Эбрима Дабо наслаждался жизнью. Он был свободен, богат и счастлив.

Солнечным воскресным днем летом 1566 года он вместе со своим напарником, Карлосом Крусом, покинул Антверпен и отправился за город. Оба они принадлежали к числу обеспеченных, хорошо одетых жителей одного из богатейших городов мира и на паях владели крупнейшей антверпенской мастерской по производству железа. Смекалкой, думал Эбрима, они достойны друг друга – сам он старше и мудрее, зато Карлос сполна обладал дерзким воображением, присущим молодости. Карлос женился на Имке, дочери своего дальнего родича Яна Фольмана, и у них уже было двое маленьких детей. Эбрима же, которому в следующем году исполнялось пятьдесят, взял в жены Эви Дирке, вдову своих лет, а ее сына, своего пасынка, пристроил к работе в мастерской.

Ему частенько вспоминалась деревня, где он родился и вырос. Будь возможно повернуть годы вспять и избежать попадания в плен и рабства, он бы прожил долгую, спокойную, лишенную треволнений жизнь в этой деревне. Почему-то от таких воспоминаний становилось грустно. Однако обратного пути не было. Для начала, он попросту не знал, как вернуться на родину. И было кое-что еще – он слишком многому научился, отведал плода с древа познания, подобно Еве в той истории, в какую верили христиане, а потому ему возбранялось возвращаться в райский сад. Он говорил по-испански и по-французски и освоил брабантское наречие, а на родном языке не произносил ни слова вот уже много лет. Стены его дома украшали картины маслом, он привык услаждать слух музыкой, которую исполняли белые музыканты, и придирчиво выбирал, каким вином утолять жажду. Он стал другим человеком.

Благодаря смекалке, упорному труду и толике удачи он сумел начать жизнь заново. Теперь ему хотелось лишь сохранить все то, чего он достиг. Однако он опасался, что не сможет этого сделать.

Они с Карлосом далеко не единственные покинули город. Жители Антверпена вообще любили гулять в сельской местности по хорошей погоде, но сегодня число желающих прогуляться превзошло все разумные мерки. Узкую проселочную дорогу заполонили сотни людей. Со многими из них Эбрима был знаком: одни поставляли ему руду, другие покупали у него железо, третьи, обширные семейства, проживали по соседству, торговали в лавках, где он приобретал мясо, перчатки и стеклянную посуду. Все направлялись в одно и то же место, на просторный луг, известный как Пастбище графа Юбера. Дети Карлоса обожали резвиться на этом лугу. Но люди вокруг Эбримы сегодня шли отнюдь не веселиться.

Все они были протестантами.

Многие держали в руках тоненькие книжечки – Псалтырь, переведенный на французский поэтом Клеманом Маро и отпечатанный в Антверпене. Владеть этой книгой считалось преступлением, а за торговлю ею грозила смерть, но книжку продавали повсюду и стоила она мизерных денег.

Среди молодежи многие были с оружием.

Эбрима думал, что Пастбище графа Юбера выбрали для сбора, поскольку оно лежало за пределами власти городского совета Антверпена, стража туда не заходила – да и разогнать столь многочисленную толпу было бы в любом случае непросто. Но об опасности забывать не стоило, всем была памятна сравнительно недавняя резня в Васси. Потому-то часть молодых людей выглядела настроенной весьма воинственно.

Карлос был католиком; самого Эбриму всякий христианин, сумей он заглянуть в сердце чернокожего и прочитать его мысли, назвал бы язычником, но Эбрима успешно притворялся ревностным католиком, наподобие Карлоса. Даже его супруга Эви не ведала об этом; если она и задавалась вопросом, почему он так любит ходить к реке на рассвете по воскресеньям, ей хватало ума не спрашивать об этом вслух. Вместе со своими семьями Эбрима и Карлос исправно посещали приходскую церковь, а когда случались важные поводы, захаживали в антверпенский собор. Оба они боялись того, что религиозные распри в Нидерландах погубят их благоустроенную жизнь, как это произошло с жизнями множества людей в соседней Франции.

Таких, как Карлос, философы именовали простыми душами; он искренне не понимал, как кому-то может взбрести в голову отказаться от привычной веры и сменить ее на другую. А Эбрима, снедаемый печалью и тревогой, сознавал, что именно влечет стольких голландцев к протестантству. Католичество было верой завоевателей-испанцев, а многие голландцы не скрывали недовольства господством иноземцев. Кроме того, голландцев отличала склонность к изобретениям и новшествам, а католическая церковь была привержена устоям, осуждала все новое и не желала обновляться. Хуже всего было то, что духовенство неодобрительно относилось к коммерции, обогатившей множество голландцев, в особенности к банковскому делу, каковым невозможно было заниматься, не впадая в грех ростовщичества. Зато влиятельный Жан Кальвин, вожак женевских протестантов, умерший два года назад, во всеуслышание объявил, что брать проценты по ссудам отнюдь не грешно.

Этим летом, стараниями неутомимых пасторов-кальвинистов, что прибывали из Женевы и проповедовали в полях и лесах страждущим голландцам, распространение протестантства пошло куда быстрее, словно хилый ручеек вдруг обернулся полноводной рекой.

Протестантов преследовали, конечно, но гонения не были постоянными. Нидерландами правила Маргарита, герцогиня Пармская, незаконнорожденная сестра короля Фелипе Испанского – от его имени. Она ценила спокойствие и потому не слишком ревностно боролась с ересью, а вот ее единокровный брат твердо вознамерился истребить всякие признаки ереси во всех своих владениях. Когда казалось, что герцогиня проявляет излишнюю веротерпимость, обычно вмешивался кровожадный великий инквизитор Пьетер Тительманс, и тогда протестантов принимались пытать, калечить и сжигать заживо. Впрочем, подобных суровостей не одобряли даже сами католики. Потому за соблюдением законов в стране следили, что называется, вполглаза. Люди вроде Карлоса куда больше интересовались покупками и продажами, а потому новая вера распространялась все шире.

