Безумный живописец
21 декабря, среда

В голове гудит, сердце трепещет и больно сжимается. Тревожный сон улетучивается от слабого дуновения.

От стука входной двери дремота моментально улетучилась. Гаспар не то всплывал, не то шел ко дну. Несколько секунд он не понимал, где находится, но потом осознал грустную реальность: он уснул, свернувшись калачиком в старом кресле эймс Шона Лоренца. Он так вспотел, что футболка прилипла к кожаной обивке, во сне он елозил лицом по подголовнику, и теперь оно саднило. Гаспар с трудом поднялся, протер глаза, помассировал затылок и виски. Похмелье во всей красе: сокрушительная головная боль, вкус цемента во рту, тошнота, ломота в суставах, заторможенность… Ритуальная сцена, после которой он привычно клялся себе, что больше в рот не возьмет спиртного. Клялся, зная, что решимости хватит ненадолго: уже в полдень опять возникнет охота промочить горло, ну а там…

Что там на часах? Восемь утра. Что за окном? Бледное небо, но хоть без дождя. Он догадался, что его разбудила своим уходом Маделин, и устыдился, что красовался перед ней в таком виде. Он дополз до ванной и четверть часа проторчал под душем, потом выдул, присосавшись к крану, не меньше пол-литра противной теплой воды. Обмотавшись полотенцем, он вышел из ванной, яросто растирая себе виски.

Головная боль нарастала, он был готов биться лбом об стену, но знал, что и это не поможет. Единственным спасением было срочно принять две таблетки ибупрофена. Он порылся в рюкзаке, но не нашарил ничего, что хоть отдаленно походило бы на лекарство. После недолгих колебаний он поднялся на оккупированный Маделин второй этаж, там нашел ее косметичку, а в ней – свое спасение. Хорошо, что некоторые организованнее других.

После двух таблеток адвила он приполз в свою комнату и напялил то, в чем щеголял накануне. Теперь – на кухню, глушить черный кофе. Кофейник он нашел, но положить в него было нечего. Он облазил все полки, но тщетно: кофе нигде не было. Пришлось довольствоваться чашкой куриного бульона на террасе. От утренней прохлады ему вроде бы полегчало, но вскоре он сбежал в тепло гостиной. Там, изучив пластинки, он нашел те, о которых вчера рассказала ему Полин: эту музыку Шон Лоренц безостановочно слушал в дни, предшествовавшие кончине.

На первой пластинке было записано то, что непременно присутствовало в любом собрании классических шедевров: Пятая симфония Бетховена, дирижер Карлос Клейбер. На обратной стороне конверта музыковед напоминал о вдохновлявшем композитора на протяжении всей жизни желании «схватить за глотку судьбу». Собственно, вся Пятая вращалась вокруг столкновения человека с его судьбой. «Так стучится в дверь судьба», – говорил сам Бетховен о четырех нотах, которыми открывалась симфония.

Второй альбом фирмы «Дойч Граммофон», двойной, возвращал в 80-е годы: это была Симфония № 2 Гюстава Малера, исполняемая оркестром под управлением Леонарда Бернстайна. Приглашенными звездами были певицы Барбара Хендрикс и Криста Людвиг. Эта симфония австрийского композитора, названная «Воскрешение», была Гаспару незнакома. На конверте было написано, что это религиозное сочинение: Малер сочинил эту симфонию, когда перешел в христианство. В ней звучали темы вечной жизни и воскрешения умерших. Текст на конверте заканчивался словами Леонарда Бернстайна: «Музыка Малера слишком искренне воплощает нашу неуверенность в вопросах жизни и смерти. Эта музыка настолько правдива, что говорит о вещах, которые страшно слышать».

Вещи, которые страшно слышать…

Гаспар почесал затылок. Почему Лоренц, любитель джаза и минималистской музыки, в конце жизни превратился в фанатика двух монументальных симфоний?

