До позднего вечера Голубев разбирал свои записи, переписал набело новую порцию расшифровки Асиного дневника – наконец лег и уснул неожиданно крепко. Ему снилось, как он, совсем молодой, рубит во дворе школы дрова. Он видел свои напрягшиеся жилами загорелые руки, ощущал, как спокойно и точно рассчитывает силу удара, как легко наточенный топор раскалывает березовые полешки. Всегда с первого раза. Полешки были сухие, жара-то все лето! И он радовался этой новой, вдруг проснувшейся в мышцах силе.

Анна Тихоновна тихо и настойчиво теребила его за плечо.

– Сережа, беда. Пожар. Музей горит!

Сергей Петрович сейчас же поднялся, еще такой же молодой и мощный, как во сне, накинул на плечи рубашку, начал застегивать, запутался в пуговицах и только тут окончательно проснулся, смысл сказанного женой наконец начал доходить до него.

Что-о?

– Я все уснуть не могла, а тут слышу, в дверь стучат, потихоньку так, звонить постеснялись, глянула в окно, а там Вася Лапин весь запыхался, пожар, мол, музей горит, я за Сергей Петровичем. Ведра, если есть, давайте. Возьми хоть куртку, – быстро говорила ему Анна Тихоновна и едва успела накинуть ее на мужа.

Вася Лапин мялся в коридорчике у двери. Вырос, как вырос! Из мальчишки стал юношей – белокожий, тонкокостный, красавец! Один из лучших кружковцев его был, но почти год Сергей Петрович его не встречал, не пересекались.

– Ведра нужны, – напомнил Вася, изнывая. Ему явно хотелось скорей бежать назад, к школе.

Через минуту Анна Тихоновна вручила им по ведру.

Небо трепетало темно-желтым заревом. Сильно пахло гарью. Сергей Петрович на ходу расспрашивал Васю, но тот мог рассказать немногое.

– Как свечка горит. Мужики там с ведрами, шлангом, ребята. Пожарников вызвали уже, вроде едут.

Но Сергей Петрович не верил Васе, не слышал, что музей уже горит и, быть может, даже сгорел, он нервно считал, думал, задыхаясь от такой быстрой ходьбы-бега – что выносить первым, что дороже? Христос в темнице? Но и Никола… Еще большая редкость, хотя и сделан погрубей, и маленький! А покров с Федором Черным – уж как Гречкин просил-умолял ему отдать, продать, он пожадничал – вот тебе за жадность! Прялки – ладно, прялки еще можно набрать, но Никола! И Владимирская, с клеймами, XVII век! Господи, хоть бы они-то уцелели! Молился он – то ли вслух, то ли про себя. Господи, огради и сохрани!

Сергей Петрович споткнулся – задел мыском обломок железной арматуры, загнутой с одного конца крюком. Подхватил в свободную руку – тяжеловата, но, может, пригодится.

Когда подбежали к школе, музей, стоявший на другом конце школьного двора, пылал широким большим костром. Волшебно-красивым – все оттенки оранжевого, рыжего лились, сливались, разрывались и соединялись вновь. Ровно и глубоко гудело пламя. Физкультурник лил в огонь воду, держа шланг, тянущийся из окна школы. Тут же суетились с ведрами мужики и ребята, его, его ребята – Сергей Петрович заметил и Гришу Мешкова, и Рому Колюхина, и Славика, и Витьку, и Костяна, Тому с косичками, как быстро все собрались! «Только б не перекинулось на школу. Хорошо, ветра нет…» – слышалось отовсюду. Задохин тоже был здесь, с зверским выражением лица держал перед собой огнетушитель, жал на ручку, из сопла била белая пена, но подойти совсем близко было уже невозможно, и струя едва долетала до огня, чуть только мешая пламени охватить крыльцо избы. Но кому оно нужно было, это крыльцо? Чердачное окно выбрасывало клубы черного дыма, в прямоугльниках окон с наличниками плясало пламя. Леденечный оранжевый домик.

Из школы выскочил Сашка Ахметьев, с ведром, рванул к огню. «Стой!» – закричал Сергей Петрович, бросился наперерез, вырвал ведро, окатил себя с головы до ног, вскрикнул, встряхнулся, подхватил свою железную балку, кинулся к музею. Вот здесь, у левого окошка, с самого края стоял Христос в темнице, и здесь еще не так горело, железкой из лопнувшего уже окна его цепануть и вынуть! Но не успел он даже приблизиться к дому – жутким, душным, смертным жаром дохнуло в лицо, шею, мгновенно высушив мокрые волосы, капли на лбу. Все равно двинулся вперед, если надо и смерть… Но сейчас же чьи-то мощные руки схватили, властно, грубо и страшно недобро, зло потащили прочь: «Куда, старик! Жить надоело?»

