд поп-идола теперь ускользал от нее. Словно Катя – нагая, прекрасная – была для Брайана лишь первым планом, на котором он не хотел больше фокусироваться. А кто находился на втором плане – где-то за округлыми Катиными плечиками, – ей было неведомо.
И она тоже стала к нему остывать.
Почему именно Брайан? Почему не Колян, не Толян и не Алексей Семеныч? С чего такая требовательность, откуда эта тяга к экзотике, к чему никем не оцененная самоотверженность?
Да просто не повезло с местом рождения. В городе Козловке из двенадцати тысяч его населения на двух номинальных мужчин по переписи приходилось три недолюбленных женщины. Переписчики принимали в счет и алкоголиков, и сидельцев, и ветеранов. Все эти мертвые души не могли утолить Катины желание и тоску. А когда в Козловке появлялись дееспособные мужчины – неважно, окольцованные или нет, – их судьбы решались без их даже ведома, в порядке почти официальной очереди, в которой Катино место должно было подойти лет через шесть.
Вначале – по неопытности – Катя рвалась еще на дискотеки в к/т «Октябрь», думая, что может там встретить перспективного парня с фургоносборочного комбината или хотя бы старшеклассника посимпатичнее. Но в «Октябре» людей с улицы не ждали; старый кинотеатр давно уже был превращен в садок, в котором хозяйки заведения разводили даже самых крошечных мальков. Кате два раза подряд в кровь раздирали ногтями лицо, и на дискотеки она ходить как-то перестала.
Лишь однажды облака, плотно устилающие всегда небо над Козловкой, разошлись, и в прореху – прямо Кате в ладони – упал лучик солнца. У знаменитой на весь город клумбы рядом с магазином «Стекляшка» ее, трепещущую, похитил Саня Спица на глухо тонированной «восьмерке». Увез на берег Куйбышевского водохранилища, опоил «Белым аистом» и откинул назад ревматическое жигулевское сиденье. Вот и вся любовь. А на следующее утро Катю разыскала Санина жена и попыталась воткнуть ей в живот хозяйственные ножницы с зеленой железной ручкой. С тех пор Катя предпочитала сублимировать.
Она не запускала себя: покупала черные колготки, делала химию и высветлялась и раз в год отправлялась в Чебоксары за модной одеждой. Но отчаяние, как приступ тошноты, подступало все выше, все ближе к горлу. Вместе с красками на портрете Брайана Литтрелла уходила Катина юность. Он, давний Катин любовник и единственное ее утешение, выцветал – а она отцветала.
Настал вечер, когда под усталым взглядом его поблекших глаз она не смогла кончить, вместо этого беспричинно разрыдавшись. Размазывая по лицу дешевую тушь, Катя вскочила с тахты, схватила Брайана и разорвала его пополам. А потом еще раз пополам, и еще, и еще, чтобы не было соблазна склеить его заново.
Потом натянула любимые голубые джинсы, алую кофточку из ангоры, прижала к груди сумку и бросилась на улицу. Впотьмах уже, спотыкаясь и проваливаясь в лужи, побежала к остановке, дождалась последнего белого «пазика» с безъязыкой билетершей и по козловским колдобинам покатила к местной железнодорожной станции с сумрачным названием Тюрлема.
Куда она хотела ехать? Неизвестно. Ей и ехать-то было и некуда, и не к кому. На весь перрон горело три фонаря – два по краям и один ровно над вывеской-приговором «Тюрлема». И вырваться из Тюрлемы Катя не могла: сколько гремящих поездов ни накатывало на нее из прохладной августовской ночи, ни один на богом проклятой станции не останавливался. Мелькая кадрами горящих окон, в которых ей чудились счастливые люди, пьющие чай или расстилающие постели, составы улетали во мглу, а она вечно оставалась на вокзале одна.
