Глава 25
Quel Panama!

В 1885-м титанические усилия, предпринятые французами для строительства канала на уровне моря через Дарьенский перешеек, потерпели крах. Мелкие и крупные инвесторы всех мастей были разорены. И вся страна восклицала с горечью «Quel Panama!» Сомневаюсь, что это выражение сохранилось во французском языке, но оно прекрасно характеризует мои отношения с прекрасной страной Панамой, начавшиеся в 1947 году, когда мой отец Ронни отправил меня в Париж, чтоб получить 500 фунтов с некоего графа Марио да Бернаскины, панамского посла во Франции, который жил в красивом доме на одной из тех элегантных улочек, расходящихся от Елисейских Полей, где все время пахнет женскими духами.

Я надел серый школьный костюм, расчесал волосы на пробор и в назначенный вечерний час явился к дому посла. Мне было шестнадцать. Посол, уверял меня отец, отличный парень и давний долг чести уплатит с большим удовольствием. Очень хотелось ему верить. В тот день я уже ходил с подобным поручением в отель «Георг V», но успехом мой визит не увенчался. Консьержу отеля, некоему Анатолю, еще одному отличному парню, Ронни оставил на хранение клюшки для гольфа. Отец велел сунуть Анатолю десять фунтов — а это была приличная сумма в те дни и фактически все деньги, что Ронни дал мне на дорогу, — а Анатоль взамен передаст мне клюшки.

Но Анатоль, прикарманив десять фунтов и заботливо поинтересовавшись, здоров ли Ронни, сообщил мне, что и рад бы вернуть клюшки, но, к сожалению, никак не может: администрация отеля велела не отдавать их, пока Ронни не оплатит счет. И звонок в Лондон за счет вызываемого абонента проблемы не решил.

Конечно, нет, отец.

Двери элегантного особняка мне отворила женщина, самая соблазнительная на свете. Должно быть, я стоял ступенькой ниже, потому что помню, как она улыбалась, глядя на меня сверху, словно ангел-спаситель. Помню ее обнаженные плечи, темные волосы и воздушное многослойное платье из шифона, которое, однако, не скрывало ее фигуры. Для шестнадцатилетнего юноши соблазнительная женщина не имеет возраста. Я нынешний скажу, что она была в самом расцвете — лет тридцати с чем-нибудь.

— Вы сын Ронни? — недоверчиво спросила женщина.

Затем отступила, и я прошмыгнул мимо нее в дом. В холле она, положив руки мне на плечи, оглядела меня с ног до головы в свете люстры, внимательно и игриво, и, кажется, осталась довольна.

— Итак, вы хотите видеть Марио, — сказала женщина.

Если можно, ответил я.

Она не убрала рук с моих плеч и продолжала рассматривать меня глазами всех цветов радуги.

— Вы совсем еще мальчик, — заметила она, как бы делая себе пометку.

Граф ждал меня в гостиной, стоял спиной к камину, сложив руки за спиной, и походил на всех послов из всех фильмов того времени — дородный, в бархатном пиджаке, с безупречной прической — рифленой, как мы тогда говорили, копной седеющих волос, и руку мою он обхватил крепко — поздоровался по-мужски, хоть я и был совсем еще мальчик.

Графиня — ибо такую роль я ей отвел — не спрашивает, употребляю ли я алкоголь, а уж тем более — люблю ли дайкири. А если бы спросила, я ответил бы «да» на оба вопроса, то есть солгал бы. Она подает мне запотевший бокал с вишенкой на шпажке, мы все усаживаемся в кресла и некоторое время ведем светскую беседу, как принято у послов. Нравится ли мне город? Много ли у меня друзей в Париже? Может быть, и девушка есть? Посол шаловливо мне подмигивает. И я, конечно, что-то убедительно вру в ответ, умалчивая о клюшках для гольфа и консьержах, но в конце концов возникает пауза, и я понимаю: пора переходить к цели моего визита, но напрямую (это мне уже известно по опыту) о ней говорить не стоит, лучше пойти окольным путем.

— Отец упомянул, что вы с ним так и не завершили одно небольшое дело, сэр, — намекаю я послу и слышу свой голос будто издалека — дайкири подействовал.

