Глава 16
Театр жизни: нежности

В те неспокойные дни (хотя когда в Бейруте выдавались спокойные?) бар отеля «Коммодор» был любимым питейным заведением всех настоящих и мнимых военкоров, торговцев оружием, наркодилеров, а также гуманитарных работников — фальшивых и подлинных — нашего полушария. Поклонники бара любили сравнивать его с кабачком «У Рика» в Касабланке, но я лично не видел ничего общего. Касабланка ведь не город, превращенный в поле боя, скорее эвакуационный пункт, а в Бейрут люди приезжали затеять сделку, заваруху или даже миротворческую миссию, но уж никак не в поисках спасения.

С виду «Коммодор» не представлял собой ничего особенного. Во всяком случае в 1981-м, а сейчас его и нет уже. Унылое, ровное со всех сторон здание — никакой архитектурной ценности, если, конечно, не считать бетонной стойки портье толщиной этак метр с лишним в вестибюле, которая в тревожные времена служила одновременно бруствером. Самым почтенным обитателем отеля был престарелый попугай по имени Коко, державший бар в подвале в ежовых рукавицах. По мере того как совершенствовалось оружие городской войны — от полуавтоматического до ракетного, от малокалиберного до среднекалиберного или как там это правильно называется, — Коко обновлял и свой репертуар звуковых эффектов уличного боя, так что какой-нибудь неискушенный гость, пасущийся в баре, бывало, подскакивал, услышав свист приближающейся ракеты и пронзительный вопль «Ложись, кретин! Мордой в пол!» И ничто не доставляло измученным войной работягам, пережившим еще один адский денек в раю, большего удовольствия, чем видеть бедолагу-новичка, ныряющего под стол, пока они продолжают беззаботно потягивать красновато-коричневый виски.

Уверяют, что Коко еще мог воспроизвести первые такты «Марсельезы» и начальные аккорды Пятой симфонии Бетховена. Исчезновение попугая окутано тайной: то ли его нелегально переправили в безопасное место, где он поет по сей день, то ли застрелили сирийские боевики, то ли Коко все-таки погубил попадавший в его корм алкоголь.

В тот год я несколько раз приезжал в Бейрут и Южный Ливан — и ради моего романа, и ради его злосчастной экранизации. Путешествия эти вспоминаются мне как одна сплошная цепь сюрреалистических событий. Человеку робкому в Бейруте было страшно 24 часа в сутки — то придется обедать на набережной Корниш под грохот стрельбы, то внимательно прислушиваться к словам палестинского юноши, который, приставив к твоей голове ствол «калашникова», говорит, что мечтает поступить в Гаванский университет и заниматься международными отношениями, так не можешь ли ты этому посодействовать?

Меня, человека в «Коммодоре» нового, сразу же заинтересовал Мо. За день он видел больше мертвых и умирающих, чем я за всю свою жизнь. Мо передавал сенсационные новости из самых страшных мест на этой планете, как говорится, из сердца тьмы. Достаточно было лишь взглянуть на Мо мельком, когда после очередного дня на передовой он, закинув на плечо измочаленную сумку цвета хаки, размашисто шагал по многолюдному вестибюлю отеля к своему пресс-бюро, чтобы понять: он не такой, как все. Всякое повидал, через всякое прошел, зря не треплется, умеет выйти сухим из воды — такой он, этот Мо, любого спроси, кто его знает. Пожалуй что мрачноват и чудаковат. И любит запереться в своей комнате с бутылкой на денек-другой, да и пусть. А дружил он в последние годы, насколько известно, только с одним котом, который, согласно коммодорским преданиям, потом выбросился с горя из окна верхнего этажа.

Словом, когда через пару дней после того, как я приехал в Бейрут в самый первый раз, Мо вроде бы между прочим сообщил, что собирается кое-куда съездить и мне, пожалуй, интересно будет составить ему компанию, я ни минуты не раздумывал. У других журналистов мне удавалось кое-что выведывать, а вот Мо до сих пор держался в стороне. Я был польщен.

— Прокатимся до пустыни? Проведаем кой-кого из моих чокнутых дружков?

Я, говорю, ни о чем другом и не мечтаю.

— Тебе же колорит нужен, так?

Нужен.

— Один друз нас повезет. Эти засранцы друзы плевать хотели на всех, окромя их самих. Так?

