Книга: Сердце Пармы
Назад: Глава 30 Огонь Полюда
Дальше: Глава 32 Поющие стрелы

Глава 31
Путь Птиц

Глубокой ночью поднятый с постели княжич Матвей глядел на сполох с вала Покчинского острожка. Рядом толпились, гомоня, взъерошенные, полуодетые ратники.
– Закрыть ворота! – крикнул Матвей.
Душа его тихо наполнялась ликованием. Вот он – его первый набат, его первое большое, яркое, знатное дело! Настоящее дело.
Жизнь в Покче тяготила его. Он чувствовал, что создан для чего-то большего, чем разводы караулов и плаванья на усмирение и без того смирных городищ. Он был уверен, что рожден для подвига. И теперь его грядущий подвиг глядел на Пермь Великую гневным огненным глазом с вершины Полюдовой горы и словно выискивал в толпе его, княжича Матвея. Тот, кто зажег сполох, тоже совершил подвиг. Раз костер поднялся ночью, значит, не станут лесные воины губить горбом и потом нажитое хозяйство.
Если какой вогул приближался, в него со стен острога летела целая туча стрел, бессильно сыпавшаяся в траву у копыт коняшки. Матвей, резвясь, и сам пустил парочку, пока не услышал, как где-то в стороне Бархат ворчит:
– Чего расстрелялись, дурни? Как будет приступ, чем стрелять станете? Соломой?
Матвей стоял на обходе башни в открытую, подбоченясь, в сверкающем хазарском шлеме, перекупленном у татарского купца. Легкий ветерок трепал алую ферязь, напяленную поверх горячей от солнца кольчуги. Матвей вдруг услышал вой, словно выла, летя, маленькая ведьма, и вой этот, кинувшись на него, тюкнулся в стену рядом с локтем. Из бревна торчала вогульская стрела, еще трепетавшая перьями. Усмехнувшись, Матвей выдернул ее, глянул на дырочку в острие и дунул. Стрела свистнула.
Посадские, увидев, что в князя стрельнули, полезли с вала вниз. Матвей презрительно хмыкнул.
– Княже, и ты бы сошел, – посоветовал подоспевший Бархат. – Торчишь на виду, как петух на заборе…
– Язык прикуси, – оборвал его Матвей, но с башни спустился и пошел к Дашке пить брагу.
Он уже изрядно захмелел, когда прибежал дозорный и сообщил, что вогулов сочли: две с половиной сотни примерно будет. «Ну и что – на сотню больше? – пьяно и азартно подумал Матвей. – Коли налететь пошибче, да размахнуться пошире…»
– Вели рожечникам бой трубить, – приказал Матвей ратнику и вслед за ним двинулся на крыльцо.
– Дружина!.. – заорал он. Голос у него был красивый, сильный, отважный. – По ко-о!..
Снизу налетел Бархат, грудью впихнул Матвея назад, в горницу.
– Одумайся! – сипло рявкнул он. – Ты что?.. Куда мы?.. Они нас всех еще за сто шагов стрелами положат!
– Да как смеешь ты… – изумленно начал Матвей. – Да я тебя караулу!..
– Чего ты меня караулу? Ты князь? Ну и поступай по-княжьи! Я поболе тебя, сопляка, в ратном деле смыслю! А я тебе на бой добра не даю! И коли я добра не дал, с тобой никто не пойдет! Я здесь с половиной воев плечом к плечу на Искорке бился! Я твою честь блюду, понял?!
Матвей, быстро трезвея, сел на скамью и тихо, грязно выругался.
– Все я понял, – зло сказал он. – Пошел вон.
Хоть ночь он и проспал глубоким сном, наутро в душе ему было невыносимо гадко. Он попал в самое поганое положение – в смешное. И оно было вдвойне нелепо оттого, что острог стоял в осаде.
Но княжич не побоялся своего позора. Он свистнул рынду и велел созвать дружину.
Когда все, кроме караульных, сошлись у крыльца, Матвей, черный и озлобленный, появился перед ратниками.
– Чего лыбитесь?! – взревел он, вытаскивая плеть. – Я – князь! Я себе во всем волен, и в браге волен! Ваше счастье, что нашелся трезвый человек, – он ткнул плетью в сторону стоящего на отшибе Бархата, – иначе все бы, и я тоже, сейчас посеченные лежали! Вам не зубы скалить надо, а богу молиться!
Он двинулся вниз с крыльца и хлестнул землю перед собой так, что толпа раскололась пополам.
– А ослушаться себя я никому не дам! – Он ткнул плетью в лицо первому встречному. – Я в яму сажать не буду! Башку сшибу без молитвы, хрюкнуть не успеете! Поняли?
Он вернулся к себе и рухнул на лежак. Бархата он бы сейчас голыми руками разорвал. Он его ненавидел люто. И в ненависти потянулись бессмысленные дни осады, долгие и мучительные, как пытка.

 

Осада оказалась совсем не такой, какой ожидал увидеть ее Матвей: не тревожным и грозным стоянием на забрале с ладонью, козырьком прижатой к бровям. На валы острожка вообще лучше было не соваться – вогулы поставили свои дозоры и били стрелами по любой голове, мелькнувшей за частоколом. Прежде всего осада была совместным мучением целой огромной толпы людей, стиснутой в стенах маленькой крепости, и это мучение только усиливалось простором безоблачного неба над головой, простором речной поймы, лесов и дальних гор. Матвей заперся в своем доме и выходил только ночью, чтобы проведать в конюшне коня – вороного Монаха. А люди в остроге уже к вечеру первого дня забыли, почему и от какой беды они здесь укрываются, и пошла обычная жизнь со склоками, дележом, бабьим криком, детским визгом, стариковским ворчаньем. Кто-то запил горькую, кто-то клянчил хлеба. Колодец на третий день вычерпали, и теперь из него только к утру можно было поднять на дне бадьи немного глиняной жижи. Матвей пил только квас, несколько бочек которого стояли у него в подклете, умывался квасом, даже посуду Дашка споласкивала квасом, и от кваса Матвея уже тошнило.
