Нед вглядывался в лицо своего сына Роджера. В душе бушевала такая буря, что слова не шли с языка. Роджер заметно вытянулся, но, пусть он уже вступал в пору юности, щеки у него были по-детски гладкими, а голос ломался, и он порою пускал петуха. От матери он унаследовал волнистые темные волосы и проказливую натуру, а вот глаза у него были Недовы, золотисто-карие.

Они с мальчиком находились в рабочей комнате дома, что стоял напротив собора. Граф Барт приехал в Кингсбридж на весеннее заседание сессионного суда и привез с собой обоих сыновей – обоих юношей, которых мнил своими сыновьями: восемнадцатилетнего Бартлета и двенадцатилетнего Роджера. Нед тоже прибыл в город на заседание суда, как и надлежало члену парламента от Кингсбриджа.

Других детей у Неда не было. Они с Сильви предавались любви с прежней страстью уже добрый десяток лет, но она так и не смогла забеременеть. Это обстоятельство немало печалило супругов – и побуждало Неда пристально следить за тем, как растет Роджер и как его воспитывают.

Неду припомнилась собственная юность. Я-то знаю, что тебя ожидает впереди, паренек, думал он, глядя на Роджера, и мне так хочется все тебе рассказать, предупредить, уберечь от опасностей. С другой стороны, в твоем возрасте я никогда не верил старшим, если те принимались рассуждать, каково быть молодым; думаю, и ты мне не поверишь.

Сам Роджер, что было вполне естественно, относился к Неду по-приятельски, как к этакому непризнанному дядюшке и близкому другу своей матери. На людях и наедине Нед не мог выказывать истинных, отцовских чувств, лишь внимательно выслушивал мальчика, всячески давая понять, что воспринимает того как взрослого; возможно, именно поэтому Роджер иногда делился с ним сокровенными мыслями – и это Неда несказанно радовало.

Роджер спросил:

– Сэр Нед, вы ведь хорошо знаете королеву, так скажите, почему она ненавидит католиков?

Такого вопроса Нед не ожидал, хотя, пожалуй, мог бы что-то подобное предполагать. Роджер крепко усвоил, что оба его родителя – католики в протестантской стране, и дорос до того возраста, когда начинают интересоваться, что это значит.

Чтобы выиграть время на размышление, Нед ответил просто:

– Ты не прав, королева вовсе не ненавидит католиков.

– Но она заставляет моего отца платить за то, что он не ходит в церковь.

А пареньку не откажешь в сообразительности, подумалось Неду. До чего же неприятно прятать от него отцовскую гордость за даровитость сына. От прочих тоже приходится скрываться, но больнее всего, что нужно таиться от мальчика!

Нед ответил Роджеру то же самое, что говорил остальным.

– В молодости королева – тогда она еще была принцессой – сказала мне, что, когда она взойдет на престол, ни один англичанин больше не умрет за свою веру.

– Она не сдержала слова! – запальчиво возразил Роджер.

– Но пыталась сдержать. – Нед помешкал, подбирая слова, чтобы внятно объяснить хитросплетения политики двенадцатилетнему. – Пуритане в парламенте твердят ей день ото дня, что она проявляет слабость, что ей надлежит сжигать католиков, как поступала с протестантами прежняя королева, Мария Тюдор. А еще встречаются католики-предатели, вроде герцога Норфолка, замышлявшего убить Елизавету.

– Но священников казнят только за то, что они пытаются вернуть людей в католическую веру! – стоял на своем Роджер.

Неду стало понятно, что мальчик давно пытается найти ответы на эти вопросы. Должно быть, родителей он расспрашивать опасался, и Неду польстило, что Роджер доверяет ему больше прочих, раз отважился поделиться своими заботами. С другой стороны, почему мальчишку его возраста вообще все это беспокоит? Наверное, потому, что Стивен Линкольн, бывший каноник, по-прежнему жил в Новом замке, наставлял Бартлета и Роджера в науках – и почти наверняка служил тайные мессы в семейной часовне. Роджера, похоже, тревожило, как бы его наставника не арестовали и не казнили.

Надо признать, католических священников в стране стало гораздо больше. Сам Стивен Линкольн принадлежал к числу пережитков прошлого, уцелевших после религиозной реформы Елизаветы, однако в Англии появились десятки, если не сотни, новых священников, намного моложе. Уолсингему с Недом удалось изловить семнадцать таких папистов. После допросов все они были казнены за измену.

Нед принимал участие в допросах большинства этих пойманных с поличным священников. Узнал он не так много, как ему хотелось бы, – отчасти потому, что священников, как выяснилось, обучали сопротивляться допросам, но прежде всего потому, что они сами мало что знали. Ими руководил некий тип, носивший явно вымышленное имя Жана Ланглэ, который делился с подручными лишь крохами сведений. Эти священники не ведали толком, ни в какой части страны их высадили с корабля, ни имен тех, кто давал им кров и показывал короткую дорогу к местам назначения.

– Тех священников, о которых ты говоришь, обучали за границей и тайком привезли в Англию. Они поклялись в верности папе римскому, а не нашей королеве. Среди них встречаются и те, кого мы зовем иезуитами. Они самые нетерпимые. Елизавета опасается, что они могут поднять восстание против нее.

– Они и вправду злоумышляют? – В тоне Роджера сквозило недоверие.

Разговаривай Нед со взрослым, он отвечал бы на такие вопросы иначе. Быть может, позволил бы себе высмеять наивность человека, полагающего, будто священники, тайно проникшие в страну, ни в чем не повинны. Но смеяться над сыном нисколько не хотелось. Надо было постараться, чтобы мальчик понял.

Священники, все поголовно, считали Елизавету незаконной королевой и утверждали, что Англией должна править Мария Стюарт, королева Шотландская. Впрочем, никто из них не успел пока перейти от слов к делу. Никто не пытался выйти на связь с Марией, томившейся в заключении, и не собирал воедино разрозненных, разбросанных по стране дворян-католиков. Да и заговора с целью убить Елизавету никто, кажется, не составлял – насколько удалось выяснить.

– Нет, – признал Уиллард. – По моим сведениям, против королевы они не злоумышляли.

– Значит, их казнили за то, что они были католиками.

– В каком-то смысле ты прав, – согласился Нед. – И меня самого изрядно огорчает тот факт, что Елизавета не смогла сдержать данную в молодости клятву. Но с политической точки зрения королева просто не может допустить, чтобы в ее владениях существовала тайная сеть из людей, верных чужеземному правителю, то есть папе римскому, который вдобавок объявил себя ее врагом. Ни один государь на свете подобного не допустит.

– А тем, кто прячет священников у себя дома, тоже грозит смерть.

Вот что по-настоящему заботило мальчика. Если Стивена Линкольна обнаружат, когда тот будет служить мессу, – или хотя бы достоверно установят, что он хранил в Новом замке предметы для католических таинств, – графа Барта и Марджери по закону должны казнить.

На Барта Неду было наплевать, а за Марджери он и сам опасался, ибо сомневался в своей способности уберечь графиню от карающей длани закона.

– Думаю, все люди должны молиться Богу так, как кажется правильным им самим, и не обращать внимания на остальных. Лично я не могу сказать, что ненавижу католиков. Я дружу с твоей мамой… и с отцом… много-много лет. По-моему, христианам вообще не пристало убивать друг друга за веру.

– Все обвиняют католиков, что те жгут людей заживо. Но ведь протестанты в Женеве тоже сожгли Мигеля Сервета!

