Шайтан
Началось так.
Хозяин не появился, как всегда, на крыльце с дымящейся палочкой между пальцев и не спросил: «Ну, как дела, Шайтанка? Нормально все, а?»
Уже давно выполз из-за сарая ослепительный и веселый шар, стало припекать, собирать с травы прозрачные капельки. А хозяина не было. По ступенькам крыльца безбоязненно прыгали воробьи, чирикали, что-то поклевывали…
Шайтан вспомнил, что вчера вечером хозяин обещал отпустить его с цепи, сводить на озеро и дать искупаться, и ему стало обидно – хозяин никогда его не обманывал. Он замер возле будки, поднял уши, глядя, не мигая, на дверь избы. Дверь была тяжелой и мертвой, как камень. Шайтан поскулил, приподнял переднюю лапу, будто желая царапнуть дверь, но тут же опустил и, не выдержав, громко, досадливо гавкнул.
Воробьи взлетели с крыльца, вскрикнул возмущенно петух за забором, ему успокаивающе ответили куры. А хозяин не отозвался.
Вместо него дверь открыла хозяйка, не замечая Шайтана, постанывая, точно кто-то невидимый колол ее, прижимая к глазам смятую белую тряпочку, побежала через двор. Дернула задвижку, скрылась за калиткой.
Калитка сначала закрылась, а потом отползла внутрь ограды. Шайтану стала видна улица. Одинокая, большая, с кривоватым стволом сосна, которую метили все кобели их околотка, ворота соседей, за которыми жил его главный враг – здоровенный трехлеток Пират… Несколько минут Шайтан смотрел в проем приоткрытой калитки, зачарованный близкой свободой, тоскуя по ней, вспоминая, как хорошо бегал там, от ворот к воротам, как славно когда-то сцеплялся с Пиратом и как они вместе, забыв вражду, гоняли забредшего к ним чужака… Потом вспомнил, что что-то сегодня не так, совсем не так. Снова повернулся к крыльцу, натянул цепь, стараясь учуять свежий запах хозяина.
Глотку свело ошейником, Шайтан отступил, лизнул из миски воды. Прилег на брюхо, не ослабляя лап.
…Он не помнил, откуда взялся. Осознал себя в ящике, набитом сеном, и первым делом увидел большую теплую руку, которая совала ему в нос белое, мокрое, пахнущее чем-то знакомым, известным Шайтану еще оттуда, где он был, ничего не понимая. И тогда он схватил это пахучее, стал сосать его, учиться жевать… Так узнал он смоченный в молоке хлеб и того, кто каждый день кормил его большими теплыми руками, – узнал хозяина.
Иногда хозяин выходил за калитку и исчезал на несколько дней; Шайтан беспокоился, тосковал, но знал, что он обязательно вернется, появится во дворе и, остановившись перед Шайтаном, потреплет его за загривок: «Ну, соскучился, брат? Нормально дом-то охранял?.. Молоде-ец!..» Но вчера, когда яркий горячий шар закатился за землю, хозяин вошел в свой дом, а сегодня не вышел.
Ожидание и тревога стали невыносимы, и Шайтан гавкнул уже несколько раз. Лай как-то сам собой перерос в скуление, а скуление – в вой. Шайтан испугался его, дневного, но черного, как в зимнюю морозную ночь. Испугался, умолк, бестолково пробежал полукругом возле будки. Зато подал голос Пират – пролаял басовито и насмешливо. Самодовольно.
Обычно Шайтан отвечал ему, и возникали долгие злобные перебранки, так что хозяину или хозяйке приходилось кышкать на него, а то и палкой грозить. Но сегодня Шайтан промолчал; ошалев от неизвестности, снова прилег на брюхо… Так хотелось вскочить, хвостом завилять, вывалить в улыбке язык – но для этого он должен увидеть хозяина…
Он не знал, сколько пролежал так, глядя в одну точку, на ручку двери. Уже ни о чем не думал, не слышал никаких звуков, слушая только одно – ничем не нарушаемую тишину в доме. И что-то страшное, страшнее катящейся по небу грозы, учуял Шайтан, но, стараясь не верить в это страшное, продолжал смотреть на ручку. Надеялся – сейчас дверь откроется и появится он, хозяин. И скажет: «А-а, заждался? Щас хлебца вынесу. Чего-то я заспался сегодня…»
…За спиной шаги и тонкий, повизгивающий голос хозяйки, торопливый ручеек тихих слов, которых Шайтан раньше не слышал, не понимал, что они значат.
Не успев подняться, он уловил запах чужого; лапы его дернулись вверх, распрямились, как пружины, и, перевернувшись в воздухе, рыча, еще не видя, кто там, он бросился к калитке.
– Да фу ты! Фу! – сыро, сквозь слезы и одышку закричала хозяйка, дрожащей рукой схватила истершийся, свернутый в трубку ошейник, оттащила Шайтана, сказала в сторону: – Про… проходите быстрее!
Женщина, которую Шайтан уже видел несколько раз в их ограде, почти пробежала к крыльцу, болтая небольшой твердой сумочкой. Пахнуло чем-то едким, тяжелым, как от пьяного…
Вообще-то свирепостью он не отличался, и стоило хозяину или хозяйке негромко, беззлобно на него прикрикнуть, он замолкал, начинал повиливать хвостом, хотя и напряженно следил за появившимися в его владениях чужими людьми. Сегодня был не такой день. Сегодня было непонятно, странно, жутко. Совсем не так – не так, как всегда.
А дальше он и вовсе не мог ничего понять.
Во-первых, в этот день его долго не кормили. Когда в брюхе начинало сосать, он подходил к миске, обнюхивал ее, пустую и даже почти что совсем потерявшую запах еды, и снова и снова смотрел на дверь… Свинья тоже проявляла недовольство в своей стайке – сопела, пыхтела, громко тянула воздух своим пятаком; куры толпились в загончике у самого входа, квохтали, толкались, клевали друг друга… Наконец появилась хозяйка с куском хлеба. Большим куском! Шайтан обрадовался, забыл о тревоге, даже вскочил на задние лапы, угодливо изогнулся, зачмокал, глотая слюни.
