25
Пройдя сотню шагов, Верцелин сразу за маленьким рыбным рынком останавливается перед мастерской Мотты и громогласно обращается к своим коллегам внутри. Витрины мастерской заполнены зеркалами всех видов — овальными, круглыми и прямоугольными, карманными и настенными, с рамами из резного дерева, кованого железа или халцедонового стекла, — и сейчас они отражают разные части его тела: где-то видна только впалая грудь, где-то — трясущиеся ноги, а где-то — разинутый в беззвучном вопле рот.
— Я узрел Господа! — кричит он. — Я обрел Его, и все мы Его обрели! Но что толку в этом, если мы за Ним не последуем?
Никто в мастерской не выглядывает из окон; прохожие по широкой дуге огибают чокнутого пьянчугу. Мостовая перед ним покрывается брызгами летящей изо рта пены.
Гривано наблюдает эту сценку, стоя у причала неподалеку. «Пожалуй, так даже лучше, — размышляет он. — Хорошо, что мы с ним покинули таверну порознь. Кроме того, у меня теперь есть еще время подумать. Обиццо с лодкой уже должен быть на месте. Вопрос лишь в том, как задать Верцелину правильное направление». За годы учебы в Болонском университете Гривано повидал слишком много сумасшедших, чтобы верить в возможность как-то влиять на их поступки; и сейчас, за неимением лучших идей, он решает действовать по наитию.
Неторопливой походкой он начинает продвигаться вперед, демонстративно игнорируя зеркальщика. Верцелин замолкает, уставившись на Гривано воспаленными глазами; его лицо конвульсивно подергивается. Меж тем Гривано минует его и продолжает свой путь вдоль набережной, постукивая по мостовой железным наконечником трости.
Озадаченный Верцелин издает серию невнятных истерических возгласов, на что Гривано никак не реагирует. Вправо от набережной открывается проход: это Гончарная улица. Гривано сворачивает туда. Здесь тоже имеются стекольные мастерские, а кроме них, еще фабрика расписной керамики и парочка дешевых трактиров. Окна других заведений на этой улице закрыты ставнями без признаков света в щелях. Через полквартала Гривано ныряет в дверную нишу запертой лавки текстильщика и ждет.
Верцелин следует за ним на небольшой дистанции. С каждым шагом его заносит влево, после чего он корректирует курс, как судно при сильном боковом ветре. Редкие пешеходы шарахаются в стороны, уступая ему дорогу. При этом он не прерывает свой невнятный монолог:
— Павлин… священная птица… священная птица… священная птица…
Гривано выходит из ниши; луна светит ему в лицо.
— Верцелин, — говорит он.
Верцелин моргает, присматриваясь.
— Дотторе? Дотторе Гривано?
— Да, это я.
— Я тебя вообразил, — говорит Верцелин. — Я вызвал тебя из зеркала.
— Нам надо идти, Верцелин. Ты понимаешь? Мы должны срочно покинуть Мурано.
Верцелин смотрит на него с недоумением, а потом закрывает глаза и трясет головой, как ребенок, впервые попробовавший на вкус сырой лук.
— Послушай меня, Верцелин. Гильдия стеклодувов и Совет десяти узнали о наших намерениях. Сбиры уже идут по твоему следу. Неподалеку отсюда нас ждет лодка, на которой мы уплывем в Кьоджу, но надо поспешить.
Верцелин гримасничает, уставившись на свои непослушные ноги. Гривано наблюдает за сменой чувств на его лице, но вскоре все эти чувства поглощает выражение предельной усталости.
— Я пойду с тобой, — бормочет Верцелин. — Я смотрел… в зеркало… там я увидел… я готов идти…
Высмотрев еще не запачканное место на рукаве Верцелина и цепко за него ухватившись, Гривано ведет зеркальщика по улице. Впереди видна площадь с колодцем, из которого набирают воду рано вставшие жены торговцев. Не доходя площади, они сворачивают в переулок и следуют параллельно каналу. Неподалеку в мастерских работают гончары, напевая сентиментальную песню об утонувшем моряке, но прохожие им с Верцелином не попадаются.
