Глава 10
Я шел по улицам к дому моего отца вместе с Гермесом, Катоном и Кассандрой. Рабы были в хорошем настроении, потому что знали – мой отец способен накрыть куда лучший стол, чем я. Я стремился туда меньше, потому что у отца было множество рабов, и, наверное, именно поэтому он настаивал на моем приходе – хотел, чтобы я ему помог.
В доме оказалось, что столы и ложа выставлены в перистиль, поскольку триклиний был слишком мал, чтобы вместить всех. К моему огромному облегчению, отец уговорил некоторых из его вольноотпущенников прийти на помощь. Большинство из этих мужчин и женщин недавно отпустили на волю, и они не имели собственных рабов, о которых следовало заботиться.
Гермес был уже наполовину пьян и, забравшись на ложе, грубо раскачивал ногами, глядя на меня, пока я не снял с него сандалии. «Ну, дай только срок!» – подумал я. Прислуживать Катону и Кассандре было легче – они трудились в моей семье всю жизнь и им уже немного осталось. Они заслужили немного снисхождения.
Следующую пару часов мы приносили блюда, наполняли чаши вином и вообще вели себя, как рабы. Участники пира, в свою очередь, вели себя, как аристократы, и раздавали нам приказы. Однако они соблюдали определенные неписаные пределы, слишком хорошо сознавая, что завтра снова станут рабами.
Все эти хлопоты почти искупило зрелище того, как отец, с угрюмым лицом главы семейства (каковым он и являлся), приносит из кухни блюда, смешивает воду и вино в огромной чаше и настороженно присматривает за серебром, чтобы его не умыкнули.
Наконец, рабы насытились и отправились на улицу, чтобы принять участие в увеселениях, которые продлятся допоздна.
Я бросил свою салфетку на пол и пошарил на разоренных столах – не осталось ли чего-нибудь съестного. Я был голоден, как собака, к тому же мне хотелось пить, и я зачерпнул добрую чашу вина. На мой вкус, вино слишком сильно разбавили водой, но мне не хотелось искать новый кувшин.
– Не напивайся, – сказал отец. – Ты должен побеседовать с кое-какими важными людьми, которые скоро будут здесь.
Как и я, он навалил на свою тарелку разные остатки пира рабов. Вольноотпущенники тоже угощались кто чем мог. Кто-то обнаружил почти нетронутого тунца, и мы поделили его между собой. Остались также первоклассные оливки, а хлеба и вовсе было вдоволь. Рабы сразу перешли к мясу и экзотическим фруктам – тому, что они редко ели в течение остального года.
Я уселся и начал жевать.
– Отец, ты знаешь, где живет Аристон из Ликии? Он лечил Целера, когда тот умирал, и я хочу задать ему несколько вопросов.
– Никогда не имел дел с этим человеком, – ответил глава нашей семьи, откусывая кусок яблока. – Я в жизни ни разу не болел, а все мои раны лечили хирурги легиона. Кроме того, думаю, ты опоздал: я слышал, он мертв.
– Мертв? – переспросил я, уронив кусок давно остывшей рыбы.
– Верно, мертв. Такое случается с большинством людей, если они живут достаточно долго. Я слышал, его нашли на берегу реки… – Отец помедлил, вспоминая. – Если не ошибаюсь, где-то в ноябрьские иды.
Ноябрьские иды… А Гармодию нашли мертвой утром девятого… Я готов был побиться об заклад, что Аристон умер за несколько дней до ид. Он распознал симптомы отравления? Если да, почему ничего не сказал? Может, он был еще одним шантажистом?
– А, хорошо, – сказал я, – значит, с одним человеком консультироваться меньше.
– Может, вообще ни с кем не надо консультироваться, – заявил отец. – Если виденное тобой на Ватиканском поле – достаточное свидетельство, мы сможем добиться тех же результатов без необходимости доказывать убийство.
– Цицерон думает, что у меня почти нет шансов возбудить дело.
Я не упомянул, что Клодий хотел, чтобы я доказал невиновность Клодии. Все и без того было достаточно сложным.
– Ты рассказал о Ватиканском поле Цицерону? – раздраженно спросил отец. – Не знаю, чего ты рассчитывал этим добиться. Цицерон – робкий маленький хомо новус с мечтами больше своих талантов. Он сказал тебе это потому, что боится, что не сможет обеспечить в данном деле обвинительный приговор. Цицерон похож на человека, который отправляется на бега, но будет делать ставки только на то, что считает верной победой. Проблема в том, что он никудышный знаток лошадей.
