Максим
Я не могу думать про дочь. Я не хочу думать про дочь. Невозможно, страшно думать о том, какой у меня получился ребенок.
Да, мужики воспринимают подобное куда труднее, чем женщины. Мы слабый пол. Женщина бросается наперерез беде, не думая ни о чем. А мы в большинстве случаев стараемся сбежать. Нет, разумеется, есть люди благородные, жертвенные, ответственные, абсолютные альтруисты. Но, надо признаться, я в их число не вхожу. Я предал собственную жену и собственную дочь. Оправдывая себя тем, что Нина сама меня выгнала. Так считать мне было легче.
Мы довольно долго ничего не замечали – разве что Наташа быстро уставала и просилась спать. С того дня, как я обратил на это внимание, я стал приглядываться к ней, наблюдать за ней исподтишка.
Своими страшными открытиями с женой я пока не делился, хотя, думаю, видела это и она. И тоже боялась сказать мне об этом. Просто я ловил ее тревожный и отчаянный взгляд.
Мы оба боялись признаться друг другу. Боялись друг друга. Боялись себя. Боялись правды.
Не думаю, что мы пропустили момент и тем самым навредили дочери. Уверен – нет! Наташе и раньше бы никто не помог.
Мы с Ниной были абсолютно здоровы, а дочь больна.
После двух лет, когда все стало не просто заметно, но когда это кричало и бросалось в глаза, мы наконец заговорили об этом.
И я, последняя сволочь, как и моя мамаша, обвинил во всем Нину.
Она плакала и оправдывалась:
– Врачи! Врачи говорили, что да, есть отклонения, но с возрастом это пройдет! И я им верила! И ты верил! А сейчас ты во всем обвиняешь меня!
И мы опять перешли на взаимные претензии, забыв о страшных проблемах нашего ребенка. Мы обвиняли друг друга, а напротив сидела наша несчастная дочь, не понимая, что происходит. Наконец она закричала, и мы замолчали.
– Что делать? – спросила жена. – Что нам теперь делать, Максим?
Как будто я знал ответ на этот вопрос. Как будто кто-то знал ответ на этот вопрос!
Но мы, разумеется, начали действовать. Лучшие врачи, куча денег, и ничего! Никто нас не утешал – все вздыхали и качали головой: да, это навсегда. Это ваш крест. Надо привыкнуть и жить дальше. Выхода нет.
Привыкнуть? К чему? Что у нас, молодых, здоровых, полных сил людей, неполноценный ребенок? Что это навсегда? Наш ребенок не будет бегать, как все дети. Что всегда, каждый день, каждый час, выходя с ней во двор, в булочную, в поликлинику – на нас будут смотреть и провожать взглядом. Что нам будут сочувствовать или – смеяться на ней, нашей дочкой? Что мы – всегда, всегда, всю нашу жизнь – будем стесняться ее и завидовать тем, у кого ребенок здоров?
Все это было невыносимо. Мы не сплотились вокруг нашего горя – мы отдалялись друг от друга все больше и больше.
Кажется, мы уже ненавидели друг друга, пытаясь свалить на другого вину, которой, по сути, и не было вовсе.
Все – судьба. В то время я стал фаталистом.
Мы перестали ходить в гости. Перестали вместе гулять. Мы почти перестали разговаривать друг с другом. Мне было жаль Нину. Мне было жаль дочь. Но еще больше мне было жаль себя.
Я думал о том, что могу снова жениться и у меня будет здоровый ребенок.
«Меня уже ничто здесь не держит», – с обидой уговаривал себя я. Меня презирают, оскорбляют, считают ничтожеством, бездарью. Меня попрекают куском. Даже в постели, разделяя и отдаляя нас друг от друга, лежали все наши несчастья и беды, словно между нами лежала наша больная дочь.
В три года дочь забрала теща – Нина взяла подработку.