Так и подмывало ответить, что имя Сервета сделалось известным всей Европе именно потому, что для протестантов этот вопиющий случай был единичным, однако Нед решил, что такие доводы вряд ли убедят Роджера.

– Верно, – сказал он. – Эта казнь легла несмываемым пятном на Жана Кальвина, и от этого пятна ему не избавиться до самого Страшного суда. Но среди католиков и среди протестантов есть люди – их немного, увы, – кто ратует за веротерпимость. К примеру, королева Екатерина, католичка и мать короля Франции. И наша королева Елизавета.

– Почему же они одобряют убийства?

– Они женщины, а не святые и не ангелы. Постарайся понять, Роджер. В политике святых попросту не бывает. Но даже люди, которых никак не назовешь совершенными, способны изменять мир к лучшему.

Судя по надутому виду Роджера, слова Неда мальчика не убедили. Ему, скорее всего, хотелось однозначных ответов; в двенадцать лет все уверены, что в жизни есть только черное и белое. Что ж, с годами Роджер узнает, как узнавали все остальные, что настоящая жизнь куда сложнее.

Разговор прервался, когда в комнату вошел Альфо. Роджер очень быстро отыскал вежливый предлог удалиться и поспешил уйти.

– Чего он хотел? – спросил Альфо у Неда.

– Так, юношеские терзания. Для него я – старинный и безобидный друг семьи. Как дела в школе?

Альфо сел. В свои девятнадцать он все больше походил на отца – и длинными конечностями, и весьма вольными манерами.

– Я научился там всему, чему мог, еще год назад. Теперь половину времени на занятиях я читаю, а вторую половину – учу малышню.

– Неужели? – Похоже, сегодня выдался особый день, день наставления молодых. Неду исполнилось сорок три, и он вовсе не ощущал себя готовым взвалить на свои плечи такую ответственность. – Может, тебе поехать в Оксфорд, поучиться в университете? Поживешь в Кингсбриджском колледже…

Сам Нед, предлагая это, руководствовался разве что некими общими соображениями. Он-то в университете не учился и, руку на сердце положа, не мог сказать, чтобы ощущал себя каким-то обделенным. Всем духовным лицам, которые встречались ему на жизненном пути, он ничуть не уступал в остроте ума. С другой стороны, он не раз замечал, что люди, окончившие университет, куда сноровистее его самого в спорах; видно, освоили этот навык в студенческих диспутах.

– Я не гожусь в священники.

Нед усмехнулся. Альфо напропалую бегал за девчонками, а те отвечали ему взаимностью. От Барни он унаследовал залихватское обаяние. Девушек побоязливее отпугивал, конечно, его африканский облик, но те, что побойчее, находили наружность Альфо весьма притягательной.

За многие годы Нед отлично усвоил, что англичане совершенно нелогичны в своем отношении к иноземцам: турок они ненавидели, евреев считали исчадиями преисподней, а вот африканцев воспринимали как редкую и безопасную диковинку. Люди с внешностью Альфо, случись им попасть в Англию, с легкостью оседали в стране, женились и заводили детей, а африканская наружность, как правило, исчезала через три-четыре поколения.

– Учеба в университете отнюдь не означает, что тебе придется идти в клирики. Но, сдается мне, ты пришел не просто поболтать?

– У бабушки Элис, мне говорили, была мечта превратить старое аббатство в крытый рынок?

– Верно. – Дело было давным-давно, однако Нед до сих пор помнил, как они с матерью бродили среди развалин и прикидывали, где лучше расположить прилавки. – А что?

– Могу я воспользоваться деньгами шкипера и выкупить это место?

Нед призадумался. Пока Барни находился в море, он заведовал братскими накоплениями. Большую часть средств Барни держал в наличных, но кое-что Нед вложил – в сад в Кингсбридже и в маслобойню в Лондоне – и слегка увеличил исходный капитал.

– Думаю, да, если цену задирать не станут.

– Разрешаешь обратиться к капитулу?

– Сначала выясни, что и как. Разузнай о недавних покупках земли под застройку, уточни, сколько платили за акр.

– Хорошо! – Альфо очевидно воодушевился.

– Не болтай. Не делись ни с кем своими планами. Просто скажи, что действуешь по моему поручению. А потом, когда все выяснишь, обсудим, сколько предлагать за аббатство.

Тут в комнату вошла Эйлин Файф с пакетом в руках. Одарив Альфо обворожительной улыбкой, она протянула пакет Неду.

– Гонец привез из Лондона, сэр Нед. Он ждет на кухне, если что.

– Накормите его, пожалуйста, – попросил Нед.

– Уже накормила. – Эйлин надула губки, уязвленная подозрением в том, что она могла позабыть о долге радушной хозяйки.

– Конечно, конечно, прости меня. – Нед открыл пакет. Внутри нашлось письмо для Сильви, написанное крупным детским почерком Нат и переправленное, должно быть, в Англию через английского посланника в Париже. Наверное, там просьба прислать новые книги – за последние десять лет подобные письма приходили трижды.

Из писем Нат и из поездок Сильви в Париж Нед знал, что Нат успешно освоила не только торговлю книгами, но и другие, не менее опасные занятия. Она продолжала служить Пьеру Оману де Гизу, внимательно наблюдала за Пьером и передавала важные сведения парижским протестантам. Сам Пьер между тем переселился в особняк де Гизов – вместе со своей женой Одеттой, ее сыном, двадцатидвухлетним студентом Алэном, и, разумеется, с Нат. Таким образом перед Над открылись новые возможности для слежки, в особенности за английскими католиками в Париже. Более того, она ухитрилась обратить в протестантство молодого Алэна, причем тайком от Одетты и Пьера. И все новости от Нат поступали в письмах на имя Сильви.

Нед отложил письмо в сторону. Пусть жена сама читает.

Второе письмо из пакета предназначалось ему. Оно было написано четким, чуть наклонным почерком человека, приверженного порядку, но страшно, похоже, спешившего. Нед узнал руку сэра Фрэнсиса Уолсингема, своего начальника. Интересно, что в письме? Прочесть сразу было невозможно, поскольку письмо зашифровали.

– Мне нужно время, чтобы сочинить ответ, – сказал Нед, обращаясь к Эйлин. – Пусть гонец заночует у нас.

Альфо встал.

– Пойду-ка займусь делом. Спасибо, дядюшка Нед.

Нед взялся за расшифровку письма. Текст содержал всего три предложения. Соблазн надписывать перевод прямо над зашифрованными строчками был велик, но подобное категорически запрещалось. Если такое вот расшифрованное письмо случайно попадет не в те руки, враг получит ключ для прочтения всех прочих сообщений, составленных тем же шифром. Недовы шифровщики, трудившиеся над перехваченными посланиями иноземных миссий в Лондоне, не раз и не два благодарили небо за проявленную авторами тех писем беспечность. Поэтому Нед взял свинцовый карандаш и табличку, с которой потом написанное можно было стереть мокрой тряпкой.

Шифр он помнил назубок, а потому мгновенно перевел на обычный язык первую фразу письма. Та гласила: «Новости из Парижа».

