24

Выйдя из храма, Гривано слышит отголоски гимна «Te Deum», исполняемого в женском монастыре в двухстах шагах к северу. Яркий полумесяц висит на западном небосклоне; площадь Сан-Донато почти пуста. Вдали, за широким каналом, горят факелы процессии, покидающей новый дворец Тревизан. Перед входом в баптистерий два мальчишки-фонарщика, зевая, препираются с парой простоватых и грубых ночных стражников. Спускаясь с церковного крыльца, Гривано призывно поднимает трость; один из мальчишек спешит к нему, на ходу вставляя новую свечу в окованный жестью переносной фонарь.

— Свет к вашим услугам, дотторе, — говорит он.

— Ты знаешь заведение под названием «Саламандра»?

— Конечно, дотторе. Это за длинным мостом, недалеко от Сан-Пьетро-Мартире. Желаете лодку?

— Нет, пройдусь пешком, — говорит Гривано.

Они пересекают площадь и направляются вдоль канала на юг, а затем на запад — до его слияния с каналом побольше. В просвете между зданиями ненадолго открывается вид на лагуну и огни города в миле отсюда: Гривано находит взглядом цепочку огоньков Арсенала и далеко за ними яркий оранжевый свет на колокольне собора Сан-Марко. Море спокойно. Несколько мелких судов уже вышли в плавание, судя по мерцающим точкам их носовых фонарей. Гривано гадает, нет ли среди них лодки Обиццо.

С приближением к мосту широкая набережная становится все более оживленной. Местные торговцы тащат к причалам объемистые тюки с текстилем, толкают тележки с бронзовым литьем, керамикой и стеклянными изделиями, торопясь пересечь лагуну и занять места на площади Сан-Марко до начала праздничной толчеи. Неделю назад, когда Гривано приезжал сюда для встречи с нужными людьми, многие лавки на острове Мурано уже закрылись в преддверии Ла-Сенсы, а их владельцы загодя перенесли торговые операции в город. Иное дело в Риальто, где купеческим гильдиям пришлось пустить в ход все средства, от уговоров до прямых угроз, побуждая своих членов временно покинуть удобные магазины и развернуть торговлю на главной площади. Для гильдий это было нелегкой задачей: если весь город, по сути, — это один большой рынок, кому охота дополнительно суетиться из-за очередной ярмарки?

С верхней точки горбатого моста Гривано созерцает дрожащий воздух над зданиями впереди: это поднимается к небу тепло от печей стекольных заводов, постоянная температура в которых поддерживается неделями и даже месяцами. Рядом с мостом причалены и ожидают разгрузки баржи с ольховыми дровами.

Фонарщик ведет его мимо церкви Сан-Пьетро-Мартире к небольшой, но даже в этот час многолюдной площади. Куда ни глянь, здесь повсюду рабочие-стеклодувы — краснолицые, покрытые сажей, с налитыми кровью глазами, словно они только что вернулись с поля битвы. У колодца в центре площади один работяга внезапно накидывается на другого, сопровождая брань ударами тяжелых кулаков по его голове и плечам. У атакующего предплечье — видимо, обожженное — толсто обмотано тряпьем; избиваемый совсем молод, почти мальчишка. Когда он падает, противник продолжает наносить удары ногами, пока лицо жертвы не превращается в кровавое месиво. Только после этого двое дюжих парней неторопливо, как бы нехотя, вмешиваются и растаскивают их в разные стороны.

— Вот, дотторе, — говорит мальчишка, останавливаясь перед ничем не примечательным двухэтажным зданием, — это «Саламандра».

Гривано дает ему несколько медяков и отсылает прочь. На здании нет никаких вывесок, как нет и ставней, которые заменены прямоугольниками чистого зеленоватого стекла; сквозь шторы просачивается свет. В двери тоже есть окошко, но стекло в нем ярко-оранжевое с полупрозрачным алым силуэтом ящерицы в центре. Дверь с готовностью распахивается от легкого толчка.