В пылу очередной мелкой, нелепой и отвратительной ссоры Нина мне бросила:
– Ты, непризнанный гений! Не хочешь мараться? Я отдала ее маме, потому что она тебя раздражала! Ты же почти ненавидишь ее. Тебе один ее вид отвратителен! Я что, это не вижу? А то, что ты сам не ушел, ждал, когда я тебя выгоню, так это потому, что тебе некуда уйти! Ну не к матушке же твоей, верно? К чему тебе еще и эти проблемы? Ты, Ковалев, проблем не любишь! Ты бежишь от проблем! К тому же здесь все устроено. Тебя накормят, погладят рубашки и постирают носки. Тебе не надо думать о куске хлеба – он все равно будет, жена принесет.
Она выкрикивала эти страшные, но справедливые слова, выплескивая свою горечь, обиду и боль.
А я, собирая чемоданишко, радовался: все, свобода! Теперь я свободен!
Мне и вправду было некуда идти. К матери – исключалось. Мы бы и дня не ужились. Снять комнату? Где взять деньги? И тут я вспомнил о Дусе – вернее, о ее наследстве.
Услышав про развод с Ниной, мать испугалась. Конечно, за себя – ей виделась в этом угроза ее привычкам и спокойствию. Не предложив мне чаю, она тут же, через минуту, вытащила из комода ключи:
– На, бери! И скажи спасибо, что у тебя такая умная мать! Я подумала о тебе, все предусмотрела! А то где бы ты был сейчас, господи! И кто вытерпит тебя, если уж Нина…
Я схватил ключи и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице.
С площадки нижнего этажа поднял голову и крикнул:
– Спасибо!
Мать не ответила. Ответила дверь – громким хлопком.
Я жил в комнате ее дальней родственницы, давно умершей, куда когда-то меня прописала сметливая мать. Я, признаться, об этом забыл.
От своей внезапной свободы я ожидал радости и даже счастья, а вышло все по-другому – я впал в душевный анабиоз. Не от чувства вины, нет, – от одиночества. Я думал, что Нина права – я полная бездарь, ничтожество, неудачник. Пустой человек. Работу свою я не люблю. Семью я потерял. Матери у меня, считай, нет. А что было? Да ничего! Стопка исписанной рваными каракулями бумаги и мое ощущение, что я писатель.
Комнатка, куда я заселился, была так же убога и так же страшна, как и мое одиночество. И вполне вписывалась в мое настроение.
Тетка моей матери, Евдокия, для близких и родных Дуся – и клички не надо, – жизнь свою прожигала. В этом был смысл ее существования и главная цель. Дуся стремилась к красивой жизни. Казалось бы, что тут такого? Красавица в молодости – статная и высокая, яркая брюнетка со знойным взором, наша милая Дуся смолоду рыскала глазами, чтобы подцепить жирного леща. Лещи попадались разные – и жирные, и не очень. Алчная и легкомысленная, она быстро просчитывала выгоду. А счетовод из нее получился отличный! Женатых лещей она отбраковывала, успев перед этим обобрать до основания, до нитки. А вокруг лещей свободных расставляла коварные сети. Но не везло, увы. Первый и поздний брак окончился быстрым вдовством. Мужик – так называла мужей Евдокия – трагически и нелепо скончался: мыл окно и выпал из него аккурат под балконом. И тетушке моей неугомонной досталась прекрасная квартира на Ленинском.
– Не страшно? – удивлялась даже моя мать, которая была уж точно не из пугливых. – Не страшно тебе там оставаться?
Дуся племянницу не поняла:
– В каком смысле? А, ты об этом! Да нет, ерунда! К тому же менять смысла нет. Где еще я найду такой вид из окна?
Вид и вправду был хорош – на Нескучный.