– Да перестань ты! – с досадой выкрикнула хозяйка, оттолкнула его, бросила хлеб внутрь будки.
Конечно, Шайтан метнулся за ним, схватил зубами и полез обратно, но вход уже заваливали треснувшей чугунной плитой. Шайтан толкнул плиту задом, потом с трудом развернулся и ударился в нее лбом. Плита вроде бы подалась, и тут же его пихнул назад громкий приказ:
– Ну-ка лежать там! Фу!
Он замер, прилег. Положил хлеб перед собой, на искрошенную, истертую до трухи солому-подстилку.
Негодной плитой с печки закрывали его и раньше. Не часто, но случалось. И он слышал тогда распевный, сладковатый голос хозяйки: «Проходи-ите, гости дорогие! А мы уж заждали-ись!» И хозяин тоже радовался чужим: «Давайте-давайте! Стол-то прям ломится – надо его скорей разгрузить!»
Мимо будки проходили люди, каждый был со своей поступью, своим запахом, а Шайтан молчал, зная, что опасности нет – все хорошо, это друзья тем, кого он охраняет, кого должен защищать. И ему становилось почти спокойно, как-то приятно-щекотно в брюхе, только немного беспокоило любопытство. Он скашивал глаза в кривую трещину плиты, совал нос в щели с боков… А что сегодня? Тоже, что ли, будут эти самые гости?..
Забыв о хлебе, Шайтан принюхивался, стараясь уловить новые запахи, пытался увидеть в трещину, что там происходит в ограде, уши его поворачивались на каждый малейший звук. Но – ничего. Очень, очень долго ничего.
Не выдержав, он снова толкнул плиту головой, потом, собравшись с силами, толкнул сильнее. Нет, крепко привалена. Наверно, еще и кирпичами. Хозяин делал так, когда чужие гуляли в ограде.
…Его выпустили только вечером. Выпустил не хозяин и не хозяйка, а похожий на них человек. Он часто здесь появлялся, Шайтан принимал его за своего.
– Н-ну, вот так-то, бродяга, – голосом, тоже немного напоминающим хозяйский, вздохнул он, – вот… осиротели. М-да-а…
Шайтан потянулся, вильнул несмело хвостом, потом встряхнулся, сбрасывая с шерсти солому и пыль. Поднял морду.
Похожий дымил белой вонючей палочкой, глаза его были где-то далеко и высоко; он вроде бы забыл о Шайтане.
К этому человеку Шайтан всегда испытывал непонятное чувство. С одной стороны, он был для Шайтана следующим после хозяина и хозяйки, иногда они играли; этот человек имел право кормить его, приказывать не лаять или лезть в будку, и Шайтан ему иногда очень нехотя, но подчинялся. Правда, от этого человека пахло, остро пахло другим псом, и Шайтану иногда хотелось на него броситься, погнать из ограды.
И сейчас он не знал, приласкаться ли к похожему на хозяина или быть начеку… А главным было то, что мучило Шайтана с рассвета – где сам хозяин, куда он взял и пропал?
Тихим, опасливым скулением он спросил об этом.
– Угу, – очнулся, снова вздохнул похожий, бросил ставшую короткой палочку, положил ладонь на макушку Шайтану. – Видишь, как оно – вдруг… – Раз, другой провел вдоль шерсти, кашлянул, и голос его стал поживее: – Сейчас, значит, я тебя покормлю, попою. Сделаешь свои дела – и давай в будку обратно. Две ночки нам предстоят – э-хе-хе…
Две ночи и два дня Шайтан провел в основном взаперти. Тело ломило от постоянного лежания, лапы затекли, голова кружилась от духоты. Хозяин, делая для него этот домик, явно не предполагал, что Шайтану придется в нем находиться так долго. Да и забирался он туда по собственной воле нечасто – в грозу и сильный дождь и в морозы самые нестерпимые. Тогда будка была удобной – Шайтан сворачивался клубком и дремал, дыша в теплую сухую шерсть. Теперь же дремать не получалось, и больше не получалось не от неудобства, а из-за тревоги.
Шайтан смотрел в щель плиты до рези в глазах, видел, как по ограде ходят чужие люди, слышал чужие голоса, которые шуршали, шуршали непонятными словами, и лишь из речи похожего он мог выудить что-то членораздельное: «…машину нашли… в магазин надо сходить… веток нарубили?..» И, отзываясь на его голос, Шайтан громко, жалобно, протяжно скулил, бил головой твердую, шершавую стену плиты. Похожий на это коротко и угрожающе отвечал:
– Ну-ка тихо! Л-лежать!..
Поначалу Шайтан лаял на тех, кто шастал мимо, но вскоре понял, что бесполезно, и наблюдал молча, лишь дрожал лопатками, готовый в любой момент, при первой возможности выскочить наружу, и представлял, как грабят, растаскивают, уничтожают то, что так берег, о чем так заботился его хозяин… А хозяйку он за все это время не увидел ни разу, лишь улавливал где-то далеко ее слезливый, измученный голос.
Единственным не то что развлечением, а отвлечением от сумбура вокруг и в себе самом была для Шайтана охота на мух. То одна, то другая влетали через щели между плитой и входом и, противно, занудно жужжа, кружили под потолком, пытались сесть на шерсть. И Шайтан с небывалой злостью гонялся за ними, выгибая шею, рыча, щелкая зубами так, что в пасти появлялся вкус жженой крови.
Похожий на хозяина выпускал совсем ненадолго. Под его взглядом Шайтан лакал воду, справлял нужду на привычном месте – возле трухлявой, лежащей на боку чурки за будкой. Потом похожий давал ему большой кусок хлеба и чуть не пинками загонял обратно в духоту и тесноту… Шайтан через силу, давясь, проглатывал хлеб, от которого сразу хотелось пить и пучило в брюхе, и смотрел, смотрел в кривую трещину плиты или же сражался с мухами.