Он не знает, чего ждать в таком месте — пьяных картежников с кинжалами на изготовку или полураздетых шлюх, — но внутри все тихо и спокойно. Просторная комната с восемью столами освещается несколькими масляными лампами и пламенем камина у дальней стены; старуха-хозяйка и, вероятно, ее взрослый сын обслуживают посетителей за длинным прилавком; под потолком развешены колбасы, окорока и прочие копчености. В углу молодой человек перебирает струны лютни и мурлычет мелодию без слов. С полдюжины рабочих расположились тут и там; кто-то ест, кто-то потягивает вино. Гривано с порога замечает двух нужных ему людей, но не сразу проходит вглубь помещения, дожидаясь, когда старуха примет у него трость и мантию.

— Не откажетесь от супа, дотторе? Могу предложить отменную колбасу. И жареного фазана.

— Еды не нужно, только вино.

Гривано усаживается за свободный стол. И тотчас же к нему со шляпой в руке приближается мастер-стекольщик Серена.

— Мое почтение, дотторе.

— Приветствую вас, маэстро. Не составите компанию?

— Благодарю, дотторе. Позвольте представить вам моего старшего сына Алессандро.

Это мальчик двенадцати или тринадцати лет. Лицо серьезное, на руках заметны мелкие шрамы — следы контактов с раскаленной печью. Кланяется уважительно и с достоинством. Взгляд — как у взрослого мужчины, и Гривано на мгновение вспоминает собственную юность: ему и Жаворонку было примерно по столько же, когда они отправились с Кипра в Падую. Но в ту пору они еще не умели держаться с такой спокойной уверенностью.

— Ты помогаешь отцу в мастерской? — спрашивает Гривано.

— Да, дотторе.

— Он также учится в школе августинцев, — говорит Серена. — Делает успехи.

Широкой ладонью он ворошит каштановые волосы мальчика. Только сейчас Гривано замечает, что у него отсутствуют кончики трех пальцев, которые завершаются многоцветными узелками рубцовой ткани.

— Тебе нравится учеба, Алессандро? — спрашивает он.

— Нет, дотторе.

Серена смеется:

— Ему больше по нраву работа со стеклом. Он считает учебу бесполезной тратой времени. Кое в чем я с ним согласен. Например, святые отцы заставляют его учить латынь и придворный язык. А зачем? Для торговца полезнее знать английский, вы согласны? Или голландский.

При этих словах мастер бросает на Гривано многозначительный взгляд, заставляющий его насторожиться.

— Это языки, на которых общается знать, маэстро, — говорит Гривано. — А торговцы хотят поставлять свои товары знати, разве не так?

— Торговцы хотят иметь дело с теми, у кого есть деньги и рынки сбыта, — говорит Серена. — Как у англичан. И у голландцев.

Пока Серена усаживается на стул, подставленный его сыном, Гривано украдкой бросает взгляд через комнату. Зеркальщик Верцелин не покинул свое место рядом с камином. Теперь он наклонился вперед и положил голову на стол, но Гривано опознает его по характерному дрожанию ног.

Серена между тем выкладывает на стол плоский сверток:

— Вы дали мне превосходные чертежи, дотторе. Очень четкие и детальные.

— Да. Только делал их не я.

Серена улыбается.

— В таком случае передайте мой поклон вашему другу-чертежнику, — говорит он и, перегнувшись через стол, понижает голос. — Я понимаю, почему ваш друг желает оставаться в тени. Не каждый возьмется за такую работу. По нынешним временам тем более.

— Хотите пойти на попятную?

— Я сделаю все, как договаривались, дотторе. Но мне придется быть особо осмотрительным при выборе помощников. Как вы знаете, с некоторых пор в патриархате набрали силу — как бы точнее выразиться? — ревнители благочестия. И рвение их растет день ото дня. За это, разумеется, мы все возносим хвалу Господу. Однако многим из нас становится не по себе, когда вещи, ранее считавшиеся безобидными чудачествами, вдруг объявляются ересью. Я сталкиваюсь с этим и у себя в мастерской. Поэтому надо быть очень осторожным. Для этой работы потребуется еще и мастер-медник, которому можно было бы доверять. По счастью, у меня есть такой на примете.