Горевала Дуся недолго – погуляла, повеселилась и снова замуж. Годы подступали вместе с тревогой. Какой-то «товарищ при культуре» быстро оставил семью, прибежав к любимой запыхавшись, но со счастливой улыбкой. Ему наивно казалось, что тот жаркий рай, то невозможное счастье, от которого кружилась голова и начинало болеть сердце, крепкие объятия на влажной простыне, обеспечены ему до конца жизни и еженощно. Но как бы не так. Очень скоро молодая разочаровалась и даже расстроилась: культурный деятель ее надежд не оправдал, половину зарплаты исправно сносил в прежнюю семью, изнывая от чувства вины. Да и дачу с квартирой оставил покинутым родственникам. И при этом «неприглядном» поведении еще требовал пылких ласк и жарких утех. Тех самых, которые ему обламывались до регистрации законного брака.
Хитрая тетушка знала, на какой крючок словить пятидесятилетнего мужика, сто лет проживающего с давно хворающей супругой. Да загса она старалась. Потом надоело. Лениво отмахивалась от сластолюбца:
– Отстань, надоел! Успокойся уже! Честное слово, достал!
Незадачливый любовник откатывался на край супружеской постели и начинал страдать. Все то восхитительное и волшебное, что так притягивало его, вдруг пропало, исчезло. Как не было. Его постигло такое разочарование, такая тоска, что он, убежденный трезвенник, начал пить.
Зачем? Зачем он это сделал? Захлебнулся от счастья, кретин, идиот! Да, такого с ним никогда не было, даже в молодости. Первая супруга была женщиной стеснительной и тихой – от предложенных неожиданностей вздрагивала и начинала плакать. Все это ей казалось страшно оскорбительным.
Потом были любовницы, но как-то мельком, незначительно и «невкусно». А тут она, Евдокия! Невозможно красивая, яркая, мощная. И такая горячая, нетерпеливая. В общем, у него поехала крыша. И что вышло? Все это было неправдой? Она притворялась? Прикидывалась? Нет, невозможно! Как это можно сыграть? Она же – сама страсть, сама ярость, само бесстыдство! Нет, это сыграть невозможно!
Страдания усугублялись чувством вины. Зачем он ушел из счастливой и дружной семьи? Подлец. Конечно, подлец, и нет ему прощения, нет! Теперь он думал о бывшей жене с тихой нежностью: мать, друг, хозяйка. Господи, на кого он ее променял? На бездушную смазливую бабенку?
А может быть, попробовать покаяться, пасть в ноги? Она простит, он почти уверен, что простит! Она ведь святая! И ему до дрожи, до коликов захотелось в старую квартиру на Полянке, на любимый диван, к дорогим книгам, к любимой чайной чашке с оранжевой ручкой. Он застонал. Да, надо решиться! Собрать чемодан и – домой!
Он решительно зашел в спальню и увидел на кровати свою вторую жену, свою Дусю. Она только проснулась и сладко потягивалась. Вырез тонкой кружевной сорочки обнажил все еще роскошную, смуглую и пышную грудь. Она закинула голову, и он увидел ее шею – полноватую, гладкую, без единой морщинки и складки. И крупную родинку под подбородком – темную, почти черную, овальную, похожую на крупный и сладкий изюм, – ее так и хотелось лизнуть. Следом выпросталась стройная, полноватая нога, прекрасная в своей бесстыжей наготе. Круглая, гладкая, девическая пятка и пальцы – пальчики! – с ярким малиновым маникюром.
Коварная Дуська сладко зевнула, обнажив мелкие жемчужные хищные зубки.
И он снова пропал. Пропал тут же, моментально забыв о своем раскаянии, о своем решении, – он был снова в плену. И тут же понял: да все равно! Абсолютно все равно, откликается ли она на его ласки. Ему это уже не так важно. Главное то, что он может! По праву законного мужа. Вон, в паспорте – фиолетовая печать! Он может прикоснуться, прильнуть и напиться. Напиться ее прохладного тела, ее гладкой кожи, поймать ее вздох, пахнувший земляникой. А дальше будь что будет! Ему все равно. Он ее муж, а это значит, что имеет право. Хоть изредка, хоть иногда. Пусть даже так, с ее раздражением и пренебрежением. И ничего ему больше не надо.
Дуся, что удивительно, в этот день была расположена, милостива, пусть и прохладна. Чуйка у нее была бешеная, как у хорошей собаки. Откинув край одеяла, она неотрывно смотрела на несчастного.