Сердце забилось быстрее. Им с Уолсингемом не терпелось узнать, как дальше намерены вести себя французы. На протяжении шестидесятых и семидесятых годов королева Елизавета успешно сохраняла мир с врагами, притворяясь, будто всерьез обдумывает брачные посулы принцев-католиков. Недавней ее жертвой стал Эркюль-Франсуа, брат короля Франции Генриха Третьего. Елизавете в этом году должно было исполниться пятьдесят, однако она по-прежнему сохраняла умение очаровывать мужчин – и без труда обольстила герцога Франсуа, моложе ее почти на двадцать лет, своего «маленького лягушонка», как она его называла. Она забавлялась с ним целых три года, прежде чем он пришел к умозаключению, к которому рано или поздно приходили все ее кавалеры: что Елизавета вовсе не собирается замуж. У Неда, впрочем, было ощущение, что эту брачную карту королеве удалось разыграть в последний раз, и он опасался, что ныне враги Елизаветы наконец-то приступят к тому, что столь долго откладывали, и предпримут полноценную попытку избавиться от правительницы Англии.

Нед расшифровывал второе предложение, когда дверь снова распахнулась и в комнату влетела Марджери.

– Как ты посмел?! – гневно воскликнула она. – Как ты посмел?

Нед опешил. Среди прислуги в Новом замке гуляли страшные слухи о приступах ярости графини Ширинг, но ему как-то не выпадало до сегодняшнего дня пасть жертвой одного из таких приступов. Их отношения до сих пор оставались вполне дружескими и теплыми.

– Что я натворил, позволь узнать?

– Как ты посмел учить моего сына протестантской ереси?

Нед нахмурился.

– Роджер задавал вопросы, – произнес он, стараясь справиться с раздражением. – Я всего лишь старался отвечать честно.

– Я воспитываю сыновей в вере наших предков! Не смей их развращать!

– Как скажешь. – Раздражение все-таки прорвалось, как Нед ни старался. – Рано или поздно кто-то им растолкует, что имеются разные точки зрения. Пусть уж лучше это буду я, чем какой-нибудь двуличный пуританин вроде Дэна Кобли.

Даже сердясь на нее, он не мог не отметить про себя, как она прекрасна, с этой разлетевшейся по плечам копной волос, с этим гневным огнем в глазах. В сорок Марджери была намного красивее, чем в четырнадцать, когда они с нею целовались за гробницей приора Филипа.

– В Кобли они сразу разглядят твердолобого богохульника! А ты кажешься разумным человеком, но тайком отравляешь умы!

– Вот как? Понимаю, понимаю. Тебе претит не мое протестантство, а мое здравомыслие, верно? Не хочешь, чтобы твои сыновья узнали, что о вере можно говорить тихо, что возможно спорить и не пытаться при этом вцепиться друг другу в глотки! Так? – Несмотря на брошенные ему в лицо обвинения, Нед не думал, будто Марджери и вправду считает, что он отравляет разум Роджера. Скорее, она возмущалась коварной судьбой, которая развела ее с Недом и лишила их возможности растить детей вместе.

Подобно лошади на полном скаку, Марджери не могла остановиться сразу.

– Умный, да? Вечно считаешь себя умнее всех!

– Вовсе нет. Просто я не строю из себя глупца и тебе не советую.

– Я пришла не препираться с тобой! Не смей больше говорить с моими детьми!

Нед понизил голос:

– Роджер – не только твой сын.

– Тем более нечего ему страдать за мои грехи!

– Так избавь его от своих религиозных наставлений! Объясни толково, во что веришь, и признай, что другие могут думать и верить иначе. Он после этого тебя еще сильнее уважать будет.

– Не учи меня воспитывать моих детей!

– А ты не указывай, что мне говорить, а чего не говорить моему сыну.

Марджери повернулась к двери.

– Я бы послала тебя к дьяволу, но ты и так на полпути к нему!

Она выскочила из комнаты, а мгновение спустя громко хлопнула входная дверь.

Нед выглянул в окно. В кои-то веки ему не доставило ни малейшего удовольствия лицезреть красоту и величие собора. Он расстроился из-за ссоры с Марджери.

Несмотря на все разногласия, в одном они сходились безоговорочно: правду о происхождении Роджеру открывать не стоило. Ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Для мальчика будет тяжелым ударом узнать, что его столько лет обманывали. Нед сознавал, что ему не суждено открыто признать собственного единственного сына, но на эту жертву пришлось пойти ради блага самого Роджера. Благополучие сына было для Неда важнее всего остального, и он мирился с неизбежным; такова родительская доля.

Уиллард вновь обратился к письму Уолсингема и расшифровал вторую строчку: «Кардинал Ромеро вернулся, и любовница приехала с ним». Любопытно. Ромеро ездил в Париж как тайный посланник короля Испании. Наверняка он что-то замышляет и о чем-то сговаривается с французскими истовыми католиками. А его любовница, Херонима Руис, снабжала Неда полезными сведениями накануне Варфоломеевской ночи. Быть может, она согласится поведать, каковы нынешние планы Ромеро.

Пока он возился с третьей фразой, в комнату вошла Сильви. Нед протянул жене письмо из Парижа, но Сильви сейчас больше заботило другое.

– Я слышала ваш разговор с Марджери, – сказала она. – Вы так кричали оба! Со стороны звучало жутко.

Смущенный, Нед взял руку Сильви в свои ладони.

– Я вовсе не пытался обратить Роджера. Просто старался честно отвечать на его вопросы.

– Знаю, милый.

– Извини, что моя былая страсть доставляет тебе неприятности.

– Ерунда! – отмахнулась Сильви. – И не надо притворяться. Я давно поняла, что ты любишь нас обеих.

Нед вздрогнул. До сих пор он не отваживался это признать, даже наедине с собой.

Словно прочитав его мысли, Сильви прибавила:

– От жены такое не спрячешь. – И углубилась в чтение письма Нат.

Нед снова посмотрел на послание Уолсингема и, невольно продолжая обдумывать слова Сильви, расшифровал последнюю строчку: «Херонима готова говорить только с вами».

Он вскинул голову, поглядел на Сильви, и нужные слова будто самостоятельно сорвались с языка:

– Я люблю тебя, всем сердцем.

– Знаю. Нат пишет, что ей нужно больше книг. Придется ехать в Париж.

– Мне тоже, – откликнулся Нед.

Сильви за все годы, прожитые на чужбине, так и не поднималась еще на колокольню собора, чтобы полюбоваться видом на Кингсбридж. Но после воскресной службы, словно ведомая весенним солнцем, лучи которого подсвечивали многоцветные витражи, она пошла искать лестницу наверх. В южном трансепте обнаружилась маленькая дверца, за которой начиналась винтовая лестница. Сильви как раз размышляла, нужно ли просить разрешения или можно просто прошмыгнуть внутрь, когда ее окликнула графиня Ширинг.

– Прошу прощения, что вторглась в ваш дом и устроила эту безобразную сцену, – проговорила Марджери. – Мне очень стыдно.

Сильви притворила дверцу. Вид на город вполне мог обождать, эта беседа была куда важнее. Она подумала, что ей-то повезло, а потому нужно проявить великодушие к Марджери.

– Я понимаю, что вас беспокоит. Во всяком случае, мне так кажется. Поэтому я не вправе в чем-либо вас обвинять.

– Что вы имеете в виду? – Графиня недоуменно наморщила лоб.

– Вам с Недом следовало бы растить Роджера вместе. Но это, увы, невозможно, и потому вы оба страдаете.

Марджери отшатнулась.

– Нед поклялся, что никому не расскажет…

– Я сама догадалась, а он не стал отрицать. Не тревожьтесь, я умею хранить тайны.

– Барт убьет меня, если узнает.

– Он ничего не узнает.

– Спасибо. – В глазах Марджери заблестели слезы.

