В один из таких печальных вечеров в дверь Голубевых дома постучали. Открыла Анна Тихоновна, позвала его. На пороге стоял Задохин.

– Я поговорить с вами пришел, Сергей Петрович, – отрывисто и гундосо выпалил Иван Валерьевич.

С лица его точно сошел обычный розовый младенческий цвет, Задохин был сер.

Сергей Петрович вежливо повел директора к себе, пригласил сесть на свой черный диванчик и уже присел на стул сам, как вдруг Иван Валерьевич упал перед ним на колени.

– Простите, простите меня!

– Что вы? Что вы делаете? Сейчас же поднимитесь, – недовольно замахал руками Голубев.

Но Задохин не двигался.

– Да что ж это такое? Мы не в драмкружке, Иван Валерьевич. Поднимайтесь.

– Простите меня, Сергей Петрович, – медленно пунцовея и никак не желая подняться, говорил Задохин.

– Помилуйте, Иван Валерьевич, за что мне прощать вас? Мы вдвоем не могли преподавать один предмет, вы совершенно правы были. И потом, если бы я не ушел из школы, разве нашел бы я столько всего? Я же в архивах сейчас, в библиотеке, мне там счастье! – уговаривал его Голубев, но Задохин не слушал.

– Послушайте, если вы сейчас же не подниметесь, я говорить с вами не буду, – твердо заключил свою речь Голубев.

– Нет, нет, Сергей Петрович, я другим перед вами виновен. И этим тоже, можно было подумать и как-то изловчиться с историей, но я – другим, страшным.

Красное лицо Задохина исказилось.

– Вам плохо? Воды принести? – говорил Сергей Петрович, окончательно раздражаясь.

– Нет, не надо воды. Я… я прощенья просить пришел, – снова начал Задохин.

– Да ведь вы попросили уже прощения. Я вас прощаю. И довольно, Иван Валерьевич. Вставайте. Хотите чаю?

– Сергей Петрович, это я музей спалил, – проговорил вдруг Задохин отрывисто и тут же поднялся на ноги.

– Что?

– Я музей спалил, – повторил Задохин сильно дрожащим голосом.

– Вы? – не поверил Сергей Петрович. – Спалили музей? Что опять за безумие!

– Я, – упорствовал Задохин.

– Как же вы? Если это сигареты, мальчишки…

– Я, я спалил, – повторял Задохин. – А потом про мальчишек сам же и придумал и всем начал рассказывать, да только мальчишек в тот вечер во дворе школьном даже и не было. Я спалил.

– Хорошо, – вздохнул Сергей Петрович, – садитесь. Садитесь и рассказывайте.

Задохин тут же упал на диванчик, точно потеряв последние силы.

– Грешен, грешен я перед вами. Лампадка! Лампадка меня погубила. И сквозняк.

– Лампадка? Но она же не зажигалась никогда.

– Третье июня и шестое июля – Владимирская, – проговорил Иван Валерьевич и снова умолк.

– Да говорите же, – устало повторил Сергей Петрович.

– Вы знаете, мы спорили об этом столько. Знаете, что я думаю про иконы в музеях. Не место им там, я и сейчас уверен. Вот и лампадку мы с вами поставили, это я настоял. Глуп, глуп, признаю, что глуп был, Сергей Петрович. И знаю, что глупо это выглядело – лампадка, которую не зажигают никогда. Так ведь я ее и зажигал. Чтоб потеплилась, чтобы огонек хоть недолго. На каждый праздник Владимирской зажигал, приходил в музей вечером и на несколько минут зажигал, молился, тропарь обязательно читал. В нашей семье с Владимирской многое связано. Мой дед в войну ею спасся… Зажигал тайно, потом тушил, никто и ведать не ведал. В этот раз так же было. Зажег, помолился, как всегда, но что-то душно мне показалось, форточку открыл, пошел в другую комнату, и тут… – Задохин как будто всхлипнул, живо напомнив Сергею Петровичу мальчишку, который винился в кабинете директора. Сергей Петрович засмеялся против воли.

– Лида мне позвонила по мобильному.

– Жена?

– Да, Лида. Кеша наш годовалый из окна вывалился. С первого этажа, но у нас высоко там. Лида плачет, Кеша орет. Я пока с ней говорил, себя забыл. Побежал домой, но дверь музея запереть не забыл все же, а про лампадку забыл.

– Как, как вы могли забыть? – почти закричал Сергей Петрович и осекся тут же. Никогда не бывал он в шкуре отца многодетного.

