Но нет, нет, нельзя было уезжать совсем без прощального слова. И она все писала и писала ему эсэмэски – остановиться не могла.

Любовь моя. тчк

Как горчит, как кислит на сердце, какая ты, оказывается, страшно кислая, любовь. тчк

Боишься этого слова? Боишься, что вцеплюсь и не отпущу, что буду страшною пиявицей впиявливаться в твое ласковое лицо? Не бойся. Ничем не обеспокою тебя и больше не трону. Буду смотреть из-за угла, наблюдать исподтишка, из-за зеленого кусточка, как ты тихо идешь по земле, по божьему свету, как садишься на лавку отдохнуть, вздыхаешь, и какие старые и больные у тебя ноги, потому что ты очень-очень уже старая, моя любовь. тчк

Прощай. Я уезжаю. Будешь тут жить один, отгремит ливнями лето, прошелестит осень, наполненная мной, метелькой легкой, городской, нестрашной отвоет зима.

Но однажды ты проснешься от новых коротких звуков, будто кто-то умело, быстро, скок-поскок, забивает невидимые гвоздочки молоточком. Это поют в неотпускающем зиму небе первые синицы, это сквозь набрякший воздух медленно сочится влага. По капле капля. тчк

Первый дождик, ледяной, злой – так и наступит весна. И тогда совсем иначе запоют синицы, а за ними и другие ребятки из птичьей семьи – в основном воробьи, конечно. И пеночка. Зяблик. Теплый про это знает, спроси его, если сможешь. Фьють тиу. По трубе загрохочет лед, расколется у подъезда на тысячи серебряных осколков, сокровища сбрендившего Кощея, по асфальту разольются овальные лужи. Намокнет и поплывет корабликом оброненный завиток чека, картонный плотик с завтрашнего дня устаревшего проездного в метро. Вся скудная природа твоего города будет расправлять морщину за морщиной и молодеть. Ты, любовь моя, это увидишь – и удивишься. Вздохнешь глубоко, и лицо у тебя станет жалким. Но так хорош будет этот сырой тревожный воздух, так запоет в тебе твоя кровь. Кто был твой дедушка? Знаю, он приехал в Москву из деревни – о том и заноет твое сердце. Впервые не обо мне. О воле вольной простого русского человека. Но ведь ее же не было никогда, этой воли, была одна горькая мечта о ней, ты сам мне про это говорил, помнишь?

Прощай, любовь моя. тчк

Ничего не беру с собой, все оставляю тебе – и все здесь теперь твое. Эту желтую школу напротив моего дома, ее хорошо видно, если сидеть за моим письменным столом, с пробелами вокруг окон, эти скачущие по гаражам фигурки мальчишек, сложения палочек с кружками вместо голов, грохот крыш слышен даже отсюда. Девочек за школьным углом тоже дарю тебе, нет, не тех, что идут к остановке, а что стоят и курят, и сиганув с крыши, и замедлив шаг, к ним вразвалку направляются их кавалеры – с неуверенными и такими глупыми выраженьями лиц.

Любовь моя, а теперь полетели, я никогда не рассказывала тебе про эту дачу, это мамина дача, она неприспособленная, но на ней прошло мое детство и еще целый вечер, утро и день детства Теплого – мы поехали туда как-то раз, просто ее проведать. тчк

Заберись на чердак, подыши сырым запахом брошенных досок, мышиного помета, березового веника, забытого тысячу лет назад, знавала дача и лучшие времена, и тот сарай с тяпками был баней. Смахни с лица паутину, сщелкни древесного жучка с рубашкиного манжета, отправляйся по расшатанной лестнице, осторожно, легонько – нет, подожди, не спускайся! Глянь быстро вниз – видишь, на давно не крашенном дощатом полу зеленые резиновые сапожки. Один стоит солдатиком, второй свалился на правый бок, убит. Рядом улегся толстый серый носок, другой залез внутрь солдата, его не видно. И еще взгляни на коляску из стойких соломенных прутьев на измятых железных колесах, она трофейная, когда-то покрашенная серебряной краской, привезенная дедушкой с войны. Коляску катала немецкая девочка, Гретхен, а потом моя мама и однажды везла в ней с поляны грибы, белые и лисички, за калиткой их опустилась целая стая, потом в ней спала Оля с белыми волосами, потом целый вечер играл Теплый, а сейчас в коляске лежит единственная кукла, тоже довольно старая, из моих, зовут Марина (и тут не помогут уже никакие психоаналитики). Марина видит кукольный сон, как, пока все спят, она вылезает из коляски и ступает по террасе, обходит шерстяной носок, сапожок, завалившегося близнеца, видит перед собой миску с собачьей едой, это для вечно голодного Полкана, который живет у сторожа. Марина быстро-быстро поедает все, что в миске, вытирает пластмассовые ручки о платьице, слышит твои шаги, как ты громко скрипишь сверху, бежит к коляске, ловко забирается в нее, накрывается одеялком, привычно закрывает глаза.