Гривано кивает и собирается ответить, когда со стороны очага доносится громкий вопль. Верцелин резко откидывается на спинку стула, вертит головой и что-то невнятно выкрикивает, а затем снова распластывается на столе. Лютнист бросает на него сердитый взгляд, но не прерывает игру.

— Он пьян? — спрашивает Гривано.

— Он безумен.

Гривано смотрит на Серену, старательно изображая удивление. Мастер пожимает плечами.

— С ними такое случается, — говорит он.

— С кем?

— С зеркальщиками. Они сходят с ума. И никто не знает почему. Возможно, это у них наследственное.

Гривано снова глядит на Верцелина. Тот перекатывается лбом по столу, расплескивая вино из стоящей тут же кружки.

— Он еще в состоянии работать? — спрашивает Гривано таким тоном, словно эта мысль только что пришла ему в голову.

Серена не спешит с ответом. Вместо этого он откидывает в стороны складки белого холста, в который завернут лежащий перед ним предмет.

Под холстом обнаруживается дыра в столешнице. То есть так кажется Гривано, но когда он наклоняется вперед, ожидая увидеть в отверстии ноги Серены, его глаза вместо этого видят потолочные балки, а затем лицо — его собственное лицо, — причем с потрясающей ясностью. Чтобы сохранить равновесие, он упирается рукой в поверхность стола.

— Смелее, дотторе. Возьмите его.

Гривано засовывает тонкие пальцы под холст и подносит зеркало к своему лицу. Оно около фута в длину при ширине в несколько дюймов, с закругленными углами — все в точном соответствии с чертежом Тристана. Стекло идеально плоское и чистое, толщина равномерная. Гривано поворачивает его к огню, чтобы проверить качество амальгамы: все безупречно. Зайчик отраженного света мечется по стене над камином и исчезает с возвращением зеркала в прежнее положение.

— Его сделал Верцелин? — спрашивает Гривано.

Серена поглаживает свою густую бороду, глядя на Верцелина.

— Сделал, — говорит он, — или, скажем так, поучаствовал в его создании.

— Оно великолепно! Не вижу ни одного изъяна.

— Да, изъянов почти нет.

— Не увидев своими глазами, не поверил бы, что в вашей мастерской могут делать столь чистое стекло.

Серена хмыкает:

— Можно сделать и почище этого, дотторе. При большом желании. Но если вы попросите меня об этом — чего, надеюсь, не случится, — я скажу вам, что вот это зеркало и так уже слишком чистое. Вашему другу следует держать его в сухом месте, иначе года через два… — он пфыкает, сложив губы трубочкой, — оно пропадет. Растает, как сахарный леденец. Слишком чистое стекло не переносит влаги, дотторе. Поэтому ваш друг должен при хранении оборачивать зеркало высушенными водорослями. Заплатив такие деньги, есть резон заботиться о долговечности покупки.

Гривано его почти не слушает, разглядывая свое отражение. Как и у всякого благородного господина, у него имеется небольшое зеркало из полированной стали, и за прошедшие годы он привык узнавать в нем себя. Но, как выясняется, старое зеркало ему лгало. Только сейчас он впервые видит себя таким, каким его видят — и всегда видели — другие люди: форма головы, мимика и объем, занимаемый им в пространстве. Он изучает следы давних травм на своем лице, как географическую карту: вот шрам на челюсти от янычарской стрелы, вот зарубка на ухе от бритвы, которой полоснула его шлюха в Силистре, вот осколок переднего зуба, оставшийся после удара персидского онбаши за мгновение до мушкетного выстрела. Коротко вздохнув, Гривано накрывает зеркало холстом и двигает сверток обратно через стол.