– Я уже когда домой бежал, вспомнил, вспомнил про лампадку, хотел вернуться, ну, думаю, потом вернусь. Помолился Матери Божией, чтобы управила, чтобы все хорошо сложилось и с Кешей, и в музее. Поймите, у нас дома лампадки под иконами сутками горят. Негасимо! И никогда – ничего! А тут на несколько часов всего. Хотя и саднило. Надо было позвонить кому угодно, да хоть вам – признаться, попросить погасить. Но гордость! Да и боялся я. Сразу же всем известно станет – директор не соблюдает меры безопасности. Позор. Так никому и не позвонил. Прибежал домой, там Лида вся трясется, младенец надрывается, ножка у него распухла, кровь идет, он на камень напоролся да и напугался, детей бросили на Авдотью Яковлевну, тетку Лидину, – повезли Кешу в Углич, в больницу. А там сами знаете, не торопятся. Ничего в итоге не нашли, только сильный ушиб, перевязали и отправили нас домой. Приехали уже поздно совсем. Про лампадку я не забыл, помнил, все молился Матери Божией, чтобы обошлось, и когда вернулись – гляжу, стоит музей, не шелохнется, Слава Тебе, Царица Небесная! Довез жену с Кешей до дома, высадил, и тут только пошел в школу. Подхожу… – Задохин снова всхлипнул, гулко сглотнул, но взял себя в руки. – Подхожу, а из окна музея дым валит! И как раз оттуда, где икона висела. Сначала сам надеялся погасить, кинулся, да какой там – не войти уже было, занавески пылали и пол… Простите, простите меня, – снова завсхлипывал Задохин.

– Невероятно. Невероятно, – только и повторял в ответ Сергей Петрович.

– Знаю, – виновато кивал Задохин. – Можете теперь сдавать меня, куда хотите, с потрохами.

– Да опять не о том вы, – удивлялся Сергей Петрович. – Невероятно, что вы пришли ко мне.

– Так ведь совесть у меня. И чудо такое – услышала Она меня, услышала все-таки. Но все равно тяжко. Уснуть не могу. Видеть никого не могу. Простите? – снова спросил Задохин и совсем по-детски глянул на Сергея Петровича, снизу вверх.

– Разве дело в этом? Разве дело в личном моем прощении? Я вас прощаю. И тогда простил, и сейчас прощаю, – медленно говорил Сергей Петрович.

Задохин первый раз за все это время, кажется, перевел наконец дыхание.

– Да только мне это тоже урок. И звонок, – добавил Сергей Петрович, до этого сидевший сутулясь, и распрямился с улыбкой.

– Звонок? – не понял Задохин.

Но Сергей Петрович не ответил, только крикнул Анне Тихоновне, чтобы собирала ужин.

– Да, да, – точно опомнившись, затараторил освобожденный Задохин. – У меня же и подарок для вас есть, бабка одна померла, родственники и принесли коробку, до пожара еще, как обычно, в музей – с фотографиями разными, письмами – внучка ее у вас училась, ну, и уговорила. И принесли. До пожара это еще за неделю было, коробка в кабинете у меня так и простояла, все собирался передать вам на просмотр, хорошо, в музей не отнес… А тут вчера заглянул сам… – Задохин полез за пазуху и вынул из внутреннего кармана так и не снятой штормовки конверт. В конверте лежала фотография – старая, сероватая, Задохин осторожно вынул ее и подал Голубеву.

Сергей Петрович изменился в лице.

Светлоглазый, коротко стриженный, гладко выбритый человек лет тридцати пяти, с очень характерными ломаными ноздрями и чуть выдающимся подбородком, в пиджаке, рубашке, глядел несмотря на молодость, устало, измученно, но все-таки спокойно и твердо.

– Кто это? – вскакивая и чувствуя, как страшное волнение заливает горло, голову, спрашивал Голубев. – Кто?

– Там написано, но я не знаю, правда ли, на другой стороне.

Сергей Петрович взглянул: ба! Карандашом полустершимся, но вполне угадываемым вилась надпись – «Сергей Владимирович Адашев».

– Господи! Да как же это может быть? Кто эта бабка была умершая? Как ее фамилия? Почему она фотографию хранила?

– Аляпышевы они, и бабка, и дочка ее, а внучка – Звонникова.

– Света? Помню ее, конечно, ходила ко мне на кружок, но какое же отношение бабушка имеет…

– Непонятно пока, чем она занималась, кто муж ее был. Но это, кажется, действительно сын Аси вашей, про которую вы на конференции тогда рассказывали, – говорил Иван Валерьевич, – фамильное сходство, во всяком случае, очевидно – те же ноздри, нос… Я тут и справки кое-какие о нем навел. Он инженером был на судоверфи в Рыбинске, арестовали его в 1937 году, ну, и дальше как обычно… особой тройкой УНКВД, по статье 58-й, за шпионаж и вредительство, к высшей мере.