Вылив в раковину остатки теплого бульона, Гаспар сел за стол в гостиной и открыл свой пружинный блокнот с намерением поразмышлять над будущей пьесой. Сосредоточиться было трудно. Он провел странную, вернее сказать, умопомрачительную ночь: ему снились психоделические пейзажи, вытатуированные на связанном теле симпатичной соседки. Даже сейчас, вспоминая эти сны, он испытывал смущение.

Минут двадцать Гаспар убеждал себя, что работа сейчас пойдет, но иллюзия оказалась нестойкой. Его не отпускало ощущение, что Лоренц взирает на него с большого портрета требовательно, даже оценивающе.

Когда терпение иссякло, Гаспар снова подошел к увешанной снимками стене. Оказалось, что ему не дает покоя не фотография художника, а лицо его сына.

Мальчика не было в живых, но сколько радости, сколько живости было в его запечатленном для вечности личике!

Не иначе, Маделин Грин заразила Гаспара своим недугом!

Он со вздохом плюхнулся на диван. Янтарное виски в бутылке на столике выглядело очень соблазнительно, чуть ли не подмигивало, но Гаспар превозмог соблазн и надолго уставился на одну из фотографий: на ней маленький Джулиан катался на старомодной карусели, с торжествующим видом держась за ручку перед собой. Тут же стоял с умиленным видом Шон Лоренц. Гаспар достал из кармана джинсов бумажник и нашел в одном из кармашков старую выцветшую фотографию, которую не видел уже много лет: он сам в трехлетнем возрасте, с отцом. Они пришли в манеж Гарнье в Люксембургском саду покататься верхом. Фотография была сделана в 1977 году. Два снимка разделяло почти сорок лет. Разные эпохи, но все остальное совпадало: поза мальчиков, их сияющие глаза, гордость в отцовском взгляде.

Маделин оставила скутер на углу бульвара Монпарнас и улицы Севр. Еще не было девяти утра, но воздух уже пропитался пыльной влажностью. Снимая перчатки и шарф, она заметила, что сильно вспотела. И это называется зима?

Но необычность этого утра не сводилась к непривычному теплу: квартал стал неузнаваемым. После вчерашней демонстрации все было перевернуто, перебито, раскурочено: павильоны автобусных остановок, витрины магазинов, дорожные знаки и указатели. Тротуары и мостовые были усыпаны стеклом, вывороченными булыжниками, кусками асфальта. Сюрреалистическая картина военного времени, какую не ожидаешь застать в Париже. Стены покрывали бесчисленные насмешливые надписи: «Все ненавидят полицию!», «Я мыслю, следовательно, я разрушаю», «Сначала пепел, потом возрождение», «Долой столицу!», «Победа через хаос», «Плевать на ваши законы!».

Но больше всего огорчало даже не это, а реакция прохожих. Некоторые были, как она, ошеломлены, но куда больше было безразличных, улыбающихся, смеющихся, останавливающихся для селфи. Даже фасад Национального института слепой молодежи был изуродован злобными надписями. Все это угнетало Маделин, едва не доводило до слез. В этой стране происходило нечто недоступное ее пониманию.

Подойдя к клинике, куда она была записана на прием, Маделин убедилась, что и ее окна не уцелели. Рабочий доставал из разбитой витрины теннисную ракетку, послужившую вандалам снарядом. Она уже хотела пройти мимо, но рабочий, увидев ее колебание, указал на объявление, где говорилось, что клиника открыта.

Она вошла внутрь и назвала дежурной свое имя. Она пришла раньше назначенного времени, чтобы сдать анализ крови, поэтому ожидание продлилось не больше трех минут, и она глазом не успела моргнуть, как ей прокололи вену, в пробирке поднялся черный столбик ее крови, ей забинтовали руку и предложили подняться в лифте на второй этаж, в отделение рентгенологии и эхографии.