Скот и люди в один день загадили весь острог. На улочках хлюпали лужи мочи, под всеми стенами смердели кучи. Сделать общую выгребную яму никто вовремя не догадался. Застоявшиеся, голодные коровы мычали. Нескольких прирезали, несколько сами сдохли. Туши их полежали-полежали, брошенные хозяевами, и начали вздуваться на солнце. Тогда пришлось их разрубить и выбросить за тын. К лужам мочи прибавились лужи тухлой крови. Мухи и комары темной тучей клубились над острожком, терзая хуже голода, жажды и жары. Умерло несколько младенцев, несколько стариков и баб, помятых при свалке в воротах. Их наскоро отпел покчинский поп Африкан, потом закопали без гробов. Народ, праздно шатавшийся туда-сюда, за час затоптал могилы. Зверствовал понос, выдирая из живота кишки. По ночам негде было ступить среди тел спящих. Под телегами ратники насиловали молодух. Какая-то баба сошла с ума, дни напролет выла, что-то пророчила, металась по острогу. Толпа просителей обивала ступени Матвеева крыльца, каждый чего-то хотел от княжича: пожрать, напиться, наказать обидчика, выбраться на волю, получить оружие и харч, узнать, скоро ли все закончится. Расползались дикие слухи. Мужики воровали у ратников припасы, ратники воровали у мужиков добро. Язычники из пермяков хотели молиться по-своему, их били: тяжело, насмерть, вымещая на них всю злобу и тоску. Иногда Матвею казалось, что еще немного, и он схватит меч, пойдет рубить всех подряд направо и налево. Всеми ратными делами его дружины ведал Бархат.
Два лазутчика, отправленные Матвеем в Чердынь, исчезли, как камни в пруду. Однажды ночью дозорные на валу услышали переполох среди вогульского караула, вой стрел, стон изо рва.
– Братцы… – позвал снизу чей-то голос. – Дострелите меня… Помилуйте…
– Ты кто таков?
– Из Чердыни я послан… Ранили меня… Дострелите…
– Чердынь-то как?
– Стоит твердо… И вы стойте. А мне конец…
Раненого дострелили. Покча стояла. Здесь была теснота, вонь, грязь, жажда, зной. А рядом – рукой подать – родные дома, луга, Колва. Но вогульский стан за посадом стерег эту благодать, не пускал.
И вдруг однажды утром вогулов не стало. Они ушли, только пара десятков воинов копошились среди погасших кострищ, да еще напротив покчинских ворот – речных и напольных – торчали караулы.
– Выходим в поле! – заорал Бархату в лицо Матвей, не давая и слова сказать. – Порубим оставшихся к чертям собачьим! Все лучше, чем здесь сидеть да гнить! Пока им подмога подоспеет, мы уж весь сброд из острога в парму прогоним!
Он побежал к конюшне, растолкал ратников, стал взнуздывать Монаха.
Вратари отволакивали створки напольных ворот, сдирая одуванчики, что за неделю выросли в проезде башни. Утреннее солнце, как счастье, полыхнуло в бревенчатый проем. Вслед за передовыми Матвей вихрем вылетел за острожные стены, на простор улочек беспорядочного посада. Вот она, божья благодать: мчаться на коне навстречу врагу, навстречу свежему ветру, и чтоб солнце играло на броне, и чтоб рука приятно удлинялась тяжестью меча.
Вопя, топча кур, яростно и радостно рубя горшки на кольях заборов, всадники Матвея, обгоняя друг друга, скакали к околице, к опушке леса, где на стану заметались вогулы, залезая в седла. Трубили рожки, ржали кони, стучали копыта, кричали люди. И вдруг в этом гаме словно взвыли вогульские ведьмы – пернатые стрелы взбурлили воздух, брызнув, казалось, изо всех окошек окрестных изб. Завизжали, валясь и лягаясь, раненые кони, покатились в траву подстреленные всадники, кувыркаясь через голову.
«Засада?.. Выманили?.. – подумал Матвей, но не испугался, даже не опомнился, опьяненный волей, ветром и скачкой. – Пускай! Засада так засада! Рубка так рубка! Лишь бы не в острог! Мы еще посмотрим, кто – кого!»
– Вперед! – закричал он своим, перетягивая со спины на плечо круглый деревянный щит, утыканный медными гвоздями, с литым медным умбоном в центре.
И русская конница неслась дальше, сквозь секущий ливень вогульских стрел – навстречу вогулам. А те словно вдруг удесятерились числом, выскочив из каких-то укромных мест, где ждали русских, и тоже неслись на врага, выставив копья. Словно грозовой разряд вспышкой лопнул над землей между двумя конными лавами – это с неба сошли ангелы, крылами опаляя место самой страшной сечи: на мечах и на всем скаку.
Матвей впервые увидел вогульских воинов вблизи – в одеждах из вывернутых мехом наружу шкур, в деревянных доспехах, в треугольных шеломах с приклеенными рогами и волосами, увидел их смуглые смелые лица с недобро прищуренными светлыми глазами, увидел их русые косы, помелами летящие вслед за спиной.
