ГЛАВА 8

Когда полицейские ушли, когда Дженкинс снял отпечатки пальцев и тоже удалился, когда мы заперли квартиру Лиз, я решил, что нам надо поехать куда-нибудь, выпить кофе или вина — и вообще посидеть и, может быть, поддать. Вспомнить прежние времена.

— Мы так давно не виделись, — начал я, когда мы сели в «хонду». — Нам бы надо чего-нибудь хлебнуть.

Но очень скоро я понял, что об этом нечего и думать. Пока что, во всяком случае. Тони сидела, отодвинувшись от меня, прижавшись к дверце. Положила руку на лоб и смотрела наружу, вдаль. Ладно, общая картина понятна.

— Послушай, Алекс, — сказала Тони. — Я понимаю, нам есть о чем поговорить, но я не могу. Сегодня не могу. — Она повернулась ко мне и коснулась моей руки. — Прости меня, я правда сегодня не могу. Ты ведь понимаешь?

— Конечно.

— К тому же тебе надо отдохнуть. Как ты себя чувствуешь?

Боль была уже терпимой — скорее ныло, чем болело, и я сказал:

— Неплохо.

— Ну и чудесно. — Тони улыбнулась мне. Один зубик у нее был с обломанным уголком. Я больше ни у кого не видел такого зуба, с обломанным уголком, и стоило мне взглянуть на него, как на меня повеяло прошлым — сильнее, чем от прикосновения ее ладони. Прошлое! Тони умела целоваться. Я умел целоваться. Вдвоем у нас это здорово получалось. И не только это.

— Прости, ты из-за меня пострадал, — продолжала она. — Ты такой замечательный, ты все бросил и убил на меня весь вечер.

Вечер. Воскресный вечер. Я же должен был быть где-то еще… Я поглядел на часы и охнул:

— Черт! — Часы показывали десять.

— Что, что?

— Да так, ничего.

Эта Карен, с которой я собирался в тайский ресторан, опять перестанет со мной разговаривать. Наверняка — первый раз назначил ей свидание и оставил с носом. С другой стороны, теперь здесь Тони — проиграл я или выиграл? Я решил разобраться что к чему.

— Послушай, — начал я, — последнее время я работал как проклятый, у меня куча отгулов. Я бы хотел завтра погулять и побыть с тобой.

— Это было бы замечательно, но у меня масса дел. Я попробую встретиться с психотерапевтом Лиз — надеюсь, это будет утром. Потом вернусь в квартиру и начну разбирать вещи.

— Прекрасно. Позволь мне быть твоим шофером. Я буду тебя ждать где надо, могу помочь в квартире.

— Ну, не знаю…

— Тони, мы так долго не виделись. Слишком долго. — Мне так хотелось коснуться ее, погладить ее колено или руку, но я чувствовал: надо сдерживать себя, не путать настоящее и прошлое. — Понимаешь, я знаю, как это ужасно — заниматься такими вещами, — сказал я, изо всех сил стараясь не походить на торговца подержанными машинами. — Почему бы тебе не побыть в старой, испытанной компании? Все равно завтра я буду хорош из-за этой драки — какая там работа…

Тони ушла в свои мысли. Она сидела, наклонив голову, длинные волосы упали на лицо. Она как ушла под воду, спряталась, и я знать не знал, каков будет ответ. Но вот она выплыла, чтобы вдохнуть воздуха, откинула и заколола волосы, улыбнулась. И я опять увидел этот щербатый зубик.

— Да, это будет славно, — сказала она.

Мы в молчании подъехали к моему дому, где Тони пересела в свой автомобиль, взятый напрокат, и поехала в гостиницу — «Холидэй инн», конечно, что на Семи углах. Я смотрел вслед новенькой, без пятнышка, белой машине, пока красные задние огни не скрылись в дали обсаженной деревьями улицы. И жалел, что у меня не хватило пороху предложить ей комнату у себя. Ее собственную, ясное дело. Но вряд ли я бы это выдержал, ворочался бы всю ночь, думая, что вот Тони так близко и вместе с тем так далеко, и сколько понадобилось лет, чтобы я успокоился. А может, не успокоился? Просто отупел?

Но с другой стороны, пригласи я ее, она бы отказалась. В этом я не сомневался. В определенном смысле Тони всегда была сильнее меня.

Так что я все равно ворочался и не мог уснуть всю ночь, как будто провел вечер с привидением.

Утром боль чувствовалась только в ребрах. Голова была свежая, на руке — обыкновенный синяк, и она малость ныла. Я прихватил свою первую утреннюю чашку кофе в душ и потягивал обжигающее питье, пока горячая вода текла по спине.