Отдав себя в руки специалистов, Маделин стала вспоминать вчерашний возбужденный разговор с Кутансом. Он правильно вскрывал проблемы, но с его покорностью и нигилизмом она никак не могла согласиться. Всегда найдутся люди, готовые сопротивляться, сражаться с общественными несправедливостями, не мириться с объявленными катастрофами. Ее ребенок будет из их числа.

Легко сказать: сначала нужно было забеременеть.

Четыре месяца назад, отдыхая в Испании, она переступила черту и наведалась в клинику лечения бесплодия в Мадриде. Скоро сорок – и ни тени серьезных отношений на горизонте! Не то чтобы она жаловалась на жизнь, но тело старело, и это был неоспоримый факт. А главное, у сердца больше не было сил любить.

Чтобы стать матерью, придется прибегнуть к единственному оставшемуся доступным способу. Она заполнила анкету, побывала у врача, сделала необходимые анализы. Ей объяснили азы технологии: извлеченные из ее организма яйцеклетки оплодотворят сперматозоидами от анонимного донора. Это было, конечно, совсем не то, о чем мечтала Маделин, тем не менее она отдала этой затее все силы и воодушевление, которые в себе нашла. Чудо материнства предваряли ежедневные муки. Началось с обременительной гормональной терапии: каждый вечер она делала себе в живот инъекцию фолликулостимулирующих гормонов. При этом раз в два дня у нее брали кровь и делали УЗИ, определяя количество и размеры фолликул. Результаты она сама передавала по телефону в испанскую клинику.

Все это страшно утомляло. Раздувался живот, набухала грудь, ноги весили по тонне, головная боль сводила с ума, появлялась раздражительность…

В темном кабинете врач УЗИ водил зондом по нижней части ее живота. Маделин лежала с закрытыми глазами. Она убедила себя, что приняла правильное решение: родить ребенка, который станет в ее жизни якорем. Слишком много лет отняла у нее работа, она имела дело с мертвецами, а они уволакивают живого в свой неживой мир. Потом она всем пожертвовала ради любви к мужчине. Но мужская любовь изменчива, хрупка, капризна. Для храбрости она припоминала расставание с человеком, который на нее рассчитывал: Дэнни Дойл, ее первая школьная любовь, стал одним из главарей преступного мира Манчестера, и их пути разошлись. Работая в полиции, Маделин не могла не вступить с ним в бой, но он, невзирая на расстояния, никогда не переставал за ней следить.

Гаспар встал с дивана. На кухонном столе завибрировал мобильный телефон – наверняка его забыла Маделин. Он упорно отказывался иметь дело со всеми этими гаджетами и сейчас покосился на телефон с недоверием, но решил принять звонок. Услышав голос Маделин, он начал отвечать, но случайно прервал разговор, ткнув на экране куда-то не туда.

Выругавшись, он сунул телефон себе в карман.

Головная боль стала проходить, однако туман не рассеивался. Долой самообман: ему нужен кофе. Причем не одна чашка.

После анализов и обследования Маделин поспешила в итальянский ресторан «Каравелла» на улице Фобур-Сент-Оноре, где раньше побывала с Бернаром Бенедиком. Кровь требовалось сдавать натощак, она со вчерашнего дня ничего не ела, и сейчас у нее кружилась голова. Она заказала кофе с молоком, сухое печенье «бискотто» и хотела было позвонить в испанскую клинику, но спохватилась, что забыла телефон в доме на улице Шерш-Миди.

Только этого не хватало! От досады она хлопнула ладонью по столику.

– Чем вам помочь? – спросил официант, подавая ей завтрак.

Она узнала Грегори, с которым накануне ее познакомил галерист.

– Забыла дома мобильный! Мне нужно сделать важный звонок.

– Могу предложить свой. – Он вынул из кармана телефон в чехле с эмблемой футбольного клуба «Милан».

– Спасибо, очень любезно с вашей стороны.