Здесь следует объяснить суть этого небольшого дела, можно сказать, незамысловатого, в отличие от большинства сделок Ронни. Поскольку граф — дипломат и первый посол, сынок — я повторяю слова отца, с энтузиазмом излагавшего мне вкратце суть моей миссии, — он освобожден от досадных неудобств вроде налогов и ввозных таможенных пошлин. Граф может ввозить, что пожелает, и вывозить, что пожелает. Если кто-нибудь, скажем, послал графу, воспользовавшись его дипломатическими привилегиями, бочонок невыдержанного, немаркированного шотландского виски по паре пенсов за пинту, а граф согласно договоренности разлил его по бутылкам и отправил в Панаму или куда угодно, опять же воспользовавшись дипломатическими привилегиями, так это личное дело графа, и больше ничье.

Точно так же, если граф решил вывозить вышеупомянутый невыдержанный, немаркированный виски в бутылках определенной формы — похожих, допустим, на те, в которые разливают «Димпл Хейг» (популярная в то время марка), — то и на это он имеет полное право, равно как и выбрать любую этикетку для этих бутылок и сопроводить их содержимое любым описанием. Но меня пусть заботит только одно: граф должен расплатиться — наличными, сынок, без всяких фокусов. Когда же граф снабдит меня деньгами, я должен себя побаловать — заказать хорошее мясное ассорти на гриле за счет Ронни, сохранить чек и на следующее утро сесть на первый паром, а по прибытии в Лондон сразу прийти в его роскошный офис в Вест-Энде с оставшейся суммой.

— Дело, Дэвид? — повторил граф тоном моего школьного воспитателя. — Какое бы это могло быть дело?

— Вы задолжали ему пятьсот фунтов, сэр.

Я запомнил его растерянную и такую снисходительную улыбку. Запомнил роскошную обивку диванов, шелковые подушки, старые зеркала, отблеск золота и мою графиню, скрестившую длинные ноги под слоями шифона. Граф все разглядывал меня, растерянно и беспокойно. И то же самое делала моя графиня. А потом они стали поглядывать друг на друга, будто бы обмениваясь впечатлениями о том, что разглядели.

— Очень жаль, Дэвид. Узнав о твоем предстоящем визите, я уж понадеялся, что это ты, может быть, принесешь мне часть той немалой суммы денег, что я вложил в смелые предприятия твоего дорогого отца.

До сих пор не представляю, как я отреагировал на столь ошеломляющий ответ и достаточно ли он меня ошеломил. Помню, на короткое время я перестал осознавать, где нахожусь и который теперь час, — причиной, полагаю, был отчасти дайкири, отчасти — понимание, что сказать мне нечего, что я не имею права сидеть у них гостиной и лучше всего мне сейчас извиниться и уйти. А потом я вдруг не обнаружил в комнате ни графа, ни графини. Вскоре хозяин с хозяйкой вернулись. Граф улыбался мне сердечно и беззаботно. И графиня выглядела очень довольной.

— Дэвид, — сказал граф как ни в чем не бывало. — Может, нам пойти поужинать и поговорить о чем-нибудь более приятном?

У них был любимый русский ресторанчик — метрах в пятидесяти от дома. Помню крошечный зал, и никого в нем нет, кроме нас троих да мужчины в мешковатой белой рубахе, который щиплет струны балалайки. За ужином, пока граф говорил о чем-то более приятном, графиня скинула туфлю и гладила мою ногу пальчиком в нейлоне. А когда мы танцевали на крошечной эстраде, графиня, напевая «Очи черные», прижималась ко мне всем телом, покусывала мочку моего уха и одновременно кокетничала с балалаечником — граф снисходительно за всем этим наблюдал. Когда мы вернулись к столу, граф решил, что всем пора в постель. Графиня, крепко сжав мою руку, поддержала это предложение.

Забывчивость избавила меня от воспоминаний о том, как, под каким предлогом я ушел, но как-то я все-таки ушел. Как-то нашел себе скамеечку в парке и как-то умудрился остаться мальчиком, коим меня объявила графиня. Спустя не один десяток лет я оказался в Париже совсем один и попробовал отыскать ту улицу, тот дом, тот ресторан. Но даже если бы они еще существовали, все равно были бы уже не те.

Не стану кривить душой и утверждать, будто притягательность этой пары — графа и графини — и заставила меня полвека спустя приехать в Панаму и сделать ее местом действия двух романов и одного фильма; однако тот чувственный, несбывшийся вечер продолжал жить в моей памяти, пусть лишь как воспоминание о том, что едва-едва не случилось в юности, которая никогда не заканчивается. Почти сразу по прибытии в столицу Панамы я стал наводить справки. Бернаскина? Никто о таком не слышал. Граф? Из Панамы? Это казалось маловероятным. Может, мне приснилось? Нет, не приснилось.