…Наступило утро третьего дня непонятности. С самого рассвета в ограде стало особенно суетливо, чужие люди бегали в избу, встревоженно бормоча, что-то озабоченно выкрикивая полушепотом. Потом все исчезли, ненадолго наступила тяжелая тишина, и – топот многих ног по крыльцу, протяжный разноголосый плач, но тоже словно бы полушепотом. И вот мимо Шайтана несколько чужих мужчин медленно пронесли большой длинный ящик, за ними пошла толпа в темном, с причитаниями и подвыванием. Шайтан заметил хозяйку в платке, лицо ее все было в морщинах и какое-то очень светлое, особенно по сравнению с платком и одеждой; она шла, качаясь, ее держал под руку похожий, сердито смотрел вперед…
Неизвестно откуда, но вдруг Шайтан уловил запах хозяина. Точно, его! Точно, тот запах, который он так долго искал, который ждал с позапрошлого утра, когда хозяин не появился на крыльце, как всегда, и не сказал: «Ну, как дела, Шайтанка?» Но в то же время это был очень странный запах – будто хозяин набил карманы вонючей лесной травкой и стоял где-то в стороне от всех этих идущих мимо будки людей. Он стоял там неподвижно, беспомощный, слабый. И тогда Шайтан, не жалея лба, ударился в плиту, которой загородили, упрятали его здесь, мучили, не давали увидеть, помочь хозяину. Плита подвинулась, сверху образовалась довольно широкая щель. Шайтан полез в нее, налегая на плиту передними лапами, помогая мордой и грудью. И тут же подскочил похожий, зашипел, толкая плиту обратно:
– Пшё-ол на место! На место, сказал!
Шайтан рявкнул в ответ, продолжая ползти наружу, и получил удар в голову, шатнулся вбок и назад, на какую-то секунду расслабил тело, и плита закрылась, зашуршали кирпичи, лязгнуло что-то железное, глубоко воткнулось в землю. И сколько потом он ни пытался хоть на чуть-чуть снова сдвинуть плиту – она не поддавалась.
…Долго было совсем тихо. Нет, звуки рождались, вспыхивали почти беспрерывно, но все они были давно привычны, обычны, давно знакомы слуху Шайтана: кудахтали куры, пробегали ребятишки по улице, забасил на кого-то Пират и смолк; вскрикивали гуси, жужжали мухи, чирикали воробьи возле миски… Шайтан лег на бок, насколько возможно, высунул нос в щель у земли между плитой и будкой; теперь ему больше уже ничего не хотелось – он понял: хозяина больше не будет, его навсегда отняли. Больше незачем смотреть в трещину плиты, рваться на волю. Лучше всего тоже не быть.
И впервые с того страшного утра Шайтан глубоко, в оба глаза, уснул.
Сквозь сон он слышал, как скрипела калитка, как чужие вернулись в ограду, как снова топали, топали по крыльцу. Но теперь он даже не открыл глаз, он лежал на боку с неживым спокойствием, равнодушно слушал, и казалось ему, полезь сейчас кто-нибудь из чужих прямо к нему сюда, даже на хвост наступи, он не ответит, а просто застонет и, может быть, перевалится на спину, поджав лапы в знак того, что он побежден. Сдается.
Люди, тихо переговариваясь, волной прошли в избу, потом еще кто-то несколько раз пробегал мимо будки туда и сюда, а после этого ограда надолго опустела, в избе же многоголосо гудело, звякала посуда, однажды раздались и быстро смолкли рыдания хозяйки.
Приоткрыв однажды глаза, Шайтан увидел, что уже стемнело. Дышать стало легче, подул свеженький ветерок. «Вот так навсегда бы», – подумалось Шайтану, и он снова уснул.
…С неприятным удивлением он почувствовал, что стали разбирать кирпичи за плитой, выдернули из земли что-то железное. Ворчливо, но и как-то ласково похожий на хозяина разрешил:
– Давай выходи. Пожрать принес… Весь день просидел…
Тоже с ворчанием Шайтан поднялся, вылез, вяло отряхнулся. Вильнул хвостом, посмотрел на похожего. В руках у него была большая чашка с чем-то очень вкусно пахнущим, но от самого пахло едко и тяжело, как от пьяного… Потянувшись, гася зудящую ломоту в лапах и ребрах, Шайтан направился к трухлявой чурке.
Потом он медленно жевал мягкие кости, глотал размокший в жирном бульоне хлеб. Похожий сидел на завалинке, дымил палочкой, говорил тихо, с паузами, частыми вздохами:
– Вот, всё, проводили. Попрощались с батей… Не старый совсем еще ведь… А… а если подумать – как положено он ушел, хорошо… М-да… Всем бы так – во сне… Да и прожил хорошо. Хорошо, – повторил похожий громче, словно доказывая кому-то. – Любил он все это. – Бросил окурок под ноги, обвел взглядом ограду, постройки, похлопал ладонью завалинку.
Шайтан поднял морду от миски и тоже посмотрел по сторонам. Он тоже любил, даже не то что любил, а считал своим миром эту окруженную забором землю, эту избу, стайку со свиньей, пропахшую холодным дымом и плесенью баню, заполошных кур и даже наглецов воробьев, грядки в огороде, на которые ни в коем случае нельзя наступать…
С тех пор как он научился ходить, он изучал то, что называется домом. Поначалу боялся отстать от хозяина, потеряться; его пугало чудовище на длинных ногах, с кривым носом и волнистым наростом на маленькой голове, дико орущее и хлопающее огромными широкими штуковинами, которые отделяло от боков. Потом оказалось, что это петух – глупое, но самодовольное существо; петухи часто менялись, и все поразительно были похожи друг на друга, все любили гулять, выпятив грудь и вытягивая тонкие лапки, грозно поглядывать вокруг, следить за своими женушками-курами… Помнится, Шайтана очень поразил скачущий в траве вонючий липкий комок. Когда они столкнулись на тропинке в огороде и комок прыгнул прямо на него, Шайтан отпрянул назад, аж перевернулся через себя и, слегка опомнившись, чуть не захлебнулся лаем. Подошел хозяин, поймал этот комок, посмеялся и объяснил: «Это лягушка. С пруда. Нельзя ее трогать, Шайтанка, она всяких вредителей ест».
