А он голубой. Шестикрылая Серафима
«Острова Кэмпбелл — самые южные из Новозеландских субантарктических островов. Они крутые и скалистые, наивысшая точка — 569 м (гора Хоней на юге главного острова). Климат холодный, влажный и ветреный. Яркий солнечный свет бывает всего 650 часов в год. Дождь выпадает в среднем 325 дней в году, порывы ветра достигают более 96 км/ч по меньшей мере 100 дней в году. Среднегодовая температура воздуха — 6 °C, максимальная редко поднимается выше 12 °C».
Она дочитывала одну статью и тут же принималась за другую.
«В плане климата этот остров самый негостеприимный из всех субантарктических новозеландских островов. Флора острова Кэмпбелл смогла вернуть себе доминирующую позицию после борьбы за выживание во время выпаса овец. После исчезновения овец и крупного рогатого скота растительность начала восстанавливаться, но еще оставались дикие крысы, появившиеся здесь с первым китобойным кораблем, пришедшим сюда в 1807-м году. Со временем их численность составила около полумиллиона особей. Норвежские крысы убивали мелких птиц, причиняли большой ущерб буревестникам и пингвинам, поедали растения и семена. Для ликвидации этой угрозы пять вертолетов разместили на острове 120 тонн приманки для уничтожения крыс. Операция обошлась в 2 миллиона долларов, но она помогла лесу вернуться к первоначальному состоянию».
На фотографиях никакого леса не было видно, только скалы да заливы неописуемой мрачной красоты и величия. Савик правильно говорит, что ощущение величия замешено на страхе: если не верить, что все это создано Отцом небесным, то равнодушная природа и впрямь внушает ужас. А уж на острове Кэмпбелл даже травы, даже цветы дышат жесткостью и силой. Особенно когда видишь, до чего им безразличны наши беды и тревоги. Хоть спрашивай их, хоть не спрашивай, почему Димка не отвечает на письма, как туда попал папочка и чем они там занимаются.
Было уже ясно то, что было ясно с самого начала: в интернете про папочку с Димкой и даже про нарушение связи ничего нет. Однако она все искала и читала, искала и читала, сначала про остров Кэмпбелл, а затем и про Campbell island. Отвлекла ее только довольно противная клиентка во всем канареечном. Папочка с детства учил ее в каждом неприятном человеке непременно находить что-то хорошее, а если не найдешь, значит, ты и сам не особенно хороший. Поэтому она заставила себя принять эту миловидную свинку с утроенной любезностью, но взгляд сам собой прилипал к ее коротковатым ножкам, ужасно напоминавшим свиные окорока: сверху толсто, снизу тонко. Явно повидала виды, но выглядит вечной пэтэушницей, не расстающейся со жвачкой, с баночкой пива и пакетиком чипсов.
Проводила хрюшу к Савику в кабинет и вернулась на кухню к флоре и фауне острова Кэмпбелл, замкнувшегося в мрачном величии природного наследия ЮНЕСКО. Свинка же с ее психологическими проблемами — надо же, и у них есть психика! — была немедленно забыта. И когда та вновь возникла в прихожей, Сима с трудом ее узнала — вошел поросенок, а вышел человек, так преобразило ее страдание. А когда она, с трудом дотянувшись, по очереди промокнула коротенькими рукавами канареечной футболки сначала один, а потом другой глаз и совершенно по-детски шмыгнула носом, Сима бросилась к ней, забыв обо всем, — это самый большой грех, повторял папа, видеть в людях животных: каждый человек — образ и подобие Господа, а если ты этого не видишь, значит, ты ослеплен гордыней.
— Что случилось?..
— Ваш муж сказал мне, что мне голову отрежут и в мусорный бак выбросят…
Она уже открыто всхлипнула, краска потекла с ресниц на нижние веки.
— Как он мог это сказать?.. Это совершенно на него не похоже…
— Мне цыганка нагадала. Что если я буду оказывать эти… сексуальные услуги… То мне отрежут голову и в мусорный бак бросят. Я забыла, а он напомнил.