Катя подходила даже уже к самому краю перрона, думая шагнуть навстречу поезду, но представила себе, как ее станет назавтра собирать по железнодорожному полотну милиция и что будет с мамой, и не решилась. Выплакала все слезы и уснула на железной скамейке.
* * *
Будто бы она сидела, расстелив покрывало, на берегу Куйбышевского водохранилища и кого-то ждала. Тут же на клеенке стояла закупоренная винная бутылка, и шпроты в масле лежали, и яйца вареные – в общем, снедь всякая. И было утро – такое же августовское, ласковое. Словно за остаток ночи с ней случилось что-то – знакомство? – о чем она сейчас позабыла. Но кто-то ведь привез ее сюда, к водохранилищу.
Стаканов на клеенке была пара, и настроение у Кати было такое, как будто ей лет пять, и сегодня как раз день рождения, и она только что проснулась и знает, что сегодня весь день будет состоять из подарков и сюрпризов.
Значит, кто-то сейчас к ней приедет. А может, он приехал уже и просто отошел на минуту, и вот-вот вернется. Но кто же он?
Катя посмотрела на небо – лазурное, прозрачное, некозловское какое-то небо. Оно все было чистое, только в невообразимой вышине парило одно белоснежное, словно след реактивного истребителя, облачко. Катя на мгновенье отвлеклась от него, оглядела только прибрежные камыши, потом снова вспомнила об облаке – а оно уже выросло и сразу стало к ней ближе, будто опустилось немного…
Да оно и вправду снижалось! – теперь уже не таясь от нее, все быстрее и быстрее, пока не стало ясно, что облако это совсем особенное. Вот оно уже и коснулось земли, молочным туманом окутав заросли осоки шагах в пятидесяти от Катиной скатерки.
Катя привстала, одернула платье и сделала один несмелый шаг вперед. Она знала: там, в высокой траве, есть кто-то. Кто-то? Нет, конечно. Это она с обычным своим кокетством, со своей скромностью недоговаривала, недодумывала. За листами, за стеблями, за завесой из облачной дымки ее ждет Он. Ее герой.
И вот осока неслышно расступилась и в прогалину хлынул яркий свет, выплескиваясь на топтаную землю, в темные воды хранилища, в звенящий от ожидания воздух. И на эту сияющую тропу ступил Он – вначале вроде бы просто силуэт, лучащийся нестерпимо ярко, до рези в глазах, до невозможности, но потом, словно остывая и становясь земным существом – специально для Кати, ради нее, – превратившийся в мужчину из плоти и крови.
Он шел к Кате, и чем ближе Он к ней становился, тем более знакомым казался ей. И Его походка, и осанка, и просто фигура – все было в Нем необъяснимо своим, близким, родным. Когда же стало различимо наконец и Его лицо, Катя обомлела. Вот кто!
Он улыбнулся ей – успокаивающе, уверенно, и она тревожной мышкой ткнулась в Его широкий, бугристый торс. Он ласково накрыл ладонью ее макушку, провел пальцами по затылку, спустился к шее, к спине – Катя послушно затихла. На второй раз Его пальцы будто оказались окружены невидимым полем, от которого мельчайшие волоски на ее коже поднимались, а след, оставленный Его рукой, продолжал полыхать. Катя, дрожащая, задыхающаяся, отняла лицо от Его груди, посмотрела наверх и разомкнула губы.
* * *
– Гражданка! – прокуренно каркнули над ухом. – Вы в себе?
Станционные часы показывали шесть утра. Начинаясь где-то далеко в жидком холодном мареве и уходя другим своим концом в то же марево, огромным негритянским фаллосом, насадившим на себя всю Тюрлему, перрон заполнял бесконечно длинный товарняк, весь составленный из черных цистерн с мазутом.
Катя сладко улыбнулась и уткнулась снова в ладони, не желая просыпаться в этот промозглый мир.
– Гражданка! – сурово повторил голос у нее над головой. – Вы тут проституцией заниматься вздумали?