Две лавы сшиблись, вонзившись друг в друга, как вилы в вилы. Матвей гибко уклонялся от нацеленных копий, отшибал их щитом, рубил мечом по рукам и плечам, проносящимся мимо. Звон, крик и такой треск, точно кололи дрова, – треск деревянных лат, обтянутых дубленой лосиной кожей, треск разломленных костей, раздробленных черепов – все это раскатилось над опушкой. Монах завертелся под Матвеем, как черт на сковороде, грызся с другими лошадьми, бил грудью и копытами. Матвей отмахивался мечом, выставляя щит, или падал в ударе вперед, стискивая коленями бока Монаха, и поражал вогулов, которых тотчас уносила куда-то круговерть боя, не успевали они падать. Краем глаза Матвей видел вокруг скрещенье лучей и блеск железа, вытаращенные глаза, открытые рты, искаженные лица дерущихся, взлетающие мечи и руки, сбитые шлемы, растрепанные гривы и оскаленные морды коней, и все это – густо, броско заляпанное алыми пятнами, будто кто-то горстями швырял кровь в толпу, на кого попадет – и ладно.
Сеча, как юзом вертящееся колесо, сползала, стекала с опушки по пологому уклону, роняя мертвецов. А по чердынской дороге на Покчу неслось другое, невиданное войско.
– Князь!.. – орали на ухо Матвею, и он даже покачнулся в седле, едва осознав себя.
Сеча, как дым пожара, валила мимо.
– Князь! – орал Бархат, отдергивая руку от узды Монаха – конь по-собачьи клацнул зубами у его рукава. – Гляди!
По чердынской дороге на беззащитную, раскупоренную Покчу скакали всадники на огромных боевых лосях, не по-лошадиному перебиравших длинными и сухими, как спицы, ногами. «Никто, говорят, против них не устоял, – успел подумать Матвей, – кроме отца, князя Михаила, на састуме в Пелыме…» И княжичу впервые стало страшно: страшно не боя, а страшно повернуться спиной к вогулам на лосях, чтобы обогнать их, достичь Покчи первым и велеть закрыть ворота. Но, как всегда навстречу своему страху, Матвей перекинул щит на спину и звонко шлепнул Монаха голомянем меча по заду.
Монах понес его наискосок лосям, обгоняя вогулов. Прыгнули в глаза домишки посада, а над их берестяными крышами уже поднимались кряжистые башенки острога, когда вдруг что-то ударило Матвея, и Монах исчез из-под него. Матвей по широкой дуге перелетел крайний заплот и шлепнулся в грязь и тину на дне рва, но тотчас лягушкой заскакал вверх по откосу и вкатился в раскрытые ворота острожка, едва вывернувшись из-под лосиных копыт.
– Закрывай ворота! – закричал он.
Но закрывать ворота было некому.
Вогулы уже ворвались в острог, скакали по улочкам, бежали по валам и рубили, кололи всех подряд. Русские и пермяки кричали, закрывались руками, слепо метались из стороны в сторону и валились мертвыми, рассеченными, окровавленными. Целые стога мертвецов громоздились на перекрестках. Вогулы убивали без меры и пощады, сами такие же сумасшедшие, как и те, кого они убивали. Теперь уже кровь не горстями швыряли на народ – ее широко плеснули из ведра, окатив острожек от кровель по нижние венцы. И Матвей бы кинулся с мечом на ближайшего вогула – да меч он выронил во рву. И коловращение бойни повлекло его, лишенного зацепки, неведомо куда.
Он тоже бежал, спотыкался, падал, матерился, ступал по грудям и спинам мертвых, полз на карачках в окровавленной крапиве, шарахаясь от лосиных и конских копыт, скользил на человеческих внутренностях в грязи и никак не мог вырваться из потока бегущих людей, будто был не князем, а последним невольником в человеческом гурте татарского шибана. Толпа вынесла его к другим – Колвинским – воротам острожка и выбросила на берег, усыпанный корчащимися телами подстреленных людей. И здесь тоже нельзя было остановиться, укрыться, прижаться к земле, потому что на валах острожка стояли вогулы и стрелами гнали народ в воду, словно на крещение. Сотни ведьм, воя, проносились над головой, по-осиному впивались в тела, сшибали с ног. И Матвей вместе со всеми скакал через убитых к Колве.
Задом наперед, лицом к вогулам, отступал к стремнине реки поп Африкан и держал высоко над головой икону, в которой уже торчали две стрелы. Третья стрела пригвоздила бороду попа к груди, и он повалился набок, выронив доску. Матвей споткнулся о нее и схватил ее обеими руками, сломил стрелы, пластом кинулся в волну, подложив икону под себя, чтобы она приняла на себя тяжесть кольчуги, как святой принимает на себя тяжесть человеческого греха.
Но на левом берегу спасенья не было: там тоже стояли вогулы с луками и били стрелами в плывущих. Река несла эти стрелы мимо Матвея – они погрузили в воду железные клювы и выставили вверх оперенные хвосты. Матвей задирал голову, высматривая, и, отплевываясь, кашляя, захлебываясь, греб через широкую Колву к узкому клину плавней, куда половодье натащило всякий речной мусор. Ноги коснулись дна, и Матвей, сначала пригибаясь, потом опираясь о дно рукой – другой рукой он держал под мышкой икону, – потом на четвереньках добрался до зарослей, зарылся в них и притаился.