— Ну-ка, пойдемте на кухню, поговорим. Вам чай или кофе? Или знаете что — пойдемте наверх, там нам никто не помешает. Там квартира моего отца, он священник.
Она хотела этим задать серьезный тон, но не удержалась и от суетной похвальбы:
— Он очень известный священник. Отец Павел Вишневецкий, он раньше часто по телевидению выступал.
— Ой, я его видела, он и у нас на дозе выступал в Доме культуры! Такой красивый мужчина…
Она протянула это так, будто готова была обслужить его бесплатно.
— Как это на дозе?
— На деревообрабатывающем заводе.
Уже на первом пролете испуганная девочка-толстушка снова обратилась в свинку: где-то, оказывается, успела набраться, что сексуальные услуги такая же самая медицинская процедура и в цивилизованных странах проституция разрешается, только она не проститутка. Насколько можно было понять, проституция это профессия, а хрюшка считала себя любительницей. На миг возник соблазн отправить ее в родной свинарник, но как раз в этот миг дверь Лаэрта напомнила ей: не судите, да не судимы будете.
Папочка обставил свой кабинет так, чтобы не оставлять пошляков без слова Божьего — в будничной обстановке оно до них не доходит, а тут темный резной дуб, бронзовые совы — чистый кабинет Фауста, даже дураков настраивает на серьезный лад.
Однако хрюшка показалась разочарованной:
— Ой, он так бедно живет?.. Все такое старое!..
Симу это рассмешило:
— А богато это, по-твоему, как?
— Ну, должно быть много золота, мрамора… Джакузи должно быть, бассейн. Столики должны быть стеклянные…
— Это бы не подошло, отец здесь иногда службы проводит. Молебны.
— Тогда икон мало. И иконы должны быть в золоте.
Она с неодобрением посмотрела на папочкины иконы, с каждой из которых было связано что-то радостное или печальное, и очень истово, с перехлестом перекрестилась. Только не в ту сторону.
— Понятно, в золоте. А ты бываешь в церкви?
— Конечно! — и она снова перекрестилась, на этот раз правильно. — Свечки ставлю за всю родню. Чтоб они на том свете порадовались.
— Так ты веришь в тот свет? Садись, расслабься.
— Чего тут верить — ученые его уже описали. Душа сначала летит через туннель, вроде метро, а потом выныривает, и там свет, травка, виноград, всякое такое…
Она села на готический стул и недовольно поерзала:
— На таком не очень-то расслабишься… А зачем ему такой нож змеей?
— Это малайский крис. Ему часто дарят всякие красивые вещи.
На темном дубе извилистое лезвие смотрелось очень эффектно, чеканная ящерица.
— А чего в нем красивого? На штопор похоже. Ручка деревянная…
— Но это же тропическое дерево!
— И чего?
— А потом, смотри, какая красивая чеканка.
— А, ну да…
— Скажи, пожалуйста, в ад ты веришь? — Сима села за стол напротив; чай-кофе сделались уже неуместными; она и папочкину камилавку отодвинула подальше.
— Ну, может, тех, кто убивал, воровал — тех, может, куда-то и отправляют, но нормальных-то людей за что в ад, мы ничего такого плохого не делаем.
— А сексуальные услуги — в этом, по-твоему, ничего плохого нет?
— Чего плохого — мне платят, я обслуживаю. Им нравится. Правда, денег толком никогда нет. Понимаешь, вот есть такие девчонки, им дают много денег, а мне почему-то не хотят давать. Хотя я и делаю все очень хорошо, всем нравится, бывают такие, кто повторно, там, просят что-то сделать — а все равно не хотят мне много денег давать. Я не знаю, почему. Может, я как-то отталкивающе… вид у меня внешний… Не знаю. Хотя им со мной хорошо в постели. А как денег — так нет. Может, из-за ожогов? Как думаешь?
Перешла на «ты», значит, доверяет.
— А где у тебя ожоги? Я не заметила.
Протянула через темный дубовый стол маленькие глянцевые кисти с накладными белыми ногтями:
— Видишь? Раньше вообще были фиолетовые. А на ногах еще хуже. А то бы я, может, в массажный кабинет могла устроиться.