Первым пунктом в моем расписании был звонок на работу — я сказал, что вчера на велосипеде влетел в кучу мокрых листьев и здорово грохнулся. Так что день-другой, лгал я, не смогу сочинять инструкции. Этот разговор, ясное дело, очень развлек меня, и в восемь утра я явился к Тони, улыбаясь во весь рот. Доктор Доминго первым делом осведомилась о моих ранениях. Я ответил, что более чем в порядке, потому что свободен от работы.

Мы позавтракали в «Элз брекфест», крошечной штуке вроде кегельбана — с одним рядом табуретов вдоль бара, — знаменитой в Динкитауне, университетском городке. Я хотел побаловать Тони, и мне это удалось. Вафли с грецкими орехами были потрясающие.

У Тони уже была назначена встреча, и около одиннадцати мы были в центре, поставили машину в платный гараж и прошлись по Николет-молл — в общем, побалдели. Наступал сияющий весенний денек. Долго слоняться не пришлось, мы шли на свидание с психотерапевтом Лиз. Доктор Эдуард Доусон — вот как его звали. Кабинет его помещался в Доме медицины, там же, где принимал мой зубной врач, кудесник с крошечными ручками, который ни разу не разодрал мне рот. Интересно, думал я, может, этот Доусон — психиатр, а вовсе не психолог? И держал Лиз на лекарствах?

— Что ты знаешь об этом парне? — спросил я, когда мы поднимались на шестой этаж в неправдоподобно медлительном лифте.

Тони пожала плечами, откинула назад волосы — я увидел серебряную сережку колечком — и сказала:

— У него колоссальная репутация, он — член исполнительного совета Американской психиатрической ассоциации, его знают по всей стране. Лиз стала к нему ходить года два назад, она на нем просто помешалась. Все время о нем говорила: доктор Доусон сказал то, доктор Доусон сделал это. И ей действительно становилось лучше. Понимаешь, она стала ровней, ее не швыряло туда-сюда. Поэтому не верю этим байкам о самоубийстве. Она последние полгода была в порядке, она выбралась из ямы.

Заведение доктора Доусона оказалось совсем маленьким. Он работал без напарника, даже без медсестры. Но было очевидно, что он процветает: мебель в приемной — тип-топ: черный кожаный диван, кресло, кофейный столик орехового дерева, на котором лежали номера «Аркитекчурал дайджест», «Харперс», «Атлантик мансли» и так далее. В углу — торшер не из дешевых; свет от него мягкий и приятный. И не какая-нибудь рукописная бумажонка висела на стене, а печатное объявление: доктор сию минуту будет с вами, сейчас у него прием, а пока, пожалуйста, посидите. Мы сели, и я стал изучать пару литографий, висевших на стенах, — они оказались авторскими оттисками. Не в моем вкусе, но хорошего вкуса. Тоже дорогие. Осмотревшись, я обнаружил на стене суперобложку какой-то книга — тоже в рамочке и под стеклом. Сборник статей под редакцией Доусона. Деловой парень.

Доусон был точен. Чуть раньше одиннадцати в кабинете послышался звук отворяемой двери, негромкие голоса, кто-то пробормотал: «Спасибо, доктор». Открылась и мягко захлопнулась другая дверь. Так, подумал я, у хорошего врача должен быть второй выход, задняя дверь для пациентов. Заплаканный или ликующий клиент может ускользнуть незамеченным. Хорошо придумано.

В дверях, покашливая, появился Доусон. Я только взглянул на него и сразу понял, почему сестре Тони здесь было уютно. Не коротышка, но и не длинный. Примерно пять футов восемь дюймов. Лет, пожалуй, под пятьдесят, узкое лицо, узкий череп, лысина в венчике седеющих каштановых волос. Выражение лица мягкое, располагающее. Синие, глубоко сидящие глаза; рот, казалось, может выражать и мудрость, и веселое добродушие. На нем были мешковатые брюки цвета хаки и белая широкая рубаха с синим галстуком — как полагается, под цвет глаз. При нем была желтоватая папка — тоже как полагается.

— Должно быть, вы Тони Доминго, — сказал он, входя в свою спокойную приемную, которая казалась продолжением его личности. — Здравствуйте, я — Эд Доусон. Очень рад познакомиться с вами. По счастью, один из клиентов отменил свой визит.

Тони протянула руку, приподнялась.

— Нет, нет, пожалуйста, сидите, — сказал Доусон.