– Женись Нед на вас, его дом был бы полон детворы. А я, к сожалению, неспособна, похоже, к зачатию. Сколько мы ни пытались…

Сильви сама не понимала, почему вдруг затеяла столь откровенный разговор с женщиной, любящей ее мужа. Может, просто надоело ходить вокруг да около?

– Жаль это слышать… Но я предполагала что-то такое.

– Если я умру раньше Неда, а Барт скончается прежде вас, выходите за Неда.

– Да как вообще можно такое говорить?!

– Я благословлю ваш союз с небес.

– Ничего подобного никогда не будет. Но спасибо за совет. Вы добрая женщина.

– Вы тоже. – Сильви усмехнулась. – Разве он не везунчик?

– Вы о Неде?

– Разумеется. Мы ведь обе его любим.

– Не знаю. – Марджери нахмурилась. – Не уверена.

Особняк де Гизов сразил Ролло наповал. Этот дворец был больше Лувра! Со всеми внутренними двориками и садами он раскинулся по меньшей мере на два акра. Внутри кишмя кишели слуги, охранники, дальние родичи и просто гости, всех ежедневно кормили и всем еженощно предоставляли ночлег. Одна только конюшня в этом дворце превосходила размерами тот дом, который отец Ролло построил в Кингсбридже и которым так гордился.

Во дворец Ролло прибыл в июне 1583 года. Ему обещали встречу с герцогом де Гизом.

Старый герцог Франсуа, по прозвищу Меченый, давно покоился в могиле, как и его хитроумный брат, кардинал Шарль. Ныне герцогом был сын Франсуа, тридцатидвухлетний Анри, или Генрих. Ролло присматривался к этому человеку с неподдельным интересом. По случайному совпадению – которое большинство французов сочло знаком свыше – новый герцог получил рану в лицо, оставившую шрам, подобный шраму его отца. Правда, Франсуа в свое время ранили копьем, а Анри пробила щеку пуля из аркебузы, но оба де Гиза, так или иначе, носили на лице отметину, и теперь уже самого Анри именовали Меченым.

Прославившегося своим коварством кардинала Шарля на семейных советах де Гизов заменил ныне Пьер Оман де Гиз, низкорожденный дальний родственник семейства, которому когда-то оказывал покровительство Шарль. Это Пьер руководил Английским колледжем – и дал Ролло новое имя, Жан Ланглэ, под которым англичанин выполнял всю свою тайную работу.

Герцог принял Ролло в небольшой, но богато украшенной приемной. На стенах висели картины с библейскими историями, и многие женщины, изображенные на этих полотнах, были обнажены. Подобное бравирование наготой отталкивало, но Ролло умело скрывал свои чувства.

Ему чрезвычайно польстило присутствие на встрече других высокопоставленных особ, однако он признался себе, что слегка робеет. Короля Испании представлял кардинал Ромеро, от имени папы римского выступал Джованни Кастелли, а от иезуитской коллегии пожаловал ректор Клод Матье. Эти люди – и те, чью власть они олицетворяли – были, так сказать, тяжелой артиллерией христианской ортодоксии, и Ролло не переставал дивиться тому, что очутился в одном с ними помещении.

Пьер сидел рядом с герцогом Анри. С годами его кожа все больше краснела, на руках и на шее, в уголках глаз и губ виднелись алые пятна, и советник герцога почти непрерывно чесался.

Слуги обнесли высокородных гостей вином и сладостями, не обделив и Ролло, а затем замерли у дверей в ожидании дальнейших распоряжений. Очевидно, этим слугам полностью доверяют, подумалось Ролло, однако сам он предпочел бы, чтобы они ждали снаружи. За последние годы он сделался буквально одержимым соблюдением тайны. Единственным среди всех присутствующих, кто знал его настоящее имя, был Пьер Оман. В Англии же никто и не подозревал, что за Жаном Ланглэ скрывается Ролло Фицджеральд. Не догадывалась даже его дражайшая сестрица Марджери. Считалось, что Ролло состоит на службе графа Тайна, католика, преданного истинному вероучению, но наотрез отказывавшегося участвовать в любых заговорах; граф платил ему жалованье, позволял отсутствовать сколько вздумается – и не задавал никаких вопросов.

Герцог Анри открыл совет фразой, которая привела Ролло в восхищение:

– Мы собрались здесь, чтобы обсудить вторжение в Англию.

Давняя мечта Ролло близилась к осуществлению. Конечно, дело, которым он занимался последние десять лет, тайком переправляя в Англию католических священников, тоже было важным, но оно, увы, лишь поддерживало пламя истинной веры и нисколько не помогало изменить положение в целом. Впрочем, можно считать, что это была подготовка к вторжению. Герцог Анри де Гиз вернет Англию в лоно святой католической церкви и восстановит былую славу и достаток семейства Фицджеральдов.

Перед мысленным взором Ролло промелькнула череда картин: флот с развевающимися вымпелами; солдаты в латах, высаживающиеся на побережье; триумфальное вступление в Лондон под восторженные крики толпы; коронация Марии Стюарт; он сам, в облачении епископа, служащий мессу в кингсбриджском соборе…

Из многочисленных бесед с Пьером Оманом Ролло знал, что де Гизы считают королеву Елизавету изрядной помехой собственным планам. Где бы во Франции истовые католики ни брали верх, поверженные гугеноты устремлялись оттуда в Англию, и их охотно принимали, оценивая по достоинству их навыки и предприимчивость. Обосновавшись в Англии и заимев доход, они принимались посылать деньги своим собратьям по вере, остававшимся на родине. А еще Елизавета постоянно вмешивалась в дела Испанских Нидерландов, позволяя английским добровольцам воевать на стороне мятежников.

Правда, герцог де Гиз опирался на иные соображения.

– Неприемлемо, – заявил он, – чтобы Елизавета, которую сам папа объявил незаконнорожденной, продолжала править Англией и держала в тюрьме законную королеву, Марию Стюарт.

Мария, королева Шотландская, приходилась герцогу Анри двоюродной сестрой. Если она станет правительницей Англии, де Гизы сделаются наиболее могущественным семейством всей Европы. Наверняка именно эти побуждения двигали герцогом и Пьером Оманом.

На мгновение Ролло усомнился, достойно ли приводить к власти в родной стране иноземный род. Но тут же сказал себе, что это малая цена за возвращение истинной веры.

– Я рассматриваю вторжение как этакую двузубую вилку, – объяснял между тем герцог Анри. – Двенадцать тысяч человек высадятся в портах восточного побережья, привлекут под наши знамена местную католическую знать и овладеют севером страны. Другой отряд, меньше численностью, высадится на южном побережье и тоже соберет местных католиков. А потом оба отряда, усиленные англичанами, двинутся на Лондон.

Ректор Матье поинтересовался:

– Звучит неплохо, но кто будет все это оплачивать?

Ему ответил кардинал Ромеро:

– Король Испании обещает покрыть половину расходов. Ему надоели английские каперы, что нападают на испанские галеоны в океане и похищают золото и серебро из Нового Света.

– А вторая половина?

– Полагаю, – подал голос Кастелли, – папа не останется в стороне, особенно если появится внятный военный план.

Ролло знал, что государи и папы склонны разбрасываться обещаниями, а вот делиться средствами обычно не спешат. Впрочем, прямо сейчас деньги не имели решающего значения. Герцог Анри совсем недавно унаследовал полмиллиона ливров от своей усопшей бабки, а потому, если понадобится, сможет покрыть часть необходимых расходов самостоятельно.

– Нам потребуются карты побережья, чтобы обеспечить высадку, – произнес герцог.