Целыми днями бегая за хозяином, он узнал, что такое парник, летняя кухня, омшаник, дровяник, баня, научился аккуратно ходить по огороду, понял, зачем нужен, необходим хозяевам – для защиты. Постепенно он метил столбы забора, прясел, определяя свою территорию… Однажды настал момент, когда хозяин посадил его на цепь.
В первое время Шайтану было очень неудобно – ошейник впивался в горло и душил его, стоило забыться и побежать куда-нибудь, цепь была тяжелой и тянула шею к земле; хотелось гулять, повсюду сопровождать хозяина. Но мало-помалу он привык и уже чувствовал неуютность, тревогу, если долго бывал на свободе.
Хозяин частенько отпускал его по утрам, Шайтан проверял сперва местность, отделенную забором, затем бежал на улицу, искал подруг, дрался с соперниками, метил сосну у дороги, купался в озере…
– Настроил батя – да-а, – горько и как-то восторженно-завистливо вздохнул похожий. – На две жизни настроил. – Достал из кармана новую палочку, сделал в руках огонек, задымил. – Что ж теперь?.. А, бродяга? – обратился к стоящему над миской Шайтану. – Что делать-то будем?
Шайтан опять неуверенно вильнул хвостом, слизнул с губ налипшие крошки.
– Ладно, – похожий махнул рукой, – жри давай, делай дела и лезь обратно. Скоро гости уже расходиться начнут. – И тут же усмехнулся своим словам: – Н-да, гости…
И опять была будка, заваленная плитой, и Шайтан, ожив, ободрившись после разговора с похожим, скашивал глаза в трещину и щели, жадно принюхивался, снова стараясь уловить, поймать запах хозяина.
Но пахло чужими, пахло от них едко и тяжело, пахло вкусной едой, теплом, потом… Люди медленно шли от крыльца к калитке, некоторые что-то говорили, один, другой даже достаточно громко, но Шайтан помалкивал, не лаял и не ворчал в ответ – изображать из себя защитника, сидящего в будке, было глупо и унизительно.
Когда ушли все и слега на калитке была задвинута, похожий выпустил его, потрепал по загривку:
– Вот и кончились мученья твои. Все, свободен. – Плиту прислонил на ее исконное место – к стене сенок.
На другой день похожий ушел, осталась одна хозяйка. Она и раньше не очень баловала Шайтана вниманием, а теперь совсем уж молчком кормила его (давала чаще всего один хлеб), наливала в миску воды. Глаз ее Шайтан никак не мог поймать, прочитать, что там в них…
Знал он хозяйку всегда куда-то спешащей, торопливой, вечно она бегала по ограде туда-сюда, бывало, покрикивала на хозяина. Шайтан не уважал ее за суету, его раздражало это ее беспрестанное мельтешение, теперь же он вспоминал о ней такой, прежней, и тосковал; теперь ее суета казалась ему знаком того, что все в их семье, в их маленьком мирке хорошо, надежно и все здоровы. Но вот случилось непонятное, страшное – хозяин взял и исчез, а хозяйка стала ходить еле-еле, согнувшись, толчками, будто кто-то невидимый постоянно находится перед ней и с борьбой уступает каждый шаг.
По утрам Шайтан радовался ей открыто и шумно, намного сильнее, чем раньше, – приветливо скулил или даже гавкал, крутил хвостом, иногда и привставал на задние лапы. Она же, будто не слыша этих приветствий, тяжело брела за баню, хватаясь то за перила крыльца, то за стены, за ствол черемухи… И в течение дня радость Шайтана при виде хозяйки все уменьшалась и уменьшалась, и вечером он лишь косился в ее сторону и еле заметно двигал хвостом.
Дни он проводил, лежа возле будки в теньке; ложился так, чтобы держать под наблюдением калитку – совсем-совсем слабо, но он верил, что хозяин вернется, и если вернется, то обязательно появится со стороны улицы. Ведь тогда, когда его держали запертым в будке, хозяина увели отсюда, и почему-то тогда он не дал знать о себе, кроме того непонятного, будто смешанного с вонючей лесной травкой запаха… Не сказал ничего, не попрощался…
А похожий стал появляться чаще, чем раньше. Хоть он обращал внимание на Шайтана, гладил его, спрашивал: «Ну все тоскуешь, бродяга? – И вздыхал: – Ничего, всем нам плохо. Что уж…»
Он приносил воду, что-то где-то приколачивал, таскал из огорода кули картошки, случалось, шумно ловил курицу, а потом в своей миске Шайтан встречал обваренную куриную голову, кости, вкусные шершавые лапки… Иногда похожий усаживался на завалинку и дымил белой палочкой. И странно – раньше Шайтану был противен этот дым, от него свербело в носу и чихалось, голова кружилась, он ворчал и отворачивал морду, а теперь с удовольствием втягивал в себя плывущие по воздуху ленточки дыма, и сразу же вспоминалось, как здесь же сидел по вечерам хозяин, медленно беседовал с ним, как было тогда понятно все, хорошо, надежно.
…Постепенно погода менялась. По ночам становилось холоднее, Шайтан сворачивался калачиком, но спал еще на дворе. Потом несколько дней и ночей дул ровный ветер, собирая на небе темные жирные тучи, сливая их в одно целое, а после ветра полил тоже ровный, обложной, тоскливый дождь. Шайтан перебрался в будку, смотрел оттуда, как никнет к земле трава, слушал монотонные ударчики капель о крышу, доски забора, разный хлам, лежащий по углам ограды.