Он чуть тряхнул руку Тони и сел в кресло, стоящее под прямым углом к дивану. Я уставился на его папку — он держал ее на коленях. История болезни. Изрядно толстая. Интересно чья — Лиз или неизвестного пациента, который только что удалился?

Доусон открыл было рот, остановился, потом проговорил:

— Не знаю, с чего начать. Лиз была замечательным человеком, и… и…

Я кашлянул — неприятно было ощущать себя третьим лишним. Я думал, что они пойдут в кабинет, а меня оставят здесь — с трепаными журналами. Очевидно, нет. Это не прием, а просто беседа, и она будет проходить здесь, а не в кабинете. Я сказал:

— Тони, ты хочешь, чтобы я подождал снаружи?

Она чуть вздрогнула, словно вспомнив о моем присутствии.

— Ах, Алекс! Я… я… — Она взглянула на Доусона. — Это Алекс Филлипс, мой старый друг. Он живет здесь и…

Не знает, как меня представить, подумал я. Спасем-ка ее от неловкости. Я привстал, подался вперед, не зная, надо ли вставать, — ох уж эти формальности! — и пожал руку доктору.

— Рад с вами познакомиться, — сказал я и повернулся к Тони. — Здесь внизу есть кофейня. Я бы там и обождал, а?

— Нет, все в порядке.

Доусон предложил:

— Мы можем пройти в кабинет. Где вам будет удобнее?

— Нет, действительно все в порядке.

Тони легонько прижала мою руку к кожаному дивану. Глаза у нее были тревожные. Она хотела, чтобы я остался. Я ей нужен. Предстояло трудное дело — ничего приятного здесь не услышишь. Доусон, конечно, глубоко проник в душу Лиз, мог знать о ней всю правду, и, разумеется, для Тони это было важно. Понятно, что ей не хотелось слушать все это в одиночестве. Слушать такое — все равно что заглянуть в гроб. И Тони хотела, чтобы кто-то, все равно кто, был рядом, когда Доусон откроет гробовую крышку.

Доусон посмотрел вниз, сцепил пальцы, посмотрел вверх.

— Прежде всего должен сказать, что смерть Лиз меня ужасно потрясла. Я полагал, что она отлично продвигается, идет точно по расписанию. Все шло так хорошо; казалось, ее дела очень поправились. Последнее время было несколько скверных дней, но я действительно не замечал суицидных настроений.

Тони пошевелилась. Я чувствовал, как она подобралась.

— Возможно, вы знаете, — продолжал Доусон, — последние два года Лиз посещала меня два раза в неделю. Когда она пришла ко мне первый раз, ее беспокоила тревожная депрессия, и потому я назначил ей лекарственный курс.

— Вот как? Я не знала, что она принимала лекарства.

— Да, и они очень хорошо ей помогали. Ее настроения стали поддаваться контролю, и тогда лечение пошло интенсивней и — могу утверждать — успешней. Мы обсуждали в основном проблемы, связанные с ее наследственностью, уровень ее самооценки и отношения с ее молодым человеком.

— С Робом Тайлером?

— Верно. Студент Колледжа живописи и дизайна.

— Но, по-моему, они расстались?

— Ну, знаете, отношения между людьми рвутся не так легко. Мы не можем просто щелкнуть выключателем.

Аминь, подумал я.

— Она больше его не видела, — продолжал Доусон. — Во всяком случае, насколько мне известно. Он, однако же, звонил ей, может быть, раз в неделю. Лиз не знала, как поступить, она его побаивалась, и это было темой одной из последних наших бесед.

Тони покачала головой.

— Этот парень — просто кретин. Я однажды его видела. Лиз повела меня в бар, это было невыносимо. Обыкновенный бритоголовый. Что она, черт его возьми, в нем нашла?

— Честность. По крайней мере, так она объясняла.

— Что-о? Говорю вам, он был обрит наголо, весь в этой их черной коже и так далее. На кого он не был похож, хоть умрите, так это на бойскаута.

— Ну, все возможно, но Лиз чувствовала, что он честно излагал свой взгляд на вещи. Для него наш мир — мерзкое, темное место, где все не так, как надо, и сам он — отражение этого мира. Ей нравилось, что он не притворяется, будто мир прекрасен и удивителен.

Я оглянулся — Тони качала головой. К сожалению, все сходилось, было похоже на правду — даже для меня. Я не слишком хорошо знал Лиз и не видел ее несколько лет, но мог предположить: ее угнетала и приводила в ярость разница между ее восприятием мира и правдой о нем. Без сомнения, из-за этого она пыталась покончить с собой первый раз, это был акт отчаяния и протеста против ее семьи, против алкоголиков, считающих себя святыми.