Он сидел в плавнях долго, очень долго. Он видел, как расстреливали плывущих, как добивали добравшихся до мелководья, как, наконец, река опустела, вогулы сели в длинные лодки и перебрались на покчинский берег. Но Матвей все равно не вылез из плавней. Крики и стоны утихли в остроге, и вскоре над крепостью, над домишками посада начала разматываться сперва редкая синяя кудель, а затем густая смоляная пряжа пожара. Вогулы подожгли убитую Покчу. Из плавней Матвей видел, как мостом, черной радугой выгнулась через весь небосвод страшная дымная полоса. Она была как дьявольское, угольное отражение Млечного Пути в светлом небе. Пермяки говорили, что Млечный Путь – это Путь Птиц, по которому на свое неведомое земле небо улетают птицы-души умерших. По этому же адову мосту, гневливо и беспокойно клубясь, уходили к русскому богу души зарубленных и сожженных в Покче. Матвей словно бы видел в дыму мелькающие бледные лица и темные глаза. И его душа, пока что сидящая, как зверь, в клетке из ребер, словно одежда – дождем, набухала пониманием: вот оно каково – видеть, как горит твой город. «Отец видел это дважды», – опять вспомнил отца Матвей. Но Матвей прогнал воспоминания об отце. Еще немного, и отец скажет ему: это ты виноват.
А ведь все было иначе совсем недавно, вот только-только… Матвей зажмуривал глаза, надеясь, что откроет их – и окажется в своей постели рядом с горячей Дашкой, а со двора будут вопить: «Вогулы ушли!» Но как бы ни был близок тот миг, все же он был уже под прозрачным льдом, на котором стоял княжич Матвей. И Матвей замерз бы, пока сидел в плавнях, если бы его не сжигало дикое пламя досады, ненависти к своему бессилью, к своему позору. «Я вам всем отплачу! И вогулам, и мертвецам, за то, что умерли, и… и тебе, отец!»
Когда стемнело, он сволок с плеч кольчугу, лег грудью на икону и бесшумно поплыл вниз по течению к Чердыни.
Две черные, зубчатые поверху громады – острожная гора и монастырская гора Чердыни – были окружены кольцом вогульских сторожевых костров. Но все ж таки близко к склонам гор вогулы не подходили, да и цепь огней была редкой. Матвей выполз в высокую прибрежную траву и, брюхом отыскивая на заливном лугу холодную струю Чердынки, полез вперед. Он легко выбрался в урему между двумя горами, куда вогулы, похоже, не решились сунуться, нашел погребок подземного хода и, лязгая зубами, ногтями стал колупать дверку. Дверка вдруг открылась. Видно, за ней кто-то сидел и ждал лазутчика, ушедшего к вогулам.
– Ты кто? – ошалело спросил стражник, цапая ножны на поясе.
– Матвей я… – просипел Матвей. – Княжич…
Стражник пропустил его, оглядывая изумленными глазами. Матвей, шатаясь и налетая плечами на стены, прополз по тайнику, вскарабкался по лестнице и вывалился из колодца Тайницкой башни прямо на руки Ваське Калине.
– Княжич? – воскликнул Калина. – Живой? Вот это да!..
– Дай пожрать, – ответил Матвей.

 

Ночью Матвея не пустили к князю Михаилу – берегли его покой. Княжича накормили, переодели в сухое, отвели в гридницу. Матвей заснул тотчас же, как свалился на лежак, – будто канул под лед.
Проснулся он чуть ли не в полдень. Сразу слез с нар и пошел к отцу. Он шагал улочками Чердыни, глазел по сторонам. Сначала ему показалось, что народу здесь куда меньше, чем было в Покче, но, приглядевшись, он понял, что скорее наоборот. Просто не было толчеи, суеты, гама, как на торжище. В Чердыни царил порядок. Ратники не торчали на валах, не толпились у бойниц башен, не сидели кучами где попало, зубоскаля на проходящих мимо девок. Бабы не вопили, не причитали, не ругались, а, собравшись кружками, латали одежонку, что-то плели, возились с детьми. Мужики что-то копали, пилили и кололи дрова, занимались какими-то необременительными и кропотливыми работами: сбивали бочки, резали доски на причелины и наличники, стругали ложки и кочедыки, правили косы, пилы и топоры. Где-то звенели молотки кузницы, у колодца зевал стражник. Не громоздились бесполезные возы, не мычали голодные коровы. Скотины вообще не было – только кони, а из живности – несколько псов и вездесущие кошки. Матвей презрительно щурился, но в душе закипала досада: трудно ль, мудрено ль и ему было наладить в Покче такой же быт? Он зло сплюнул под забор, где не росли лопухи с крапивой: а-а, теперь все равно.
В отцовском доме оказалась толпа народу – старичье, молодухи с младенцами, больные и раненые. Сам отец сидел в маленькой полутемной горенке. Он был в кольчуге на голое тело, в простых штанах, босой.
– Садись, – кивнул он Матвею на лавку.
Матвей уселся как-то боком, чтобы не глядеть отцу в глаза. Он уставился в проем двери в соседнюю клетушку, где молодуха кормила грудью сосунка. «Может, братец мой Ивашка? – подумал Матвей о младенце. Брата он еще ни разу не видел. – Не-е, мать бы его сама кормила, это не он… Тоже бог послал подарочек – братца… Да плевать. Князем-то по старшинству все равно мне быть. А этому… Может, завоюю ему какое княжество подальше – Пелымское, или Кодское, или Кондинское… А может, Ивашку бог приберет…» Матвею давно стала безразлична семья – отец, мать, сестренка, исчезнувшая в кудымкарской дали, брат новоявленный… Матвея занимала своя жизнь: яркая, страстная, полная жгучей надежды на власть и славу.
– Знаю я уже, как Юмшан хитростью Покчу сгубил, – перебил его мысли отец. – Можешь не рассказывать.