В конце концов дождь прекратился, снова появился ослепительный шар, но светил он уже не жарко, а как-то мягко, прощально. Мухи жужжали грустно, надсадно, реже стали кудахтать куры, объявляя миру о снесенном яичке, даже воробьи прыгали молча, почти не чирикали… Шкура Шайтана потяжелела, шерсть стала гуще. Днем это мешало ему, было трудно дышать, хотелось чесаться, зато по ночам холод не доставал до кожи, а нос он прикрывал своим лохматым, пышным хвостом.
…Как-то утром к воротам подкатила большая машина. Остановилась. Шайтан подскочил, стал с удовольствием злобно, отчаянно лаять – давно уже не находилось ему повода проявить себя защитником дома. А машины, эти чудища, гудящие, воняющие удушливой копотью, с детства были ему ненавистны. Правда, забирались они на их улицу редко, зато, когда Шайтан чуял, видел их и был свободен от цепи, гнался за ними, пока хватало сил, старался куснуть за крутящуюся круглую лапу, которую люди называли колесом…
Машина заглохла, стала похожа на огромную притаившуюся лягушку; в ней скрипнуло, хлопнуло, и в прорезь между досками калитки сунулась человечья рука. В порыве бешенства Шайтан ринулся на эту руку, что старалась отодвинуть запор-жердину, натянул цепь до предела, так что в горле хрустнуло, но тут же почувствовал знакомый запах. Запах похожего. Отступил назад, завилял хвостом.
– Чего, не узнал? – ласково спросил тот, входя в ограду. – Здорово, бродяга! – потрепал Шайтана. – Вот… м-м… за вами приехал с матерью. У меня жить будете… Чего? Согласен, у?..
Шайтан не понял многих слов, но, радуясь дружелюбному тону, вскочил на дыбки, положил передние лапы на грудь похожему.
– Ну-ну, хорош… – Похожий сбросил лапы.
На крыльце стояла хозяйка. Лицо моляще-перепуганное, готовое сморщиться в плаче.
– Здорово, мать, – сказал похожий и коротко глянул вверх. – Чего, день хороший обещается – грузиться надо.
Хозяйка, ничего не отвечая, развернулась, ушла в избу. Похожий досадливо вздохнул и побрел за ней.
Через некоторое время он снова появился в ограде, заметно пободревший. Прошагал к воротам и долго с ними возился. Ворота были большие, высоченные, из черных широких досок. На памяти Шайтана их не открывали, они осели, обросли травой, и похожему пришлось срывать землю лопатой, раздвигать створки постепенно, по чуть-чуть.
Наконец – открыл. Сразу за воротами стояло чудище, поглядывая на Шайтана маленьким глазком на боку… Похожий залез в голову чудищу, что-то там подергал, потыркал, и оно загудело, испуская ядовитый дымок, а потом осторожно, задом поползло в ограду.
Шайтан бросился навстречу, куснул упруго-твердое колесо, но, кажется, не причинил никакой боли – чудище лезло так же размеренно, неостановимо.
Проползло через всю ограду, почти уперлось в стену бани. Похожий спрыгнул на землю, стал закрывать ворота. Чудище стояло и гудело, однообразно пофыркивало. Шайтан лаял своим надсадным, хрипловатым лаем и кусал доступное ему колесо.
– Вот та-ак, – выдохнул похожий, когда ворота были закрыты и чудище, подобравшись к ним носом, в конце концов затихло. – Ладно, ладно, – он погладил еще продолжающего рычать и дрожать Шайтана, – хорош. Своя это техника. Грузиться будем.
А потом произошло возмутительное и самое противное природе Шайтана событие: похожий входил в избу и вскоре возвращался с коробкой, или мешком, или огромным узлом, или со стулом и клал все это добро в раскрытую деревянную утробу чудища. Иногда на крыльце появлялась темная, как тень, хозяйка, смотрела в эту утробу, громко, со стоном вздыхала…
Вещей было много, невиданно много. И все они, одни больше, другие меньше, хранили родной Шайтану запах – запах хозяина.
Ему вдруг вспомнился случай из времен его детства; он тогда еще был совсем щенком, только-только начал осознавать себя, свою роль в этом мирке, роль тех двух людей, что каждый день были рядом. И однажды хозяин надолго куда-то делся. Может быть, и не надолго, но Шайтану тогда показалось это время невыносимым, он первый раз в жизни затосковал… Вечером, улучив момент, когда хозяйка оставила летнюю кухню без присмотра, открытой, Шайтан пробрался туда, сдернул висевший на гвозде хозяев ватник и уволок под навес, где у него тогда было место. Долго возился с ватником, играл, а потом уснул, зарывшись мордой в рукав…
А теперь он следил, как чудище наполняется тем, что – он знал это, чувствовал – носил, трогал, любил хозяин. Он волновался, лапы подрагивали, в груди то сжималось, то начинало бешено прыгать, как мяч, что-то важное, главное в нем. Он тихо скулил, прося похожего перестать, бросить, нести вещи обратно, обратно туда, где им нужно быть. Не держала бы цепь, он бы встал между крыльцом и чудищем. Ведь вот сейчас ворота откроются и чудище убежит, и что тогда делать ему, Шайтану? Зачем, для чего он тогда будет нужен?.. И, не находя ответа, не в силах помешать разорению, он изо всех сил гавкнул. Не зло, а просительно.
– Тих-хо ты! – тут же выкрикнул, тоже почти гавкнул похожий; сунул в утробу чудища табуретку, как-то дергано выхватил из кармана пачку, задымил белой палочкой. – Все нормально, – заговорил спокойней. – Надо так, понял, нет?.. Как тут матери одной с вами со всеми? У меня жить будете. Понял?