Я отправился в Панаму за материалом для романа. У него, на удивление, даже название уже было — «Ночной администратор». Я приехал в поисках жуликов, ребят с хорошо подвешенным языком и грязных делишек, которые украсили бы жизнь англичанина Ричарда Онслоу Ропера, торговца оружием, безнравственного типа. Там, где мой отец Ронни мелко плавал и часто тонул, Ропер стал крупной рыбой. Ронни пробовал продавать оружие в Индонезии и сел за это в тюрьму. Но Ропер был слишком велик, чтоб потерпеть неудачу, — до тех пор пока не встретился с судьбой в лице Джонатана Пайна, бывшего солдата войск спецназначения, ставшего ночным администратором.

Вместе с Пайном — моим тайным сообщником — я нашел укромное местечко для него и его возлюбленной в величественном Луксоре; исследовал первоклассные отели Каира и Цюриха, леса и золотые рудники на севере провинции Квебек; а оттуда отправился в Майами — спросить совета у сотрудников управления по борьбе с наркотиками США, и те уверили меня, что лучшего места, чтоб продавать оружие и покупать наркотики, чем зона свободной торговли в панамском Колоне у западного входа в канал, Роперу просто не найти. В Колоне, сказали они, Ропер вполне может рассчитывать на невнимание властей, необходимое для осуществления его плана.

Я спросил: а если Ропер захочет похвастать своим товаром, устроить демонстрацию, не привлекая, однако, ненужного внимания? И тут Панама подходит, сказали они. Нужно ехать в горы, вглубь страны. Там никто не будет задавать вопросов.

В промокшем насквозь панамском горном лесу неподалеку от границы с Коста-Рикой американский военный советник (в отставке, все время повторяет он) проводит мне экскурсию по очень неприятному месту — лагерю, где инструктора из ЦРУ когда-то тренировали спецназовцев из полудюжины государств Центральной Америки — в те дни Соединенные Штаты боролись со всеми, кто хоть немного был похож на коммунистов, и потому поддерживали наркодиктаторов этого региона. Тянешь за проволоку, и из кустов поднимаются, пошатываясь, изрешеченные пулями ярко намалеванные мишени: испанская дама — жительница колонии с обнаженной грудью, вооруженная «калашниковым», окровавленный пират в треуголке с поднятой абордажной саблей, рыжеволосая девочка с раскрытым ртом — вероятно, она кричит: «Не стреляйте, я ведь еще маленькая!» На опушке леса — деревянные клетки для диких зверей: кугуаров, камышовых котов, оленей, змей, обезьян — все умерли от голода и сгнили в этих клетках. А в грязном вольере для птиц — останки попугаев, орлов, журавлей, коршунов и грифов.

Чтоб научить парней не щадить никого, объясняет мой проводник. Чтоб научить их не знать жалости.

И вот я снова в столице, и вежливый панамец по имени Луис провожает меня к Дворцу Цапель на встречу с правящим президентом Эндарой. По дороге до дворца он потчует меня свежими сплетнями.

По площадке перед дворцом вышагивают традиционно живущие здесь цапли, но это не потомки многих поколений цапель, как все считают. Это самозванки, говорит Луис с деланым возмущением, которых тайно пронесли во дворец под покровом ночи. Когда президент Джимми Картер приезжал с визитом к своему панамскому коллеге, люди из его службы безопасности обработали дворец дезинфицирующим средством. К ночи вся стая президентских цапель лежала во дворе мертвая. Вместо них за несколько минут до прибытия Картера доставили пассажирским самолетом других птиц неизвестного происхождения, пойманных в Колоне.

Эндара недавно овдовел и женился на своей любовнице всего через несколько месяцев после кончины супруги, тараторит Луис. Президенту пятьдесят четыре, а его новой супруге, студентке Панамского университета, двадцать два. Панамская пресса вовсю потешается над этим событием, Эндару окрестили El Gordo Feliz — Счастливый толстяк.