Истинно так, Мо, спасибо тебе.

— Шайя, Санни, Кристиан — эти засранцы вечно нарываются на неприятности. А друзы не нарываются.

Очень рад это слышать.

Мы путешествуем по блокпостам. Терпеть не могу аэропорты, лифты, крематории, государственные границы и пограничников. Но блокпосты — разговор отдельный. Здесь не паспорт твой проверяют, а руки. Потом лицо. Потом наличие или отсутствие харизмы. И даже если на одном блокпосту решили, что ты в порядке, передать эту радостную новость на следующий они и не подумают, ведь всякий блокпост имеет право на свои подозрения и пренебрегать ими никому не позволит. Останавливаемся перед красно-белым шестом, уложенным на две железные бочки. Парень в желтых резиновых сапогах, потертых джинсах, обрезанных до колен, с нашивкой болельщика «Манчестер Юнайтед» на груди нацеливает на нас «калашников».

— Мо, засранец! — радостно орет это пугало вместо приветствия. — Здрасьте, сэр! Как вы нынче поживаете?

Похоже, парень прилежно практиковался в английском.

— Неплохо, неплохо, благодарю вас, засранец Анвар, — охотно откликается Mo, растягивая слова. — Засранец Абдулла сегодня принимает? Имею честь представить вам моего друга, засранца Дэвида.

— Засранец Дэвид, чрезвычайно рад вас приветствовать, сэр.

Он что-то весело горланит в русскую рацию, мы ждем. Хлипкий красно-белый шест поднимается. Беседу с засранцем Абдуллой я помню смутно. Его штаб-квартира располагалась в массивном строении из кирпича и булыжников, щербатом от пуль и размалеванном лозунгами. Абдулла расположился за громадным столом красного дерева. Вокруг сидели развалясь другие засранцы — товарищи Абдуллы и поглаживали свои полуавтоматические винтовки. Над головой Абдуллы висела в рамочке фотография самолета «Дуглас» DC-8 авиакомпании «Свисс эйр», который разорвало на куски на взлетно-посадочной полосе. Я точно знал, что аэродром этот назывался Доусонс-филд, а DC-8 был угнан палестинскими боевиками с помощью группы Баадера — Майнхоф. В то время я часто летал самолетами «Свисс эйр». Думал, помню: кто же это не поленился отнести фотографию в багетную мастерскую, выбрать рамку? Но лучше всего помню, как благодарил создателя за то, что общаемся мы через переводчика и переводчик наш владеет английским, мягко говоря, неуверенно, — и молился, чтоб неуверенность эта сохранилась до тех пор, пока шофер-друз, который на неприятности не нарывается, не привезет нас обратно, в милый сердцу «Коммодор», к нормальным людям. И помню счастливую улыбку на бородатом лице Абдуллы, когда он, приложив руку к сердцу, душевно благодарил засранца Мо и засранца Дэвида за визит.

— Мо любит доводить людей до крайности, — предупредил меня один добрый человек, да слишком поздно. Но подтекст я понял: в компании Мо военный турист получает желаемое.

Звонок с другой планеты разбудил меня в ту самую ночь? Может, и нет, а следовало бы. Но это точно произошло в начале моего бейрутского периода, ведь только человеку, впервые поселившемуся в «Коммодоре», хватило бы ума согласиться совершенно бесплатно переехать в лучший номер — люкс для новобрачных — на верхнем этаже отеля, который по какой-то загадочной причине пустовал. В 1981-м бейрутский ночной оркестр, конечно, был еще не тот, что в последующие годы, но уже производил впечатление. Обычно концерт начинался около десяти вечера, а после полуночи достигал кульминации. Переселившиеся на верхний этаж гости имели возможность насладиться представлением сполна: в небе что-то вспыхивало, будто занимался рассвет, грохот артиллерийских орудий то приближался, то удалялся — только как различить? — трещали автоматы, а потом наступала красноречивая тишина. И человеку неподготовленному казалось, что все эти звуки доносятся из соседней комнаты.

В моем номере звонил телефон. Вообще-то мне полагалось лежать под кроватью, но теперь я сидел на ней, выпрямившись и прижав трубку к уху.

— Джон?

Джон? Я? Так ко мне обращаются редко и очень немногие, в основном журналисты, которые меня не знают. Ну я и говорю: да, а кто это? В ответ мой собеседник разражается бранью. Вернее, собеседница — она американка и чем-то рассержена.