– Это не проституция, – сонно возразила Катя. – Это по любви.
– Пройдемте в отделение, – резюмировали наверху.
Облупающиеся стены милицейской каморки были увешаны ориентировками, среди которых выделялся Иван Ургант, очевидно, попавший в эту дурную компанию по недоразумению. Из предметов обстановки Катю заинтересовал чайник и рачительно убранная в целофановый пакет резиновая дубинка. Пакет был прозрачный, и на дубинке хорошо читалось клеймо с названием «Изделие „Аргумент-1“». Было еще заметно, что она снабжена поперечной ручкой с удобными ребрышками и что выглядит она подозрительно для Тюрлемы хорошо, разве что не лоснится.
Милиционером, разумеется, тоже была женщина. Да, в широченной и криво скроенной куртке из черного кожзама, и да, в идиотской пилотке, но именно женщина. Выловив что-то нежное, теплое в сонных Катиных глазах, она зло, с ревнивой женской жестокостью крутанула ей руку за спину и швырнула Катю на стул.
– Фамилия-имя-отчество, – гаркнула милиционер.
Катя сначала упрямо закусила губу, но потом вдруг Иван Ургант на стене, и резиновая дубинка с ребрышками, и зависть в голосе милиционера соединились для нее в один треугольник. И она, вместо того чтобы нахамить, пожалела свою мучительницу.
– Фамилия-имя-отчество, – милиционер хрустнула костяшками.
– Родина, Екатерина Сергеевна, – с Иисусовой кротостью улыбнулась ей Катя.
Кое-как отпустили.
На маслодавильном заводе, где Катя работала с самого ПТУ, коллектив тоже был женский, и, поскольку ни единого мужика на производстве не было, до синхронизации месячных дружный. Никто здесь ни от кого ничего не таил, поскольку таить было нечего. А сны пересказывать в перекур считалось традицией не менее уважаемой, чем изложение страждущим пропущенных серий «Кармелиты». Но этим сном Катя делиться с подругами не спешила. Весь следующий день она молчала, улыбалась тихо сама себе и умоляла высшие силы, чтобы ночью прерванное видение продолжилось.
В мусорное ведро, откуда сквозь порванные чулки еще косили умоляюще вверх – каждый по отдельности – серые глаза Брайана Литтрелла, девушка не заглянула ни разу. После встречи с посланником небес в Катиной жизни было покончено с западными идолами.
Чтобы настроиться на нужную волну, Катя даже немного посмотрела телеканал «Русь», от которого ее – как и всю молодежь – обычно укачивало. Беззвучно прокралась на кухню за штопором, достала было из шкафа бутылку «Белого аиста», но потом остановилась. Глушить настоящие чувства молдавским спиртом показалось ей кощунственным и где-то даже паскудным.
Вместо этого она, перепугав мать, вышла во двор к поленнице, натопила титан, приняла ванну, оделась в свежее и в самом воздушном настроении уснула.
* * *
Он услышал ее призывы.
Второе свидание состоялось все там же – среди шепчущих камышей, на нагретой уходящим солнцем глинистой земле. Катя вновь накрыла клеенку – то же вино, вареная картошка, ломтики любительской с жирком. И на сей раз Он заметил ее старание. И, прежде чем завладеть ею вновь, разделил с Катей трапезу… Верный знак завязывающегося романа! Он смаковал любительскую, совсем по-земному хрумкал малосольными огурчиками, а Катя, сходя с ума от счастья, лопотала что-то о том, как она в следующий раз обязательно угостит Его макаронами по-флотски… Ведь Он будет, следующий раз? Он улыбался – светло, как тогда в церкви, – и кивал ей молча.
А потом Катя протянула Ему робко красное вино – не подумал бы чего! – а Он ловко ввинтил в крошающуюся пробку штопор и смачно откупорил бутылку, орошая траву гранатовыми каплями.