Насколько она разошлась – именно ради того, чтобы это узнать, Карлос с Эбримой отправились на сбор протестантов за городской чертой. Совет Антверпена поручил им оценить, сколь крепка поддержка нового вероучения. В городе проделать нечто подобное было затруднительно, поскольку протестанты благоразумно скрывались, пусть и без особого усердия; но сегодня представился редкий и оттого еще более удачный случай посчитать городских протестантов. Один из советников попросил Карлоса и Эбриму, известных своей набожностью, о дружеской услуге – присоединиться к толпе на Пастбище графа Юбера и заняться подсчетами.

Если судить по количеству людей на дороге, на Пастбище должно было собраться куда больше протестантов, чем ожидал совет.

– Как продвигается картина? – осведомился Эбрима, шагая рядом Карлосом.

– Почти закончена. – Карлос нанял лучшего антверпенского художника написать картины для собора. Эбрима знал, что в своих молитвах Карлос благодарит Бога за все, что обрел в последние годы, и просит не отнимать нажитого. Как и сам Эбрима, Карлос опасался в один несчастный день потерять имущество. Он часто упоминал Иова, человека, у которого было все, но который всего лишился, и повторял одну фразу: «Господь дает, Господь и забирает».

Эбрима часто задумывался, почему Карлос не отринул католичество после тех преследований, какие церковь обрушила на него в Севилье. Его напарник не был склонен к откровенности в таких материях, но за годы, проведенные вместе, Эбрима уяснил, по обмолвкам и случайным фразам, что Карлос находит подлинное утешение в католическом богослужении, утешение сродни тому, каковое сам Эбрима обретал после свершения водного обряда. Никто из них не испытывал ничего, хотя бы отдаленно похожего на протестантских службах в выбеленных изнутри церквушках.

– И что будет изображено на этой картине? Помнится, ты никак не мог решить.

– Чудо в Кане Галилейской – когда Иисус превратил воду в вино.

Эбрима рассмеялся.

– А, твоя любимая история из Библии! Что в ней такого?

Пристрастие Карлоса к вину ни для кого не было секретом.

Карлос улыбнулся.

– Покров с картины снимут на следующей неделе.

Считалось, что эта картина – дар городу от гильдии мастеров по металлу, но все в Антверпене знали – или скоро узнают, – что работу художника оплатил Карлос. Лишнее доказательство того, как быстро Карлос вошел в число наиболее важных горожан. Он был дружелюбен, общителен и очень умен; однажды он почти наверняка станет городским советником.

Эбрима, молчаливый и скрытный, относился к иному типу людей. Умом он ничуть не уступал Карлосу, но был начисто лишен политических устремлений. Вдобавок деньги он предпочитал копить, а не тратить.

– Будет большой праздник, – прибавил Карлос. – Надеюсь, вы с Эви тоже придете.

– Разумеется.

Пение они услышали задолго до того, как добрались до Пастбища. Эбрима вдруг ощутил, что по рукам поползли мурашки. Переливы голосов звучали бесподобно. Он привык к хоровому пению в католических храмах – в соборах такие хоры бывали весьма многочисленными, – но это исполнение было совсем другим. Никогда прежде ему не доводилось слышать, как тысячи голосов выводят какой-либо напев в едином порыве.

Дорога нырнула в рощицу, затем взбежала на невысокий пригорок, с которого открывался великолепный вид на весь луг. Тот спускался к неглубокой речке, потом снова слегка забирал вверх, и все это пространство в добрых десять акров заполняли люди – мужчины, женщины и дети. Поодаль, на грубо сколоченном помосте, стоял пастор, руководивший пением.

Протестанты пели по-французски:

Эбрима, понимавший французский, сообразил, что это перевод с латыни. Тридцать третий псалом. Он слышал этот гимн и раньше, но никогда – в таком исполнении. Казалось, многоцветие голосов порождено самой природой, и поневоле приходил на память ветер, летящий над океаном. Эти люди всей душой верили тому, о чем пели, – что, бредя дорогой смертной тени, не убоятся зла.

Неподалеку мелькнул Маттус, пасынок Эбримы. Каждое воскресенье Маттус ходил к мессе с матерью и с приемным отцом, но у него все чаще проявлялось желание бранить католическую церковь. Мать советовала ему держать недовольство при себе, но юноша не слушал: ему было семнадцать, и для него существовало только черное и белое, а доброе и дурное никак не сочетались. Эбриму немало обеспокоило то, что Маттус шел с компанией юнцов, поголовно вооружившихся увесистыми дубинками.

Карлос тоже заметил Маттуса.

– Эти парни явно напрашиваются на драку, – настороженно проговорил он.

Впрочем, на лугу пока царили мир и спокойствие, поэтому Эбрима постарался отогнать опасения.

– Надеюсь, они уйдут разочарованными.

– Народищу-то сколько!

– По-твоему, сколько именно?

– Тысячи.

– И как мы будем их пересчитывать?

Карлос ловко обращался с подсчетами.

– Для простоты прикинем, что толпа делится ровно пополам – половина на одной стороне речки, половина на другой. Проведи мысленную линию отсюда до проповедника. Сколько, на глазок, людей в ближайшей к тебе четверти? Или можно и ее поделить на четыре части.

Эбрима прикинул.

– Примерно пять сотен в каждой малой четверти.

Карлос вдруг встрепенулся, забыв о подсчетах.

– А вот и неприятности.

Он смотрел Эбриме за спину, и Эбрима поспешно обернулся. Он сразу увидел, что вызвало тревогу Карлоса: через ту рощицу, которую они недавно миновали, двигался малочисленный отряд – священники и солдаты.