– Быть не может, невозможно, – только и отвечал как-то слишком уж потрясенный Сергей Петрович.

– Мне даже кажется, и на вас он похож чем-то, – заметил с некоторой угодливостью Иван Валерьевич, – бывает же так. Если долго кем занимаешься, сам становишься…

– На меня? На меня похож, – бормотал Сергей Петрович, уже разыскивая что-то в ящиках своего письменного стола, перетряхивал какие-то папки. Вскрикнул наконец и достал маленький прямоугольник другой фотографии – вырванной из какого-то пропуска или документа – с расплывшейся фиолетовой печатью на углу. Протянул ее Задохину.

– Взгляните!

Задохин посмотрел и вздохнул разочарованно.

– Ну вот, а я-то удивить вас хотел… Думал, нашел единственное изображение.

– Значит, есть определенное сходство? – пристально глядя на него спросил Сергей Петрович.

– Да какое же это сходство? – как будто даже обиделся Задохин. – Это тот же самый человек, Сергей Владимирович Адашев или кто другой, в общем, тот же – он и снят тут в том же пиджаке, в то же самое, видно, примерно время… На вашей и моей фотографии одно и то же лицо, – твердо заключил Задохин.

– Нет, это не Сергей Владимирович Адашев, – нервным, разбитым голосом произнес Сергей Петрович. – Это… отец мой. Кажется, отец, – добавил он неуверенно. – Эта фотография маленькая – единственное, что от него осталось, мать все уничтожила, письма, бумаги, боялась очень, а эта уцелела, с надписью на другой стороне ее рукой, такой, знаете… – «ангел мой» – я снимочек этот в Мельникове-Печерском недавно нашел заложенным, так он там и хранился между страниц без малого сорок лет.

– Сергей Владимирович Адашев – ваш отец? – вдруг потеряв голос, просипел Задохин. – Но вы же, вы же… Петрович!..

Голубев молчал, он уже снова сидел на своем узком диванчике, воспоминания жгли его, жгли, потому что складывались теперь в общую картину, не оставлявшую сомнений. Он вспоминал сейчас, как однажды бабушка заговорила с матерью о каком-то «нашем Сереже» – жалостливо, грустно – говоря, что молиться о нем надо все равно, как за живого, но мать резко оборвала ее, кивнув на него, тогда совсем карапуза. Но ведь запомнил! И в другой раз, когда мать, в последние уже свои дни лежа дома, внезапно позвала его – нежно, улыбчиво и так жалобно. «Сережа, Сереженька, ангел!» – он тотчас подскочил, удивленный, никогда она «ангелом» его не называла, да и Сереженькой разве что в раннем детстве… склонился, заговорил. Мать была в полузабытьи, говорила это, оказывается, в беспамятстве, как вдруг очнулась, взглянула мутно и словно не узнала его – бессильно, отчаянно замотала головой, глазами погнала прочь. Он подумал тогда – возможно, она просто маленьким его хотела увидеть, совсем мальчиком? Нет, нет. Другого Сережу она тогда звала!

И до последней минуты все хотела открыть ему что-то важное. Все обещала, я тебе еще расскажу, такое… Он гадал: что? А она так и не решилась. Или не успела? Расспрашивать было нельзя, так у них с детства было заведено – не расспрашивать, особенно про отца! Запретная тема. Потому что все одно получишь в ответ исказившееся скорбью лицо, всхлип, отворот к окну. Отец с матерью не были расписаны, во всех документах в графе «отец» у Сергея Петровича стоял прочерк. Только капли процеживались сквозь эту оборону глухую. Он знал все-таки, от бабушки, что отец служил инженером-конструктором на судостроительном заводе, «делал корабли» (как он со временем потом выяснил, на заводе конструировались тогда буксирные катера), был арестован «ни за что» и вскоре расстрелян. Но фамилию отца ни мать, ни бабушка не называли, всегда ограничиваясь деревянным, каждый раз старательно выговариваемым, с подчеркнутой четкостью «Петром Григорьевичем». Вот про кого, вот про кого он читал дневник Аси, которая писала и о Сереже, одаренном, но несколько ленивом мальчике. Вот зачем он расшифровывал ее закорючки нечитаемые – чтобы хоть что-то выяснить про отца, бабку, деда…