Как бы сильно ни уязвили меня эти слова, в суждении отца было немало справедливого. Я почитал Марка Туллия за его блестящий ум, но ему часто изменяла храбрость. Его познания были обширны, но он никогда не мог уяснить свое место в системе римской власти, что я приписывал его безвестному происхождению. Вечно неуверенный, он боготворил исконных аристократов, боролся за их дело и думал, что благодаря этому становится одним из них. В конце концов, нерешительность и самообольщение его погубят.
Я все еще стряхивал крошки со своей туники, когда начали прибывать гости.
Первым явился курульный эдил Виселлий Варрон, ничем не примечательный человек, довольно преклонных лет для занимаемой им должности. Я считал его трудолюбивым карьеристом без большого будущего, и считал справедливо. Следующим пришел Кальпурний Бестия, с которым я уже был знаком и которого не любил, хотя и знал, что он чрезвычайно одаренный человек, и поэтому проглотил свою неприязнь. Он был закутан в невзрачную тогу грязно-пурпурного цвета, вероятно, окрашенную скисшим вином, на его голове красовался массивный венок из позолоченных листьев плюща, а лицо было размалевано темно-красным, как лицо этрусского царя или генерала-триумфатора.
– Меня избрали Царем Дураков на большой пирушке на Палантине, – объявил он, ухмыляясь.
Я удержался от замечания, что он был единственным логичным кандидатом на эту роль.
Последний прибывший застал меня врасплох.
– Гай Юлий, – сказал отец, беря его за руку, – как хорошо, что ты пришел. Я знаю, как сильно ты должен быть занят своими приготовлениями.
– Если вопрос касается нашей религии, верховный понтифик обязан рассмотреть дело и принять решение. – Цезарь произнес все это без малейших признаков иронии. Он мог произносить неописуемо напыщенные слова и всегда каким-то образом ухитряться делать это без смущения и без излишнего лицемерия. Я никогда не знал другого человека, которому удавалось бы такое.
Отец, как и большинство Метеллов, ненавидел политику Юлия Цезаря и все, за что тот стоял. С другой стороны, Цезарь сделался одним из самых многообещающих претендентов на власть и мог, несмотря ни на что, добиться выдающегося положения. Как семья, мы, Метеллы, любили ставить на каждую колесницу, участвующую в гонках. Меня беспокоило подозрение, что, раз Непот был человеком нашего клана в лагере Помпея, от меня ожидалось, что я сыграю такую же роль с Цезарем. Моя помолвка с Юлией была чисто политическим маневром, по мнению моих родных.
– Позвольте мне до начала собрания сообщить, что мой сын – вот он – расследует обстоятельства, сопутствовавшие смерти Квинта Цецилия Метелла Целера, – начал мой отец.
– «Обстоятельства, сопутствовавшие смерти», – сказал я. – Мне это нравится. Звучит много лучше, чем просто, скажем: «Расследует, как именно старикан дал дуба». Я могу взять эти слова на вооружение, когда…
– Уверяю вас, друзья и коллеги, – перебил меня отец, – своеобразный талант моего сына – единственная причина, по которой мне пришлось вызвать его в Рим.
У него был обиженный вид. Что ж, он стареет.
– Расскажи нам, юный Деций, – сказал Цезарь, – как именно ты очутился на Ватиканском поле посреди ночи.
Я изложил слегка урезанный отчет о своем расследовании, опустив заключенный с Клодием полумирный договор. Он, наверное, уже рассказал обо всем Цезарю, но не было причин, чтобы об этом знали остальные.
– Клодия! – воскликнул Варрон. – Эта женщина в одиночку может разрушить Республику!
Гай Юлий снисходительно улыбнулся.
– Не думаю, что Республика настолько хрупка. Клодия – лишь помеха, не более.
– Для тебя – бо́льшая помеха, чем для нас остальных, Цезарь, – вставил Бестия.
– Как может одна слегка дегенеративная патрицианка быть помехой именно для меня? – мягко спросил Цезарь.
– Она – сестра Публия Клодия Пульхра, а Клодий, как знает весь мир, – твой охотничий пес.
Улыбка Кальпурния Бестии стала ехидной, причем это ехидство было более заметным из-за его раскрашенного лица. Как прислужник Помпея, он выискивал любой способ привести Юлия Цезаря в замешательство.