Если они явились разогнать протестантский сбор, их слишком мало. Вооруженная толпа, исполненная убежденности в своей правоте, их просто-напросто сметет.

Посреди отряда шествовал мужчина лет шестидесяти, с огромным серебристым крестом, вышитым на черном одеянии. Когда отряд приблизился, Эбрима разглядел, что нос у этого старца с горбинкой, глаза глубоко посажены, а тонкие губы крепко сжаты.

Сам Эбрима старика не узнал, но Карлос воскликнул:

– Это же Пьетер Тительманс, декан Ронсе! Великий инквизитор!

Эбрима покосился на Маттуса и на приятелей пасынка. Те пока не замечали новоприбывших. Как они поступят, когда осознают, что великий инквизитор Тительманс почтил протестантское собрание своим присутствием?

Карлос дернул Эбриму за рукав.

– Слушай, давай-ка отойдем. Он меня знает.

Увы, было слишком поздно. Тительманс углядел Карлоса, притворился, будто удивлен встречей, и произнес:

– Ты разочаровал меня, сын мой. Не ждал увидеть тебя в этом оплоте богохульства.

– Я добрый католик! – возразил Карлос.

Тительманс наклонил голову, точно проголодавшийся сокол, который заметил добычу.

– И что добрым католикам понадобилось на оргии протестантов, распевающих псалмы?

Инквизитору ответил Эбрима:

– Городской совет пожелал узнать, сколько всего протестантов в Антверпене. Нас послали их пересчитать.

Тительманс недоуменно приподнял бровь и снова обратился к Карлосу:

– Прикажешь верить на слово этому эфиопу? А ведь он небось мусульманин.

Эх, если бы ты знал, кто я, подумал Эбрима. Тут он увидел среди спутников Тительманса знакомое лицо – лицо мужчины средних лет с пегими, или цвета перченой соли, волосами и ярким румянцем, выдающим пристрастие к вину.

– Отец Гус меня знает!

Гус был каноником антверпенского собора.

– Оба они и вправду добрые католики, декан Пьетер, – негромко проговорил Гус. – Они ходят в приходскую церковь Святого Иакова.

Псалом между тем закончился, и протестантский проповедник стал вещать. Некоторые придвинулись ближе, чтобы разобрать слова, гремевшие над полем; другие, заметив Тительманса и его серебряный крест, недовольно зароптали.

– Декан, протестантов здесь намного больше, нежели мы предполагали, – обеспокоенно прибавил Гус. – Если на нас нападут, мы вряд ли сумеем защитить себя.

Тительманс словно не услышал.

– Если вы двое столь верные слуги матери-церкви, какими хотите выглядеть, назовите мне, будьте любезны, имена хоть кого-то из этих злодеев. – Он широким взмахом руки обвел толпу на лугу.

Эбрима вовсе не собирался предавать своих соседей и обрекать тех на пытки – и знал, что Карлос разделяет его чувства. С уст Карлоса уже готов был сорваться негодующий возглас, и Эбрима поспешил вмешаться.

– Конечно, декан Пьетер, – сказал он. – Мы с удовольствием это сделаем. – Притворился, будто озирается по сторонам, и изрек: – Прямо сейчас, к сожалению, я не вижу никого знакомого.

– Неужели? Тут ведь собралось тысяч семь или восемь. И среди них никого, вам известного?

– В Антверпене проживают восемьдесят тысяч человек. Я не могу знать их всех.

– Всех и не нужно, вполне достаточно нескольких.

– Увы, ничем не могу помочь. Возможно, дело в том, что все мои друзья – тоже католики.

Тительманс скривился. Эбрима в душе возликовал. Ему удалось выдержать этот допрос.

В этот миг его окликнули из-за спины на сочном брабантском наречии:

– Ба! Эбрима! Карлос! Как поживаете?

Эбрима обернулся и увидел перед собой Альберта Виллемсена, мастера по металлу и своего шурина, который помог им, когда они прибыли в Антверпен шесть лет назад. Альберт построил надувную печь, такую же, как у них, и та не развалилась и не взорвалась. С Виллемсеном были его жена Бетье и дочка Дрике, четырнадцатилетняя красавица с ангельским личиком. Все семейство, насколько знал Эбрима, приняло протестантское вероучение.

– Разве не здорово?! – вскричал Альберт. – Все эти люди поют во славу Божью, и никто не велит им замолчать!

– Думай, что говоришь, – вполголоса произнес Карлос.

Но вошедший в раж Альберт не замечал ни самого Тительманса, ни его креста.

– Да брось, Карлос! Я знаю, ты человек разумный, вовсе не из этой банды твердоголовых! Сам видишь, здесь нет ничего, что могло бы прогневить любящего нас Всевышнего.

– Заткнись! – процедил Эбрима.

Альберт опешил, собрался было обидеться, но тут его супруга Бетье ткнула пальцем в инквизитора, и Виллемсен побледнел.

Теперь и прочие заметили Тительманса, а большинство находившихся поблизости протестантов отвернулось от проповедника – инквизитор занимал их куда больше. Маттус и его дружки двинулись в сторону церковников, помахивая дубинками.

– А ну назад, парни! – крикнул им Эбрима. – Вы тут не нужны!

Маттус пропустил слова отчима мимо ушей и встал рядом с Дрике. Он изрядно вымахал за последние пару лет и еще не до конца свыкся со своим ростом. На юношеском лице страх смешивался с предвкушением. При этом он словно оберегал Дрике. Не влюбился ли мальчик? – подумал Эбрима. Надо будет расспросить Эви.

– Декан Пьетер, мы должны вернуться в город! – сказал отец Гус.

Тительмансу явно не хотелось уходить с пустыми руками. Указав на Альберта, он справился:

– Кто это, отец Гус? Как его имя?

– Прошу прощения, декан, но я не знаю этого мужчину.