Незнакомый парень в каске буквально нес его, легонького, на руках, подальше от огня, неожиданно аккуратно усадил на крыльцо школы, крикнул кому-то: «Умойте тут деда!» И пошел к пожару. Пожарные. Слава богу, приехали. Как же он не слышал сирены? Но у школы действительно стояла красная машина, следом подъехала и другая, беззвучно, хотя и с синей, праздничной мигалкой. Сергей Петрович поднялся, зашагал, шатаясь, в сторону, в темноту. Стал, прислонясь спиной к им же посаженной когда-то на субботнике липе, говорил неслышимое, шевеля губами, глядя и не видя, как выскакивают пожарные, как быстро тянут от машин рукава, как пышно бьет в леденцовые окна пена. Неожиданно затрещала и провалилась крыша, и из середины дома сейчас же повалил черный, ядовитый дым.

Через час все было кончено. Огонь погасили, пожарные машины уехали, все, кто толпился во дворе, разошлись и договорились снова собраться утром. Сергей Петрович с двумя самыми стойкими ребятами, Васей и его младшим братом Костиком, все ходил вокруг дышавшего жаром пепелища. Ребята подбирали то монетку, то утюжок чугунный, то обгоревшую давилку косточек из вишен, которые как-то оказались снаружи. Явился из школы и Задохин, взялся им помогать, но, почувствовав, что его помощи не рады, ушел тоже, правда, не домой, а снова к себе в кабинет. Окно его так и светилось. Когда совсем рассвело и небо порозовело, Сергей Петрович все-таки заставил ребят пойти отдохнуть и побрел домой сам. Решили встретиться через несколько часов, когда все хоть немного остынет и можно будет начать полноценные раскопки.

Всю неделю они работали на пожарище – от Христа в темнице и следа не осталось, от Николы только обугленная рука, почти все бумажное, деревянное погибло, оловянное, серебряное, медное расплавилось. Но случилось и чудо. Владимирская уцелела. Металлический оклад оплавился, но сама икона не сгорела, только почернела так, что видны остались одни глаза Богородицы.

Они положили ее на расстеленный во дворе брезент, отдельно, стали работать дальше, к вечеру Сергей Петрович подошел оглядеть обретенные сокровища и вдруг заметил: уже не только глаза Божьей Матери, но и весь лик ее проступил сквозь копоть, икона посветлела, сама. Никто не подходил к ней, он это знал, видел. Да и не отчистить бы так, если и захочешь. Они перенесли ее в школу, к Ивану Валерьевичу – на следующий день на черной доске проявились руки и Младенец, виднее стали и клейма, а еще через два дня об огне, в котором побывала Богородица, напоминал только черный оплавленный оклад.

Задохин засуетился. «Чудо ведь это, Сергей Петрович! Господи, чудо настоящее. Мало того, что уцелела, так ведь и обновилась! Слава Тебе…» – повторял Иван Валерьевич как заведенный, быстро и с облегчением крестясь, точно найдя оправдание случившемуся. Все дни после пожара он ходил сам не свой, на Сергея Петровича старался не глядеть, только качал головой и шумно вздыхал, раздражая Голубева страшно.

«Почему сгорел музей? – вот что Сергей Петрович очень хотел спросить у него. – Ты мне не официальную версию, ты правду мне скажи!»

Сергей Петрович знал, что вызвал пожарных Задохин, он оказался первым во дворе школы и первым заметил огонь. Это была большая удача, иначе могла сгореть и школа. Но что Задохин делал здесь в полночь? Сам Иван Валерьевич повторял одно, за музеем ребята часто собираются, курят, может, сигарету не потушили, может, что… Вот и спалили наш музей. Голубев интуитивно угадывал: где-то здесь фальшь, но никак не мог понять где. Ребята действительно любили зайти в школьный двор, постоять за музеем, там образовался укромный зеленый угол. И все же курили они обычно ближе к забору, метрах в трех-четырех от музея, Задохин сам их оттуда все время гонял. Лето жаркое, сушь, три метра – расстояние смешное, достаточно искорки, все так. Но были каникулы! Школьный двор пустовал. Не собирались здесь сейчас ребята.

Чудо с иконой Задохина оживило. Он призвал отца Константина из собора, который прямо во дворе школы отслужил молебен, а после этого совсем уж разнервничался – «Школьная же она, да, Сергей Петрович, собственность? Я уж теперь у себя ее повешу, она теперь охранять же нас будет, да?» Давно уже Задохин не спрашивал его разрешения. Сергей Петрович только кивнул: «Само собой, где-то же надо все это хранить, пока новый музей не построим». Дернулся Иван Валерьевич, он не хуже Сергея Петровича понимал, новый музей строить не на что, некому, дернулся, но пробормотал: да, да, конечно. На следующий день икона уже висела в красном углу директорского кабинета.