Она позвонила в Мадрид и попросила соединить ее с Луизой, молодой медсестрой из клиентской службы клиники репродукции, брат которой служил в полиции. Маделин ей симпатизировала, знала расписание ее дежурств и при необходимости звонила прямо на ее мобильный, чтобы не сообщать о размере своих яичников половине Кастилии. Луиза записывала результаты и передавала их врачу, который при необходимости менял дозу гормональных инъекций. Меньше всего это походило на задушевное общение с семейным доктором: нет, это была медицина 2.0 – урбанизированная, всемирного охвата, непритязательная и невеселая. Что ж, если ради материнства нужно было пройти через это, Маделин не возражала.

Закончив разговор с Луизой, Маделин позвонила с телефона Грегори на свой номер. Ей повезло, Кутанс ответил на звонок.

– Гаспар, это вы? Можете передать мне телефон?

Драматург что-то пробормотал, после чего связь прервалась. Тогда Маделин отправила эсэмэс: «Можете принести мне телефон? Если не возражаете, встретимся в полдень в ресторане «Гран кафе» на улице Деламбр. Большое спасибо. Мадди».

Кофе тем временем остыл, и она заказала еще один, который выпила сразу. Она совершенно не выспалась: какой сон, когда всю ночь снятся колдовские полотна Лоренца! Она скиталась в сияющих далях, в чувственных чащобах, среди переплетений лиан, взбиралась на головокружительные вершины, терялась в городах, сотрясаемых ураганными ветрами. Утром она бы не ответила, что это было – чудесный сон или кошмар. До нее уже начало доходить, что эта двойственность и есть ключ к творчеству Шона Лоренца.

На другой стороне улицы Бернар Бенедик поднимал металлическую штору на витрине своей галереи. Она постучала по стеклу согнутым пальцем, привлекая его внимание. Галерист не обманул ее ожиданий – тут же к ней присоединился.

– Я не сомневался, что скоро вас увижу! – радостно заявил он, садясь напротив нее. – Живопись Шона Лоренца неповторима, верно?

Маделин ответила ему упреком:

– Вы не сказали мне об убийстве сына Лоренца.

– Что верно, то верно, – проговорил он без всякого выражения. – Терпеть не могу об этом рассказывать. Джулиан был моим крестником. Эта трагедия всех нас потрясла.

– Как это произошло?

– Газеты все подробно описали, – тихо сказал он.

– Вот именно, – подумав, кивнула, соглашаясь.

– Чтобы как следует во всем разобраться, надо вернуться в прошлое. В довольно далекое прошлое… – Он поднял руку, заказывая и себе кофе, чтобы набраться сил. – Я вам уже объяснял, что, познакомившись с Шоном, мобилизовал всю свою сеть для пропаганды его работ. Шон был честолюбивым и жадным до новых знакомств. Я познакомил его с самыми разными людьми в Лондоне, Берлине, Гонконге… Но оставалось место, куда он отказывался соваться: Нью-Йорк.

– Как это понимать?

– Каждый раз, когда я предлагал представить его коллекционерам с Манхэттена, он выбивал мяч за пределы поля. Хотите – верьте, хотите – нет, но с тысяча девятьсот девяносто второго до рокового две тысячи четырнадцатого Лоренц ни разу не побывал в своем родном городе.

– Разве у него не было там родни?

– Только мать, но он и ее перетащил в Париж в конце девяностых. Она уже была совсем плоха и вскоре скончалась.

Бенедик обмакнул в кофе кростини.

– В конце концов я прицепился к Шону как репей, и он не смог не приоткрыть для меня краешек правды.

– Это было как-то связано с обстоятельствами его отъезда? – спросила Маделин.

Галерист утвердительно кивнул.

– Осенью тысяча девятьсот девяносто второго года, после их с Пенелопой лета любви, Шон остался в Нью-Йорке один. Он приуныл, весь смысл его жизни свелся к тому, чтобы скорее воссоединиться с молодой женой в Париже. Загвоздка была в том, что в кармане у него не было ни гроша. Чтобы заработать на билет на самолет, он занялся вместе с LadyBird мелким воровством.