— Могу добавить, — продолжал Доусон, — что то же стремление к честности привело ее к разрыву с Робом.

— Что вы имеете в виду?

— Он вступил в какую-то банду. Она пыталась его удержать, не смогла и в конце концов порвала с ним.

Тони покачала головой.

— Бедняжка Лиз…

Доусон вещал уверенно, по-отцовски — явно входил во вкус.

— Лиз любила вас очень сильно. Обожала вас, я бы, сказал. Вам надо это знать. Из всех ее рассказов было видно, что вы ей очень близки. Она всегда, всегда говорила о вас в превосходной степени.

Слабым, тихим, даже прерывистым голосом Тони задала свой главный вопрос:

— Значит, вы тоже считаете, что это самоубийство?

— Боюсь, что да.

Он глубоко вздохнул и открыл лежащую на коленях папку. Вот как, значит, думал я, глядя на эту пачку бумаг. Значит, все это — информация о Лиз. Все, что она говорила. Все, чего боялась. Страховые документы там же и все официальные бумажонки. И из этого набора Доусон извлек нечто знакомое. Листок бумаги — плотный, четырехугольный, тонированный. Точно… Лиз написала свое письмо Тони на таком листке.

— Я получил это на другой день после того, как Лиз покончила с собой, — начал Доусон. — Я немедленно попытался ее найти. Она и прежде говорила о самоубийстве, но только при личном контакте, не в письмах. Поэтому, получив письмо, я чрезвычайно встревожился. Я первым обратился в полицию. Ее тело нашли еще через четыре дня.

Дрожащими пальцами Тони схватила письмо, держала его и перечитывала, не веря своим глазам. Я тоже прочел его. Заглянул через плечо Тони. Увидел три короткие строчки, написанные от руки. Там сжато и ясно, как мне показалось, говорилось о самоубийстве.

Я быстро читал, перечитывал — даже тогда, когда Тони отвернулась. Даже когда Тони согнулась и закрыла лицо руками. Я вынул листок из ее пальцев и еще раз прочитал письмо — что-то меня в нем беспокоило.

Я поднял голову и вопрошающе посмотрел на Доусона.

— Здесь нет даты.

— Что? — слабым голосом спросила Тони. Глаза у нее были красные.

— Письмо без даты.

Доусон взял записку, просмотрел, и лицо его вспыхнуло.

— Ну и ну — нету! Смешно, что я раньше не заметил. У меня есть конверт от этого письма, он где-то здесь.

Его пальцы, как десять червяков, влезли в кипу бумаг. Он внимательно и умело проверял содержимое папки. Этот парень явно привык к порядку и сильно досадовал, что не может найти конверта.

— Экспертиза установила, — сказал он, продолжая поиски, — что Лиз умерла во вторник. Я получил письмо в среду. Уверен в этом.

Тони открыла свою сумку, покопалась и нашла то, что искала. Письмо Лиз. Такая же бумага. Тот же почерк.

— Я получила это от Лиз, тоже в среду, — сказала Тони, показывая письмо, которое, как она надеялась, обеляло ее сестру.

Три пары глаз смотрели на верхнюю часть листка; там четко и ясно стояло — «понедельник». Все правильно. Написано и отправлено в понедельник, дошло до Чикаго и попало в почтовый ящик Тони в среду. Доставили из Двух Городов в Иллинойс очень быстро — но такое бывает. Затем я стал думать о письме Доусона. Написано и отправлено во вторник, доставлено Доусону на другой день, в среду. Правильно. Письма по городу идут сутки. Обычный срок.

— Так что же произошло? — спросил я. — В понедельник, когда она писала Тони, все было хорошо, даже прекрасно. А во вторник она вдруг сорвалась, написала вам и покончила с собой. Возможно такое?

— Проклятье, — буркнул Доусон; он почти панически рылся в своей папке. — Должно быть, конверт в кабинете. — Он почесал переносицу — Говорите, возможно ли? Боюсь, что да. Что произошло на самом деле? Думаю, этого мы уже не узнаем. Может быть, она перестала принимать лекарство. Я выписывал ей препараты, но не мог, разумеется, заставить ее принимать их. Можно предположить и что-то другое — спор с подругой, ссору с бывшим приятелем.

— Говоря откровенно, — сказала Тони, — я не поклонница психотропных средств. Лиз это знала и не говорила мне, что она их принимает. Вы же психиатр? На чем вы ее вели?

Доусон не мог скрыть, что он расстроен. Закрыл папку, переспросил:

— Прошу прощения?