Пожар пережило немногое. Мраморная подставка для письменного прибора, жестяная коробка из-под перловского чая с надписью: «полфунта 1 рубль 10 копеекъ», фарфоровая статуэтка оленя, почерневшие зубастые щипцы для колки сахара, прозванные детьми «крокодилом», продырявленная огнем пудреница. Из шестнадцати прялок осталась одна, обгоревшая, не из самых интересных, cередины ХIХ века… Сгорел весь собранный архив, хранившийся на чердаке. Военные треугольники, переданные им деревенскими бабушками, дневник наблюдений за погодой и интересными явлениями природы Александра Ивановича Петушкова, который вел записи с 1925 по 1989 год – девять больших амбарных тетрадей, отданных в музей его дочерью. А фотографий! Целые папки, альбомы! И корзина берестяная, две торбы, сарафаны девичьи и свадебный убор. Солонка-утица, рожок пастуший, табакерка, медальон с портретом, медный заварной чайник… Голубев пытался сначала составить описи пропавшего – и бросил. Все, все пропало! Что и описывать, зачем?

От былых сокровищ осталась смешная горстка. Вот еще колотушка сторожа – брусок с продетым шариком-кулачком, – совсем свежая, только в саже, что уж ее сберегло? И вспомнил Голубев, протирая ее сухой тряпкой, как целую заметку в местную газету про колотушку сочинил, объяснял, что сторож с колотушкой не от злых людей только оберегал деревню, а и от пожаров! Чуть дымок – бежал к рельсе, колотил тревогу, созывал народ. Колотушку им принес дед Пашки Заворина Степан Кузьмич, которому она досталась от отца. Сам Кузьмич в бытность свою колхозным бригадиром тоже ею пользовался, идя по деревне, стучал, поднимая народ на косьбу или какую другую работу.

На раскопках Сергей Петрович был оживлен, четок, как всегда с ребятами – он соскучился, год с ними близко не общался. Все тут же включились, как и не расставались. И он, как обычно, весело хвалил их за находки, всех замечал, к каждому был внимателен, все найденное фотографировал и заносил в тетрадь. И только вечером, вернувшись домой, слабел, вяло поужинав, шел в свой кабинет выплеснуть скопленную за день горечь. Оплакивал все, что сгорело. Не только в этом пожаре. Из обгоревших вещиц, что находили они с ребятами в углях, чернота всей русской земли поднималась, обнимала голову и жала, жгла сердце.

Разрушенные усадьбы, от которых не осталось следа. Опустевшие деревни, но даже и в живых деревнях – пустые дворы, ни житниц, ни амбаров, ни риг, ни каретников – жалкий сараюшко, курятник, огород с картошкой. Поэтому и крыльцо, украшение дома, стали забивать вещами, кладовку на крыльце делать, места мало, места нет! Но резное крылечко – разве это кладовка? Да о чем это он! Крылечки жалеет, а люди?

Замороженный в снежных полях, сваренный в котлах, с соловковских лестниц спущенный, затоптанный железными каблуками народ. Уничтоженное крестьянство, лавочники, священники, земские доктора, учителя, ученые – всех ведь убили, и господ, и слуг, и служилый люд. Вот в чем неправ был Задохин. Разве только священников расстреливали, мучили? И если тех-то хоть за веру, то за что же обычного мужика, который ничего ведь, кроме как детей, поднять своими же руками, который только не голодать хотел!

Кого ни вспомнишь, куда ни глянь.

Сергей Петрович перекатывал в ладонях серебряный комок, захваченный с пепелища. Он догадался: это ложка, черная серебряная ложка в виде ракушки. Досталась она им чудом. Эх, Иван Валерьевич, сколько было у нас чудес – разве снилось тебе?

Поехали искать усадьбу Новинки – по всем документам она значилась в одноименной деревне. Добрались на рейсовом автобусе до Хохракова, шли четыре километра пешком. Пришли. От деревни осталась одна изба: в зарослях крапивы и лопухов, словно споткнувшись, стоял покосившийся серый бревенчатый дом. В темных дырах на крыше ядовито зеленел мох, у избы качались сухие стебли прошлогодней травы. На двери ржавый замок, хотя окна разбиты, по дому гуляет ветер. Мальчишки заглянули внутрь – Сергей Петрович, ничего. Даже мебель вся вынесена, только вонь стоит – кажется, бомжи ночевали. Отправились исследовать все вокруг. Нашли в высокой траве остатки еще двух изб и болотце, бывшее когда-то прудом. Все. От усадьбы не сохранилось ни камня! Так бы и вернулись ни с чем, если бы не догадались пойти в соседнее, тоже уже наполовину опустевшее Лыкошино.