— А ты знаешь, мой отец тебя именно по рукам и запомнил. Когда выступал на дозе. Ты в каком ряду сидела?
— В третьем.
— Правильно. Он так мне и сказал: в третьем ряду сидела удивительно интересная девушка. У нее были обожженные руки, но это совершенно ее не портило. У нее было такое ангельское выражение лица, он рассказывал, что он не мог оторвать глаз. Старался не смотреть, но взгляд сам собой возвращался. Ты заметила?
— Д-да… Он, точно, мало на меня смотрел… Так а чего он потом не подошел?..
— Он сказал, ты была такая гордая, недоступная…
Поросячье личико зарделось девичьим румянцем:
— А меня в это время дружок все время за коленки лапал… Хорошо, что твой батя не заметил, а то б такое получилось позорище!..
— Вот видишь, если бы это было хорошо, тебе бы не было стыдно. Ты же не могла бы этим заниматься в храме, правильно?
— В смысле, в церкви? Ты чо!..
— Ну вот. А разве тебе в церкви не говорили, что наше тело тоже храм Святого Духа?
— Как это тело храм — храм это дом. Не, а что, твой батя в натуре меня вспоминал?
— И не один раз.
— А где он сейчас? — девичий румянец проступил прямо-таки отсветом иного мира на этом тупеньком личике начинающей алкоголички.
— Его сейчас нет. Он отправился на маленький остров недалеко от Антарктиды. Сказал, что у него больше нет сил смотреть, как люди оплевывают в себе образ Божий. Рождаются чистые девочки, о которых мужчины должны мечтать, видеть в них образ Богоматери, а они превращают себя, извини, в какой-то унитаз, куда сбрасывают всякие излишки… Неужели тебе не бывает обидно, как к тебе относятся?
— Бывает, конечно. Когда к тебе относятся как к шлюшке-поблядушке. Ты ему не скажешь про меня?.. Ну, про эти, про услуги?..
— Если ты изменишься, конечно, нет. Но если не изменишься, он все равно все поймет, он у меня все по лицу понимает. И скажи, разве страшно тебе не бывает? Ведь Бог, говорят в народе, долго терпит, да больно бьет.
— Я все время боюсь, что куда-нибудь завезут и убьют, чтобы деньги не отдавать. Но на квартире еще страшней, никогда не знаешь, кто тебя там встретит, может, маньяк какой-нибудь. Недавно к одному пошла, с виду приличный, в галстуке, вежливый, а когда пришли, начал меня по-всякому обзывать. Я обиделась, собралась уходить, а он меня херакс в висок кулаком, вообще, боль адская… Я уже легла, замолчала, уже не знаю, что делать. А он вот начинает, видно, что у него это все на нервном срыве, что он меня ударил, и у него не встает, а он об меня трется, трется, трется, мне противно, рожа противная, блль… блин. Я уже опять начинаю что-то вякать, а он мне: молчи, сука, у меня из-за тебя не стоит, у меня стоит, только когда я оскорбляю, а она терпит. Я уже и денег не просила. Только бы выбраться. Не говоря, каждый год по одному аборту. И потом, натирает — вот в чем проблема. Реально натирает. Нет, когда маленькие, то ради бога, а то бывают знаешь какие! Еще сорок минут не кончает, пятьдесят… Это же вообще ужас какой-то!
— Видишь, это уже тебе наказание. А вспомни, как в первый раз было стыдно — стыд же тоже Господь в нашу душу вложил!
— В первый раз меня какой-то парень изнасиловал, я ночью шла через парк к подружке… Я так перепугалась: молодой человек, говорю, не делайте ничего со мной, не убивайте, если хотите, я с вами встречусь в нормальной обстановке, там все что угодно сделаю, только не убивайте… Но у меня были месячные, поэтому все было такое скользкое, очень легко проскочило. Он сам, видно, чо-то не понял, стоит этот свой разглядывает, а мне тоже интересно посмотреть, я до этого ничего такого не видела… Луна была очень яркая. А пришла к подружке такая довольная: ой, говорю, меня изнасиловали, как хорошо, я теперь не девочка! Вот так было смешно, сейчас вспоминаю, просто цирк, ну, блин, малолетство, дурь в голове…
Отсветы иного мира померкли, это снова была свинюшка свинюшкой. Но если даже в этой тушке и не было души, Сима все равно чувствовала себя обязанной попытаться спасти хотя бы тело.