Это была поздняя любовь, мать недаром родила сына только в тридцать девять лет. Сергей Владимирович был ее на три года младше. Он появился в их с бабушкой домике, полдомике, точнее, – комната, кухонка – в середине 1930-х – скромный советский инженер. Но с повадкой. Подавал пальто, вставал, когда женщина входила, старорежимно целовал руку, а цветы! Эти букеты, нарванные по оврагам – колокольчики, ромашки, хотя бывали и розы, и улыбка смущенная… Из «бывших» он – вот что! Нельзя было этого не разглядеть. Но как же он дожил до 1937-го? Все – походка, наклон головы, речь, манера слушать, любезность врожденная – все его выдавало. К тому же Сергей Владимирович оказался верующим – это матери, давно не ходившей в церковь, но молившейся тайно, тоже оказалось важно. Про бабушку нечего и говорить! Он был из мира, в котором прошла большая и лучшая часть ее жизни.

Где они впервые познакомились, откуда узнали друг друга? Конечно, в Архиве, он явился туда за справкой, мать так говорила, тоже зажевывая, «справка какая-то ему, что ли, понадобилась» – возможно, Сергей Владимирович пытался разыскать бумаги из Утехино? Архивы из разоренных усадеб в Рыбинск свозили тоннами. Многое жгли еще на местах, что-то теряли… Адашевский, кстати, так весь и пропал. Во всяком случае, ни в Рыбинском, ни в Угличском, ни в Ярославском архиве Голубев ничего похожего на него пока не обнаружил.

– Значит, мать дала вам отчество для… маскировки? – запнувшись, произнес Задохин, отвлекая его от мыслей.

– Да я и сам не понимаю пока, вижу только, как и вы, что изображен на вашей и моей фотографии один человек, чем-то на меня похожий, арестованный в то же время, что и отец мой, тогда же расстрелянный. Знаю еще, что и отец работал в Рыбинске, на судоверфи Володарского, это мать мне рассказывала… А я-то удивлялся, почему в списке сотрудников завода за 1937 год ни одного подходящего по возрасту Петра нет! – печально улыбнулся Сергей Петрович и поднял голову, ощутив какое-то движение в комнате.

В дверях стояла Анна Тихоновна и звала их к ужину.

Через несколько часов Иван Валерьевич шел в глубокой темноте по Калинову, напевая. Шаг его был нетверд, но лицо расслабленно и добро.

Весь остаток вечера они отмечали «окончание военных действий» и «конец безотцовщины», как выразился Сергей Петрович. Пол-ужина обсуждали детали, договорились, что надо добраться до ярославского Архива ФСБ, наверняка дело Сергея Адашева хранится там, может, и про других Адашевых станет ясней. Потом перешли на обсуждение Утехина, кружка, школы, экспозиции из выжившего на пожаре. Под конец ужина Задохин совсем размяк, громко нахваливал грибочки Анны Тихоновны, рассказывал, как служил в армии, при ближайшем рассмотрении оказавшись балагуром; начал даже вспоминать частушки, которые пели у него в родной деревне, родился и вырос Задохин в Мартынове.

Умолял Сергея Петровича вернуться и вести с сентября историю, хоть в одном-двух классах.

– Пожадничал я, Сергей Петрович, – нагрузки-то всем хватит. Всем! Мне одному не справиться, да и не нужно. И кружок, пожалуйста, возьмите. Ребята скучают. В начале года все выясняли у меня, когда начнется, почему нет кружка.

– Да, и ко мне они приходили…

– Вернитесь, прошу!

Сергей Петрович согласился, но только на кружок. Много появилось у него новых архивных занятий, которые тоже нельзя было вдруг оставить. Но и за это Иван Валерьевич его жарко благодарил, и за это они тоже выпили по последней.

Восьмиклассницы Маша Заботина и Катя Пигута, возвращавшиеся в ночи с клубной дискотеки, завидев шагавшего посреди улицы директора, схоронились за автобусную остановку, в испуганной надежде, что Иван Валерьевич их не заметит.

Он их и не заметил, сильно фальшивя, Задохин негромко напевал что-то веселое, и когда приблизился, девочки различили слова:

Девочки так и прыснули, совершенно забыв о конспирации, но Иван Валерьевич и ухом не повел и завел что-то новое, уже неразличимое им отсюда.

Вечер стоял тихий-тихий, теплый такой, что и пожилую Авдотью Яковлевну, помогавшую Лиде управляться с детьми, никак было не загнать в дом, все нежилась, сидела на лавочке, слушала соловьев. И комар ни один пока не зудел. Увидев, какой походкой Иван Валерьевич возвращается домой, Авдотья, впрочем, поднялась с легким кряхтением и, приговаривая что-то, помогла хозяину взобраться по ступенькам крыльца.