Ролло стало ясно, что ход обсуждения заблаговременно подстроен Пьером. На каждый возникавший вопрос имелся готовый ответ. Должно быть, целью встречи было показать всем, что каждый из заговорщиков намерен выполнить свои обязательства.

– Карты я раздобуду, – сказал Ролло.

Герцог покосился на него.

– В одиночку составите?

– Нет, ваша светлость. Я располагаю крупной сетью лазутчиков в Англии, из богатых и знатных католиков. – Вообще-то эту сеть создала Марджери, а не Ролло, но никому из присутствовавших о том знать не полагалось. Вдобавок Ролло всегда настаивал на том, чтобы ему сообщали, куда направляют его священников; в качестве предлога он обычно приводил довод, что должен знать заранее, сумеют ли сработаться его подопечные со своей паствой.

– На ваших людей можно положиться? – справился герцог.

– Они не просто католики, ваша светлость. Они уже рискуют своими жизнями, укрывая священников, которых я тайно переправляю в Англию последние десять лет. Кому еще доверять, как не им?

– Понятно. – Герцог задумчиво кивнул.

– Они не только доставят нам карты, но и станут опорой восстания, которое вспыхнет с началом вторжения.

– Отлично!

В беседу вмешался Пьер.

– Остается важное звено, которое мы почему-то упустили: Мария Стюарт, королева Шотландская. Нельзя предпринимать какие-либо действия до тех пор, покуда мы не получим от нее недвусмысленное согласие примкнуть к восстанию, утвердить казнь Елизаветы и возложить на себя английскую корону.

Ролло глубоко вдохнул.

– Я приму меры, чтобы с нею связаться.

Про себя он горячо помолился, чтобы Господь даровал ему сил исполнить это дерзкое обещание.

– Она в заключении, – напомнил герцог. – Все ее письма просматриваются.

– Думаю, эту препону мы преодолеем.

Герцог явно удовлетворился таким ответом. Оглядел собравшихся и проговорил отрывисто, выказывая нетерпение, свойственное могущественным людям:

– Полагаю, на этом все, господа. Благодарю всех, что пришли.

Ролло бросил взгляд на дверь. К его удивлению, к трем слугам, стоявшим у дверей, присоединился четвертый, мужчина лет двадцати с небольшим, белокурый, со светлой бородкой, подстриженный коротко, как повелось в последнее время среди студентов. Кто бы это ни был, он наверняка слышал обещание Ролло предать родную страну.

Не желая мучиться сомнениями, Ролло ткнул пальцем в четвертого слугу и громко спросил:

– Кто это?

– Мой приемный сын, – ответил Пьер Оман. – Какого дьявола ты тут забыл, Алэн?

Теперь и Ролло узнал пасынка Пьера, которого за последние годы встречал неоднократно.

– Мама заболела, – объяснил Алэн.

Ролло с искренним любопытством наблюдал за сменой выражений на лице Пьера. Первой промелькнула надежда, настолько быстро, что ее едва удалось заметить; на смену ей пришла напускная озабоченность, ничуть не обманувшая Ролло; последней же была сосредоточенность.

– Ступай за врачом, – распорядился Пьер. – Беги в Лувр, приведи Амбруаза Парэ. Плевать, сколько он запросит. Моя ненаглядная Одетта заслуживает наилучшего ухода. Давай, мальчик, беги!

Затем Оман повернулся к герцогу и прибавил:

– Ваша светлость, если я вам больше не нужен…

– Иди, Пьер, – отпустил его герцог Анри.

Оман покинул приемную, а Ролло спросил себя, что все-таки означала эта смена выражений на его лице.

Нед Уиллард прибыл в Париж встретиться с Херонимой Руис, но ему следовало соблюдать крайнюю осторожность. Если Херониму заподозрят в том, что она тайно передает Неду какие-то сведения, ее тут же казнят – и могут казнить его самого.

Он зашел в книжную лавку под сенью собора Нотр-Дам. Некогда эта лавка принадлежала отцу Сильви. В ту пору Нед, разумеется, еще не был знаком со своей женой, однако Сильви показала ему дом в 1572 году, когда они гуляли по городу. Ныне этой лавкой владел кто-то другой, а Нед заглядывал сюда, чтобы безопасно скоротать время.

Он изучал надписи на корешках переплетов и косился одним глазом на великолепный западный фасад собора с двойными башнями. Едва высокие церковные врата распахнулись, он перестал притворяться, что рассматривает книги, и поспешил наружу.

Первым из собора вышел Генрих Третий, ставший королем Франции после смерти своего брата, Карла Девятого, девять лет назад. На глазах Неда король улыбнулся и приветственно помахал рукой толпе парижан на площади перед собором. Темноглазому Генриху исполнился тридцать один год, его темные волосы уже редели на висках, отчего казалось, будто королевское чело уродует «вдовий пик». Таких, как он, англичане называли «политиками», un politique по-французски, подразумевая, что люди вроде него принимают решения по поводу веры, исходя из того, что, по их мнению, будет полезно для страны, а не наоборот.

За королем следовала его мать, королева Екатерина, мрачная дама шестидесяти четырех лет во вдовьем чепце. Королева-мать родила пятерых сыновей, но все они отличались слабым здоровьем, а трое из них умерли молодыми. Хуже того, ни один не оставил после себя сына, вследствие чего французский трон последовательно занимали братья покойных. Однако эта череда невзгод одновременно превратила Екатерину в наиболее могущественную женщину Европы. Подобно королеве Елизавете, она пользовалась своей властью, чтобы примирить религиозное соперничество, пригасить его уговорами, а не насилием, – и, тоже подобно Елизавете, не слишком преуспела.

Когда королевские особы удалились через мост на правый берег, из тройного сводчатого дверного проема собора повалили остальные. Нед присоединился к этой толпе, рассудив, что не вызовет подозрений среди множества тех, кто явился поглазеть на короля.

Вскоре он заметил Херониму Руис. Красавица испанка сразу бросалась в глаза, ибо, как было у нее в обыкновении, облачилась в красное. Ей недавно перевалило за сорок; точеная фигурка сделалась полнее, волосы немного поблекли в своем ослепительном блеске, а чувственные губы уже не выглядели такими полными. Но походка оставалась горделивой, а обольстительный взор из-под густых черных ресниц разил наповал. Она соблазняла и манила одним своим видом – правда, Нед догадывался, что былое природное очарование молодости ныне поддерживалось немалыми ухищрениями.

Они встретились взглядами. Херонима тут же его узнала, но равнодушно отвернулась.

Проталкиваться к ней целенаправленно не стоило: встреча должна выглядеть случайной. И ему придется быть кратким.

Нед постарался подойти поближе. Херонима сопровождала кардинала Ромеро, шла чуть позади, а не держала церковника за руку, чтобы не бросать вызов приличиям. Когда кардинал остановился поговорить с виконтом де Вильневом, Нед сделал шаг вперед и очутился рядом.

Продолжая улыбаться, как бы всем и каждому, Херонима тихо сказала:

– Я рискую жизнью. У нас всего несколько секунд.

– Хорошо. – Нед огляделся с рассеянным видом, заодно высматривая любого, кто мог бы обратить внимание на них двоих.

– Герцог де Гиз собирается вторгнуться в Англию.

– Господи! Как вы…

– Молчите и слушайте! – перебила она. – Иначе я не успею рассказать вам все.

– Простите.

– Два отряда. Один высадится на восточном побережье, другой на юге.

– Сколько всего людей? – Нед был вынужден это уточнить.