– Клодий – сам по себе, – сказал Цезарь. – Он поддерживает меня, и благодаря этому поддерживает и моего доброго друга, Гнея Помпея Великого. И этому наверняка следует радоваться.
Бестию искусно обошли, и он умолк, будучи вынужден признать вымышленный триумвират, созданный Цезарем, Помпеем и Крассом.
– Меня беспокоит дело Фаусты Корнелии, – сказал Виселлий Варрон. – Это, конечно, бесстыдная женщина, но она дочь диктатора и как таковая – в некотором роде символ аристократической партии. Корнелии – великая семья, они были консулами со времен основания Республики. В наши неспокойные времена народ должен верить в великие семьи. Я думаю, будет неуместным втягивать ее имя в это подлое дело.
Я попытался припомнить, являются ли Виселлии клиентами Корнелиев. Они были крайне незаметной семьей, и я никогда не слышал, чтобы какой-то известный мужчина носил это имя, а значит, отец Виселлия – а может быть, и дед, – скорее всего, был вольноотпущенником. Не то чтобы я питал предубеждение к современным потомкам рабов, но такие люди часто хранили чрезмерную верность своим бывшим владельцам.
– А что насчет Фульвии? – спросил отец. – Я никогда с ней не встречался и едва знаю ее семью. Некогда Фульвии были великими, но они почти вымерли или покинули Город. В течение семидесяти или восьмидесяти лет не было консула с таким именем.
– Этот род из Байи, полагаю, – сказал Цезарь. – Ее можно не принимать в расчет. Она обручена с Клодием, но это ничего не значит. Он всегда может найти другую.
Я довольно громко откашлялся.
– Господа, я не решаюсь говорить в такой утонченной компании, но, полагаю, нам следует обсудить, что делать с нечестивым культом, практикующим на земле Рима запрещенные ритуалы, а не то, как справиться с присутствием патрициев на этих ритуалах. В конце концов, я видел там многих, просто узнал всего троих.
Отец сердито посмотрел на меня, но ничего не сказал.
– Совершенно верно, – проговорил Бестия. – Мы можем совершить ошибку, обвинив Фульвию. Кто знает, кого она назовет своими сестрами по этим отвратительным ритуалам?
– Мы имеем дело с противозаконным человеческим жертвоприношением! – настаивал я.
– Верно, – согласился Юлий Цезарь. – На этот счет закон совершенно ясен. Проблема в том, что я не знаю ни единого случая, когда кого-нибудь привлекли к ответственности по обвинению в подобном деле. Если жертва была рабом и собственностью одного из участников ритуала, обвинение в убийстве необоснованно. Цензоры могут изгонять граждан за безнравственность, но законное судебное преследование – дело другое.
– Тогда, – сказал я, – ты, как верховный понтифик, можешь ведь объявить этих людей и их культ врагами государства и предпринять против них какие-то меры? Ты не мог бы осудить их, сровнять с землей их священное место и засыпать их мундус?
– Я мог бы это сделать, но какой смысл? Если не считать высокородных искательниц острых ощущений, эти люди, по большей части, – чужестранцы, даже если явились из мест, получивших римское гражданство. Настоящая цель изгнания наиболее отвратительных иностранных культов из Города – сохранение общественного порядка. Те ведьмы исполняют свои ритуалы на разумном расстоянии от городских стен и, насколько нам известно, занимаются этим веками, совершенно не мутя народ.
– Но то, что они делают, – позорно! – сказал я. – Это оскорбление наших законов и наших богов!
– Полагаю, я лучше разбираюсь и в законах, и в богах, – ответил Цезарь. – Прежде чем отбыть в Галлию, я назначу комиссию по расследованию данного вопроса и разрешу ее членам действовать на основании моих полномочий. Я также поговорю с Клодием о его сестре и о ее подруге Фульвии, которая, кажется, живет вместе с ней. Еще я поговорю с Лукуллом – Фауста находится под его опекой. Ее брат, Фауст, сейчас в Иллирике вместе с Луцием Куллеолом, и с ним я тоже поговорю, когда туда доберусь. Я буду убеждать навсегда выслать всех этих трех женщин из Рима, для их же блага и для блага их семей. Но все это, конечно, следует проделать осторожно, чтобы избежать публичного скандала.