Мы пересекаем площадку перед дворцом, любуемся подложными цаплями, поднимаемся по величественной лестнице в испанском колониальном стиле. На ранних фотографиях Эндара выглядит как уличный дебошир, каким он и был когда-то, но Эндара, встречающий меня, так похож на моего графа, что если бы не фрак и красная лента поперек просторного белого жилета, я мог бы, размечтавшись, спросить у него насчет пятисот фунтов. У ног Эндары стоит на четвереньках молодая женщина в дизайнерских джинсах, обтягивающих ее красивый зад, — вместе с детьми президента она строит дворец из конструктора «Лего», и дело это, видно, нелегкое.

— Дорогая! — кричит ей Эндара по-английски, чтобы и я понял. — Смотри, кто пришел! Ты, конечно, слышала…

И так далее.

Не вставая с колен, первая леди быстро окидывает меня взглядом и возвращается к строительству.

— Но дорогая, ты, конечно, о нем слышала! — умоляет президент. — Ты читала его чудесные книги! Мы вместе читали!

Хоть и с запозданием, во мне просыпается бывший дипломат.

— Мадам президент. Вы вовсе не обязаны были обо мне слышать. Но вы, конечно, слышали об актере Шоне Коннери, который снимался в моем последнем фильме?

Длинная пауза.

— Вы друг мистера Коннери?

— Именно так, — отвечаю я, хотя Коннери едва знаю.

— От всей души приветствуем вас в Панаме, — говорит она.

В клубе «Юнион», земной обители панамских богачей и знаменитостей, я вновь навожу справки о графе Марио да Бернаскина, панамском после во Франции, предполагаемом муже моей графини, поставщике немаркированного виски. Никто такого не помнит, а если кто помнит, то, видимо, предпочел бы забыть. И только мой неутомимый панамский друг Роберто после долгих расспросов наконец сообщает, что граф этот не просто существовал, но и сыграл некую незначительную роль в переменчивой жизни своей страны.

Свой титул граф «получил в Испании, но через Швейцарию» — понимай как хочешь. Бернаскина дружил с Арнульфо Ариасом, президентом Панамы. Когда Торрихос свалил Ариаса, граф бежал в зону Панамского канала, подконтрольную американцам, и назвался бывшим министром иностранных дел правительства Ариаса. Никаким министром он не был. Однако несколько лет жил припеваючи — до тех пор, пока однажды вечером тайная полиция Торрихоса не похитила Бернаскину прямо из Американского клуба, где тот вкушал ужин — хочется верить, обильный. Графа заключили в печально известную тюрьму Ла Модело, обвинили в заговоре против режима, государственной измене и подстрекательстве к бунту. А через три месяца по какой-то загадочной причине освободили. Немолодой уже Бернаскина заявлял с гордостью, что двадцать пять лет прослужил в панамском дипкорпусе, хотя на самом-то деле к внешнеполитическому ведомству Панамы никакого отношения не имел. А уж панамским послом во Франции тем более не был. О графине, если она являлась таковой, Роберто, к счастью, ничего не сказал — не разрушил моих мальчишеских фантазий.

А по поводу бочонка немаркированного виски и нерешенного вопроса о том, кто кому остался должен, если остался, пятьсот фунтов, только одно можно сказать с уверенностью: когда мошенник встречает мошенника, дело всегда кончается взаимными обвинениями.

Страна — тоже персонаж. В «Ночном администраторе» Панама была лишь статисткой, но потребовала отвести ей ведущую роль в новом романе, который я собрался написать, пусть и через пять лет. Герой моей будущей книги — порядком позабытый обитатель шпионского мира, а именно фальсификатор разведданных, или, на профессиональном жаргоне, сплетник. Грэм Грин воспел труд фальсификатора в «Нашем человеке в Гаване», это верно. Но из-за фальсификаций бедняги Уормолда война не разразилась. А я хотел превратить фарс в трагедию. Соединенные Штаты уже научились весьма искусно вторгаться в Панаму и в то время еще оттуда не ушли. Так пусть вторгнутся опять, на сей раз воспользовавшись в качестве предлога разведданными, которые состряпает мой сплетник.

Но кто сыграет роль сплетника? Он должен быть обычным, средним человеком, добрым, наивным, симпатичным, он не вершит судьбы мира, но все же не лишен амбиций. Он должен быть предан тому, что ему дороже всего: жене, детям, своей профессии. А еще он должен быть фантазером. В разведке, как известно, к фантазерам питают слабость. Многие из знаменитых ее питомцев — Аллен Даллес, например, — были фантазерами в своем роде. Он должен работать в сфере услуг и таким образом общаться с большими людьми, лучшими людьми, влиятельными и доверчивыми людьми. Так, стало быть, он модный парикмахер, Фигаро? Торговец антиквариатом? Владелец галереи?