— Видишь, через сколько опасностей ты прошла, это же все были знаки: прекращай, а то следующий снаряд уже будет прямо в тебя! Ты приглядись, приглядись — наверняка Господь снова пошлет тебе предупреждение, может быть, последнее.
— Думаешь, ту цыганку мне тоже Господь послал?
— Ну, конечно, кто же еще!
Она уже не знала, как побыстрее отделаться, — оставьте мертвым хоронить своих мертвецов: ей нестерпимо хотелось выбраться из этой свинофермы к людям, какие они ни есть. Прежде всего к Савику, к Димке, даже к Лаэрту.
Но она все-таки отправила эту дурочку в ванную, отмыть глаза от краски, а чтобы она не трогала папочкины полотенца, дала ей свой носовой платок. Тоже мне, нашла Марию Египетскую… С самого детства ей хотелось кого-то спасать, и до сих пор никак не набраться ума. Папочка, правда, часто говорит, что остатки детской веры это самое лучшее, что есть в людях.
Появилась отмывшаяся свинюшка — глазки с белыми ресницами сияли младенческой чистотой, но возвращенный платок Сима решилась взять лишь за самый краешек.
— Можно, я тебе буду звонить?.. А то мне Бог пошлет какой-нибудь знак, а я обратно не пойму?..
Как можно отказать, когда на тебя смотрят с такой мольбой?
— Конечно, звони, вот мой номер, на визитке. Но знаки понять очень легко: если снаряд упал рядом с тобой, значит, следующая будешь ты. А уж если два раза подряд, значит точно следующая твоя очередь.
Постаралась проводить ее, пришибленную, а потому снова очеловечившуюся, как можно более дружелюбно, но платок все-таки бросила в помойное ведро, а руки дважды вымыла с мылом.
И Димка наконец откликнулся — уфф, гора с плеч!..
«Что случилось, почему ты не писал?!.»
Обычная полупонятная хренотень: интернет, сервер, модем…
«Когда ты наконец вернешься?»
«А шарик вернулся, а он голубой».
«Ну, ладно, слава Богу, что вы наконец прорезались! Чем вы там с дедушкой занимаетесь?»
«С каким дедушкой?»
«Как с каким, с моим папой! У тебя что, много дедушек?»
«Как я могу с ним чем-то заниматься, если он в Питере?»
«Но ты же мне написал, что он с тобой!!!»
«Ах ты про это! Я же иносказательно. Ты спросила, вспоминаю ли я дедушку, я ответил: чего мне его вспоминать, если он и так все время со мной. А что, он куда-то пропал?»
«Я не хотела тебе говорить, его уже давно нет дома, и куда он пропал, никто не знает, дома полный порядок. Ты меня просто убил».
Она почувствовала, что сходит с ума, реально сходит. Голова тряслась, как у древней старухи, родная кухня казалась чужой и страшной. Она принялась, шевеля губами, по складам перечитывать разговор снизу вверх, словно надеясь найти в нем что-то пропущенное и — и нашла: а он голубой.
Так вот почему у Димки до сих пор нет девушки!.. Вот почему он решил бежать на край света: ОН ГОЛУБОЙ!!!!!!!
И сразу вспыхнуло: они с Димкой проходят отдел женского белья в Гостином Дворе — проституточьи трусики, лифчики — и Димка вдруг говорит с отвращением: пошли быстрей, а то меня сейчас вырвет… И сколько еще такого было!.. И как все сразу поставило на место одно искреннее, хоть с виду и шутливое слово…
Господи, какой ужас!..
И тут же сверкнуло: хорошо, что папочка не знает…
Один ужас перешиб другой.