Эбрима восхитился тем, с какой уверенностью священник солгал.

Тительманс повернулся к Карлосу.

– Зато ты, сын мой, точно его знаешь, он окликал тебя, как закадычного друга. Кто это?

Карлос растерялся.

Тительманс прав, мысленно признал Эбрима: после столь теплого приветствия Карлос не сможет отрицать, что знает Альберта.

– Ну же, сын мой, смелее! Ты назвал себя добрым католиком, значит, должен помогать матери-церкви выявлять еретиков. Если откажешься, тебя расспросят в другом месте, где у нас хватает средств развязывать языки и добывать правду.

Карлос поежился; наверное, подумалось Эбриме, сразу вспомнил Педро Руиса и пытку водой в Севилье.

Альберт смело шагнул вперед.

– Не допущу, чтобы моего друга мучили из-за меня, – твердо сказал он. – Меня зовут Альберт Виллемсен.

– Занятие?

– Мастер по металлу.

– А женщины?

– Их это не касается.

– Лишь Господу милосердному дано судить, а не нам. Кто они?

– Я их не знаю, – с отчаянием в голосе проговорил Альберт. – Встретились по дороге. Наверное, шлюхи.

– Они не похожи на шлюх. Ничего, выясним. – Тительманс повернулся к отцу Гусу. – Запишите: Альберт Виллемсен, мастер по металлу. – Потом подобрал подол сутаны, развернулся и двинулся обратно, в сторону города. Вся свита последовала за ним.

Протестанты молча глядели вослед инквизитору.

Тишину нарушил Карлос.

– Вот же гадство!

Северная башня антверпенского собора имела в высоту более четырех сотен футов. Предполагалось, что башен в итоге будет две, но к строительству южной так и не приступили. На взгляд Эбримы, лишенная близнеца северная башня смотрелась даже выигрышнее, этаким одиноким пальцем, устремленным в небеса.

Войдя в неф, он невольно испытал прилив восхищения. Над узким центральным проходом возносился сводчатый потолок, немыслимо, непостижимо высокий. Порой, особенно когда его глазам представало подобное зрелище, Эбрима спрашивал себя – а не существует ли христианский Бог на самом деле? Но потом напоминал себе, что ничто, возведенное человеческими руками, не в состоянии соперничать с могуществом и величием реки.

Над массивным алтарем висела городская гордость, резное изображение Христа, распятого между двумя разбойниками. Антверпен был богатым и славным городом, поэтому его собор изобиловал картинами, скульптурами, витражами и драгоценностями. А сегодня к этой прорве сокровищ добавится картина Карлоса, друга и напарника Эбримы.

Он надеялся, что это подношение собору угомонит отвратительного Пьетера Тительманса, утишит его инквизиторское рвение. Весьма неприятно иметь среди своих врагов великого инквизитора.

С южной стороны располагалась часовня, посвященная святому Урбану, покровителю виноделов. Там и висела новая картина, покуда прикрытая алым бархатом. Скамьи в часовне предназначались для родных и друзей Карлоса, а также для гильдейских старейшин. Поблизости, желая первыми узреть новую картину, толпились около сотни человек – соседи и торговцы, все в своих наилучших нарядах.

Карлос будто светился от счастья. Он восседал на почетном месте в соборе, что стоял посреди великого города. Предстоящая церемония должна была подтвердить его принадлежность Антверпену. Он чувствовал, что его любят, уважают и ценят.

Прочитать молитву и принять картину явился отец Гус. В своей короткой проповеди он назвал Карлоса добрым христианином, который растит детей в благочестии и расходует собственные средства на украшение собора. И даже намекнул, что Карлосу суждено однажды сыграть заметную роль в городском совете. Гус Эбриме нравился. Каноник часто ругал протестантов в проповедях, но дальше этого не заходил. Наверняка ему претит помогать Тительмансу, и он соглашается с великим инквизитором лишь по необходимости.

Пока отец Гус читал молитву, дети расшалились. Им тяжело было выслушивать столь долгие речи даже на родном языке, не говоря уже о латыни. Эбрима негромко шикнул на них, как и полагалось заботливому отцу.

Завершив молитву, отец Гус подозвал Карлоса, чтобы снять бархат с картины.

Карлос взялся за край алого покрывала, потом внезапно замер. Эбрима было подумал, что друг вознамерился произнести речь; это было бы ошибкой – мирянам не полагалось вести себя так в церкви, это правило нарушали разве что протестанты. Но Карлос спохватился и потянул за край – сперва неуверенно, затем решительнее. Бархат сполз по стене алым потоком, и картина предстала взорам.

Свадьбу, на ней изображенную, праздновали в просторном городском доме, весьма схожем с домами антверпенских банкиров. Иисус сидел во главе стола в голубом хитоне. Место рядом занимал хозяин дома, широкоплечий мужчина с густой черной бородой, очень похожий на Карлоса, а подле него сидела прекрасная женщина с улыбкой на устах – должно быть, Имке. Со стороны нефа донеслись восхищенные возгласы, в часовне все заулыбались, послышались смешки – люди находили среди гостей свадебного пира другие знакомые лица. Эбрима обнаружил себя, в арабском головном уборе, а возле него была Эви, облаченная в платье, что подчеркивало ее пышную грудь. Богато одетый мужчина рядом с Имке наверняка был ее отцом, Яном Фольманом. В пустые кувшины из-под вина на столе заглядывал высокий и худой человек несчастного вида, в котором с первого взгляда опознавался Адам Смитс, самый известный антверпенский виноторговец. Даже собака на картине походила на Карлосова пса Самсона.

В часовне, среди древних камней собора, эта картина, залитая лучами солнца, что пробивались сквозь обращенное на юг окно, выглядела вполне уместно. Одеяния богатых гостей переливались оттенками алого, синего и ярко-зеленого, скатерть сияла белизной, а стены помещения на картине словно растворялись в воздухе.