— Сколько времени уйдет на изготовление рамы? — спрашивает он.

— Немного. Не более одного дня.

— Моему другу не нужна такая срочность.

— А я не хочу дольше необходимого держать эту вещь у себя в мастерской.

Мастер сует руку за пазуху (Гривано мельком отмечает добротность материи и чистоту его костюма) и достает лист бумаги, сложенный и скрепленный печатью с изображением античной сирены — знаком его мастерской.

— Передайте это вашему другу, — говорит он. — Здесь расчет стоимости, а также список изменений, которые я внес в его проект. Если что-то его не устроит, вы должны известить меня завтра до заката. Не получив никаких известий, буду считать это согласием и тогда завершу работу.

Гривано берет бумагу и прячет ее в карман. В этот момент у камина происходит движение: Верцелин, пошатываясь, поднимается на ноги. Лютнист не смотрит в его сторону, притворяясь, что настраивает свой инструмент.

— Господи Иисусе! — кричит Верцелин, добавляя к этому несколько слов, которые Гривано не может разобрать.

Струйка слюны болтается на бороде зеркальщика, позолоченной светом очага. Гривано замечает пару темных пятен на столе, только что покинутом Верцелином. То, что побольше, — это пролитое вино, а меньшее, судя по всему, — это слюна.

Верцелин идет через комнату, судорожно подергиваясь при каждом шаге.

— Он среди нас, братья! — громким шепотом возглашает он, указывая на Гривано. — Обетования! Обетования Господни! Он сулит нам избавление!

Гривано смотрит на него, не моргнув глазом. Рубашка Верцелина спереди промокла от пота и слюны. «Удивительно, как в нем сохранилось столько влаги после многих часов, проведенных у печей, — думает Гривано. — Без сомнения, он долго не протянет. Но все же надо подстраховаться».

Верцелин произносит слова с усилием, как будто выдавливает их из себя одно за другим.

— Я воззвал к нему! — говорит он. — Я его пророк! Павлин суть священная птица, не так ли? Разве он не священная птица? Он ходит по нашим улицам! Следуйте за ним, братья!

С этими словами он покидает таверну. Гривано старается ничем не выдать свое беспокойство.

— Это не совсем то благочестие, о котором я только что упоминал, — замечает Серена.

— Я не успел с ним поговорить.

— От этого разговора было бы мало толку, дотторе.

— Но у меня деньги для него. Плата за зеркало.

— За зеркало плачу ему я, дотторе. А вы платите мне за выполненную работу.

Серена смотрит на собеседника с прищуром, как будто удивляясь его непониманию, но Гривано не замечает этого взгляда, уже поднимается из-за стола.

— Я приду за готовой вещью через два дня, — говорит он. — Если с работой возникнет задержка, предупредите меня письмом. Я остановился в «Белом орле».

Считаные секунды уходят на оплату вина и получение обратно мантии и трости. Но когда он, попрощавшись, выходит на площадь, Верцелина уже нигде не видно. Вряд ли он смог уйти далеко в его нынешней кондиции, но как узнать, в какую сторону он двинулся? Гривано озирается в поисках мальчишки, который привел его сюда, но того уже и след простыл. Разумеется, можно обратиться с расспросами к любому из находящихся поблизости работяг, однако он не хочет оставлять за собой больше следов, чем это необходимо.

Он сворачивает вправо, на Стекольную улицу — длинную, прямую и ярко освещенную наддверными фонарями и раскаленными добела печами за окнами цехов. Улица упирается в узкий, забитый лодками канал, и, если Верцелин пошел в эту сторону, найти его будет нетрудно.

Гривано шагает быстро, зажав трость под мышкой и поглядывая на разноцветные эмблемы мастерских: ангел, сирена, дракон, петушок с червяком в клюве… Все ставни открыты, выставляя напоказ образцы изделий, и он периодически вздрагивает, встречая в отражениях свой собственный тревожный взгляд.