– Если ты извинишь меня, Гай Юлий, – перебил я, – то я считаю, что публичный скандал – именно то, что нам сейчас нужно. То, что я видел…
– То, что ты видел, Деций, – в голосе Цезаря зазвенела сталь, – достаточно, чтобы обвинить трех глупых патрицианок и ровно одну этрусскую крестьянку. Осмелюсь предположить, ты мог бы поразглагольствовать на народных собраниях и добиться каких-нибудь действий, но то была бы истерия толпы, направленная на всех людей на рынке, прибывших из отдаленных мест, особенно на марсов. Мне вряд ли нужно напоминать тебе, что не так давно у нас с марсами была кровавая война, и сейчас не требуется большого повода, чтобы заставить их взяться за оружие против нас – а это последнее, что нам надо, когда предстоит война в Галлии.
– Истинная правда, – подтвердил Бестия. – Люди уже на пределе терпения. Легкомысленная болтовня о колдовстве и человеческих жертвоприношениях распространится по трущобам, как пожар. Один иноземный раб, принесенный в жертву над мундусом, превратится в двадцать детей граждан, убитых и съеденных.
– Я тоже настоятельно рекомендую сдержанность, – высказался Варрон. – Преступление вряд ли достойно тех общественных беспорядков, которые обязательно возникнут.
– Мне не нравится мысль о том, что чужеземные варварские обычаи практикуются прямо у порога Рима, – сказал отец, – фактически под носом у цензоров. Может, нам предъявить обвинение этой женщине, Фурии, и судить ее одну? Наказать их зачинщицу, или верховную жрицу, или кто она там такая, – и остальные удерут в свои холмы.
– В любое другое время это было бы превосходной идеей, – отозвался Цезарь, – но в декабре судов не будет, а в новом году придут к власти новые магистраты. Чтобы дать показания против женщины, твоему сыну придется быть в Городе, когда Публий Клодий станет трибуном.
– Это рискованно, – покачал головой отец.
– Я не боюсь Клодия! – запротестовал я.
– Ну конечно, к чему бояться Клодия? – Отец повернулся ко мне. – Думаешь, это будет некий гомеровский поединок между отважными воинами? Он станет неприкосновенным, и в его распоряжении окажется тысяча человек, каждый из которых будет рваться оказать ему услугу, доставив ему твою голову.
– Если только вы с Клодием не помирились, как я слышал, – вставил Кальпурний.
– Что такое? – нахмурившись, спросил отец.
– Да, Деций, – забавляясь, сказал Цезарь, – поведай нам про такое чудо.
– Клодий думает, что мое расследование докажет невиновность его сестры, – рассказал я, проклиная болтливый язык Бестии. – Но я не придаю никакого значения его торжественным заявлениям о мире. Что бы я ни выяснил – в ее пользу или против нее, – снова начнется война.
– Тем больше для тебя причин в следующем году держаться подальше от Рима, – Юлий улыбнулся и многозначительно посмотрел на моего отца. – Безносый, почему бы не послать его со мной в Галлию? В моем штабе предостаточно места для еще одного помощника.
При этом предложении по моей спине пробежал озноб, какого я не ощущал даже при виде того, что происходило на Ватиканском поле. Я собирался издать полный ужаса протестующий крик, но меня остановили самодовольные ухмылки Варрона и Бестии.
– Я польщен, Гай Юлий, – сказал я, ухитряясь не скрипеть зубами. – Конечно, я подчинюсь воле своего отца.
– Позволь мне обсудить все с семьей, – сказал этот бессердечный старый негодяй. – Может, это пойдет ему на пользу.
Остальные стали прощаться, очевидно, уладив дела к своему удовлетворению, и я проводил их всех до двери. Снаружи раздавался шум веселья. Последняя, неистовая ночь Сатурналий была в разгаре.
Когда все ушли, я повернулся к отцу.
– Ты спятил?! – закричал я. – Он выступает на войну с главной коалицией галлов!
– Конечно, – ответил глава нашей семьи. – Тебе нужна добрая война. Когда ты в последний раз видел настоящее сражение? Не в той ли заварушке в Испании против Сертория? И в каком году это было? – Он немного подумал. – Это было во время восстания рабов, в консульство Геллия и Клодиана. Клянусь Юпитером, тринадцать лет назад! Тебя не ждет никакого карьерного будущего, если за спиной у тебя не будет нескольких успешных военных кампаний.
– У меня вообще не станет будущего, если я выступлю с Цезарем! Если верить Лисию, он собирается, в конце концов, сражаться с германцами!