Лыкошино стояло в трех километрах от Новинок, за холмом, жили в нем четыре бабки и дед. Говорить с ребятами про старину согласилась одна Настасья Егоровна. Она им обрадовалась, сказала, что кой-чего как же, помнит. На лавках и полу у Настасьи Егоровны в избе лежали домотканые половички. Это всплыло, но лицо ее он сейчас помнил смутно – вроде бы широкое, когда-то, наверное, было круглым, нос скромной уточкой, глаза – как у всех русских бабушек. А вот голос помнил ясно, может, потому что несколько раз слушал записанный на магнитофон ее рассказ. И опять Сергей Петрович дернулся, поморщился: записи магнитофонные сгорели тоже.

Настасья Егоровна согласилась даже дойти с ними до места, показать, где что в Новинках находилось. Но не дошла бы она, еле-еле ходила. Две недели Сергей Петрович выбивал у председателя уазик. Выбил, Настасья Егоровна взобралась в него, и поехали.

Она показала им тогда, где стояла барская усадьба. Оказалось, в другой стороне, они и не искали там, и снова они долго ходили по высокому бурьяну, в рощице берез и осинок, и опять ничего! Перепутала? Ориентировалась Настасья Егоровна по одной ей известным приметам да по болотцу-пруду. Потому что деревья росли здесь тонкие, молодые. Так ничего и не нашли.

А ведь первый хозяин Новинок жил еще в ХVII веке, в Угличских писцовых книгах 1670 года Сергей Петрович обнаружил и его имя – Захар Семенович Погожий. С XVIII века здесь обосновались его потомки Нилины и прожили до 1917 года. Затем усадьбу национализировали, образовали в ней даже музей, но потом пропал и музей и само здание.

Бабушка долго говорила с ними, уже за чаем, у себя дома. Тут-то они и включили магнитофон, слава богу, догадались взять.

«Гулять сюда ходили, из нашего Лыкошина да из всех деревень. Сад-от был. Да какой! Кусты сирени на аллеях, липы, березы – не в обхват. Где ж те деревья? Дак спилили! В войну-то все-о-о попилили, на чурки, возили на станцию топить поезда. Бабы же наши и пилили, мужики воевать пошли. А мы попилим-попилим, работаем дружно, голодные-холодные – так и что? Потом на дроги все кладем, веревками окутаем и везем по снежку. Какие лошади? Сами. Забрали давно лошадей, на войну.

Дома барского нет, не помню, а сараи были, много еще оставалось. А пруды какие! Хосподи! Вить все купанье здесь. Три их было, пруда – Чистой-от, в нем и купались, дно там было глиняно, ходишь, что по полу, ни мути никакой, не росло ничего, вода прозрачная, чистая, вот и Чистой. Был и Красный, в нем водилась когда-то рыба красная, но при нас уж не водилась. Третий пруд самый красивый был, прям посреди Новинок – большой, тополей кругом! Ивы над водой склоняются. А соловьев-то! Ходили сюда и соловьев слушать… И женихалися. А как? Говорят еще, в Лыкошине барыня одна доживала. Как бар разоблачили, она к нам за молоком ходила, ботинки в шнурках, а шнурки накручены, не завязаны ничего, старая уже барыня была, неаккуратная стала, все кое-как, и собачка беленькая с ней бежала. Это мне мама рассказывала, я уж не помню. Похоронили и барыню. Управляющий их, Андриан Дмитриевич, первым колхозным бухгалтером стал – больше грамотных не нашлося».

Под конец рассказа бабушка расщедрилась, мне помирать все равно, покопошилась у себя в комнате и принесла вдруг темную, но самую настоящую серебряную ложку. Вот вам, мальчики. Это он-то, мальчик! Ложка была необычная – в виде ракушки, с витым черенком. На задней стороне проба – Сергей Петрович уже дома ее разглядел.

Ложку эту принес когда-то Настасье Егоровне сын (нет его в живых давно, хулиганы зарезали, невесело, но очень спокойно сообщила она) много лет назад. «Мальчиком он купался в Чистом с ребятами, стали строить из глины крепость, и нащупал Леня в глине твердое – вынул, показалось сначала – ракушка, но какая-то странная. А отмыл, оказалось, ложка. Была бы простая, выкинул ее обратно в пруд, а тут подумал да и принес домой. И ложечка оказалась серебряная, может, и барская. Так и храню. Все прятала, а теперь мне куда с ней? Для чаю вроде велика, для супа мала! Пользуйтеся в музее своем!»

Так и появилась у них в коллекции ложка из Новинок. Сделанная, похоже, во Франции. Сервировочная, черпавшая когда-то корнишоны и оливки.

И снова Сергей Петрович утирал слезы. Отвлекался только на Асин дневник, дело медленно, но продвигалось.