* * *
– Катерина, какого это с тобой лешего? – подозрительно спросила у нее мать, заглянув в кухню.
– Ты о чем? – перевела дух Катя.
– Ты поешь вслух! Минут уж десять уже, – мать захлопала дверцами шкафчиков, рассчитывая обнаружить ополовиненную рюмку. – С утра уже, что ли, стала?
– Ты че, ма! – укоризненно улыбнулась Катя. – Я влюбилась просто…
– В кого ты тут влюбиться могла? – мать уставилась на нее неверяще.
– Не могу, – она закрутила головой. – Он просил не говорить!
Он и вправду просил. И она его понимала. Пусть даже все, что с ней творилось в последние два дня, было просто плодом ее беснующегося от недолюба воображения, фантомом… И, кстати, о неудовлетворенности… Второе утро подряд Катя подымалась с такой волшебной легкостью во всем теле, будто герой ее видений действительно проделывал с ней небольшое волшебство…
И та же магия преображала ее подъезд с обитыми дерматином и помеченными котами дверьми, ее двор с трухлявыми скамейками, к которым были словно приколочены бессмертные злобные старухи, всю ее Козловку – во что-то неожиданно человеческое. И будто бы небо над Козловкой становилось чуть прогляднее, и из кабины водителя в белом «пазике» долетал вдруг не Михаил Круг, а Мадонна, и продавщица в «Стекляшке», пересиливая себя, не посылала Катю сразу за пределы республики Чувашия, когда та просила ее встать со стула и взять что-то с полки.
И на работе все казались ей приветливее и симпатичнее. И даже в преддверии всеобщего ПМС, который ежемесячно сотрясал и разорял предприятие наподобие гражданской войны, страсти на сей раз не достигали обычного накала.
А получалось как просто: Катя озаряла своей улыбкой цех родного маслодавильного – и весь цех ей улыбкой же отвечал. Она боялась – что делать, если спросят, что это с ней творится. Ведь не выдержит, расколется… Но, слава Ему, искус обходил стороной.
Вечером она, окрыленная, летела домой – смотреть телевизор, потом бежала за поленьями – топить титан, и в облезлую шершавую ванну, и скорей-скорей в постель! Спать… И видеть. И чувствовать. И жить!
Он явился к ней и на следующую ночь. И в ночь, которая настала после. Он был с ней немногословен, но ей не нужны были слова, не нужны были доказательства. Он излучал любовь, Он сам был Любовь. Любовь запретная, невозможная, иллюзорная. Чудесная. Порочная и непорочная по определению.
А потом Катя, считавшая себя раньше человеком здравым, раздобыла где-то Его лик и повесила над своей кроватью, в красном углу. Маму в комнату пускать перестала: та была школьной учительницей и подумать о Кате после увиденного могла по-всякому. Катя же, заходя в свою келью, застенчиво крестилась, а потом так же застенчиво целовала своего небесного жениха в бледные губы.
Так прошла неделя.
А потом среди прояснившегося было козловского неба грянул гром.
* * *
– Не было, – неуверенно ответила Катя.
– Тогда ждите, – доктор строго посмотрела на нее маленькими глазками из-под толстых стекол.
– Я уже подождала, – растерянно сказала Катя.
– Значит, было, – нетерпеливо постучала карандашом доктор. – В любом случае, поздравляю.
– С чем? – Катя испуганно приподнялась.
– По крайней мере, с тем, что было. В нашей местности это уже удача. А если Бог даст, то и с тем, что будет.
– Бог даст, – механически повторила за ней Катя.
– Алкоголь вам больше нельзя, – дежурно сообщила ей доктор. – Сигареты тоже. Снотворное, болеутоляющее, антибиотики – тоже нельзя. Больше бывайте на свежем воздухе.
– Я правда беременна, что ли? – в третий уже раз за последние десять минут повторила Катя.