– Не знаю.

– Понятно.

– Это главное. Оба отряда рассчитывают на поддержку местных и пойдут на Лондон.

– Ваши сведения бесценны! – Нед мысленно возблагодарил Бога за то, что Херонима Руис страстно ненавидит католическую церковь, некогда замучившую пытками ее отца. Ему вдруг пришло в голову, что в какой-то степени их побуждения схожи: сам он возненавидел деспотическую церковь после того, как его семья пала жертвой епископа Джулиуса и его присных. Всякий раз, когда решимость противиться этому деспотизму в нем ослабевала, он напоминал себе о том, как церковники украли у его матери все, чего она добивалась на протяжении жизни, превратив сильную и умную женщину в безвольную старуху, для которой смерть стала благословенным избавлением от тягот. Боль воспоминаний бередила старую рану – и заново укрепляла решимость Неда.

Он искоса посмотрел на Херониму. Вблизи стали заметны морщинки на ее лице, а под чувственным обликом угадывался горький цинизм. Любовницей Ромеро она стала в восемнадцать лет – и сумела сохранить расположение кардинала до сего дня, но это явно обошлось ей недешево.

– Спасибо, – поблагодарил Нед от всего сердца. Пора было уходить, но ему нужно было спросить кое-что еще. – У герцога де Гиза есть соратники в Англии?

– Несомненно.

– Вы знаете, кто они?

– Нет. Я ведь собираю слухи по крупинкам, не более того. Прямых вопросов не задаю. Если начну расспрашивать, сразу попаду под подозрение.

– Понимаю.

– От Барни что-нибудь слышно? – Нед различил в голосе испанки сожаление о несбывшемся.

– Он вечно в море. Так и не женился. Зато завел сына. Мальчишке уже девятнадцать.

– Девятнадцать, – зачарованно повторила Херонима. – Как бежит время!

– Сына зовут Альфо. Похоже, от отца он унаследовал дар делать деньги.

– Умный мальчик. Все Уилларды такие?

– Ну, не мне судить.

– Передавайте Барни мою любовь.

– Если позволите…

– Скорее! Ромеро идет сюда.

Неду требовался постоянный и надежный способ связи с Херонимой. Он торопливо заговорил, размышляя вслух:

– Когда вернетесь к Мадрид, к вам в дом придет человек. Захочет продать притирку для молодости кожи. Наверняка это можно будет устроить, ведь в Испании хватает английских купцов.

Херонима грустно усмехнулась.

– Да, в моем возрасте такие притирки ой как нужны.

– Все, что вы ему скажете, передадут мне в Лондон.

– Хорошо. – Она отвернулась от Неда и лучезарно улыбнулась кардиналу, намеренно выпятив грудь. Ромеро увлек ее за собой. Глядя им вслед – Херонима шагала, вызывающе поводя задом, – Нед подумал, что пара выглядит грустно: молодящаяся любовница использует все известные уловки, чтобы сохранить привязанность развратного толстобрюхого старого церковника…

Порой Неду казалось, что мир вокруг сходит с ума.

Болезнь Одетты восхитила Пьера даже сильнее, чем подготовка к вторжению в Англию.

Одетта оставалась единственным препятствием на его пути к величию. Он сделался главным советником герцога, его слушали и ему доверяли, как никогда раньше. Он жил в покоях дворца на улице Вьей-дю-Тампль, вместе с Одеттой, Алэном и их давнишней служанкой Нат. Ему отдали во владение крохотную деревушку в Шампани, благодаря чему он теперь звался сьером де Менилем и считался дворянином, пусть и не знатным. Скорее всего, герцог Анри никогда не сделает его графом, зато у французских аристократов есть отвоеванное право назначать людей на важные церковные должности без согласования с Римом, а значит, Пьер Оман по воле герцога может стать настоятелем какого-либо монастыря или даже епископом. Осталось лишь избавиться от жены…

Глядишь, Одетта все-таки умрет. Надежда, порожденная этой мыслью, пронзила сердце острой болью. Он освободится от этого бремени, станет заседать в советах власть предержащих, а подняться сможет настолько высоко, насколько хватит сил.

Хворь Одетты проявлялась в боли в животе после еды, кровавом поносе и общей усталости. Она всегда была женщиной дебелой, если не сказать толстой, но теперь исхудала – возможно, потому, что ела очень мало. Амбруаз Парэ заявил, что у нее внутренняя лихорадка и сухой жар, и посоветовал пить побольше слабого пива и разбавленного водой вина.

Пьер страшно боялся, что жена поправится.

К несчастью, Алэн искренне заботился о матери и ухаживал за нею. Он забросил свои занятия в университете и редко отходил от постели Одетты. Сам Пьер презирал пасынка, но к нему на удивление тепло относилась дворцовая прислуга: все ему сочувствовали из-за болезни матери. В итоге слуги доставляли еду прямо в их покои, а ночевал Алэн на полу материнской спальни.

Когда появлялась такая возможность, Пьер давал Одетте все, чего настоятельно советовал избегать Амбруаз Парэ: бренди и крепкое вино, пряности, соленую пищу. От этого у нее начинались то судороги, то головная боль, а изо рта отвратительно воняло. Если бы ему доверили присматривать за Одеттой единолично, он бы уморил жену за несколько дней, но противный Алэн не думал оставлять мать надолго.

Потом Одетте стало лучше, и Пьер впал в отчаяние: епископский посох на глазах таял в воздухе.

Придя к больной в очередной раз, королевский хирург Парэ сообщил, что мадам определенно идет на поправку, и Пьер едва не зарыдал от ярости. Неужто ему никогда не суждено обрести свободу от этой вульгарной женщины?

– Давайте ей укрепляющий настой, – сказал Амбруаз Парэ и попросил перо, бумагу и чернила. Алэн споро принес требуемое. – Итальянский аптекарь Джильо, его лавка через улицу, приготовит все за несколько минут. Мед, лакрица, розмарин и перец. – Парэ написал что-то на листе бумаги и вручил лист Алэну.

Пьера внезапно словно осенило. Надо отделаться от Алэна, а там будет видно. Он сунул пасынку монету и велел:

– Дуй-ка к аптекарю.

Алэн поглядел на спящую Одетту. Ему явно не хотелось уходить.

– Я опасаюсь ее оставлять.

Неужели он догадался о той дикой мысли, что посетила Пьера? Нет, не может быть.

– Пошли Нат, – предложил Алэн.

– Нат ушла на рыбный рынок. А тебе идти к аптекарю. Я пригляжу за Одеттой. Не беспокойся, одна она не останется.

Алэн все мешкал. Он боялся Пьера – как и большинство тех, кто был знаком с Оманом де Гизом, – но порой проявлял упрямство.

– Иди, парень, иди! Чем скорее она выпьет этот настой, тем быстрее поправится.

Этот довод убедил Алэна, и тот покинул спальню.

– Спасибо за ваши хлопоты, доктор, – сказал Пьер, обращаясь к Парэ. – Вы нам очень помогли.

– Всегда рад помочь семейству де Гизов.

– Я передам герцогу Анри.

– А как себя чувствует герцог?

Пьеру не терпелось выдворить Парэ из дома до возвращения Алэна.

– Все хорошо, спасибо. – Тут Одетта во сне издала полувсхлип, и Пьер прибавил: – Похоже, ей нужна ночная ваза.

– Тогда я вас оставляю. – С этими словами Парэ удалился.

Пьер весь подобрался. Сердце бешено стучало. Сейчас ему выпал случай избавиться разом от всех своих бед.