Карлос даже не пытался скрыть свой восторг. Отец Гус пожал ему руку и ушел. Все прочие тоже возжелали поздравить Карлоса, и он двинулся к собравшимся, улыбаясь и принимая похвалы горожан. Покончив с этим, он хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Люди, приглашаю всех в мой дом! Обещаю, там вина предостаточно!

Всей компанией они направились извилистыми улочками, коих в центре города было не счесть, к дому Карлоса. Тот позвал гостей наверх, где в большой столовой уже дожидались угощение и вино. Гости охотно откликнулись на приглашение. К ним присоединились и несколько протестантов, решивших не ходить в собор, в том числе Альберт Виллемсен со своим семейством.

Эбрима взял стакан и сделал долгий глоток. Надо отдать Карлосу должное, в вине тот разбирался отлично. Эбрима вытер губы рукавом, ощущая, как вино согревает кровь и понуждает веселее глядеть на мир. Дружески потолковал с Яном Фольманом о делах, с Имке – о детях, а с Карлосом коротко переговорил насчет заказчика, который опаздывал с оплатой счетов: этот заказчик был среди приглашенных, наслаждался гостеприимством Карлоса, и Эбрима полагал, что сейчас самое время спросить его о деньгах; но Карлосу не хотелось портить настроение ни себе, ни другим. Гости понемногу начинали шуметь, дети баловались и кричали, юнцы пытались обаять юниц, а женатые мужчины заглядывались на жен своих друзей. Все пиршества одинаковы, подумалось Эбриме, в Африке все то же самое.

А потом пришел Пьетер Тительманс.

Эбрима заподозрил неладное, когда по столовой, начавшись от двери и быстро достигнув дальних углов, прокатился шепоток. Они с Альбертом Виллемсеном как раз обсуждали преимущества чугунных пушек перед бронзовыми, когда оба поняли, что что-то не так, и повернулись. Пьетер Тительманс стоял в дверном проеме, сверкая серебряным крестом, а за его спиной виднелись отец Гус и четверо солдат.

– Что нужно этому дьяволу? – пробормотал Эбрима.

– Быть может, он пришел поздравить Карлоса? – В голосе Альберта прозвучала плохо скрытая тревога.

Карлос протолкался сквозь притихших гостей и дружелюбно заговорил с Тительмансом:

– Добрый день, декан Пьетер. Прошу, проходите. Не желаете ли вина?

Инквизитор отмахнулся.

– Тут есть протестанты? – сурово спросил он.

– Не думаю, – ответил Карлос. – Мы только что вернулись из собора, где…

– Я знаю, чем вы занимались в соборе! – грубо перебил Тительманс. – Повторяю, тут есть протестанты?

– Уверяю вас, насколько мне известно…

– Сын мой, ты готов солгать. Я чую твою ложь!

Дружелюбие Карлоса дало трещину.

– Если вы не верите мне, зачем тогда спрашиваете?

– Чтобы испытать тебя. А теперь помолчи-ка.

Карлос возмутился:

– Вообще-то вы в моем доме!

Тительманс возвысил голос так, чтобы слышали все.

– Я пришел за Альбертом Виллемсеном!

Похоже, инквизитор не запомнил Альберта в лицо за тот короткий разговор на Пастбище графа Юбера; на мгновение Эбрима понадеялся, что гости сообразят сделать вид, будто Виллемсена здесь нет. Но его надежды не оправдались: многие, очень многие не нашли ничего умнее, чем повернуться и уставиться на Альберта.

Тот, помешкав в нерешительности, шагнул вперед и с напускным спокойствием спросил:

– Что вам угодно?

– Мне угодны ты и твоя жена. – Тительманс указал пальцем на Бетье, к несчастью, стоявшую рядом с супругом. Та побледнела, подтверждая догадку инквизитора, и придвинулась к мужу.

– Где ваша дочь?

Дрике держалась поодаль от родителей, и это было кстати: четырнадцатилетнюю девочку инквизитор вряд ли запомнил.

– Ее здесь нет, – отважно солгал Карлос.

Быть может, хоть девочку спасем, подумалось Эбриме.

Но Дрике не пожелала спасаться.

Звонкий девичий голос прорезал тишину:

– Это я Дрике Виллемсен.

Сердце Эбримы упало.

Она стояла у окна, в белом платье, и разговаривала с Маттусом, пасынком Эбримы, держа на руках домашнюю кошку Карлоса.

– Декан, это же ребенок! – воскликнул Карлос. – Неужто…

Но Дрике еще не закончила.

– Я – протестантка, – продолжила она с вызовом. – И благодарю за это Господа.

Гости принялись перешептываться, кто восхищенно, кто осуждающе.

– Иди сюда, – велел Тительманс.

Дрике пересекла столовую, высоко держа голову.

Вот дьявол, – подумал Эбрима.

– Берем этих троих, – распорядился Тительманс, обращаясь к своим спутникам.

– Почему вы никак не оставите нас в покое? – крикнул кто-то из гостей.

Инквизитор гневно повернулся в ту сторону, откуда донесся крик, но не смог разглядеть смутьяна. Зато Эбрима знал, кто кричал: уж он-то голос юного Маттуса ни с каким другим бы не спутал.

Крикуна поддержал другой:

– Отправляйтесь обратно в Ронсе!

Прочие гости одобрительно загудели и тоже принялись осыпать церковников насмешками и упреками. Солдаты вывели семью Виллемсенов из столовой. Тительманс повернулся, чтобы уйти, и тут Маттус метнул ему в спину буханку хлеба. Инквизитор вздрогнул, но оборачиваться не стал. В следующий миг в стену рядом с ним ударилась кружка, и вино забрызгало сутану инквизитора. Насмешки становились все грубее, голоса повышались. Тительманс поспешно юркнул в дверной проем, едва второпях не споткнувшись.