– Знаете, – доктор снова навела на нее собранный линзами в пучок колючий взгляд, – у меня там очередь до девяти вечера. Если я им скажу, что вы залетели, вас завистницы в клочья разорвут. Идите.
– Последний вопрос, – с мольбой в голосе заспешила Катя. – А непорочное зачатие может?..
– В литературе известен один случай, – утомленно покачала головой доктор. – Но этот случай не ваш. Вы, я думаю, просто водку с шампанским мешали. После такого, случается, люди вообще полбиографии забывают. До свиданья.
Но Катя-то знала, что шампанское с водкой тут ни при чем! Из райбольницы она поехала прямиком в карамышевскую церковь Иоанна Богослова, считавшуюся среди местных самой намоленной, ставить свечку Кому Надо. Другого никакого объяснения она придумать не могла, да и не хотела. Хотела думать, что с ней случилось самое невероятное из чудес – именно с ней!
И пусть они никогда не смогут быть вместе наяву! Пусть, когда на свет появится плод их неземной любви, Катя даже не сумеет объяснить никому, от кого она зачала ребенка. Но мальчика – ведь это обычно мальчики – непременно будет ждать удивительная и великая судьба!
Жизнь Катина обрела уютное постоянство. С работы, которая совсем уже перестала ее удручать, пешком – нужно дышать свежим воздухом! – мимо старокозловских дровяных избушек, мимо дома-музея Лобачевского к пятиэтажкам из белесого кирпича, в продмаг с манящим названием «Ням-Ням» – и домой, скорее, чтобы успеть к восьми часам.
Что там эти жалкие сорок минут! В тюрьме свидания дольше… Но Кате даже нравилось немного страдать; ее нынешняя роль – между Богоматерью и женой декабриста – была для нее нежданным даром, столпом света в темном козловском царстве.
Все снова перевернулось с ног на голову через четыре месяца.
* * *
Прятать округлившийся животик делалось все сложнее. Катя, собиравшаяся сначала в Чебоксары за одеждой попросторнее, севшая уже было на рейсовый автобус, взбрыкнула и выскочила на улицу в последний миг. А почему она, собственно, должна скрывать свою беременность? Да, она запретна, но ничего постыдного в ней нет. А тайна, которую Катю просил блюсти ее возлюбленный, заключалась не в самом зачатии, а только в том, как и от кого оно случилось.
Пусть говорят! Пусть завидуют!
На другой день накрасилась поярче и зацокала на маслодавильный.
Ворвалась свежим ветром через проходную в раздевалку, лязгнула вызывающе дверцей шкафчика, стянула через голову кофточку и встала, как голая Зоя Космодемьянская под бесстыжими взглядами эсэсовцев – отрешенная, гордая. Судите!
– Ой, девки, надо же! Еще одна! – прыснула Марина.
– Эпидемия прямо! – поддержала ее Алина.
Катя испуганно, оскорбленно осмотрелась. И увидела… Раздетой по пояс, горделиво уперев руки в боки, стояла не она одна. И у Наташи-хохлушки, и у Таньки из микрорайона были животы. Алина и Марина, хоть сами и смеялись над остальными, на людях снимать просторные комбинезоны не спешили.
– От кого это вы все? – остолбенело спросила она.
– Я в Чебоксарах… Парень у меня… – опустила глаза Наташа.
– А тебе-то что? – бросила Танька.
– Да нет… Девчонки… Я только рада…
– А сама от кого успела? – Танька перешла в контратаку.
– Не могу сказать… Секрет, – Катя укрылась в шкафчике.
– Ну секрет и секрет, – вопреки Катиным ожиданиям отстала от нее Танька. – Тут у всех секреты. Секретное предприятие у нас тут.