Кончилось все, как обычно, быстро, от ласк она отмахнулась.
Но он был счастлив – дозволила, позвала, допустила.
Через два месяца сластолюбец повесился в Дусиной ванной. Дуся пожала плечами – ну, так – значит, так. Что тут поделать? Из квартиры она и тогда не съехала – наверное, снова вспомнила про вид из окна.
Третьим законным был довольно странный человек по имени Прохор. Редкое имя в те годы, надо сказать. Прохор тот был народным целителем, наша Дуська мельчала. Прошка исцелял усердно и самозабвенно – на полгода вперед страждущие записывались в очередь.
Я называл его Распутин. Он и вправду был похож на мощного старца – та же борода, те же длинные, нечистые волосы. Только вот мощь не та, это было понятно сразу. Но и то, что Прошка был хитрован и аферист, тоже сомнений не вызывало. К тому же он был сильно запойный.
В чем заключалась его система? Да обычный набор целителя – мутные и вонючие настои из трав, якобы собранных в горах Алтая, куда Прошка, естественно, ни разу не съездил. Травки свои собирал он в ближайшем Подмосковье – я сам это видел. Ну и прочие атрибуты – свечи, иконы, магические камни и тому подобная дребедень. А люди велись. Платили Прошке щедро – по червончику за визит. Смотрели как на бога. Опускались перед ним на колени. Сильно верующий целитель не брезговал и гаданием – гадал на картах, на воске, на зеркале, на монетках, тенях, звездах и на бобах. А еще на книгах и на воде. Принимал, или врачевал, по его же словам, он в квартире жены.
Не то чтобы она была недовольна – все-таки деньги, и большие! Но в «приемные» дни из дома предпочитала уйти. Частенько приезжала и к моей матери.
Помню, как мать задала ей вопрос:
– А твой Прошка? Он же дремучий, как чаща! К тому же вонючий – чистый гамадрил!
Дуся рассмеялась и махнула рукой.
– Да о чем ты? Брось! Все это – только образ. Представление, понимаешь? И внешний вид, и все эти штуки. А человек он образованный и сведущий, уж ты мне поверь. И любит не картошку с кашей, как утверждает, а всякие изыски – черную икру, осетровый балык. Рокфор, горький шоколад и хороший кофе. Слава богу, с этим проблемы нет. Одна из поклонниц – заведующая «Новоарбатским» гастрономом. Доставляют все прямо на дом, удобно.
– А не противно, – матушка моя скривилась – ну, все это знать?
– Деньги не пахнут! И потом, он славный мужик, этот Прошка! Вот если б не пил! – И родственница грустно вздохнула.
Прошка по-прежнему запивал – нечасто, но крепко. А вскоре попал под трамвай – вот уж нелепость!
На похоронах Прошки Дуся горько плакала и приговаривала:
– Жалко-то как! Хороший ведь был мужик!
Ну не знаю. Не моим мужем был этот Прошка. Но жила при нем тетка неплохо, что говорить. Сытно жила и весело – из ресторанов не вылезали и на курорты ездили. И шкафы ее ломились от тряпок, и на пальцах сверкали бриллианты.
Провожали Прошку толпы адептов и поклонниц – женщины выли и бросались на гроб. Испуганная вдова отошла на довольно приличное расстояние.
– Пусть поскорбят! – тихо шепнула она.
Горевала моя тетушка недолго. И опять принялась за старое – приступила к поискам нового мужа. Лет ей уже было немало, теперь ее знойная, обильно приправленная косметикой красота неприятно била в глаза. Но надо было устраиваться.
Вот тут-то и вступила наша Дуся на самую свою скользкую дорожку, ведущую ее в настоящий ад.
Классика жанра – вместо того чтобы заарканить пожилого вдовца с солидным жизненным опытом и приличным счетом в сберкассе, наша дура влюбилась. Конечно же, в молодого. Но ладно бы в молодого – и молодые бывают разные. Этот же оказался тридцатилетним красавцем мулатом, плодом любви рязанской красавицы и темнокожего студента из Руанды. Студент, как водится, слинял, а молодая белокурая красавица осталась с сыном.