– Ну и что? – пренебрежительно спросил отец. – Они всего лишь варвары. Когда ткнешь в них мечом, они умирают точно так же, как любой другой человек. Почему тебе так не хочется провести некоторое время с легионами?
– Это глупая война. Большинство войн в нынешние дни глупы. Наши войны – всего лишь повод для политических авантюристов вроде Цезаря и Помпея завоевать славу и добиться своего избрания.
– Именно. И некоторые из них завоюют славу и будут избраны, и люди, которые их поддерживают в завоевании этой славы, получат посты во власти. Подумай головой, мальчик! Если они не станут сражаться с варварами, то начнут сражаться друг с другом. И тогда это будет римлянин против римлянина, точно так же, как двадцать с лишним лет тому назад, когда сражались Марий и Сулла. Ты хочешь видеть, как эти дни настанут снова? Пусть они режут галлов, германцев, спартанцев и македонцев. Пусть промаршируют вниз по Нилу и сразятся с пигмеями, мне плевать, – лишь бы не проливали кровь граждан здесь, в Риме!
Это было необычно для отца – снизойти до того, чтобы объяснить мне свои мотивы. Но, с другой стороны, отсылать меня на войну, которая могла закончиться катастрофой, – тоже необычное обстоятельство. Я подавил свой ужас и вернулся к насущным делам.
– Они, похоже, удивительно пассивны по отношению к делам на Ватиканском поле. Конечно, у Цезаря на уме более важные дела, но остальные двое?.. А ведь яркое судебное преследование – именно то, на что должны были бы надеяться в следующем году люди вроде Бестии и Варрона, если они планируют избраться преторами. Нет причин быть эдилом, если ты не хочешь стать претором!
Отец с отсутствующим видом погладил подбородок.
– Да, это кажется странным, но у них, наверное, есть другие планы продвижения. Сейчас с этим ничего не поделаешь. Ты можешь вернуться к своему расследованию – и попытайся не слишком его затягивать.
На такой неудовлетворительной ноте я покинул отцовский дом и зашагал обратно к своему. Празднование было в разгаре, но я утратил аппетит ко всему этому веселью. В подавленном настроении я тащился в сторону Субуры.
Трудно объяснить, каким образом я заметил, что за мной идут, хотя и находился в центре шумной толпы, но, тем не менее, я это понял. Время от времени я приостанавливался, дабы повернуться, что было нетрудно, поскольку меня толкало множество людей, – но не видел никого знакомого или особо злобного… Хотя в любом случае их трудно было бы разглядеть при таком обилии масок вокруг. Но у меня было то самое ощущение, а я достаточно часто попадал в опасные ситуации на улицах Рима, чтобы знать, что лучше прислушиваться к своим инстинктам.
В тесном переулке я метнулся в открытые ворота инсулы, а после – в ее двор, так же переполненный людьми, как и переулок снаружи. Люди танцевали на тротуаре, свешивались из окон и выглядывали во двор из центральной вентиляционной шахты, которая, как каньон, уходила над головами ввысь на пять этажей. Пирующие опасно покачивались на хрупких балконах, построенных за пределами окон, в большинстве случаев вопреки строительным нормам. Все, похоже, были вдребезги пьяны и хаотически передавали друг другу кувшины с вином.
Я быстро отпил из одного из них, когда он промелькнул мимо, увернулся от попытавшейся обнять меня смеющейся толстухи и метнулся в открытую дверь.
Очутившись в темном помещении, где перевозбужденные люди страстно обнимались в полутьме, я стал прокладывать себе путь среди потных тел, до тех пор пока не нашел наружную дверь и не очутился на улице, которая была лишь слегка побольше переулка, откуда я недавно ушел. Наугад выбрав направление, я шел по этой улице, пока она не закончилась крутой лестницей. Я побежал по лестнице, а люди и собаки рассыпа́лись передо мной, как зерно перед молотильным цепом.
Празднующие, мимо которых я пробегал, гикали и смеялись. Отчаянные беглецы – не такая уж редкость во время Сатурналий. Несмотря на общую атмосферу вольности, всегда находилось несколько лишенных чувства юмора мужей, которые почему-то расстраивались, обнаружив свою жену и ближайшего соседа, слившихся в лихорадочных объятьях; а иногда раб переступал границы дозволенного, и за ним гнался по улицам его хозяин, размахивая кухонным ножом и громко жаждая его крови.