Он может прикончить Одетту.

Прежде, чем она заболела, этому препятствовали два обстоятельства. Во-первых, Одетта была сильной женщиной, и Пьер сомневался, что сумеет ее одолеть. Во-вторых, он опасался ярости кардинала Шарля. Когда-то Шарль прямо сказал, что, случись с Одеттой что-нибудь этакое, он расправится с Пьером, невзирая на все его заслуги.

Но теперь Одетта ослабела, а Шарль и вовсе умер.

Заподозрят ли Пьера в ее смерти? Он ведь старательно разыгрывал из себя любящего мужа. Шарля, конечно, было не одурачить, как и Алэна, но вот остальные верили, в том числе и герцог Анри, не знавший всей предыстории. Да, Алэн может обвинить Пьера, но Пьер сумеет выставить юнца обезумевшим от утраты сыном, винящим во вполне естественной смерти матери всех вокруг, включая отчима. Герцог наверняка поверит.

Пьер плотно закрыл дверь.

С отвращением поглядел на продолжавшую спать Одетту. Когда его силком заставили жениться на ней, это было поистине предельным унижением. Он вдруг понял, что весь дрожит от предвкушения. Пробил, пробил час расплаты.

Пьер подтащил к двери тяжелый стул и надежно подпер створку. Теперь точно никто не войдет.

Шум разбудил Одетту. Та встрепенулась, оторвала голову от подушки.

– Что такое?

Пьер постарался развеять ее опасения.

– Алэн пошел к аптекарю за укрепляющим настоем для тебя.

Он приблизился к кровати. Одетта словно неким чутьем уловила угрозу и спросила дрогнувшим голосом:

– Почему ты запер дверь?

– Чтобы тебя не беспокоили. – В следующий миг Пьер выхватил подушку из-под ее головы и прижал к лицу жены сверху. Он действовал быстро и сумел заглушить крик, уже готовый сорваться с ее губ.

Одетта забилась с удивительной яростью, норовя вырваться. Кое-как высунула голову из-под подушки, ухитрилась глубоко вдохнуть, прежде чем Пьер сумел снова закрыть ей нос и рот. Она дергалась так отчаянно, что ему пришлось взобраться на постель и встать коленями ей на грудь. Руки ее оставались свободными, и она принялась колошматить его по ребрам и по животу, а он лишь скрежетал зубами и терпел, продолжая давить на подушку, налегая всем своим весом.

Ему показалось, что все это впустую, что Одетта рано или поздно высвободится, и в страхе он будто обрел дополнительную силу и навалился на жену.

Наконец она начала сдаваться. Удары сделались слабее, потом ее руки и вовсе бессильно упали. Ноги дернулись еще несколько раз и замерли. Пьер не отнимал подушку от ее лица. Он не собирался допускать ошибки – с этой мымры станется ожить. Только бы Алэн не вернулся! Но вряд ли этот Джильо способен приготовить микстуру настолько скоро…

Никогда прежде Пьер никого не убивал своими руками. Да, он был причастен к гибели сотен еретиков и многих невинных людей; ему до сих пор снились груды обнаженных тел на парижских улицах в Варфоломеевскую ночь. Прямо сейчас они с герцогом де Гизом замышляли вторжение в Англию, которое обернется тысячами жертв. Но от его собственной руки еще никто не умирал – до этого мгновения. И тут все было иначе. Душа Одетты покинула тело, пока он перекрывал ей дыхание. До чего же жутко…

Когда она пролежала неподвижно с пару минут, Пьер осторожно отнял подушку от ее изможденного болезнью лица и всмотрелся в ненавистные знакомые черты. Одетта не дышала. Он положил ладонь ей на грудь. Сердцебиение не ощущалось.

Сдохла!

Хотелось вопить от радости. Сдохла!

Пьер сунул подушку обратно под голову Одетте. Мертвая жена выглядела какой-то умиротворенной, что ли. По ее лицу никак нельзя было сказать, что перед смертью она столкнулась с насилием.

Радость быстро прошла. Пьер задумался, как сделать так, чтобы его не разоблачили. Оттащил стул от двери. Черт подери, где эта рухлядь стояла раньше? Или это не важно?

Озираясь по сторонам в поисках мелочей, которые могли бы его выдать, он заметил, что постельное белье сильно смялось, и поспешил разгладить простыню под телом Одетты.

Что дальше?

Ему хотелось сбежать, но он обещал Алэну никуда не уходить; если выйдет, все решат, что он виноват. Лучше всего притвориться, будто ничего не заметил. Но до чего же мерзко оставаться в одной комнате с трупом! Да, он ненавидел Одетту и был счастлив от того, что та наконец сдохла, но сознавал, что взял на себя страшный, смертный грех.

Господу-то ведомо, что именно он совершил, пусть даже никто его ни в чем не заподозрит. Он убил собственную жену. Возможно ли получить отпущение за такой грех?

Глаза Одетты оставались открытыми. Пьер боялся заглянуть в них, наполовину ожидая, что там теплится жизнь. Надо бы и закрыть, наверное, но прикоснуться к трупу себя никак не заставить…

Пьер попытался встряхнуться. Отец Муано, помнится, всегда говорил, что прощение ему уготовано, ибо он делает богоугодное дело. Ведь здесь то же самое, правда? Нет, не правда. Он поддался порыву, убил из себялюбия. Ему нет прощения.

Он ощущал себя обреченным. Руки тряслись – те самые руки, что прижимали подушку к лицу Одетты, пока та не задохнулась. Пьер опустился на скамью у окна и стал смотреть на улицу, только бы не встречаться с мертвым взглядом Одетты. Каждые несколько секунд он оборачивался, дабы удостовериться, что она по-прежнему неподвижна. Ему то и дело мнилось, что труп садится в постели, поворачивается к нему лицом, воздевает указующий перст и беззвучно произносит: «Он меня убил».

Но вот дверь распахнулась, и в комнату вошел Алэн. Пьер с трудом подавил особенно острый приступ страха, едва не вынудивший крикнуть: «Это я! Я ее убил!» А затем вдруг к нему вернулось привычное спокойствие.

– Тсс! – прошептал он, хотя Алэн и без того старался не шуметь. – Разбудишь мать.

– Она не спит, – возразил Алэн. – Глаза открыты. – Тут он нахмурился. – Ты расправил белье.

– Мне показалось, что оно сильно смялось.

В голосе Алэна прозвучало удивление.

– Очень мило с твоей стороны. – Он снова нахмурился. – А зачем ты двигал стул?

Пьера поразило и расстроило то, что Алэн подмечает такие мелочи. Он не мог придумать никакого разумного объяснения, а потому ограничился отрицанием:

– Я ничего не двигал. Он стоит, где стоял.

Алэн заломил бровь, но дальше расспрашивать не стал. Поставил на столик у стены бутыль с настоем и протянул Пьеру монеты, полученные на сдачу. И заговорил с мертвым телом:

– Мама, я принес лекарство. Налью тебе прямо сейчас. Его надо пить с водой или с вином.

Пьеру хотелось гаркнуть во весь голос: «Погляди на нее, дурень, – она же мертва!»

На том же столике стояли кувшин с вином и кружка. Алэн отлил в кружку немного настоя, добавил вина, помешал ножом. Потом – наконец-то – шагнул к кровати.

– Давай я тебя подниму, и ты сядешь, – сказал он. Поглядел на Одетту, наморщил лоб. – Мама, ты меня слышишь? – Внезапно его голос упал до шепота: – Мария-заступница, нет!