Гривано вполголоса торопливо излагает Верцелину план действий:
— Из Кьоджи мы поплывем в Рагузу, а там нас ждет английское судно, на котором мы доберемся до Амстердама. С Божьей помощью окажемся там через три недели. Тогда все, что останется гильдии, — это с удвоенным усердием молиться святому Антонию.
— Не хочу, — говорит Верцелин. — Не хочу в Амстердам. Еретики! Там полно еретиков.
— Тогда тебе придется обратить их всех в истинную веру. Что скажешь, Алегрето?
Верцелин уже перестал трястись, но его ноги по-прежнему заплетаются, а речь невнятна из-за обильного слюнотечения.
— Не могу работать, — говорит он. — Больше не могу держать стекло. Мои руки, дотторе! Мои руки!
Гривано крепче сжимает его предплечье и глядит вперед. Там уже показалась лагуна, а также пустынная часть набережной, где должен причалить Обиццо.
— Тебе не придется лично работать со стеклом в Амстердаме, — говорит Гривано, продолжая тянуть его вперед. — Для тебя там уже подобрали хороших, опытных мастеров. Ты должен будешь только научить их своим методам.
— Я болен, — стонет Верцелин. — Я видел! Времени не осталось, времени нет совсем. А ты видел? Ты последуешь?
— Конечно, маэстро, — говорит Гривано. — Конечно, я последую.
На окне лавки слева и чуть позади них шумно распахиваются ставни, но Гривано не оглядывается.
— Я узрел Его! — шепчет Верцелин, хватая Гривано за руку. — В моем зеркале! Я видел, я видел. Я держал зеркало для самого Христа, дотторе! Это ли не второе пришествие? А ты видел Его, дотторе? Видел? Какой смысл в откровении, если ты о нем никому не рассказываешь?
Они выходят на набережную. Перед ними лагуна, темная, уходящая вдаль, с огоньками судов, рассеянными на пространстве от Террафермы до Гранд-канала. Из ближайших домов слышатся звуки храпа, приглушенных разговоров, занимающейся любовью парочки, но на улице никого нет. В сотне ярдов к югу расположена дубовая рощица; и там, на нижней ветке одного из деревьев, Гривано замечает развернутый кусок белого полотна.
— Идем, — шепчет он Верцелину. — Быстрее.
— Я много работал, — говорит Верцелин. — Тяжелый труд. И теперь я вижу. Павлин — это священная птица, дотторе. Сосчитайте глаза на его хвосте.
Гривано быстро оглядывает балконы и окна, — кажется, никто за ними не следит. Они уже почти дошли до деревьев. На пирсе впереди два котенка поедают отсеченную рыбью голову; кроме них и волн, никакого постороннего движения не заметно. Гривано пропускает Верцелина вперед, придерживая его за плечо.
Ветвь с белеющей тряпкой нацелена на сваю, к которой привязано маленькое сандоло Обиццо. Тот удалил сиденья и бросил на дно лодки кусок дерюги, частично прикрывающей свернутую кольцом пеньковую веревку и выщербленный блок известняка. Сам Обиццо в скрывающей лицо широкополой шляпе и потертой матросской куртке скрючился на корме. Когда Гривано и Верцелин подходят ближе, он встает и продвигается к носу лодки.
Верцелин с изумленным возгласом застывает на месте. Даже при его помраченном сознании, он тотчас узнает Обиццо.
— Ты?! — произносит он.
Гривано берет свою трость обеими руками и наносит удар в основание черепа Верцелина. Тот клонится вперед, а Гривано сует трость под его подбородок, чуть выше щитовидного хряща, потом заводит правый конец трости себе за голову и, пользуясь ею как рычагом, резким движением левой руки вверх переламывает Верцелину гортань.