И получилось как-то, что Катя со своей загадочной беременностью вдруг оказалась никому не нужна и особо даже не интересна. Каждая – каждая! – из ее товарок вышагивала так же горделиво, как она, и каждая выпячивала свою значимость с точно той же готовностью…
В последние месяцы Катя была слишком погружена в себя, слишком увлечена своим невероятным приключением, чтобы обратить на это внимание. Но теперь… Так вот почему прекратились ежемесячные предменструальные баталии в цехах маслодавильного! Луна больше не имела силы над душами этих женщин… Ее зловещую магию перебило волшебство любви.
Но от кого? Катя все еще не понимала.
Настоящий скандал случился еще через неделю.
Все в той же раздевалке маслодавильного, стаскивая с себя рабочий комбинезон, Катя вдруг ткнулась взглядом в нутро соседского шкафчика, бесстыже распахнутого.
На изнанке дверцы был аккуратно приклеен портрет Национального Лидера России, любовно вырезанный из «Комсомолки» и убранный в полиэтиленовый пакетик-файл из писчебумажного магазина. Танькин шкаф…
У Кати заложило уши. Густая кровь толклась в висках, руки дрожали крупно, перед глазами роились огненные снежинки. Она неслышно позвала Его, села на скамейку… Потом собралась с духом, шагнула к Таньке и залепила ей пощечину.
– Сука! – истошно выкрикнула она.
– Ты что, дура?! – Танька откинула ее назад.
– Девочки, что с вами? – тревожно засипела бригадир.
– Какого черта ты его к себе налепила? – всхипнула Катя.
– Ах ты, проглядь ты такая! – мигом озверела Танька. – А ты думала, он чей?
– Девочки! – коренастая бригадир втиснулась между двух вопящих фурий, попыталась развести их, но запнулась о скамью и рухнула на пол.
Из ее кожаной сумки веером разлетелись кумачового цвета губная помада, мелочь, прокладки, портмоне и совсем уж неожиданно портретик Национального Лидера в милой рамочке с цветочками и котятами, в каких обычно ставят мамы на рабочий стол фотоснимки своих малышей.
– И ты?! – рассвирипела Катя. – Это заговор, что ли?!
– А что тут такого? – утерлась бригадир. – Работящий он. Непьющий!
– Ой, девоньки, а мне он снится… – покраснела Наташа-хохлушка.
– Да вона! – Танька схватила со стола «Комсомолку». – Опрос провели! По опросу, две трети женщин в стране хотя бы раз во сне видели, как сексом с ним занимаются!
– Это что же… – Катя попятилась, упала обессиленно на скамейку. – Что же это…
– Да брось ты, Родина! – вздохнула вдруг Танька. – Что тут такого-то… Ну, снится тебе, что тебя Национальный Лидер кроет. Так ведь недолюб-то какой накоплен!
– А детки-то от кого? – прошептала Катя, осторожно поглаживая живот.
– Да хоть от кого, – Танька отвернулась.
К остановке подкатил белый «пазик». Катя забралась внутрь, уселась поближе к водительскому месту – разглядывать унылый козловский пейзаж. Сердце екнуло – у водителя на лобовое был наклеен маленький лидерский портетик. И Катя вдруг вспомнила, что полгода назад, когда ходила на прием к заместителю мэра Козловки, у той портрет вообще во всю стену висел. И в милицейской сторожке вроде где-то имелось…
А потом автобусик вырулил на единственную в Козловке площадь, на которой, помимо торгового дома «Уют» была еще и другая достопримечательность – два настоящих билборда. И на обоих приезжие рабочие нежно разглаживали огромные плакаты. С обоих на Катю ласково щурился Национальный Лидер.
«Россия! Я люблю тебя!» – гласили огромные белые буквы на одном. В уголочке плакатов маячил логотип Партии. «Мы в Вас верим!» – клялся второй билборд, с логотипом РПЦ.
Катя перекрестилась и улыбнулась Ему сквозь слезы.
Дома она включила телевизор и под его успокоительный бубнеж задремала.
«…Hовая демографическая программа национального лидера совместно с Русской православной церковью…» – шептал ящик.