– Девушка из «Пиротехников»! – вспомнила Маделин.

– Ее настоящее имя было Беатрис Муньос. Она была дочерью чилийских иммигрантов, вкалывавших в Северном Бронксе. Странная девица: замкнутая, дикая, почти аутистка, с телосложением кетчиста. Без всякого сомнения, она была влюблена в Шона, в окно бы выпрыгнула, если бы он попросил.

– Думаете, он злоупотреблял ее отношением?

– Если честно, не знаю. Шон был гением, то есть по определению невыносимым занудой, человеком, с которым страшно трудно было иметь дело, но назвать его гнусным типом ни у кого не повернулся бы язык. Он был импульсивным, взрывным, одержимым идеей фикс, но я никогда не замечал, чтобы он презирал слабых. Думаю, он много лет не отталкивал Беатрис, чтобы не причинить ей боль.

– А Пенелопа взяла и все разрушила.

– Несомненно. Узнав о намерении Шона уехать в Париж, Муньос впала в отчаяние, тем не менее помогала ему собирать деньги, грабя бакалейные лавки.

В Маделин взял верх полицейский.

– Вы называете это «мелким воровством»? Я бы квалифицировала это как вооруженный грабеж.

– Перестаньте! Все их оружие – водяные пистолеты и резиновые маски персонажей из компьютерной игры.

Но Маделин стояла на своем:

– Не важно, настоящее оружие или нет, вооруженное ограбление остается вооруженным ограблением. Знаю по опыту, что это редко хорошо кончается.

– Я и не утверждаю, что это хорошо кончилось, – грустно согласился Бенедик. – Однажды вечером бакалейщик в Чайнатауне отказался отдавать им деньги, достал из-за прилавка винтовку и открыл огонь. Шон умудрился сбежать с деньгами, а Беатрис пуля угодила в спину, и она рухнула прямо в лавке.

Маделин откинулась на спинку стула. Бенедик продолжил бесстрастным тоном:

– Когда копы ее задержали, у них уже было на нее толстенное дело.

– Видеозаписи прежних ограблений, – догадалась бывшая полицейская.

– Они самые. Это был их четвертый магазин за месяц. Повсюду уже красовались их портреты – маски усатых сантехников. Они должны были их защитить, но в итоге выдали. К несчастью для Беатрис Муньос, ее уже много раз задерживали за настенные художества, набралось богатое криминальное досье. Копы и прокурор поняли, что сорвали джекпот, и потирали руки. Такова американская судебная система: со слабыми она сильна, с сильными слаба.

– Беатрис не выдала Шона на допросах?

– Что вы! Ее осудили – восемь лет тюрьмы, потом добавили еще четыре года за попытку побега и неоднократное применение насилия к сокамерницам.

– Шон не явился с повинной?

Бенедик издал нервный смешок.

– Уже назавтра после ареста Беатрис он сидел в самолете – летел в Париж к Пенелопе. Шон смотрел на вещи просто: он не чувствовал себя должником Беатрис, потому что никогда ее ни о чем не просил. Она его не выдала, но это был ее личный выбор.

– Значит, он полностью порвал с друзьями детства?

– Да, полностью.

– Вы считаете, что это и было причиной его нежелания возвращаться в Нью-Йорк?

– Разве это не очевидно? Он смутно чувствовал, что этот город таит для него угрозу. И был прав. Беатрис Муньос вышла на свободу в две тысячи четвертом году совершенно сломленной. И физически, и психически. Подрабатывала то там, то здесь, пыталась вернуться к живописи, но она не принадлежала к системе, у нее не было галериста, и ей не на кого было опереться. Скажу честно: ничего не говоря Шону, я купил через социальный центр в Гарлеме несколько ее полотен. Хотите – покажу. После выхода из заключения она стала писать как зомби, в ее полотнах нет жизни, они пугают.

– Она знала, кем стал Шон?