Шайтан стоял, сморщив от напряжения лоб, подняв уши, повиливал хвостом заискивающе, старался увидеть глаза похожего. Но похожий все время смотрел куда-то в сторону. А без глаз Шайтан не мог как следует понять сказанных слов. Как хотя бы понять такое: «У меня жить будете»? Шайтан изо всех сил напрягал свое собачье воображение, но ничего определенного не получалось. Он знал лишь этот двор, эту избу, калитку, а чужие дворы, избы, калитки были владением других псов и сук, и лишь для того, чтоб их подразнить, Шайтан иногда подбегал к калиткам, воротам, палисадникам, метил из озорства столбы и доски. И другие делали то же. А теперь?.. Похожий возьмет и уведет его? А как же здесь?..
Весь остаток дня он мучился в поисках ответа, давил, приглушал в себе не дающее ни секунды покоя тяжелое предчувствие; бродил возле будки, наблюдал за похожим, зачем-то тщательно обнюхивал мелкие камешки, траву, мусор под лапами… А потом похожий на хозяина взял и сбил молотком кольцо цепи со стены будки и повел Шайтана к чудищу. Открыл дверцу и приказал:
– Запрыгивай!
Шайтан попятился, присел на задние лапы. Испуганно глянул на похожего. У того в глазах – затравленность и боль, но вот взгляды встретились, и похожий мгновенно стал злым, чужим каким-то, опасным.
– Прыгай давай! Ну-ка!
Шайтан, сидя, пополз еще назад и взлетел от удара-пинка. Взвыл, бросился прочь.
– Стоять, сказал! – рычание похожего вслед.
Цепь натянулась, дернула Шайтана так, что ошейник сразу перекрыл дыхание. В глазах стало темно… Шайтана потащило обратно к чудищу.
– Еще с тобой, скотина, возиться, – тоже словно придушенно шипел похожий. – Всех уговаривать!.. Лезь д-давай!
Он схватил Шайтана под мышки и приподнял. Шайтан забил в воздухе лапами, замотал шеей, стараясь выскользнуть из объятий похожего; увидел рядом, совсем рядом с пастью темно-белую руку с короткими редкими волосками. Ему очень захотелось куснуть эту руку, с двух сторон сжать зубами, чтобы ослабла и отпустила его, но какой-то огромной силы запрет, запрет, который был объявлен далеким-далеким предкам Шайтана, не позволил этого сделать. Наоборот, он почувствовал, что обязан повиноваться, смириться с волей этого похожего на хозяина человека.
Так он оказался в небольшой душной голове чудища с прозрачным черепом. Стоял на чем-то мягком, высоком, подогнув лапы, закрыв подбрюшье поджатым хвостом. Озирался, осторожно ворочая шеей, звякая при каждом движении бесполезной сейчас, ненужной цепью.
– Лежать! – приказал похожий, и Шайтан тут же, как стоял, лег на мягкое.
За его спиной хлопнуло. Похожий куда-то пошел.
Маленько обвыкшись, Шайтан приподнялся и сразу увидел: похожий раскачивал его будку, вытягивал ее из земли. Вот вытянул, повернул на попа, тряхнул несколько раз. Из будки посыпались сено и старые, обглоданные до ровной белизны кости… Шайтан собирал, копил их с давних пор. Иногда зимними длинными ночами, когда от мороза невозможно было уснуть, он доставал их из сена, перебирал, обнюхивал, скреб клыками, и ему становилось теплее, уютнее, кости помогали дождаться момента, когда на небе появлялся живой и дарящий жизнь ослепительный шар… А теперь его единственное богатство, его спасение от мороза летит на траву, как обычный сор.
Шайтан опустился на мягкое, спрятал морду между передних лап, зажмурил чешущиеся, сырые глаза.
…Ехали очень долго, или это ему так показалось. Сперва он боялся и вертелся волчком, мотая цепью, путаясь в ней, смотрел, как мелькают мимо заборы, деревья, как проскакивают совсем близко от них другие чудища. Протяжно, тоненько поскуливал.
– Лежать! – то и дело кричал похожий; Шайтан поджимал лапы, замирая, но очередная кочка или ямка на дороге подбрасывали его, и он снова начинал вертеться, видел летящий вокруг с бешеной скоростью мир, скулил, и похожий опять кричал: – Лежать, тебе сказано!
Вскоре, правда, Шайтан осмелел и с завистью, почти восхищением подумал: «Вот бы так же бегать и не уставать!» Даже обо всем остальном, страшном и непонятном, в тот момент забыл…
Уже по темноте устраивались на новом месте. Шайтан мало что мог видеть, о чем соображать – после пережитого за сегодняшний день он еле держался, чтоб не упасть, его шатало, во рту было горько и горячо, как будто сожрал ядовитую букашку… Повинуясь дерганью цепи, он шел куда-то, отрешенно наблюдал, как похожий приколачивает гвоздями кольцо к бревну какой-то постройки, но все же обрадовался появлению его будки, пускай разоренной, но все же родной. И когда похожий сунул в нее охапку сена и сказал:
– Ну обживайся. Спи, – без промедлений залез внутрь, свернулся и накрыл морду хвостом, хоть было тепло.
…Новое место Шайтану очень не понравилось. Это было то, что называется хоздвором – повсюду завалы какой-то рухляди, кривые поленницы, стоят попиленные козлы, штабеля ящиков под трухлявым навесом, банки с потеками висят на жердинах редкой изгороди… Отсюда не было видно ни крыльца и двери в избу, ни калитки на улицу – этих двух мест, которые Шайтан с юности определил как главные места своей охраны… Обследовав окружающую его теперь территорию, он понял, что охранять здесь нечего…
Оказалось, исчезновение хозяина – еще не самое страшное. Да, было тревожно и странно, когда он вдруг не появился на крыльце, как всегда, не улыбнулся и не заговорил с Шайтаном; конечно, те несколько проведенных в заточении дней были большим мучением, почти что невыносимым, но теперь стало еще хуже. В этом хоздворе Шайтан окончательно потерял смысл жить дальше… Первые дни он подолгу стоял, вытягивая из досок будки остатки запаха своего дома, своих воробьев, травы, что росла рядом с будкой. Но запах быстро улетучивался, выветривался, а больше ничего, напоминающего о том месте, где Шайтан провел всю жизнь, здесь не было.