Конечно, было непросто: парня дразнили, мать презирали, обоим шипели вслед.
Пришлось приехать в столицу – легче затеряться, покрыть грех, объявив, что паренек был рожден в законном браке, только вот папка погиб.
Бедная женщина трудилась на фабрике – куда еще лимите? Жили в общаге, маяли горе. Недоедали. Подростком смугляш обнаружил, что на него заглядываются женщины, причем разных возрастов и социального положения.
Быстрым и цепким умом парнишка прикинул: а это ведь выход. К чему долго и нудно учиться? К чему корячиться и ломаться на чужого дядю? Нет уж, увольте, насмотрелся на свою бедную матушку, хватит.
Погулял от души, налюбился с молодыми девчонками и взялся за ум. Приступил к поискам теплого места.
Но как-то не складывалось. Взрослые и обеспеченные тетеньки не собирались оставлять своих богатых мужей. Спали – да, с удовольствием. Даже подарки делали и деньжат подбрасывали – так, по мелочи, на тряпки и американские папироски. Хватало и на кабаки.
Но это было не так, как хотелось бы. Главная цель – жилплощадь в столице. Позарез была нужна жилплощадь, и желательно не в старой пятиэтажке с потолками на голове. Нет уж, спасибо. Нажился в дерьме.
Хотелось хорошей квартиры, в престижном районе, в крепком доме с консьержкой, с зеленым двором и интеллигентными соседями.
А приглашать на постой мальчика никто не собирался. Ни одного желающего, ни одного претендента. Точнее – претендентки.
И тут появилась наша Дуся, все еще красивая, яркая, уже полноватая, но еще вполне ничего. Ее словно послала судьба. К возрастным дамам у юноши отвращения не было – привык.
Дуська от младенца потеряла голову – говорила, что так у нее ни с кем не было. Верилось в это охотно. Но это был такой невозможный мезальянс, такой смех и кошмар! Даже для нашей эксцентричной и экспансивной тетушки. Поделать, естественно, мы ничего не смогли. И дура Дуся потащила красавца в загс. Совсем ополоумела.
– В последний раз, – кричала она. – Уйдет – я умру!
Лебединая песня, последний гормон. Последний шанс быть счастливой. Конечно же, она его прописала. Вот оно, возмездие! Вот оно, вот!
Ну и, как водится, пацан стал хамить и гулять. Пару раз дал женушке по мордасам, когда она откровенно достала его своей ревностью.
Несчастная Дуська хватала его за одежду, пытаясь удержать, валилась на пол, выла. Страшная история, кошмарная картина. А потом заболела – рак. Моя мать ее забрала, чем меня удивила. А я начал заниматься дележкой квартиры. Этот засранец, конечно же, ждал Дусиной смерти, чтобы все досталось ему. Тянул и оттягивал, отвергал все варианты.
Ну а когда я его прижал, наконец согласился. Договор наш был таким: мы согласны на любую площадь, лишь бы разменять. Он все понимал – потянет еще чуток, и ему достанется все. Но и мы это понимали. Пошли на компромисс, проиграли, конечно, но лучше так, чем ничего. В результате всех этих гнусных манипуляций нашей несчастной и уже уходящей в иные дали Дусе досталась совсем ерунда – эта жуткая комнатуха в Перово. Даль, рабочий район, выселки, короче – кошмар.
Вот в этот рай я и въехал после развода.
Прилагались к моему новому жилищу для полного комплекта и сильно пьющие соседи – супруги Райка и Вовка. Вовка бил Райку, Райка лупила Вовку. До первой крови. Потом начинала рыдать и каяться:
– Вовка, прости!
Вопила отчаянно, пока Вован утирал кровавую юшку, глядя на жену исподлобья, видимо, раздумывая, куда бы врезать.