Бенедик пожал плечами:

– Как могло быть иначе? Сегодня достаточно ввести имя человека в поисковую строку, чтобы узнать о его жизни все или почти все. Беатрис знала «глянцевую» версию Лоренца: успешный художник-миллионер, женатый на манекенщице, отец очаровательного мальчугана. Этот образ и свел ее с ума.

– Что случилось дальше?

– В две тысячи тринадцатом году с Шоном связался нью-йоркский Музей современного искусства. В следующем году там задумали устроить первую крупную ретроспективу его работ. Как Шон ни отказывался возвращаться в Нью-Йорк, этому музею не принято отказывать. И вот в декабре две тысячи четырнадцатого года он прилетел с женой и сыном в Нью-Йорк, чтобы открыть свою выставку и дать несколько интервью. Он не собирался задерживаться там больше, чем на неделю, но для драмы хватило и недели. С лихвой.

Полин Делатур сама по себе была настоящим театром одного актера: она оказалась непревзойденным мастером чувственности, которой было пронизано каждое ее движение: она сексуально убирала за ухо непослушную прядь, сексуально скрещивала ноги, еще сексуальнее слизывала с губы капельку кофе. В этом не было ни откровенной провокации, ни попытки соблазнения. Она стояла на страже хорошего вкуса, владея умением радостно разжигать желание, близким к торжеству жизни и всепобеждающей молодости. Гаспар охотно отвечал на ее шутки, но после двух чашечек кофе сумел направить разговор в единственное интересовавшее его русло: Шон Лоренц. Ему трудно было обуздать свое любопытство после признания Полин: она работала у Лоренцов няней в Нью-Йорке зимой 2014 года.

– Я пережила личную драму, и даже спустя два года после этого меня не отпускали ночные кошмары, – разоткровенничалась она. – Я проводила с Джулианом дни напролет. Шон с утра до вечера пропадал в Музее современного искусства. Пенелопа доверила сына мне, а сама занялась собой: шопинг, маникюр, сауна…

– Где они поселились?

– В апартаментах «Бридж Клаб», шикарного отеля в районе Трайбека. – Полин открыла кухонное окно, села на подоконник и закурила. – В день, когда разразилась беда, Пенелопа собралась за покупками в «Дин энд Делюка», потом у нее по расписанию был обед в «АВС Китчен», это ресторан недалеко от Юнион-сквер. Она хотела взять с собой Джулиана, чтобы подобрать ему одежду, но в последний момент спросила, не соглашусь ли я с ним побыть. – Полин затянулась сигаретой. За считаные секунды ее жизнерадостность уступила место нервозности, которую она не пыталась скрыть. – Это был мой выходной день. У меня уже были планы, и я ответила отказом. Ничего страшного, сказала она, возьму Джулиана с собой. На самом деле ей не нужно было ни в Гринвич-Виллидж, ни на Юнион-сквер, ее целью был отель в Верхнем Вест-Сайде, на Амстердам-авеню, где ее ждал любовник.

– Кто это был?

– Филипп Карейя, подрядчик из Ниццы, крутивший дела на Лазурном Берегу и в Майами. Тот еще бабник, первый Пенелопин парень в школе.

– Что ему понадобилось в Нью-Йорке?

– Его заманила туда сама Пенелопа. У нее было тогда чувство, что Шон стал к ней безразличен.

– Лоренц знал, что жена ему изменяет?

Полин вздохнула.

– Вот уж не знаю! Это была парочка прямиком из «Песни старых влюбленных»: таким подавай конфликт и ожог, иначе отношения вянут. Я никогда не понимала, что их связывает. Кто главный, кто кем командует, кто кому подчиняется…

– Их не успокоило рождение ребенка?

– Ребенок редко примиряет супругов.

– А Шон изменял жене?

– Не знаю.

– Я имел в виду – с вами, – уточнил свой вопрос Гаспар.