Я остановился, задыхаясь, на маленькой площади с фонтаном и крошечным святилищем Меркурия на углу – там, где улица вливалась в площадь. Этой передышки хватило, чтобы купить у продавца пару медовых коврижек, которые я оставил у ног бога, надеясь, что тот одолжит мне скорость и невидимость – два его самых выдающихся качества. Я подозревал, что Меркурий, как и все остальные, взял сегодня выходной от своих официальных дел, но никогда не вредно попытаться.
В такую беспокойную ночь в Риме легко заблудиться, но вскоре я определил, где нахожусь, и снова двинулся к Субуре. Теперь я не бежал, а шел, уверенный, что оторвался от преследователей. Однако это не означало, что я вне опасности. Потеряв меня, они вполне могли направиться прямиком к моему дому и ждать меня там. Значит, логично будет избегать дома и пересидеть где-нибудь у друзей или просто оставаться на улице и праздновать, пока не рассветет.
Но меня все еще не отпускало странное самоубийственное настроение, пославшее меня шпионить за ведьмами, и осмотрительное поведение казалось мне жалким и вялым образом действий. Кроме того, мне, похоже, предстояло отправиться в военный поход вместе с Юлием Цезарем, и перспектива встречи с ордой рычащих германцев делала в моих глазах италийских убийц, собственно говоря, не такими опасными. Во время бегства я сделал круг и теперь шагал через Форум. Здесь все еще играли в кости, и насколько я мог судить, бабки и кубики швыряли все те же люди.
Рядом с рострой я обнаружил, в окружении толпы приверженцев, как раз того человека, который сейчас и был мне нужен.
– Милон! – окликнул я его, размахивая руками над головами покачивающихся людей.
В этой огромной толпе он немедленно услышал и увидел меня. Знакомая ослепительная улыбка вспыхнула на его богоподобном лице, и он тоже мне помахал. Я пробился сквозь толпу, и последний кордон головорезов Тита Анния Милона расступился, чтобы дать мне пройти.
– Деций! – сказал Милон, ухмыляясь. – Ты выглядишь почти трезвым. Что случилось?
С тех пор как этот человек стал респектабельным политическим главарем банды, он обычно носил на публике официальную тогу и сенаторскую тунику (он отслужил квестором два года назад). Но ради нынешнего случая Милон надел короткий греческий хитон, доходивший до середины бедер и заколотый на одном плече, оставляя другое открытым. Он больше чем когда-либо смахивал на статую Аполлона.
Менее поучительным был вид его длинной мускулистой руки, обнимающей плечи Фаусты. На ней было почти так же мало одежды – охотничья туника, похожая на тунику Дианы, подпоясанная, чтобы продемонстрировать ее длинные стройные бедра. Верхняя часть туники, небрежно заколотая, делала вырез рискованно низким. Это заинтриговало бы меня намного больше, если б прошлой ночью я не видел ее одетой куда более скудно. Тем не менее, я демонстративно вытаращился на нее.
– Надеюсь, Катон случайно пройдет мимо, – сказал я. – Мне хотелось бы посмотреть, как у него начнется припадок с пеной изо рта и он начнет гавкать на луну.
– Ты что-то слегка запыхался, Деций, – заметил Милон. – Проблемы?
– Какие-то люди пытаются меня убить. Ты не мог бы одолжить мне нескольких задир, чтобы те проводили меня домой?
– Конечно. Кто на этот раз? – Мой приятель передал мне пухлый мех с вином, и я сделал большой глоток.
Обычно Тит Анний был крайне умерен в отношении еды и питья, но нынче ночью дал себе больше воли.
– О, знаешь, просто политика, – ответил я ему.
Последнее, что мне было нужно, – это начать объясняться и втянуть в объяснение Фаусту.
– Это не Клодий, – добавил я.
– Никогда еще не встречал человека, у которого было бы столько разных врагов, – с восхищением сказал Милон. – И сколько людей тебя преследуют?
– Наверное, двое-трое, не больше. Я оторвался от них где-то рядом с домом моего отца, но они могут поджидать меня в Субуре.
– Кастор, Аурий! – крикнул Анний. – Проводите сенатора Метелла до дома, и чтобы он был цел и невредим. – Затем он снова ухмыльнулся мне. – Эти двое могут справиться с любыми шестью, на которых у тебя есть вероятность нарваться. Ты уверен, что хочешь так быстро покинуть праздник? Я задаю публичный пир для всего моего квартала, и он будет длиться до рассвета.