Он выронил кружку. Пахучая лужица растеклась по полу.

Пьер смотрел на него с нездоровым любопытством. После секундного оцепенения Алэн подался вперед и склонился над мертвым телом.

– Мама! – крикнул он, будто крик мог вернуть Одетту из мертвых.

– Что-то не так? – осведомился Пьер.

Алэн схватил Одетту за плечи, приподнял над кроватью. Голова Одетты безжизненно запрокинулась.

Пьер шагнул к кровати, предусмотрительно выбрав край подальше от Алэна, чтобы пасынок его не ударил, – мало ли что взбредет в голову человеку, чей ум помутился от горя? Он вовсе не боялся Алэна – наоборот, это пасынок от него бегал, – но сейчас было не время затевать драку.

Алэн с ненавистью уставился на него.

– Что ты натворил?

– Я просто следил за ней. Мне почудилось, что она без сознания, только и всего.

Алэн опустил тело матери на кровать, уложил ее голову на подушку, послужившую орудием убийства. Прикоснулся к груди Одетты, стараясь уловить сердцебиение, потом потрогал шею, нащупывая жилку. Затем прижался щекой к ее носу, ловя дыхание, всхлипнул – и выдавил:

– Она умерла!

– Ты уверен? – Пьер тоже притронулся к груди жены и опечаленно кивнул. – Боже мой! А мы-то думали, что она поправляется.

– Она поправлялась! Ты убил ее!

– Алэн, успокойся…

– Не знаю как, но это ты ее убил!

Пьер подошел к двери и крикнул в коридор, зовя прислугу:

– Эй, кто-нибудь! Сюда! Скорее!

– Я тебя прикончу! – процедил Алэн.

В иных обстоятельствах Пьер бы рассмеялся.

– Не пори чушь, сопляк!

– Я тебя прикончу! – повторил Алэн. – Ты зашел слишком далеко. Ты убил мою мать, и я отплачу тебе той же монетой. Сколько бы ни пришлось ждать, я убью тебя своими руками и буду смотреть, как ты умираешь.

На мгновение Пьер ощутил приступ страха, но совладал с собой. Этот мозгляк никого и никогда не сможет убить.

В коридоре появилась Нат, с корзиной в руках – явно только что с рыбного рынка.

– Иди сюда, Нат! – позвал Пьер. – Живее! Случилось нечто ужасное…

Сильви надела черную шляпу с плотной вуалью и в таком виде отправилась на похороны Одетты Оман де Гиз.

Ей хотелось встать рядышком с Нат и Алэном, утешить их – на обоих не было лица; к тому же она ощущала некую духовную связь с Одеттой, возможно, потому, что они обе побывали замужем за Пьером Оманом.

Нед не пришел на похороны. Он был в соборе Нотр-Дам, высматривал там видных английских католиков, нашедших приют в Париже. Быть может, сторонники герцога де Гиза окажутся достаточно глупыми и опрометчивыми для того, чтобы выдать себя.

С утра капал дождь, на кладбище было грязно. В большинстве скорбящих Сильви опознала младших членов семейства де Гизов и прислугу. Из тех, что занимали положение повыше, пришли только Вероник де Гиз, знавшая Одетту с юности, и сам Пьер, очевидно, притворявшийся, будто сокрушен утратой.

Сильви поглядывала на Пьера с опаской, хоть и сознавала, что он никак не проникнет взглядом под ее вуаль. Он и не пытался, даже не посмотрел в ее сторону.

Плакали лишь Нат и Алэн.

Когда все закончилось, Пьер и большинство скорбящих удалились. Сильви, Нат и Алэн укрылись под раскидистым дубом.

– Я уверен, он ее убил, – сказал Алэн.

Этот мужчина был привлекателен, как все де Гизы, даже несмотря на красные от слез глаза.

– Но ведь она болела.

– Да, болела. Я оставил ее наедине с ним всего на несколько минут, побежал к аптекарю за микстурой, а когда вернулся, она была мертва.

– Мне так жаль! – Сильви понятия не имела, насколько справедливы обвинения Алэна, но не сомневалась в том, что Пьер способен на убийство.

– Я ухожу из дворца, – заявил Алэн. – У меня нет причин оставаться тут, раз мама умерла.

– И куда вы пойдете?

– Переберусь в коллеж.

– Я тоже уйду, – сказала Нат. – Меня уволили. Пьер всегда меня ненавидел.

– Да что ты? Куда же ты пойдешь?

– Уж всяко не в прислуги. Торговля книгами намного прибыльнее. – Нат не казалась расстроенной увольнением. С тех пор как Сильви сделала ее, много лет назад, своими глазами и ушами, у бывшей пугливой простушки заметно прибавилось уверенности в себе.

А вот Сильви огорчилась.

– Тебе обязательно уходить? Кроме тебя, никто нам не сообщал столько важного о Пьере и де Гизах.

– Ничего не поделаешь. Он меня вытурил.

– Может, попросишься остаться? – Ничего умнее Сильви в голову не приходило.

– Сама понимаешь, что это глупость.

Сильви и вправду понимала: Пьера сколько ни моли, он ничуть не смягчится.

Вот незадача… Но уже в следующий миг возникло решение, показавшееся очевидным.

Сильви повернулась к Алэну.

– Ты же можешь остаться с Пьером, верно?

– Нет.

– Нам нужно знать, что он замышляет.

Лицо Алэна перекосилось от душевной муки.

– Я не могу жить с человеком, убившим мою мать!

– Но ты веришь в истинное слово Божье.

– Конечно.

– Мы должны распространять это слово по всему свету, правильно?

– Да, я знаю.

– Наилучший способ послужить нашему делу – это извещать меня о кознях твоего отчима.

Алэн смешался.

– Правда?

– Стань его помощником, сделайся для него незаменимым.

– Я поклялся ему в лицо, что прикончу его, рано или поздно.

– Он скоро об этом забудет, поверь. Столько народу клялось убить Пьера, что он давно сбился со счета. Лучше всего отомстить ему, разрушив его попытки помешать распространению истинной веры. Господь тебя вознаградит.

– Так я почту мамину память, – задумчиво произнес Алэн.

– Вот именно.

– Нужно поразмыслить. – Алэн снова приуныл.

Сильви поглядела на Нат, а та исподтишка повела рукой – мол, предоставь это мне, я справлюсь. Наверное, лучше так и поступить, подумалось Сильви, ведь Нат была для Алэна едва ли не второй матерью.

– Нам очень, очень важно знать, – сказала Сильви Алэну, – кто из английских католиков водит компанию с де Гизами.

– На прошлой неделе в особняке была встреча, – откликнулся Алэн. – Герцог и прочие обсуждали, как вторгнуться в Англию.

– Ужас какой! – Сильви не стала говорить, что уже знает об этой встрече. Нед научил ее никогда не признаваться лазутчику в наличии иных источников сведений – таковы, как он сказал, главные правила игры. – А англичане на этой встрече были?

– Да, один священник из Английского коллежа. Мой отчим встречался с ним несколько раз. Он пообещал установить связь с Марией Стюарт и удостовериться, что та поддержит восстание.

Этого Херонима Руис не сообщала. Нужно как можно скорее известить Неда. Однако прежде следовало уточнить важную подробность.

– Кто был этот священник? – спросила Сильви – и затаила дыхание в ожидании ответа.

– Все называют его Жаном Ланглэ.

Сильви облегченно выдохнула.

– Вот как? Кто бы мог подумать…