Правда, похожий принес и составил под навес несколько ящиков и сложил обрезные доски, которые были явно привезены на чудище, но от них исходило так мало домашнего духа, что, как Шайтан ни старался, не мог принять их за частицу своего прошлого мира.
Очень резко он почувствовал старость; он повидал много старых псов, всегда презирал их, с удовольствием облаивал и гонял. Эти псы бегали в общей собачье стае, так же, как и остальные, высунув язык и облизываясь, жадно дышали призывным запахом суки, но стоило крепкому псу рявкнуть на старого, и он тут же послушно отскакивал в сторону. У этих псов почему-то вовремя не вылезала старая шерсть – на боках всегда висели мертвые, седовато-грязные колтуны; если подойти к калитке, за которой живет такой пес, и пометить ее, то он чаще всего сделает вид, что не заметил, притворится спящим… И вот теперь Шайтан вдруг почувствовал, что стал старым. Наверное, из-за потери хозяина, унизительного сидения в будке, непонятного переезда он постарел, одряхлел. Постарел и одряхлел раньше времени.
Как только темнело, Шайтан забирался в свой домик, сворачивался там, как бы желая спрятаться в самом себе; он знал, что утром тело будет ломить, лапы станут деревянными, а в голове образуется словно бы камень вместо мозгов. Он с трудом засыпал, зато спал крепко, не слыша теперь ночных шорохов, гула чудищ-машин, лая соседских собак, протяжного мяуканья встретившихся для поединка котов… Утром приходилось долго разминать, растягивать дрябловатые мышцы, но делать этого не хотелось, даже вытряхивать сено и пыль из шерсти было лень. И, побродив немного вокруг будки, ощущая, какая тяжелая и неудобная стала цепь, Шайтан ложился на землю и без особой охоты ждал, когда принесут еду.
Кормил его только похожий. Хозяйку он не видел здесь еще ни разу; случалось, забегала какая-то женщина и, не обращая внимания на неуверенный лай Шайтана, снимала с жердины банку или набирала охапку дров… Похожий приносил незнакомую Шайтану кастрюлю, выливал из нее похлебку в незнакомую миску. Шайтан, вильнув хвостом, начинал есть.
Вкус у еды тоже был другой – казалось, в ней меньше жира, густоты, а хлеб был кислым и пустоватым.
– Ну что, бродяга, – заговаривал иногда похожий, присаживаясь на ящики и дымя палочкой. – Как тебе тут? Ничего?
Шайтана давно обижало это слово «бродяга», да и вообще хотелось много чего сказать похожему, пожаловаться, узнать, что же все-таки случилось, почему он оказался здесь, надолго ли, где хозяйка… Он поскуливал, даже, бывало, взлаивал, но похожий лишь кивал в ответ, кивал сочувствующе и непонимающе:
– Ну-ну, ла-адно… Хорош, бродяга. Все нормально будет… Хорош…
Если Шайтан продолжал скулить, то похожий уже сердился:
– Хватит, сказал! Мне, думаешь, легко это все?.. Мне б твои заботы, собака… Хватит ныть! Ну!..
Запахло снегом. Шуба плохо спасала, еще не до конца была она готова к зиме, и особенно на рассвете, когда воздух становился особенно колючим, Шайтан дрожал и постукивал зубами, возился на сене, стараясь поглубже в него забиться. Когда лежать было уже невозможно, он вылезал из будки и стоял, неотрывно глядя в ту сторону, откуда выползал на небо ослепительный шар, ловил шкурой лучи… Но шар становился все менее ослепительным и горячим, и легче было, когда шел дождь – холод не так донимал, постукивание капель усыпляло.
Однажды неожиданно и как-то запросто появилась хозяйка. Вошла, даже не взглянув на Шайтана, нагнулась, стала копаться в ящиках под навесом. Некоторое время он просто смотрел на нее, проверяя, на самом ли деле это она, или кто-то похожий, или она ему мерещится, а потом, убедившись – хозяйка, завилял хвостом, тихонечко заскулил. И, не дождавшись ответа, громко, во всю глотку гавкнул… Хозяйка обернулась, бросила раздраженно:
– Да замолчи ты! – Снова занялась ящиком, пробормотала себе под нос: – Задергали всю… то то, то это…
Что-то чужое, зловещее, ночное было в ней, в ее маленькой сгорбленной фигуре, в тихом неразборчивом бормотании, и из ящика слышался неживой, пугающий звяк опасных для Шайтана вещей. Ему стало страшно, но страшно по-особому, будто видел он сейчас не живого человека, а того, что не дышит, но почему-то шевелится, говорит; так же случалось и раньше – ему вдруг казалось, что за воротами идет не просто человек, а вот такой, не дышащий, которого пугать и даже кусать бесполезно – он не чувствует боли, ничего не боится, и Шайтану оставалось лишь молча надеяться, что он не полезет в ограду, сам его не закусает… И сейчас, здесь он вдруг решил, догадался, что именно из-за нее, из-за вот этой, что так долго называлась хозяйкой, а оказалась такой, все и случилось: исчез единственный, кто любил его и кого он любил; по ограде бродили чужие, а он сидел взаперти, бессильный и бесполезный; из-за нее его привезли сюда, поселили среди рухляди и никому не нужного хлама, из-за нее за каких-то несколько дней он стал немощным старым псом. И вместо того, чтоб пожалеть, сказать что-то важное, потрепать между ушами, все объяснить, она не хочет его замечать, на его приветствие отвечает окриком и бормотанием.
То ли от страха, то ли от злобы (он пока сам не мог определить) зашевелилась шерсть на хребтине… Он смотрел на голову в темном платке, на спину с двигающимися лопатками, на руки, что копались в ящике, рождали тусклое, тупое звяканье. И постепенно злоба становилась сильнее, она росла, заливала его, топя страх, и мышцы становились тугими, крепкими, лапы напряглись, на языке появилась сладковатая, как перед едой, слюна.