– Спасибо, – ответил я, – но у меня позади два полных событий дня, и я очень мало спал, а сейчас одна попойка весьма смахивает на другую. Мне ужасно жаль, что я увожу твоих людей от такого веселья.
– Эти дурни в любой день предпочли бы драку празднику. Спокойной ночи, Деций. Расскажешь мне обо всем, когда у тебя будет время.
– Расскажу, – ответил я, зная, что никогда этого не сделаю.
Я почувствовал себя гораздо уверенней между двумя головорезами. Кастор – тот, что пониже, – имел жилистое телосложение и быстрые движения гладиатора-фракийца, а у Аурия были массивные плечи и бычья шея самнита. Не уроженца Самниума, но того типа гладиаторов, которых мы тогда называли самнитами: они сражались с помощью прямого меча и большого щита. В нынешние дни таких гладиаторов называют мирмиллонами, если они бьются в старом стиле, и секуторами, если они носят гладкий шлем с отверстиями для глаз и сражаются с ретиарием. И с нами по-прежнему остается фракиец с его маленьким щитом, изогнутым мечом и в шлеме с гребнем, украшенном грифоном.
На правых предплечьях обоих мужчин были тяжелые кожаные обмотки, а волосы их были собраны в маленький пучок на затылке. И то и другое – фирменный знак опытного гладиатора. Я не видел у них никакого острого оружия, но у каждого на широком поясе с бронзовыми бляшками висела на ремне деревянная дубинка. Оба выглядели в высшей степени умелыми бойцами.
– Не бойся, сенатор, – сказал Кастор. – Мы не допустим, чтобы срезали хоть один волосок с твоей головы.
Он говорил радостно, как человек, только что получивший наследство.
– Верно, – так же весело подтвердил Аурий. – Милон высоко тебя ценит. Если кто-нибудь к тебе шагнет, просто отойди и позволь нам с этим справиться.
Несмотря на их чужеземные имена и стили, в которых они сражались, по их выговору я понял, что оба этих человека родились в Городе. И оба они были совершенно трезвыми. Тит Анний не шутил, когда сказал, что им нравится драться. Праздник наскучил им до умопомрачения, и теперь они только что не насвистывали, ликуя, что есть шанс пролить чью-то кровь.
Я гадал, не придется ли нам повторить сценку, которая разыгралась двумя ночами ранее. Все было крайне похоже на прошлую стычку, но имелись и отличия. Вместо двух мужланов-марсов, кравшихся за мной до самых моих ворот, нас поджидали в засаде не меньше пяти человек, и теперь я не получал никаких предупреждений или угроз.
Улицы Субуры не так кишели людьми, как те, что находились ближе к Форуму. Фактически, большинство жителей Субуры были сейчас на Форуме и в его окрестностях, а те, кто туда не пошел, в основном праздновали в цеховых штаб-квартирах, во дворах инсул или на территории разных храмов.
Мы как раз проходили перед принадлежащей Крассу огромной мастерской, где работали по железу – звон тамошних молотов утих на праздничную ночь, – когда на нас напали.
Трое мужчин ринулись из тени портика перед мастерской и отвлекли наше внимание влево. Мгновение спустя еще двое вышли из-за статуи Геракла, душащего Немейского льва, на правой стороне улицы. Все они сжимали обнаженное оружие, и я понадеялся, что мальчики Милона действительно так хороши в деле, как он и говорил.
Не успели они до нас добраться, как я уже держал в правой руке кинжал, а в левой – цестус и крутнулся, чтобы оказаться лицом к лицу с двумя мужчинами, вышедшими из-за статуи. Я не сомневался, что гладиаторы прикроют мне спину. Позади я услышал завывания и хруст ударов и напал на человека в темной тунике, державшего мерзкий кинжал с волнистым клинком. Он как будто удивился, что я перехожу в наступление, и на роковое мгновение заколебался, дав мне шанс резануть его по предплечью и раздробить ему челюсть двумя быстрыми ударами кинжала и цестуса. Его кинжал полетел в одну сторону, сам он – в другую, а я сделал полуоборот к его компаньону, однако этот тип уже падал. Кастор стоял позади него, наблюдая за его падением с глубоким сладострастным удовлетворением.
Все пятеро атакующих валялись на тротуаре в непринужденных позах, без сознания. Улицу усеивало оружие, и уже собралось немало пьяных, чтобы с разинутыми ртами поглазеть на происходящее. Кастор и Аурий, похоже, остались целы и любезно принимали комплименты свидетелей драки.