— Ты еще, черт тебя дери, спрашиваешь, кто это? Не прикидывайся, что не узнаешь, блин, мой голос! Ты грязная британская скотина, понял? Слабак и врун… Не перебивай меня, мать твою, ясно? — гневно обрывает она меня, когда я начинаю протестовать. — И прекрати мне лапшу вешать и говорить таким равнодушным тоном, будто мы чаи распиваем в Букингемском дворце, чтоб ему провалиться! Я на тебя надеялась, ясно? Это называется доверием. Нет, ты, блин, послушай. Я иду к долбаному парикмахеру. Складываю шмотки в симпатичную сумочку. Стою на тротуаре, как шлюха, и жду тебя два распроклятых часа. Извожусь, думаю, ты уже мертвый лежишь в канаве, а ты где? В постели, твою мать! — Она сбавляет тон, ошеломленная внезапной догадкой. — Ты что там, с другой в постели? Если так… Молчать! Не смей разговаривать со мной таким противным голоском, ты, скотина британская!

Не сразу, ох не сразу мне удается ее разубедить. Я объясняю ей, что это не тот Джон, что я в общем-то и не Джон совсем, а Дэвид (пауза, бойкая перестрелка), а тот Джон, настоящий Джон, кто бы он там ни был, вероятно, выехал (и снова: бах! бах!), потому что руководство отеля предложило мне этот прекрасный номер совершенно бесплатно сегодня днем. И мне жаль, говорю, правда жаль, что ей пришлось пережить такое унижение, из кожи вон лезть ради недостойного мужчины. И я правда понимаю, как она расстроена, — ведь в этот момент я уже чувствую благодарность, потому что могу говорить с другим человеческим существом вместо того, чтобы умирать в одиночестве под кроватью в любезно предоставленном мне гостиничном номере. И как неприятно, наверное, было стоять там вот так, продолжаю я великодушно, ведь теперь ее проблема — моя проблема, и я уже очень хочу с этой женщиной подружиться. И может, у настоящего Джона была очень даже веская причина, чтобы не прийти, предполагаю я, ведь, в конце-то концов, в этом городе всякое может случиться и в любой момент, разве не так? И снова: бах! бах!

А она говорит: может, Дэвид, как пить дать может, а кстати, почему у тебя два имени? Я и об этом ей рассказываю и спрашиваю, откуда она звонит, а она отвечает, что из бара в подвале и что ее Джон — тоже писатель из Великобритании — ну разве не мистика? — а ее зовут Дженни — или Джинни, или Пенни — не уверен, что расслышал правильно, ведь снаружи такой грохот. И почему бы мне не спуститься в бар и не выпить с ней?

Я говорю, лукавя: а как же настоящий Джон?

А она отвечает: да пошел он, этот Джон, ничего с ним не случится, никогда не случается.

Все лучше, чем лежать под кроватью или на кровати под обстрелом. К тому же голос у нее очень даже приятный, когда спокойный. К тому же я одинок и напуган. Да и вообще нет ни одной убедительной причины ей отказать. Я одеваюсь и спускаюсь вниз. Иду пешком по лестнице, поскольку не люблю лифты да еще начинаю сомневаться насчет своих истинных мотивов и хочу потянуть время. И когда прихожу наконец в бар, там уже нет никого, кроме двух пьяных французов — торговцев оружием, бармена и старого попугая (полагаю, самца, хотя почем знать), который продолжает оттачивать баллистические звуковые эффекты.

Вернувшись в Англию, я твердо решил, что «Маленькую барабанщицу» нужно экранизировать. Главную героиню, конечно, сыграет моя сестра Шарлотта, ведь это она была прототипом Чарли. «Уорнер Бразерс» выкупает права, подписывает контракт с Джорджем Роем Хиллом — режиссером, который прославился фильмом «Бутч Кэссиди и Сандэнс Кид». Я предлагаю Шарлотту на роль. Хилл в восторге, он встречается с Шарлоттой, остается ею доволен. Он поговорит с киностудией. Однако роль достается Дайан Китон, что, в общем, тоже неплохо. Позже Джордж — а он, как известно, слов не выбирал — скажет:

— Дэвид, я испохабил твой фильм.