Райка ловила предупреждающий взгляд и бросалась к нычке за пузырем. Вид поллитровки примирял Вовку с произошедшим мгновенно.
Райка спешно стругала колбаску, с тревогой поглядывая на милого. И, обтерев о грязный передник руки, широким жестом приглашала к столу.
Вован снисходил. А дальше шли совместный выпивон и песни – затягивала голосистая Райка, играя желваками, подпевал суровый Вован. После спевок шли в комнату, чтобы укрепить перемирие. Укрепляли громко и шумно – страсти кипели нешуточные. Спустя какое-то время Райка выходила на кухню. Смущенная и счастливая, раскрасневшаяся, довольная, словно сытая кошка.
Я курил у окна.
– Все нормально, Раёк? Помирились?
Райка махала рукой и притворно вздыхала:
– Ой, Максим Александрович! А чё нам делить? Побазланили – и на мировую! Он ведь, мой Вовка… – Райка замолкала, и ее затуманенный взгляд останавливался. – Он не мужик – зверь, понимаешь? – продолжала она и уверенно добавляла: – Нету такого второго!
– Да уж, – усмехался я. – Зверь – это точно! Вон как рычит.
Райка розовела от смущения и счастья, махала рукой и принималась за пироги – порадовать мужа. В общем, веселая у нас была жизнь.
Кстати, пьянь эта, надо сказать, была вполне доброй, миролюбивой и даже щедрой. Райка делилась пирогами, Вовка чинил краны и унитаз, конопатил на зиму окна и после скандалов с женой обязательно извинялся.
Комната, принадлежащая моей несчастной тетке, была из ряда вон. Точнее – она была отвратительной. Мое окно аккурат над дверью подъезда, у подъезда косая лавчонка. Днем ее оккупировали шипящие бабки, а по ночам пьяная и буйная молодежь рабочего квартала. Мат-перемат, оплеухи и звон бутылок – и так беспрерывно.
Сама комнатуха была метров восемь – темная из-за густых лип за окном, узкая и сырая. Батарея текла, штукатурка мокла и отваливалась кусками. Кровать с пружинным матрасом, скрипящим, как пьяный лоцман, и письменный стол, подобранный на помойке. Вещи мои лежали в чемодане – доставал я их волглыми, пахнувшими плесенью.
Вот туда моя шустрая мать меня и прописала – как говорится, на всякий случай. И этот случай настал.
Часами я лежал на кровати и смотрел в потолок, не чувствуя никакой эйфории.
Пару месяцев мне не писалось совсем. Я не ходил на работу, по вечерам валялся и пялился в потолок. Иногда я выпивал в одиночку или с Вованом, потихоньку от Райки, чтобы та не обиделась.
Сосед мой нервничал и проявлял сочувствие:
– Бабу тебе надо, Саныч! Нормальную бабу, простую, такую, как моя Райка. Хватит с тебя заумных, от них полная жопа!
«Такую, как Райка…» От подобной перспективы меня бросало в дрожь. Хотя, наверное, и такой, как Райка, я тогда был не нужен.
Я отмахивался:
– Спасибо, Вован. Но не хочу, извини. Отпуск у меня, понимаешь? Декретный. Месяцев семь, не меньше. Надо прийти в себя.
Вован мотал головой и не соглашался, настаивал:
– Бабу – и точка! Ты мне поверь, я в этом деле… – И Вовка испуганно оглядывался на дверь, не дай бог, чтобы Райка услышала!
Ну а дальше совсем смешно – соседи мои дорогие нашли мне невесту.
Сделали все чин чинарем. Нашелся и повод – Райкины именины.
Накрыли стол, позвали меня. Я приперся с цветами и тортом. Даже на скромный подарок имениннице денег не было. Уселись за стол – хозяйка явно нервничала, поглядывала на мужа и высматривала кого-то в окне. Вовка, кажется, уже забыл про доброе дело и был готов «начать».
Тут явилась невеста. На пороге стояла молодая, лет тридцати, женщина. Худая, высокая и сутулая. Длинное лошадиное лицо было бледным и испуганным. Она хлопала густо накрашенными ресницами и с мольбой смотрела на Райку.