Ответ Полин был безапелляционным:

– Шашни с няней своего ребенка? Что за второсортный порносюжет! – После недолгого молчания Полин позволила себе новую откровенность: – Вообще-то можно было попробовать. Но – нет.

Гаспар встал и с разрешения хозяйки налил себе еще кофе.

– Так что произошло в Нью-Йорке в тот роковой день?

– Под вечер, видя, что Пенелопа не возвращается и не дает о себе знать, Шон забеспокоился, но обращаться в полицию пока не стал. Дозвониться жене он не мог по понятной причине: она забыла свой мобильный в отеле. Шли часы, тревога стала невыносимой. В одиннадцать вечера он связался со службой безопасности отеля, те – с полицией. Там сразу отнеслись к сигналу со всей серьезностью – все-таки исчез ребенок, да и Шон был человеком известным. Всю ночь патрульные экипажи работали по ориентировке, сотрудники полиции проверяли записи камер наблюдения в тех местах, где должна была побывать Пенелопа. Разумеется, они ничего не нашли. – Бледная до синевы, Полин затушила сигарету в кофейном блюдце. – В семь утра курьер доставил в отель коробку с детским мизинцем и с окровавленной запиской, содержавшей требование выкупа. Это было чудовищно! За дело взялось ФБР. Они расширили периметр розыска, разослали предупреждение о похищении, задействовали все современные средства и возможности… В конце концов была обнаружена запись камеры наблюдения на Амстердам-авеню со сценой похищения Пенелопы и ее сына. – Полин помассировала себе веки и вздохнула: – Я тоже видела эту запись. Это было уже не порно, а фильм ужасов: чудовище, форменный бык, запихивало Пенелопу и Джулиана в фургон-развалюху.

– Что еще за бык?

– Горбатый громила-апач, вот такие плечищи, вот такие ручищи!

Гаспар в знак сомнения выпятил нижнюю губу.

– Отпечатки с коробки пробили по полицейской базе. Они принадлежали Беатрис Муньос, судимой, известной также как LadyBird, подруге молодости Шона.

При упоминании LadyBird Гаспар вспомнил фотографии из книги о творчестве художника. На них молодые «Пиротехники» расписывали вагоны подземки в начале 1990-х: Шон в куртке на вырост, NightShift – паренек-латино с оттопыренными ушами, LadyBird – совершенно чуждая полету, несмотря на кличку, индианка с лентой а-ля Джеронимо в волосах цвета воронова крыла.

– У ФБР дело пошло споро. Уже к полудню агенты нашли сквот, куда привезла своих жертв Беатрис Муньос, – ангар на территории заброшенного завода в Куинсе. Немедленно начался штурм, но было поздно: Джулиан уже был мертв.

– Что означал этот выкуп? – спросила Маделин.

Бернар Бенедик прищурился.

– Вас удивляет сумма четыре миллиона двести девяносто тысяч долларов?

– Конечно.

– Это плата за мучения: количество дней, проведенных Беатрис Муньос в тюрьме, умноженное на тысячу. Одиннадцать лет и девять месяцев ада: четыре тысячи двести девяносто дней.

В таком контексте сумма могла показаться почти ничтожной.

– Полагаю, Лоренц попытался собрать эти деньги.

– А как же! Только Муньос хотела не денег.

– Чего же она хотела? Мести?

– Да, той самой «дикой справедливости», о которой говорил Фрэнсис Бэкон. Она решила изуродовать Шону жизнь, причинить ему такие же ужасные страдания, как те, что выпали ей самой.

– Но при этом она сохранила жизнь его жене?

– Та тоже чуть не погибла. Фэбээровцы нашли Пенелопу примотанной к стулу колючей проволокой. Она до сих пор вся в шрамах. Ужаснее всего то, что Беатрис убила Джулина кинжалом на глазах у его матери.

У Маделин застыла в жилах кровь. Она вспомнила слова своего друга Дэнни: «Путь тьмы, страдания и смерти». Куда бы она ни шла, что бы ни делала, все дороги приводили ее на один и тот же перекресток, к веренице трупов.