Или портной?

Только о двух или трех своих романах я могу точно сказать: «Вот с чего все началось». «Шпион, пришедший с холода» начался в лондонском аэропорту, когда коренастый мужчина лет сорока плюхнулся на барный стул рядом со мной, порылся в кармане плаща и высыпал на стойку горсть мелочи — я насчитал с полдюжины валют. Здоровенными руками боксера он перебирал монеты, пока не набрал достаточную сумму в одной валюте.

— Большой виски, — заказал он. — И никакого, к черту, льда.

Больше он ничего не сказал, или это теперь мне так кажется, но я вроде бы уловил легкий ирландский акцент. Когда мужчине принесли стакан, он привычно, как закоренелый пьяница, присосался к нему и осушил двумя глотками. И поплелся прочь, ни на кого не глядя. Насколько я могу судить, он был коммивояжером, от которого отвернулась удача. Кем бы он ни был, а я сделал его шпионом, Алеком Лимасом, героем романа «Шпион, пришедший с холода».

А после я встретил Дага.

В Лондон приезжает мой друг из Америки и предлагает зайти к его портному Дагу Хейворду в ателье на Маунт-стрит в Вест-Энде. Дело происходит в середине девяностых. Мой друг из Голливуда. У Дага Хейворда многие актеры и кинозвезды одеваются, говорит он. Как-то непривычно видеть портного сидящим, но Даг, когда мы его находим, восседает в кресле с «ушами» и беседует по телефону. Позже Даг рассказал мне, что часто сидит, поскольку, во-первых, высокого роста, а возвышаться над клиентами не хочет.

Даг беседует с женщиной, по крайней мере я так полагаю, поскольку он все время говорит «дорогуша», «милочка» и поминает ее муженька. Его речь театральна и назидательна, следы кокни изглажены из нее, остались только интонации. В молодости Даг много работал над дикцией, чтобы с клиентами в ателье говорить на языке аристократов. Потом наступили шестидесятые, язык аристократов вышел из моды, а диалекты вернулись, и не в последнюю очередь благодаря актеру Майклу Кейну, клиенту Дага, кокни стал изюминкой десятилетия. Но Даг ведь не зря учил язык аристократов. Так что упорно говорил на нем, а аристократы выходили от него и где-то поблизости учились говорить на языке обычных людей.

— Послушай, милочка, — говорит Даг в трубку. — Мне очень жаль, что твой муженек с кем-то крутит, потому что я вас обоих люблю. Но посмотри на это так. Когда вы познакомились, у него была законная жена, а ты — на стороне. Потом от жены он избавился и женился на любовнице. — Даг делает паузу для пущего эффекта, поскольку видит, что теперь уже и мы слушаем. — То есть место вакантно, не правда ли, милочка?

— Ателье — это театр, — говорит нам Даг за обедом. — Они ведь не потому ко мне приходят, что им нужен костюм. Они приходят посплетничать. Приходят вспомнить молодость или лясы поточить. Знают они, что им нужно? Конечно, нет. Одеть Майкла Кейна может всякий, а ты поди одень Чарльза Лотона! Кто-то должен быть в ответе за костюм. Один малый на днях спросил меня, почему я не шью костюмы, как у Армани. Я ему говорю: «Послушай, Армани шьет костюмы от Армани лучше меня. Если тебе нужен Армани, иди на Бонд-стрит и купи — сэкономишь шестьсот фунтов».

Своего портного я назвал Пенделем, не Хейвордом, а книгу — «Портной из Панамы», подразумевая отсылку к «Портному из Глостера» Беатрис Поттер. И сделал его наполовину евреем, потому что, подобно первым американским кинематографистам, большинство наших портновских семейств в то время были иммигрантами из Центральной Европы, переселившимися в Ист-Энд. А Пендель — от немецкого слова, обозначающего «маятник», потому что мне нравилось представлять себе, что мой портной колеблется туда-сюда — от правды к вымыслу. Теперь мне нужен был только испорченный британец, негодяй из хорошей семьи, который завербовал бы моего Пенделя и наживался бы за его счет. Впрочем, у всякого, кто преподавал в Итоне, как я, претендентов на эту роль хватало.