– Юмшан? – вскинулся Матвей. – Сын Асыки?
– Ну не царя ж Давида, – устало ответил отец. – И вот что я о тебе думаю… Не будем о том, почему так вышло. Поздно уже. Но после Покчи воеводой я тебя поставить не смогу. А простым ратником – княжья честь не позволяет. Болтаться же тебе без места – один позор нам обоим. И решил я, что гонцом тебя отправлю.
– Каким? – изумился, встопорщившись, Матвей. – Куда?
– Вогулы пришли только за победой, – не отвечая сразу, продолжил князь. – Только за ней. Они осаду хоть до ледостава держать будут. А нам столько не сдюжить. Месяц-полтора – и мы слабеть начнем. Я знаю. Они нас по волоску выщиплют. Нам помощь нужна.
– Откуда же ее взять? – хмыкнул Матвей. – В Москву мчаться?
– Не в Москву. Ближе. В Перми Старой по Вычегде нынешним летом ведет перепись московский дьяк Иван Гаврилов. При нем – полк устюжан с новым воеводой Андреем Мишнёвым. Вот на Вычегду и надо тебе лететь.
– Что ж, – сразу с облегчением согласился Матвей. – Дело любопытное. Не то что за острожными стенами сидеть и тараканов давить.
Отец исподлобья глянул на него, как обжег взглядом: ты вот вышел из-за стен от своих тараканов, и что? – но смолчал.
– Одному идти иль с провожатыми? – пряча за деловитостью смущение, начал расспрашивать Матвей. – По Каме иль через Чусовское озеро?
– Что вверх по Колве, что вниз – думаю, одинаково. Вогулы же не дураки, дозоры везде поставили. Так что лучше через Чусовское озеро и Бухонин волок. Гаврилов и Мишнёв, наверное, от Усть-Выма уже вверх по Вычегде ушли. Значит, с полуночного пути тебе до них будет ближе. Быстрее найдешь. А в провожатые дам тебе двоих: своего надежного человека, мужика, Нифонтом зовут, и епископова слугу Леваша, который, если нужда будет, подмоги потребует именем владыки. Ну, вот и все. Ступай к Калине, он тебя снарядит.
Матвей поднялся, но почему-то помедлил. Вдруг отец еще чем напутствует?
– Чердыни судьбу тебе доверяю, – помолчав, тихо добавил князь Михаил. – Тебе ею княжить после меня. Не подведи, Матюша, прошу… Больно мне будет и горько любовь свою дырявой душе оставить.
Горло Матвея перехватило.
– Ладно, – хрипло произнес он и пошел из горницы, нахлобучивая шапку.
Он не любил отца, но было в отце что-то такое, через что Матвей не мог переступить.
Калина, разглядывая Матвея, оживленно сообщил:
– А мать твоя вместе с братом твоим Иваном в монастыре очутилась. Вместе с монахами осаду пережидает.
Матвей смолчал.
– И Вольга погиб. Это он сполох на Полюдовой горе зажег.
Матвей ничего не говорил, злобно мазал салом кожаную шкуру лодки.
– Пыж-то хоть помнишь? Это на нем мы с тобой в Ибыр плавали…
– Всего не упомнить, – буркнул Матвей. – Отвяжись.
Епископского слугу Леваша Матвей видел раньше и запомнил его приметное лицо – безбородое, узкое, с умными холодными глазами. А Нифонт, мужик угрюмый и рослый, Матвею не понравился. Ему никогда не нравились люди, которых ценил отец.
Ночь выдалась подходящая: ветреная, дождливая. В шуме деревьев, в шелесте трав, в ропоте дождя на лугу трудно уловить шорох ползущих людей. Лодочную шкуру, шесты и весла, оружие, небольшой мешок с припасами Матвей, Леваш и Нифонт вытащили в урему через тайник. Костяк пыжа из еловых стволиков с ветвями им скинули со стены. Пятеро ратников доползли с ними до берега мимо вогульских костров. На берегу два вогула ставили морду – их без звука закололи. Лежа в траве, Нифонт и Матвей собрали лодку, тщательно пересчитав и завязав все тесемочки, потом спустили ее на воду, отвели на глубину и забрались внутрь. Течение потянуло назад, к монастырю, но Матвей с Левашом, пригибаясь, загребли, и пыж заскользил по темной Колве вдоль острожного холма, вдоль вогульских костров.
Вогульский дозор расположился за Покчей. До него добрались, когда начало светать. Вогулы все же заметили лодку, закричали, потащили к реке свои берестяные каюки. Горящие стрелы полетели с берега, с шипением падая в воду вокруг русских.
– Надо причалить, – велел Леваш. – Я должен переговорить с их старшим. Я знаю, что сказать, чтобы нас пропустили.
– А чего им сказать? – тут же спросил Матвей.
– Вы того знать не должны. Это князя повеление.
– Отец мне про то ничего не говорил, – недоверчиво заметил Матвей.
– Не бойся, я не оборотень, – успокоил Леваш. – И с вогулами мне не впервой торговаться.
Он гребком направил лодку к берегу и что-то закричал по-вогульски. Вогулы и вправду перестали стрелять, остановились, положили берестяные каюки на землю. Со склона к воде спустился пожилой воин в кольчуге и надвинутом на глаза татарском шлеме.
Леваш негромко сказал ему что-то, воин ответил и пошел прочь.
– Поплыли, – быстро обернулся к своим Леваш. – И скорее, пока они не сообразили…
Нифонт и Матвей налегли на весла.
– Чего ты ему соврал? – снова спросил Матвей.
– Много будешь знать – скоро состаришься.