Взгляни на этот притаившийся скрипучий уют заброшенного дома, к стенам прилипают мысли, сказанные когда-то слова, прочитай, что на них написано, поскорей. Земляники-то в этом году… Два щенка, в пятнах и рыжий… Мам, а можно мне котеночка? Ну что ты поделаешь – снова всюду пролез, а уж как я весной корчевала. Голоса, хохот на террасе, молодая мама, сосед дядя Витя, тоже совсем молодой, лучшая мамина подружка Галка, и ее хахаль из Обнинска, Валентин, бабушка, чуть только старше, чем я сейчас, режутся в девятку, на деньги. Ставка – пятачок, пропуск хода – копейка. Мотыльки летят на огонь, на террасе еще не вставили стекла. Кузнечики в траве стрекочут, перебивая захлеб соловьев, комаров нет, в воздухе только разбавленный росистой сыростью ночи аромат первых ирисов, но глохнут и голоса и хохот. Одни пионы так и застывают в банке на покрытом клеенкой столе, и редко, слабо стукают о клеенку лепестки. тчк

Сядем на электричку, выйдем у Киевского вокзала.

Поплыли по Москве-реке, прямо к набережной Андреевского монастыря с голубыми только что отреставрированными куполами… Я расскажу тебе мой секрет. Проплывем еще немного, вот здесь нам выходить.

Малыши катаются на своих первых четырехколесных велосипедах, младенцы в колясках недвижно спят (в круглых розовых ртах – соски!), в середине – заросшая маргаритками клумба, по краям аллеи высокие кусты сирени – не обломанной целый второй день, сиреневой и белой, чуть в глубине два цветущих светлой пеной дерева, возможно, вишни. Но все это для отвода глаз.

В парке живет секрет. Только искать его нужно в начале июля, не раньше! Если лето выдастся холодное, лучше даже попозже. тчк

Любовь моя, в середине июля, молю тебя, съезди на дачу, купи билет на электричку, пересядь на кораблик и приплыви сюда. Приди в этот парк, пройди по центральной асфальтовой дорожке, ты упрешься в пруд и увидишь, от него отходят две толстые вытоптанные тропы, сверни на правую, пройди ровно двадцать шагов. Около старой одинокой липы вдохни поглубже – слабое благоухание донесет до тебя легкий ветер.

Запах жареного мяса не должен сбивать тебя, поэтому лучше прийти пораньше утром, когда еще совсем немного народа, и народ этот – бегуны да собачники. Ощутив аромат, иди на него, но вскоре тебе придется свернуть в сторону, прошагать без дороги, сквозь кусты, не бойся, это недолго. Аромат приведет тебя к забору, серому бетонному, объясняющему, что там давно нет парка, а есть пустырь, на котором вот уже несколько лет тянется непонятная стройка. Но забор – это то, что надо, это значит – ты правильно пришел. Посмотри чуть левее, видишь? Можно уже ничего не нюхать, все станет видно и так. Жасминовый куст, обсыпанный белыми цветами, некоторые уже опали, и земля рядом устлана прозрачным душистым одеяльцем, летним одеялом для младенцев. Для дочки, которая родится вот-вот. Это и есть мой секрет. Этот невысокий жасминовый куст, про который никто не знает. Он, конечно, немного чахлый, потому что растет в тени, к тому же у самого забора, и все-таки он живой, расцветающий каждый июль и сначала тихо, а потом все стремительней сбрасывающий свою белую одежку. Дарю тебе этот куст, запомни к нему дорогу. тчк

Так, конечно, ничего и не написала, только плакала, плакала на прощанье, улетая на вечную разлуку. Плакал и Коля – Тете в ладони, потом, как обычно, вызвал крыску Ню – ту самую, из далекого журнала в приемной доктора, и они катали ее полпредотъездной ночи на любимом велосипедике, но к утру низкий потолок «Шереметьева» все-таки навис, и вечная его полутьма, чтоб страшней было ехать.

– Завтра тоже лечу, правда, из «Домодедова», на две недели, Вьетнам, – сказал Коля уже мимо, телеграфируя, ставя ее чемодан на ленту проверки, перед регистрацией. Это и было словами прощанья, чемодан поехал – Коля развернулся и зашагал к выходу.