– Кто-нибудь мертв? – спросил я.
– Мы пытались не убивать их, – ответил Кастор. – Это противозаконно, даже если человек совершает преступление во время Сатурналий. Мы – законопослушные люди, сенатор.
– Вижу. Вы кого-нибудь из них узнаете?
Мы перевернули тех, кто в этом нуждался, не обращая внимания на стоны. Тот, кому я размозжил челюсть, не будет разговаривать несколько дней, а еще троим повезет, если они выживут после таких ударов в голову.
– Этого зовут Лео, – сказал Аурий, подняв пятого человека за перед туники. – Он тренировался в школе Ювентия в Луке. Судя по виду, все они оттуда. – Он показал на остальных. – Видишь, их волосы завязаны черными ленточками? Так делают в Луке.
– Это было очень впечатляюще, – сказал я. – Дубинки против стали и превосходящих сил противника.
Кастор фыркнул.
– Мы ценим твое мнение, господин, но эти отбросы едва ли стоили наших хлопот. В северных школах не тренируют так жестко, как в людусах Рима или Кампании. Если в ближайшем будущем нет мунеры, они отправляются в Рим. Множество второсортных политиков нанимают их в качестве телохранителей, потому что они работают задешево.
– Милон крепко натаскивает нас на драку палками, сенатор, – сказал Аурий. – Он говорит, что палки в уличном бою так же хороши, как мечи, и в пределах Города законны.
Он крутнул свою дубинку, сделав движение запястьем, и с нее что-то слетело, с влажным звуком ударившись о ближайшую стену.
– Кстати, – сказал Кастор, – на твоем месте я бы спрятал этот клинок и бронзовые костяшки, сенатор. Может, это и Субура, но никогда не знаешь, когда нарвешься на какого-нибудь ярого приверженца соблюдения деликатных пунктов закона.
– Хорошая идея, – сказал я, засовывая оружие под тунику. – Наш друг Лео может говорить?
– Давай проверим.
Аурий подтащил одного из наших противников к закалочной ванне, стоящей возле одного из печных цехов железоделательной мастерской. Он сунул голову Лео в грязную воду и подержал так некоторое время, но человек не сопротивлялся. Когда Аурий вытащил его, Лео пробормотал несколько ритмических слов. Я понял, что он что-то поет на северном диалекте.
– Боюсь, я слишком сильно его стукнул, сенатор, – сказал Аурий, небрежно уронив свою жертву рядом с желобом. – Бедный старый Лео еще несколько дней не будет говорить внятно. А может, и никогда, если у него начнется предсмертный хрип.
– Ну что ж, – сказал я. – Было бы мило узнать, кто их нанял, но нельзя же иметь все сразу. Мне придется удовольствоваться просто тем, что я попал домой целым и невредимым.
Мы ушли с поля маленькой битвы. Позади нас несколько празднующих уже перешагнули через тела, как будто валяющиеся люди просто слишком сильно напились. Когда я оглянулся, туда метнулись мальчишки, которые реквизировали оброненное оружие. Ничто, имеющее хоть какую-то ценность, не остается долго лежать на земле в Субуре.
Мы подошли к моим воротам, и я повернулся, чтобы поблагодарить гладиаторов и отослать их обратно, но они протиснулись мимо меня и вошли в дом.
– Позволь проверить твое жилье, сенатор, – сказал Кастор. – Они могли спрятать здесь людей на тот случай, если ты пройдешь мимо тех, мимо еще кого-нибудь из них или вернешься иным путем.
– Многих убивали в собственном доме, когда человек думал, что он в безопасности, после того как запирал дверь, – подтвердил Аурий.
Это показалось мне в высшей степени разумным советом, поэтому я подождал, пока они пройдут через весь дом, комната за комнатой, исследуют крышу и даже осмотрят через стену сады и верхушки крыш примыкающих зданий. Осмотр их удовлетворил, и я попрощался с ними и дал им несколько денариев. Хотя на самом деле это было необязательно: похоже, сегодня они повеселились, как не веселились ни разу за весь праздник.
Моих рабов нигде не было видно. Отсутствие Гермеса я еще мог понять, но недоумевал, чем могли заниматься в столь позднее время два таких старых человека, как Катон и Кассандра. Я снова смыл кровь со своего кинжала и цестуса, после чего вытер их, скинул тунику, рухнул в постель и уснул раньше, чем закрыл глаза.
Позади был еще один длинный день.