– Не верю я тебе, друже, – глухо прогудел Нифонт. – Темнишь ты…
Леваш пожал плечами.
До полудня они шли на веслах, потом подгребли к мелководью и толкались шестами – так было легче. Перед Ныробом Колва выписывала петли и крюки, словно не хотела бежать дальше. На одной петле Леваш снова велел причалить. Втроем они пересекли перешеек и стали смотреть вниз по реке. Вдали из-за лесистого поворота выскользнули две крохотные щепочки – вогульские лодки.
– Шестеро, – подсчитал зоркий Леваш. – И вогулы мне тоже не поверили, Нифонт. Это погоня.
– Ну, тогда вперед. – Нифонт сплюнул. – Нечего время терять…
И они поплыли дальше.
Ночь снова провели с шестами в руках. Следующим днем добрались до устья Вишерки, впадавшей в Колву по левую руку. Повернули туда.
Никто, видно, с весны ни разу не прошел этим путем, ведущим с Вычегды в Пермь Великую. Петлявшую по лесам и болотам узкую Вишерку загромождали завалы от берега до берега. Продвигаться вперед было очень трудно. Шесты натерли кровавые мозоли, ломило спины и плечи. О том, чтобы остановиться, отдохнуть, нечего было и думать. И днем и ночью двое должны были стоять на носу и на корме пыжа и толкать его вперед. Кто-то один еще мог спать на дне, но и уснуть было невозможно – снизу мочила вода, просачивающаяся сквозь швы и порезы шкуры, сверху плотной тучей висел гнус, сводя с ума. Если лодка садилась на мель или цеплялась за сучья топляка, всем приходилось слезать за борт, сниматься, волочить пыж вперед и в сторону. И жрать было нечего, разве что подбить стрелой птицу, ощипать, выпотрошить, натереть солью и лопать сырую, выплевывая кровь. Хуже всего, если встречались завалы. Через них тащились поверху, посшибав ногами сучья, или обходили берегом, болотиной и травой, с лодкой на горбу, а случалось, и рубили узловатые еловые стволы в три топора, слегами ворочали комли с красной древесиной, освобождая путь – для себя и для вогулов тоже. Нет, зря Матвею казалось, что быть гонцом – это лихо пронестись сквозь парму по синей речке. Быть гонцом означало обречь себя на муки изнурения и адовой работы, в которой забывался даже смысл того, во имя чего она вершится. Матвей трижды проклял себя за то, что по дури так охотно согласился бежать на Вычегду. В сердцах он рубил проплывающие над головой еловые лапы, крыл по-черному Нифонта и Леваша. Нифонт и Леваш отмалчивались. Похоже, они были откованы из железа.
Фадина деревня стояла вымершей, заброшенной. Все постройки обвалились внутрь, в ямы, словно сложились, как крыло летучей мыши, и затянулись мхом. Клепаный цырен размером сажень на сажень, стоивший дороже огромного гурта оленей, краснел под трухлявыми бревнами варницы, проржавевший насквозь. За Фадиной деревней терпение Матвея лопнуло.
– Хорош! – орал он. – Я вам не конь! Дайте передышки, дьяволы! Уйдем в лес, и никто нас не заметит, никакая погоня!
– А погоня-то небось уж в двух шагах, – словно не слыша княжича, произнес Нифонт. – Пока мы завалы разгребали, сколь они наверстать смогли, а? Э-эх… – он махнул рукой. – Шестеро троих всегда догонят…
– Значит, надо еще шибче слегой махать, – спокойно сказал Леваш.
– Куда-а?! Дайте дух перевести! Все жилы вытянули!..
– Малому и впрямь передых нужен, – согласился Нифонт. – Мы-то с тобой – что? Пропадай! А его надо довезти, княжич все ж.
– Некогда отдыхать, – возразил Леваш. – У Мишнёва отдохнем.
– До Вычегды мы и полпути не прошли. Видать, придется с вогулами схлестнуться.
– Трое против шести? – злобно спросил Матвей.
– Не трое, – сурово поправил Нифонт. – Один. В засаде. А двое пусть вперед убегут и отдохнут, когда третий завернет вогулов…
– И кто этот один будет?
– А выбирать не из кого. Тебя князь ждет, его – епископ. Меня же только девки мои. Я и буду.
Матвей зачерпнул из-за борта воды, умыл распухшее от укусов, грязное от крови лицо.
– Тебя убьют, дурак, – сказал он. – Ты в одиночку вогулов не развернешь, не остановишь.
– Ежели троих-четверых подстрелю, то разверну. Авось уж не убьют, утеку в парму – ищи меня… – Нифонт задумался. – А и убьют, что ж… Князь сказал, что девок моих не бросит. Две их у меня, Машка и Палашка, да жена…
– Не-ет! – отрекся Матвей. – Если уж встречать вогулов – так всем!
– Молод ты еще, княжич, – рассудительно возразил Нифонт. – Наше дело – позвать подмогу. А уж какой ценой, то не важно. Чердынь в осаде… Сначала я. Не выйдет у меня – он встанет, – Нифонт ткнул черным пальцем в Леваша. – Епископ не обрыдается. А ты беги, и беги, и беги. Ты – княжич, ты – гонец, и нечего тут рассусоливать.
Они дотолкались от Фадиной деревни до завала там, где оба берега затонули в непроходимых болотах. По левую руку болота сочились бурой речкой Щугор, притоком Вишерки. Здесь половодье нагромоздило целую гору сучкастых зеленых елей и сосен, переплетенных друг с другом, – гору высотой с крепостной заплот.