Верцелин еще борется, рассекает воздух скрюченными пальцами, и Гривано освободившейся правой рукой ловит его запястье. Обиццо уже схватил Верцелина за ноги и с яростной гримасой тянет их в стороны, словно пытается разодрать пополам молодое деревце с раздвоенным стволом. Оторванный от земли, Верцелин извивается и размахивает единственной свободной конечностью. Слышится глухой звук — это головка бедренной кости выходит из суставной впадины, — после чего Верцелин, обмякнув, тяжелеет и перестает дергаться.
«Как Антей», — думает Гривано. Он еще какое-то время не ослабляет захват, пережимая тростью сонную артерию. Уже много лет он не использовал этот прием. В памяти стремительно мелькают другие люди, убитые подобным образом: их запахи, их кожа на ощупь, их последние вздохи.
— Ну же, пора, черт возьми! — шепчет Обиццо.
В ходе борьбы он уронил свою шляпу и теперь поднимает ее с земли, надевает, поправляет поля и взглядом бездомного пса скользит по огонькам в ближайших зданиях. Здесь, на острове Мурано, любая живая душа опознает его в момент.
— Готов, — говорит Гривано, — бери его за ноги.
Они кладут мертвого Верцелина на дно лодки и накрывают его дерюгой. Гривано обматывает веревкой его ноги, плечи, грудь и под конец затягивает петлю хирургическим узлом.
Обиццо встает на корме и берется за длинное весло.
— Этого достаточно, дотторе, — говорит он. — Теперь отдайте швартовы.
Гривано выпрыгивает на пирс и отвязывает канат от сваи.
— Затопи его в проливе напротив Сан-Николо, — говорит он. — Если веревка лопнет, его унесет в открытое море.
— Когда я получу от вас известия?
Гривано бросает причальный канат на нос сандоло.
— Я сам найду тебя в Риальто, — говорит он.
— Когда?
Этот вопрос Гривано оставляет без ответа. Он следит за тем, как Обиццо разворачивает лодку. При движениях весла вверх рукава его куртки сползают, обнажая мощные руки, и Гривано гадает, какими байками он кормит пассажиров, когда те интересуются происхождением многочисленных шрамов на его коже. После нескольких длинных гребков и гневного взгляда через плечо Обиццо исчезает в темноте.
Сверху доносятся унылые крики диких гусей. Гривано поднимает голову, но разглядеть пролетающих птиц не удается. Когда в небе снова становится тихо, он снимает с ветви дуба кусок белой материи и, вытерев им слюну Верцелина с мантии и трости, бросает лоскут в воду. Затем он кружным путем возвращается на Стекольную улицу, а по ней — то и дело поглядывая на окна слева и справа — к длинному мосту.
Постоялый двор на улице Сан-Бернардо: здесь всегда полно людей днем, но тихо в ночные часы, на входной двери нет запоров, а лестница в комнаты постояльцев наверху ведет сразу из прихожей. Вдова-хозяйка если и услышит его шаги, то вряд ли запомнит, в котором часу это случилось. Уже в своей комнате, задвинув засов, он прикладывается лбом к поверхности двери и глубоко дышит, ожидая, когда успокоится сердцебиение. Потом зажигает керамическую лампу на столике, вешает одежду на крючки рядом с кроватью и развязывает свой кошель.
Две понюшки базилика снимают напряжение, но спать нельзя — ему скоро возвращаться в Риальто. Он проделывает несколько гимнастических упражнений, которым обучился во дворце Топкапы, а потом ломает восковую печать на письме Серены к Тристану. Развернув толстую тряпичную бумагу, обнаруживает внутри еще одно письмо с такой же печатью и откладывает его в сторону. Затем расправляет внешний лист и держит его над огнем лампы, пока на бумаге не проступают письмена.