И Шайтан тихо, осторожно пошел к ней. Так когда-то он шел к огромному злому телку, который чесался о штакетник их палисадника. Шайтан уже не раз убеждался – просто лаем его не прогонишь, и решил укусить. Неожиданно и сильно, чтобы надолго запомнил.
…Цепь не доставала до той, что называлась хозяйкой, несколько собачьих шагов. Шайтан остановился и ждал. Того запрета, что недавно не позволил укусить похожего, сейчас он не помнил – в нем была только злоба, спокойная, отстоявшаяся за последние месяцы…
Его враг, видимо, нашла то, что искала. Медленно, как через силу, выпрямилась, вздохнула и наконец отступила назад. Шайтан мгновенно растянул тело, изогнулся, рванулся; он сумел дотянуться до ноги, обхватил ее челюстями и резко сжал. Клыки легко прокололи ткань колготок и кожу, врезались глубже… Враг ухнула, дернулась, потащила его за собой. Ошейник превратился в удавку, челюсти свело, зубы застряли в ноге.
– А-а-а! – в полный голос уже кричала та, что называлась хозяйкой, нога тряслась, а Шайтан висел на ней уже не по своей воле – он не в силах был отцепиться, он трясся вместе с ногой, закатив от удушья глаза, и хрипел.
Потом сквозь кровяной шум в ушах услышал голос похожего; враг попятилась – Шайтан сумел освободить клыки, глотнул воздуха и еще через мгновение получил сильный удар по ребрам. Отлетел куда-то в сторону, снова задохнулся; он ничего не видел – в глазах была искрящаяся слезами темень.
– Ты что же!.. Ты что делаешь, гад?! – совсем рядом хрипло кричал похожий.
И его снова ударили, на этот раз в голову. Он снова отлетел, инстинктивно, против воли скуля, но тут же замолчал, попытался прийти в себя, увидеть врагов, занять оборону… Что-то подсказывало ему: нужно забиться в будку, спрятаться, переждать. И может быть, все обойдется. Но что обойдется? Зачем? И как ему жить дальше так? Здесь? И он стоял, принимая удары ногами, палкой, и скалился, выбирая момент, чтобы броситься на похожего.
– Ну… ну щас ты получишь! – пообещал похожий, отбежал на безопасное расстояние и повел плачущую в сторону дома.
…Боли Шайтан почти не чувствовал – тело онемело, вся жизнь собралась в груди, там, где стучало. Сейчас стучало бешено, как после долгого, на износ, бега. В глотке першило, и воздух с трудом пробивался внутрь… Шайтан стоял, свесив язык, тяжело, громко дыша, и смотрел в ту сторону, куда похожий увел ту, которая прежде была хозяйкой. Он слышал ее плач, ахи и охи, до захлебывания торопливый голос похожего, чьи-то негодующие, тоже ахающие и охающие восклицания. Потом все эти звуки удалились и смолкли. Стало тихо. Потом вдалеке закричал петух, за ним тут же другой, еще один. Дошла очередь до местного, что жил со своими курами за забором. Он кричал писклявым голосом, от которого Шайтана всегда тянуло залаять, да к тому же неправильно: не «кукареку», а как-то «кукаку»…
– Ку-ка-ку-у! – выдал петух, а глупые куры одобрительно-уважительно поквохтали.
Шайтан почему-то вдруг вспомнил, как лета два назад вечером после жаркого, душного дня они с хозяином пошли на озеро. У хозяина были с собой длинные прутья, ведро, банка с найденными в земле червяками. «Даст бог, рыбешки наловим, – говорил хозяин. – А мама пожарит – вкусно!» Шайтан никогда не был любителем рыбы, но не отреагировать на такие слова он не мог и согласно лизнул хозяеву руку… Пришли на берег, хозяин стал ловить рыбу – ловил долго и не очень успешно, а Шайтан сидел и наблюдал, косился на кружащих над озером коршунов… Ему хотелось купаться, но он терпел, зная, что пока прутья направлены в воду – купаться нельзя. Искупался, только когда хозяин собрался уходить.
И сейчас то ожидание, тягостное, досадливое, готовое перерасти в обиду на хозяина, показалось Шайтану счастливейшими минутами в жизни.
…Появился похожий. В руках большая кривоватая палка. «Сейчас будет бить», – подумал Шайтан, напрягся, пригнул голову. Снова что-то внутри стало тянуть его в будку, сжаться там, стать маленьким, незаметным, а он стоял на месте в угрожающей позе, готовый к драке. Следил за каждым движением похожего. Похожий тоже смотрел на Шайтана. Лицо было спокойным, но спокойным так, как успокаиваются на что-то важное решившиеся люди. И в своем взгляде Шайтан тоже чувствовал успокоенность решимости. Он устал, хотел освободиться от груза всего, что случилось за последнее время, и, если бы его сейчас отпустили с цепи, он убежал бы далеко-далеко, лег бы в лесу, в глухой чащобе, и больше уже не вставал.
Похожий поднял палку к лицу. «Подбежит и ударит…» Шайтан гадал, куда он будет бить, чтоб увернуться и, может, успеть укусить… Вспыхнуло ослепительным светом, громыхнуло, и крошечный, но необыкновенно сильный камешек ударил Шайтана в бок. Ударил так сокрушительно, что опрокинул его на землю. Шайтан взвыл – взвыл не от боли, а от страха перед этой неизвестной силой, с которой неизвестно, как нужно бороться, как защищаться…
Он тут же вскочил, куснул то место, куда ударило. Почувствовал вкус своей крови… Громыхнуло опять и ударило теперь в голову. Шайтан полетел. Стало темно… Ему показалось, что он нырнул в черную теплую воду, уши сразу противно залило, защекотало, и, вместо того чтоб всплывать, перебирая лапами, он стал опускаться ниже, ниже. Вода хлынула в грудь, уже не дышалось, и то, что стучало в Шайтане всю жизнь, – остановилось.
Он мягко упал на дно. И больше ничего не было.