Лодку едва-едва перекинули через стволы. Нифонт в нее не сел, остался стоять на сосне, с луком за спиной.
– Вот и местечко славное, – сказал он. – Вогулы здесь через меня не пройдут. Так что всё: давайте плывите. Дело торопит. Будем живы – свидимся.
Леваш и Матвей молча поклонились Нифонту, взялись за шесты и погнали лодку вперед, вверх по течению, дальше за повороты.
Нифонт прошелся по стволу, расчищая себе дорожку, и только присел поджидать вогулов, как их берестяные каюки появились на реке.
– Дожить не дадут… – пробормотал Нифонт, поднимаясь и стаскивая через плечо лук.
Княжич Юмшан, сын Асыки, стоял последним на второй лодке. Русские стрелы не пели знакомых песен, но он сразу понял, что это вдруг свистнуло над рекой, а потом свистнуло снова. Юмшан ничком упал на дно своего каюка.
На передней лодке двое – на носу и на корме – так и стояли одинаково, словно остолбенели от изумления, и из груди у них одинаково торчали и дрожали оперенные стрелы. А затем эти двое одинаково повалились направо, рухнули в воду и перевернули лодку.
– К завалу! – крикнул Юмшан. – Он прячется там!
Воины на его лодке опустились на одно колено, пригнули головы и мощным толчком послали лодку к завалу. Каюк ткнулся носом в еловые лапы. Юмшан, Тыран и Латып разом прыгнули на деревья, как рыси.
Но Юмшан чуть задержался, а два его манси полезли вперед, вытаскивая мечи и срубая ветви. Еще раз свистнула в хвое стрела, но мимо – она улетела в прибрежный лес, сшибая прошлогодние шишки. На другой стороне завала раздался звяк железа, крик, хрип.
Что-то плескалось рядом с Юмшаном, и он, отстранив ветку, увидел, что это третий воин с первой лодки. Воин зацепился воротом кольчуги за сучок и теперь бился, задыхаясь, и не мог ни вырваться, ни выплыть. Он глядел на Юмшана из-под воды, разевал рот, из которого вылетали гроздья пузырей, царапал ногтями кору ствола, на котором стоял Юмшан. Юмшан еще подождал, прислушиваясь к схватке на той стороне завала и не глядя на тонущего, а потом обернулся, спустил в воду ногу, наступил на лицо воина и притопил его еще глубже. Глаза под водой выпучились и стали совсем рыбьими. Воин захлебнулся.
Тогда Юмшан выпрямился и крикнул по-русски:
– Рочча! Не стреляй! Я с миром!
Он полез через ветви на другую сторону.
Нифонт с разрубленной грудью лежал на своей сосне, ногами уходя в воду. Он был еще жив, хрипло дышал. Кровь из раны толчками выплескивалась на рубаху. Тыран – мертвый, с ножом в горле – лежал рядом, лицом вниз, в ветвях. Наверху сидел Латып, дрожащими руками сжимая меч.
Юмшан оглядел место схватки и, не торопясь, спустился к Нифонту.
– Ты все сделал хорошо, чердынский богатур, – с трудом подбирая слова, по-русски сказал он. – Юмшан тебе благодарен.
Он вытащил из-за пояся нож, приподнял Нифонта за шею и лезвием обвел его голову по кругу. Затем убрал нож, вцепился в волосы Нифонта и сорвал их с черепа вместе с кожей. Положив Нифонта обратно на бревно, Юмшан поднялся к Латыпу и протянул ему окровавленный косматый ком.
– Это твое, – сказал он.
– Его убил Тыран, а не я, – задыхаясь, ответил Латып.
– Ты – молодой воин. У тебя еще нет ни одних волос врага. А это был настоящий враг, очень хороший, сильный и умный. Тебе будет чем гордиться. Возьми. Я ничего не скажу другим манси.
Латып перевел взгляд с Юмшана на волосы в его руке, и в глазах его страх начал таять, сменяясь радостью.
– А что я должен сделать за это? – спросил он.
– Ты должен вернуться и сказать, что Юмшан поплыл догонять русских один. Он один, сам, догонит их и убьет.
– Но ведь все манси спросят меня, почему я оставил тебя одного? Ведь я даже не ранен.
– Ты хочешь, чтобы я тебя ранил?
– Нет, – быстро сказал Латып, отодвигаясь.
– Тогда отвечай, что Юмшан был очень зол. Он сам хотел наказать русских за гибель четырех своих воинов. Он отослал тебя обратно, и ты ушел, потому что он – князь.
– Я понял. Давай волосы.
Юмшан кинул волосы на колени Латыпа и вновь повернулся к Нифонту. Нифонт до сих пор был жив. Сквозь кровь на вогула смотрели его страшные глаза, в которых был ужас и неверие в то, что случилось. Юмшан наклонился, спихнул Нифонта в воду и еще притопил его ногой и дослал под завал, как только что сделал со своим манси.
А Леваш и Матвей в это время изо всех сил толкались вверх по течению. К вечеру они наконец добрались до Семи Сосен. За Соснами до окоема синело Чусовское озеро. Леваш и Матвей выволокли лодку на берег, повалились на хвою и через мгновение уже спали.
Семь Сосен стояли ровно по кругу. Может, они сами так выросли, как по ведьминым кругам вырастают грибы, а может, были посажены в незапамятные времена. Между ними располагалось древнее святилище, давным-давно заброшенное пермяками, а потом ограбленное ушкуйниками, а потом еще порушенное и затоптанное всяким проезжим людом. Матвей проснулся за полночь в круге этих сосен и увидел, что в кольце их черных, косматых вершин, словно ожерелье на дне болотной чарусьи, лежит на небе семизвездье Ковша.