– Проходи, Надь! Ты чего оробела?
Надя кивнула и села на краешек стула, одернув узкую юбку.
Выпили по первой. Надя раскраснелась и чуть оживилась, расслабилась. А после второй начала громко ржать. Бледное лицо пошло красными пятнами, помада размазалась, тушь осыпалась. Надюха счастливо вскрикивала и хлопала по моей ляжке рукой. Не заигрывала, нет – выражала эмоции.
А мне вдруг стало так весело и легко, что меня отпустило. Вся эта карусель со сватовством, смешная и шумная Надюха, суровый Вован, понимающий: что-то пошло не так, и расстроенная Райка – она-то была совсем не дурой.
Когда кончились все запасы и народ явно устал, Вовка зажал меня в коридоре и с угрозой сказал:
– Надька останется у тебя, слышь ты, сосед? Куда ей сейчас, на ночь глядя?
– К себе забирай! – решительно бросил я. – Твоя ведь гостья, а?
– Куда к себе? – удивился он. – Это ж не пузырь, чтобы на троих раздавить! Куда я ее положу? Между собой и Раиской?
– Да, аргумент! – усмехнулся я.
А шустрая Райка, все еще не теряя надежды, уже укладывала на мою койку пьяненькую подругу – а вдруг чего выгорит?
С испугом глянув на меня, соседка быстро юркнула к себе. Бедная незадачливая невеста тихо похрюкивала во сне.
Мне стало ее искренне жаль – тощая, нескладная, нелепая, одинокая фабричная тетка. Наверняка живет в общежитии, муж давно бросил, тянет ребенка и ждет своего принца. Ассоль…
Я накинул пиджак и вышел во двор. Был теплый июльский вечер, запах жасмина и влажной, после дождя, травы.
Сев на скамейку, я закурил. Кажется, тогда меня и отпустило…
Чудеса. Дождавшись открытия метро, я поехал на службу, в газету. Спать хотелось смертельно. Показав статейку главному и с надеждой глядя ему в глаза взглядом верного пса, я юркнул в красный уголок и завалился на старый диван. Продрых я часа четыре. Когда я открыл глаза, главный стоял надо мной, рассматривая меня взглядом печальным и строгим одновременно.
Увидев, что я проснулся, он тяжело вздохнул.
– Ну, Ковалев. Иди в кадры. Оформись. Возьму тебя. – Снова вздох – Только вот на черта? Опять ведь не оправдаешь! Хорошо пишешь, а не оправдаешь! – словно убеждая себя, повторил он и, почесав затылок, вышел из красного уголка.
Так прошел мой первый рабочий день.
Вернувшись домой, я увидел, что комната моя чисто вымыта и на письменном столе стоит тарелка с остатками пирогов.
Мелькнув мимо меня в коридоре и слегка задев плечом, обиженная соседка бросила мимоходом:
– А зря ты, сосед! Зря побрезговал. Хорошая она баба, Надежда! Ты не смотри, что простая. Простые – они ведь… – Раиска задумалась. – Простые – они без выкрутас, не выгонят и не обманут!
Я развел руками:
– Извини! Не судьба нам, выходит.
Но скоро обиды забылись – Вовка и Райка продолжали свои разборки, и им было явно не до меня. Мир с соседями был восстановлен.
Как же мне хотелось вырваться из этого ада! Как хотелось нормальной человеческой жизни – чистой квартиры, нормального ужина, дружеского разговора с человеком понятным и близким. Но, видимо, время еще не пришло.
Нужно было еще пройти длинный путь коротких и незначительных встреч, легких отношений и болезненных расставаний. Суеты, маяты, ошибок и разочарований. Опять разочарований. Через вереницу случайных дружб и знакомств. И страшный, тяжелый роман с Алисой.
До встречи с Галкой оставалось четыре года. До моего возрождения – почти шесть. До нашей новой и счастливой жизни – около восьми.