Гости проводили его смехом и улюлюканьем, но Эбрима знал, что радоваться нечему.

Сожжение Дрике назначили через две недели.

Об этом объявили в соборе. Тительманс сообщил, что Альберт и Бетье отреклись от своих заблуждений, раскаялись перед Господом и умолили святую церковь принять их обратно в свое лоно. Он догадывался, скорее всего, что это раскаяние Виллемсенов было притворным, но ему пришлось довольствоваться штрафом. А вот Дрике, к всеобщему ужасу, наотрез отказалась отрекаться от еретической веры.

Тительманс не позволял никому навещать девочку в тюрьме, но Альберт подкупил охрану и все-таки проник внутрь. Как он ни старался, ему не удалось переубедить дочь. С той твердостью духа, что свойственна юным, Дрике отвечала, что готова умереть, лишь бы не предавать Господа.

Эбрима с Эви навестили Альберта и Бетье в день накануне сожжения. Они хотели поддержать и утешить своих друзей, но попытка оказалась безуспешной. Бетье непрерывно плакала, Альберт молчал, стиснув кулаки, – Дрике была их единственным ребенком.

В тот день в мостовую на площади перед собором вбили столб, прямо под окнами изящного здания Большого рынка и громадного, недостроенного здания городского совета. Рядом со столбом вывалили на мостовую кучу хвороста.

Казнь должна была состояться на рассвете, но толпа собралась на площади еще до восхода солнца. Эбрима заметил, что люди подавлены. Когда казнили отъявленных преступников, вроде воров или насильников, зеваки потешались над осужденными и радовались их мучениям. Но сегодня все было иначе. Большинство пришедших составляли протестанты, опасавшиеся, что однажды нечто подобное может случиться и с ними. Католики – тот же Карлос – злились на протестантов за нежелание вести себя смирно и опасались, что французские религиозные войны могут перекинуться на Нидерланды; вдобавок мало кто из них считал справедливым обрекать на смерть девочку.

Дрике вышла из ратуши под присмотром Эгмонта, городского палача, великана в кожаном колпаке на голове и с пылающим факелом в руке. На девочке было то самое белое платье, в котором ее задержали. Эбрима сразу понял, что спесивый Тительманс совершил изрядный промах: Дрике выглядела невинной жертвой, какой, собственно, и была, а ее бледная красота словно сошла с полотен, изображавших Богородицу. Толпа дружно выдохнула. Эбрима негромко сказал своей жене Эви: «Она станет мученицей», потом покосился на Маттуса и увидел, что глаза паренька полны слез.

Распахнулась створка западной двери собора, и показался Тительманс, во главе немногочисленной процессии священников, похожих на черных ворон.

Двое солдат привязали Дрике к столбу и сложили хворост у ее ног.

Тительманс заговорил, принялся вещать об истине и ереси. Он, похоже, совершенно не догадывался о том, какое впечатление производит на людей. Все, буквально все в его облике и словах оскорбляло горожан – и наставительный тон, и чванливо задранный подбородок, и то обстоятельство, что он явился сюда из другого города.

Потом вмешалась Дрике, чей звонкий голос легко перекрыл вопли Тительманса. Девчонка запела по-французски:

Это был тот самый псалом, который протестанты пели на Пастбище графа Юбера, тридцать третий, что начинался со слов «Господь – Пастырь мой». По толпе будто пробежала волна. Эбрима стиснул зубы, чтобы не разрыдаться; другие вокруг плакали открыто. Все, кроме инквизитора, сознавали, что присутствуют при священной трагедии.

Тительманс впал в бешенство. Он развернулся к палачу. Эбрима стоял достаточно близко для того, чтобы расслышать его слова:

– Тебе полагалось вырвать ей язык!

У палачей имелся особый инструмент, наподобие щипцов, для вырывания языка. Такого наказания обыкновенно удостаивались лжецы, но порой щипцами пользовались, чтобы заставить замолчать еретиков, дабы те не проповедовали в час гибели.

– Никто же не распорядился, – сконфуженно прогудел Эгмонт.

Дрике пела дальше:

Она смотрела перед собой, а Эбриме чудилось, что он как наяву видит зеленые луга и мирные реки, уготованные в посмертии приверженцам любой веры.

– Сломай ей челюсть! – прорычал Тительманс.

– Ладно. – Эгмонт не отличался сообразительностью и был человеком довольно толстокожим, но инквизитор ухитрился оскорбить даже его, и палач не стал прятать свое недовольство. Впрочем, подчиняться он подчинился и передал факел солдатам поблизости.

Маттус, стоявший рядом с Эбримой, обернулся и крикнул толпе:

– Он приказал сломать ей челюсть!

– Тише! – прикрикнула на сына Эви, но голос Маттуса уже прогремел над площадью. В ответ толпа злобно заворчала, а слова юноши передавались из уст в уста, пока их не услышали все.

– Дайте ей помолиться! – не умолкал Маттус.

Толпа поддержала:

– Помолиться! Помолиться!

– Ты нарвешься на неприятности, – предостерегла сына Эви.

Эгмонт приблизился к Дрике и поднес руки к лицу девочки. Сунул большие пальцы ей в рот, крепко взялся за нижнюю челюсть и примерился, как надежнее вывернуть кость.

Внезапно Эбрима ощутил некое движение возле себя. В затылок Эгмонту ударил камень, пущенный рукою Маттуса.

Камень был крупным, юноша хорошо прицелился, и рука у него не дрогнула. Эбрима услышал глухой стук, с каким этот камень врезался в затылок палача. Эгмонт пошатнулся, как если бы на мгновение лишился сознания, и бессильно уронил руки, отпустив бедняжку Дрике. Зеваки захохотали.