– Беатрис Муньос сидит в тюрьме?

– Нет, ей удалось сбежать до начала штурма. Она бросилась под поезд на станции «Гарлем – 125-я стрит», на которой они с Шоном раньше разрисовывали вагоны. – Бенедик с безнадежным видом развел руками и горестно вздохнул.

Маделин достала из кармана таблетку от изжоги.

– Со вчерашнего дня мне не дает покоя один вопрос, – заговорила она, приняв таблетку. – Год назад Шон Лоренц опять прилетел в Нью-Йорк, где и скончался?

– Именно так – от сердечного приступа, посреди улицы.

– Зачем его туда понесло? Зачем было возвращаться в город, связанный со столькими тяжелыми воспоминаниями?

– В телефонном разговоре со мной он объяснил, что приехал на прием к кардиологу. У меня были весомые основания поверить этому объяснению.

– Какие?

Бенедик открыл кожаный портфель, лежавший на стуле рядом с ним.

– Я знал, что вы опять захотите со мной поговорить, поэтому принес вот это. – Он протянул Маделин светло-коричневую книжицу.

Она уставилась на еженедельник «Смитсон» в темном кожаном переплете.

– Я узнал о смерти Шона в Париже. Тут же сел в самолет и полетел в Нью-Йорк, заниматься переправкой тела. Его вещи из гостиничного номера забирал тоже я. Их было немного: чемоданчик с вещами и этот еженедельник.

Маделин перелистнула страницы. Одно ей стало ясно уже сейчас: весь год, предшествовавший смерти, Шон Лоренц не вылезал от врачей. Вот и дата его кончины, 23 декабря 2015 года, была помечена его рукой: «Д-р Стокхаузен, 10.00».

– Чем он страдал?

– Один инфаркт за другим! Весь последний год Шону делали ангиопластику и аорто-коронарное шунтирование. Помните, как пел Ферре: «Когда сердце больше не бьется, нечего искать где-то еще…»

– Я могу оставить еженедельник себе?

Бенедик после паузы утвердительно кивнул.

– Как вы думаете, эти три последних полотна действительно существуют?

– Я твердо в этом уверен, – ответил галерист, сверля ее взглядом. – Как и в том, что вы их отыщете.

Маделин не забывала об осторожности.

– Для этого вы должны мне сказать, где искать. Кто те люди, с которыми мне придется говорить.

Бенедик взял паузу – размышлял.

– Первым делом – с Дианой Рафаэль. Она чрезвычайно опытный психиатр, и притом симпатичная. Одна из немногих, к кому Шон испытывал уважение. Они познакомились через несколько месяцев после его приезда во Францию, когда он обретался в бывшей больнице. Диана организовала тогда передвижную структуру помощи токсикоманам. Она увлекалась новыми формами искусства и стала одним из первых покупателей его картин – приобрела сразу две. Шон считал ее почти что своим ангелом-хранителем.

Маделин запоминала все, что слышала. Это имя уже звучало накануне вечером из уст Гаспара.

– С кем еще?

– Возможно, с Жан-Мишелем Файолем, продавцом красок. У него магазинчик на набережной. Шон часто с ним советовался, когда работал.

– А Пенелопа Лоренц? Она по-прежнему живет в Париже?

Бенедик покачал головой, не спеша с ответом.

– Можете продиктовать мне ее адрес?

Галерист вооружился ручкой и вырвал из еженедельника чистую страничку.

– Я запишу для вас ее координаты, но это ничего вам не даст. Встреча с Пенелопой была для Шона величайшей удачей и худшим несчастьем. Искрой, разжегшей его гений, а потом пожаром, пожравшим его жизнь.

Он сложил страничку вчетверо, отдал Маделин и, глядя в сторону, задал вслух вопрос самому себе:

– Что, в сущности, может быть печальнее, чем видеть, как самая близкая тебе душа превращается в твое проклятие?