Посреди поляны горел небольшой костер. Возле него сидели двое: Леваш и какой-то пожилой человек в одежде из звериных шкур. Матвей поднялся и подошел к огню. Разговаривали по-вогульски.
– Кто это? – резко спросил Матвей, перебивая незнакомца.
– Юмшан, – кратко ответил Леваш.
Матвей открыл рот, закрыл, снова открыл и еле выдавил:
– Э… мы… в плену?
– Нет. Юмшан один.
– Он у нас в плену?
– Тоже нет. Он назначил тебе и мне встречу под Семью Соснами. Вот мы и встретились.
– Ничего не понимаю! – Матвей помотал головой.
– Я договорился с ним, – пояснил Леваш. – Помнишь, там, за Покчей, когда проплывали вогульский дозор? Вот тогда и договорился. Нифонт убил его воинов, чтобы те не донесли о нашей встрече Асыке, а Юмшан убил Нифонта, чтобы Нифонт не донес о ней князю Михаилу. Так было условлено. Понятно?
– У-у, какие дела… – протянул Матвей, усаживаясь на корточки. – И зачем же Юмшану эта встреча? И почему нашим отцам не надо про нее знать?
Леваш усмехнулся, пошурудил палочкой в костре. Юмшан глядел на Матвея.
– Ладно, давай напрямоту, – раздраженно велел Матвей.
– Хорошо, – согласился Леваш. – Владыка знает о том, о чем мы сейчас будем говорить. И он благословил желание Юмшана, потому что оно – на пользу русскому делу. А желание таково… Нам с тобой не надо торопиться на Вычегду. Ехать – надо, а торопиться – нет.
– Это почему?
– Потому что надо дать Асыке время, чтобы Чердынь ослабла. Тогда князь Михаил выйдет с дружиной биться в поле.
– И… что? – замерев, осторожно спросил Матвей.
– И князь Асыка убьет князя Михаила.
Матвей долго молчал, глядя в огонь.
– Я Покчу сгубил, – наконец сказал он. – И вогул хочет, чтобы в придачу я сгубил и отца с Чердынью?
– Ты не понял. Твоего отца убьет его отец, а не ты. А убив князя Михаила, князь Асыка не станет дальше жить. Он обещал. Ему больше незачем будет жить. Он умрет. Просто от старости. Он ведь очень старый.
– Что за чушь? – Матвей поморщился.
– Это ты так думаешь. А вогулы и думают, и поступают иначе. Ты просто еще их не знаешь. Так и вправду будет: Асыка убьет Михаила и умрет. Он только ради этого и пришел к Чердыни. Город ему не нужен. Он убьет князя, снимет осаду и уйдет, а потом умрет. Нам с тобой нужно только не торопиться, чтобы Чердынь ослабла и Михаил вышел в поле. Погибнет Михаил – и Чердынь будет спасена. Ты станешь князем, и Юмшан тоже станет князем.
– Князем? – тихо переспросил Матвей. Лицо его окаменело.
– Ты меня понял? – вкрадчиво осведомился Леваш.
Матвей кивнул.
– И епископ тоже хочет, чтобы я стал князем?
– Да. Твой отец – плохой князь.
– Он хороший князь. Его любят люди.
– Возможно. Но владыка считает, что ты будешь князем лучшим, чем твой отец.
– Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей?
– Не ты его убьешь, а вогул Асыка. Зато ты спасешь свой город. И ты даже выполнишь отцов приказ – приведешь рать Мишнёва, отгонишь вогульские хонты. Надо только немного подождать. Не торопиться.
– Ты предлагаешь мне стать отцеубийцей… – повторил Матвей.
– Не я! – разозлился Леваш. – Он предлагает! – Леваш указал на Юмшана. – Владыка предлагает! Будь мужчиной! Будь князем!
– Быстро говорите… – вдруг сказал Юмшан. – Я плохо понимаю роччиз. Перескажи, как манси.
Леваш заговорил по-вогульски. Юмшан выслушал, утвердительно покачивая головой. Потом он вдруг тронул Матвея за плечо и тоже начал говорить, показывая на небо. Леваш переводил:
– Вот что хочет сказать тебе Юмшан… Всему в мире есть своя мера. Грех прерывать дело, пока его мера не исполнена. Но бессмысленно тянуть дело дальше, когда мера отмерена до конца. Князь Асыка доделает свое дело и умрет, потому что он – Призванный, он – хумляльт. Но русские не верят в мудрость людей Каменных гор. И князь Михаил исполнил свою меру. Он совершил великие дела. Он создал княжество, он построил столицу, он родил детей и постиг истину. Он сделал все, что от него надо богам. Его будут помнить всегда. Зачем ему еще жить дальше? Эта жизнь будет нужна ему одному, а больше никому и ничему – ни людям его, ни городу, ни земле, ни детям. Пусть лучше он уйдет по Пути Птиц как герой, сраженный достойным врагом. Это славная смерть! А если его душа-птица одряхлеет вместе с телом, она уже не пролетит по Пути Птиц. Князьям, героям, воинам надо жить как птицы, чтобы после смерти пройти этим Путем. Когда вожак молод и силен, он летит во главе клина, и все летят за ним, гордятся и любуются им. Но когда вожак стареет, он падает, и ни одна птица не поддержит его своим крылом. Такова судьба. Никто не виноват. Юмшан говорит тебе, княжич, чтобы ты был птицей.
И Матвей остался под Семью Соснами.
Назад: Глава 30 Огонь Полюда
Дальше: Глава 32 Поющие стрелы