Тительманс наконец сообразил, что события грозят совсем не тем исходом, на какой он рассчитывал.

– Ладно. Поджигай так!

– Нет! – завопил Маттус.

Полетели новые камни, но ни один не попал в цель.

Эгмонт забрал факел у солдата и поднес к куче хвороста. Сухие ветки занялись мгновенно.

Маттус оттолкнул Эбриму, вырвался из толпы и кинулся к Дрике. Эви отчаянно закричала ему в спину: «Стой!» Он не остановился.

Солдаты обнажили мечи, но семнадцатилетний Маттус оказался для них слишком проворным. Он раскидал пылающий хворост у ног Дрике и убежал обратно, а толпа сомкнулась за ним.

Солдаты устремились в погоню, размахивая мечами.

Толпа было раздалась перед ними. Эви завизжала:

– Они убьют его!

Эбрима понял, что остался единственный способ спасти мальчишку – начать мятеж. Вряд ли это будет трудно, ведь люди и без того едва сдерживаются.

Он протолкался вперед, и другие мужчины последовали за ним и встали вокруг столба, оставшегося без охраны. Эбрима обнажил свой кинжал и перерезал веревки, что удерживали Дрике. Откуда-то выскочил Альберт, подхватил дочь на руки – девочка почти ничего не весила – и мгновенно исчез в толпе.

Мужчины надвинулись на священников. Солдаты бросили гнаться за Маттусом и поспешили вернуться, чтобы защитить церковников.

Тительманс бегом устремился к собору, и прочие священники ринулись следом, напрочь забыв о собственном достоинстве и о том, что духовенству не пристало передвигаться столь неподобающим образом. Толпа позволила им сбежать. Люди молча наблюдали, как они вбегают под высокую резную каменную арку, распахивают большие деревянные двери и скрываются в вечном полумраке собора.

Альберт и его семья покинули Антверпен той же ночью.

Эбрима принадлежал к той горстке людей, которые знали, что Виллемсены направляются в Амстердам. Тот уступал размерами Антверпену, но располагался дальше на северо-восток, а потому был сильнее удален от оплота власти испанцев в Брюсселе – и по этой причине процветал и быстро развивался.

Эбрима с Карлосом выкупили мастерскую Альберта, заплатив золотом, которое Альберт забрал с собой, в седельных мешках на спине крепкого вьючного коня.

Влюбленный Маттус рвался уехать с Виллемсенами, и Эбрима, помнивший, пусть и смутно, каково это – быть влюбленным юнцом, склонялся к тому, чтобы его отпустить, однако Альберт заявил, что Дрике слишком молода для замужества и нужно подождать хотя бы год. Мол, пускай Маттус через год приедет в Амстердам и сделает ей предложение, если его страсть не угаснет. Маттус поклялся, что так все и будет, а Эви лишь заметила вскользь: «Поглядим».

Тительманс вел себя тихо. Не было ни новых столкновений, ни других арестов. Быть может, великий инквизитор осознал, что антверпенские католики чураются радикальных мер. Или же он попросту выжидал.

На месте протестантов Эбрима бы хоть немного угомонился, но те, похоже, почувствовали уверенность в собственных силах – уверенность, доходившую до самодовольства. Они требовали равноправия вер и права молиться так, как они считают нужным, но на самом деле, с досадой думал Эбрима, этого им всегда было мало. Своих соперников они считали не заблудшими душами, а отъявленными злодеями. Католические обряды, которые европейцы соблюдали на протяжении сотен лет, объявлялись в протестантских общинах святотатственными и подлежали искоренению. Словом, сами протестанты отнюдь не выказывали той веротерпимости, за которую вроде бы ратовали.

Эбриму беспокоило то обстоятельство, что испанские гранды и их местные союзники-священники как будто все больше утрачивали власть в стране. Городскую жизнь отравляли ненависть и насилие. Ему же, как и прочим негоциантам, хотелось мира и спокойствия, чтобы заниматься делами.

Именно делами они занимался в двадцатый день августа – торговался с покупателем железа, изнемогая от летней жары, – когда неприятности снова напомнили о себе.

На улице внезапно поднялась суматоха: забегали люди, зазвенело разбитое стекло, послышались громкие, возбужденные крики. Эбрима поторопился выглянуть наружу, чтобы понять, что там творится, и Карлос с Маттусом пошли вместе с ним. По улице бежала толпа молодых людей числом около двух сотен, причем среди них были и девушки. Они несли в руках лесенки, веревки и прочие приспособления, наподобие грубых деревянных молотков, железных прутьев и цепей.

– Что вы затеяли? – крикнул Эбрима, но никто не потрудился ему ответить.

Стекло, звон которого все трое слышали, оказалось окном в доме отца Гуса, жившего на той же улице, на которой стояла мастерская. По всей видимости, это окно разбили просто так, походя, ибо юнцы направлялись в сторону центра города – и вела их некая цель.

– Черт подери, куда они подались? – спросил Карлос.

Эбриму посетила догадка; пожалуй, он предпочел бы ошибиться.

По-прежнему вместе с Маттусом, мужчины пошли за толпой юнцов – и очутились на рыночной площади, где совсем недавно удалось спасти Дрике. Юнцы сгрудились посреди площади, один из них на брабантском наречии воззвал к Всевышнему, моля о подмоге. Среди протестантов было заведено, что молиться может каждый, а не только священники, и молитвы полагалось читать на родном языке, а не на латыни. Эбрима понял, что его догадка подтвердилась: эти молодые люди явились на площадь потому, что рядом возвышался собор. Покончив с молитвами, они дружно развернулись и, явно действуя по заранее намеченному плану, направились к собору.