— Что вы прописывали моей сестре?

— Казорп. — Доусон взглянул на меня, снова на Тони и, как бы защищаясь, прибавил: — Отличное средство. У меня его получают многие пациенты.

— Я врач-терапевт, — сказала Тони, — я знаю, что масса людей сидит на казорпе. Но не думаю, что это такой замечательный препарат, как говорят некоторые. У меня было много пациентов с побочными эффектами — понос, возбудимость, сухость во рту. Вы, конечно, видели недавнее сообщение: длительное употребление казорпа может внезапно вызвать сильную депрессию.

— Результаты этой проверки абсолютно неубедительны.

— Да, но… моя сестра не слишком любила подчиняться. Вы уверены, что она регулярно принимала лекарства?

— Она говорила, что принимает, и у меня были основания ей верить. Но, конечно, за этим можно проследить только в больнице. Я могу предъявить вам даты моих назначений и дозировки, если хотите. Вы убедитесь, что все было в порядке. Я прописываю лечение взвешенно, а не раздаю рецепты направо и налево.

— Нет, конечно же, нет, — ответила Тони. — У меня и в мыслях такого не было.

Мне, однако, не понравились все эти дела с лекарствами — Лиз могла принять слишком много или слишком мало. Какая-нибудь ошибка в рецепте — тоже бывает. Но с другой стороны, возможно, Лиз надо было выправить лекарством вроде казорпа, прежде чем перевести на рядовое средство. Может, она погибла бы годы назад, если бы не эти лекарства. Так или иначе, Тони и ее семья должны обдумать эту возможность — что какая-то химия выбросила Лиз из жизни. И если было что-то подобное, семья получит отпущение грехов, некое утешение: не она была причиной гибели Лиз, а хитрое зелье, продукт психотропной индустрии.

Доусон быстренько оборвал разговор о лекарствах и заговорил о Лиз. Восхвалял ее за желание исцелиться, за чувство юмора, за ее сочинения — она так много работала. Она рассказывала ему о большой статье, которую хочет написать. О сенсационной статье. Она вела расследование и была уверена, что сможет продать статью независимому еженедельнику «Ридер».

Тони кивнула и сказала:

— Верно. Должно быть, как раз та статья, для которой она просила меня сделать фотографии.

Доусон говорил много, не сказав почти ничего. Рассказал несколько анекдотов — явно чтобы развлечь Тони. Даже после смерти Лиз он не желал обсуждать ее тайны, интимные обстоятельства ее жизни. Дурацкий профессиональный обычай. Впрочем, не стоило в этом копаться и ранить тех, кому Лиз уже причинила столько боли.

Мы провели там почти час, и стало понятно, что из Доусона ничего не выжать. Он стал мекать, и вообще наступило время его ленча. Так что мы ушли. Тони поблагодарила его, он снова сказал, как он восхищался Лиз и какая это трагедия, а я изображал преданного друга, поддержавшего Тони в трудную минуту. Впрочем, так и было.

— Позвоните, если появятся еще какие-нибудь вопросы, — сказал Доусон, когда мы поднялись в конце аудиенции.

Я посмотрел на Тони — я все еще думал о лекарствах Лиз. У меня-то были вопросы. Сколько и чего она принимала и, кроме того, не могла ли она пристраститься к лекарствам? Ведь она была дочерью алкоголички, склонность к наркомании может передаваться по наследству.

Но Тони уже разбирало — ей хотелось двигаться дальше.

— Спасибо, доктор, — сказала она. — Вы мне очень помогли.

— Всегда рад помочь. — Он отвернулся, покачал головой: — Прекрасная молодая женщина. Какая трагедия.

— Да, она была хорошая девочка. — Тони глубоко вздохнула. — Знаете, я думаю, не повидать ли Роба Тайлера. Может быть, я это сделаю.

— Что ж, наверное, неплохая идея. — Доусон разгладил голубой галстук, так гармонирующий с его глазами. — Я знаю, что они перезванивались, но возможно, и виделись перед ее смертью.

— Возможно, — пробормотала Тони.

Сердце у меня испуганно трепыхнулось. Роб Тайлер. Почему мне кажется, что я его уже видел? Почему я о нем что-то знаю? Мы попрощались с Доусоном, пошли к лифту, и вдруг перед глазами возник высокий тощий парень — бритая голова, маленькие глазки. Да-с, отчетливый образ… Как я об этом не подумал раньше?

Я повернулся к Тони, поймал ее взгляд — мы думали об одном и том же: нельзя терять времени.