Входом служила стрельчатая арка под гуськом. Резьба на тимпане изображала Господа, восседающего на небесах, а расходящиеся полукружья арки заполняли ангелы и святые. Карлос сдавленно ахнул, когда юнцы набросились на эту резьбу и принялись крушить камень своими молотками и прочими инструментами. Уничтожая творения древних камнерезов, они выкрикивали фразы из Библии, и слова Священного Писания гремели над площадью, словно проклятия.

– Прекратите! – закричал Карлос. – Вам же хуже будет!

Никто не обращал на него внимания.

Эбрима был уверен, что Маттусу неймется очутиться рядом со своими ровесниками. Стоило юноше сделать шаг вперед, как Эбрима взял его за локоть – твердой хваткой человека, привычного к работе с железом.

– Что скажет твоя мать? – негромко спросил он. – Она ведь здесь молится. Остановись и подумай.

– Они делают богоугодное дело! – воскликнул Маттус.

Мятежные юнцы обнаружили, что большие двери собора закрыты; должно быть, священники издалека заметили приближение толпы и поспешили запереться. Эбрима облегченно вздохнул: по крайней мере, все обойдется повреждениями снаружи. Глядишь, и молодежь угомонится.

Он выпустил локоть Маттуса.

Молодежь устремилась к северной оконечности храма, ища другой вход внутрь. Пришлось последовать за ними. К огорчению Эбримы, боковая дверца оказалась незапертой – видимо, бежавшие в ужасе священники о ней позабыли. Толпа ворвалась внутрь, и Маттус вдруг опрометью кинулся по пятам за своими сверстниками.

Когда Эбрима с Карлосом вошли в собор, молодые протестанты уже носились по храму, испуская восторженные вопли, и норовили разбить каждую скульптуру, сорвать со стены каждую картину. Они вели себя словно пьяные, но опьянели вовсе не от вина. Ими овладело безумие разрушения. Карлос и Эбрима кричали, требуя остановиться, а вскоре к ним присоединились другие взрослые горожане, но все было тщетно.

Немногочисленные священники прятались у алтаря. На глазах Эбримы некоторые из них бросились удирать к южному входу. Один же не стал убегать, но вышел навстречу буйной молодежи, выставив перед собой ладони. Эбрима узнал отца Гуса.

– Вы все дети Божьи! – повторял каноник, приближаясь к бесчинствующим юнцам. – Прекратите! Давайте поговорим!

В него врезался какой-то верзила. Священник упал на пол – и был затоптан.

Юнцы посрывали со стен великолепные шпалеры и сложили их кучей посреди нефа, а истошно визжавшие девицы подожгли эту кучу алтарными свечами. Деревянные статуи разлетались вдребезги, старинные книги рвали на кусочки, дорогие одеяния безжалостно обдирали – и все осколки, клочки и ошметки летели в огонь.

Эбрима пришел в ужас – не от картины разрушения, но от неизбежных последствий этакого злодейства. Требовалось немедленно остановить это безобразие. Ни королю Фелипе, ни папе Пию, двум наиболее могущественным правителям Европы, не понадобится никакого другого повода для того, чтобы покарать Антверпен. Возможно, справедливое возмездие постигнет город не сразу, ибо колеса международной политики вращаются медленно, однако оно непременно случится – и будет поистине жесточайшим.

Между тем часть юнцов задумала нечто еще более гнусное. Явно договорившись об этом заранее, они собрались у алтаря и вознамерились, похоже, добраться до распятия. Быстро расставили лесенки, натянули тали…

Карлос не верил своим глазам.

– Они же сейчас осквернят Христа!

Юнцы обвязали резное изображение веревками, нанесли несколько ударов по ногам Распятого, чтобы оторвать статую от подножия. Они продолжали выкрикивать обвинения в идолопоклонстве, но даже Эбриме, при всем его равнодушии к христианству, было понятно, что именно протестанты творят сегодня святотатство. Молодые люди деловито взялись за тали, принялись натягивать веревки, и вот страдающий на кресте Иисус подался вперед, треснул в коленях, сорвался с опоры и очутился на полу, поверженный лицом вниз. Не удовлетворенные столь стремительной расправой, протестанты накинулись на упавшую статую с молотками и прутьями; руки и голова отлетели под улюлюканье, более всего напоминавшее сатанинский шабаш.

Двое разбойников, чьи изображения висели рядом со статуей низвергнутого Иисуса, со скорбью взирали, казалось, на искалеченную резную фигуру.

Кто-то притащил фляжку с вином для причастия и золотую чашу. Протестанты стали пить и поздравлять друг друга.

Крик с южного конца собора заставил Карлоса с Эбримой обернуться. Маленькая кучка юнцов, к ужасу Эбримы, втиснулась в часовню Святого Урбана и теперь таращилась на картину, которую Карлос пожертвовал собору.

– Нет! – взревел Карлос. Никто его не услышал.

Эбрима и Карлос ринулись к часовне, но прежде, чем они успели туда добежать, один из юнцов выхватил кинжал и двумя взмахами рассек наискось полотно с чудом претворения воды в Кане Галилейской. Карлос набросился на молодчика, повалил того наземь; кинжал отлетел в сторону, но другие юнцы схватили Карлоса и Эбриму и не выпускали, как те ни пытались высвободиться.

Тот, кого повалил Карлос, поднялся. Он как будто ничуть не пострадал. Подобрал нож – и принялся кромсать полотно, снова и снова, метя в изображения Иисуса и апостолов, а заодно – в Карлоса, его друзей и родных среди гостей на библейской свадьбе.

Какая-то девчонка притащила свечу и поднесла ее к изуродованной картине. Полотно затлело, потом задымилось. Затем вспыхнул маленький огонек. Пламя распространялось быстро, и вскоре пылала уже вся картина.

Эбрима перестал вырываться. Он посмотрел на Карлоса. Тот зажмурился. Юнцы наконец отпустили обоих и умчались крушить то немногое, что еще оставалось целым.

Карлос упал на колени и зарыдал.