Папочка же много лет повторял, что Бог есть любовь… Значит, и любовь мужчин к мужчинам тоже увеличивает количество любви? Но он же говорил, что навязанная терпимость оборачивается ненавистью всех, кто еще не дорос, что «терпимая» церковь потеряет паству… А главное, паства останется без церкви… конечно, нужно спасать заблудшую овцу, но не ценой всего стада… И нельзя отменять Писание, тогда от церкви вообще ничего не останется… А в Писании сказано… Что же там сказано, уж хорошего точно ничего…
Она в полубезумии выглянула из кухни в прихожую — Савика не было, — вернулась обратно, не с первой попытки поймала дверную ручку и трясущимися руками постаралась как можно тише закрыть за собою дверь. Затем прыгающими пальцами набрала Лаэрта.
Гос-споди, уже с утра поддатый, надменно и трагически растягивает слова, будто король в изгнании. Но сейчас не до воспитательных мер.
— Скажи, пожалуйста, что в Писании говорится о гомосексуализме?
Даже не спросил, зачем ей это нужно, оттарабанил повеселевшим голосом, — появилась возможность блеснуть своей так никому и не понадобившейся памятью:
— Если кто ляжет с мужчиною, как с женщиною, то оба они сделали мерзость: да будут преданы смерти, кровь их на них. Еще: на женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом всякий делающий сие. Еще: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. Хватит с тебя или еще нужно? Малакии тебя не интересуют?
— Извини, мне сейчас не до шуток. И что, это никак не смываемо?
— Почему — покаяние смывает все. И такими были некоторые из вас, но омылись, но освятились, но оправдались именем Господа нашего Иисуса Христа и Духом Бога нашего. Главное не упорствовать в грехе. И не соблазнять малых сих. А тебе это зачем?
— Неважно.
Он же тебе не сын, почему-то захотелось сказать ему с такой злостью, как будто он был в этом виноват. А вот Савику сказать нужно, расхлебывать им придется вместе. Начать, конечно, с того, что никаких норм не существует, они нужны только, чтобы нас плющить.
Однако все дипломатичности вылетели у нее из головы, когда она увидела Савика, что-то печатающего на ноутбуке: он встретил ее таким выразительным взглядом, — я-де, конечно, тебе рад, но все-таки мешать мне не нужно, — что она ляпнула с порога:
— Ты знаешь, какой ужас: Димка, оказывается, у нас голубой!
И только когда он даже не побледнел, а именно побелел, как бумага, она залепетала, что именно сейчас они должны оказаться на уровне того, что столько лет проповедуют, но Савик, все такой же белый, только меленько кивал, пока до нее не дошло, что это и у него затряслась голова.
И он далеко не сразу сумел выговорить:
— Проповедовать — это одно… У моего отца не было оскорбительнее слова, чем «пидор». Мой отец земной был еще посуровее твоего небесного… Он, этот прапорщик, во мне сейчас и проснулся, понимаешь? Я говорю: пидор, а сердце так и прыгает… вот и сейчас прыгнуло.
Савик выговаривал это с таким трудом, и лицо у него было такое мертвое, что она перепугалась еще и за него. Выпей валерьянки, полежи, успокойся, — но Савик тут же взял себя в руки:
— Сейчас я заземлюсь, я себе снова вдолблю: никаких норм нет, не все ли равно, кто какие слизистые оболочки употребля…
И вдруг страшно и хрипло разрыдался и бросился вон.
— Савик, Савик, — кинулась она за ним, но он гневно махнув рукой назад, типа отстань, скрылся в ванной.
И тут же зашумела вода. Замаскировался. Ведь прапорщики не плачут.
Вышел, однако, быстро с красными, но сухими глазами и каплями только в бороде.
— Так. Первым делом посылаем всех отцов… — куда посылаем, он выразил вполне по-солдатски, и она поняла, что в боевых условиях женщинам следует вести себя поскромнее. — Мы сами отцы. Почта у тебя открыта?
Он подсел к ее кухонному компу так уверенно, что она даже не решилась сесть рядом, застыла за его спиной.
«Прмвет, Дима, это отец, — набарабанил он. — Мне мама все сквзала, и я очень рад, что ты можкшь больше не прчтаться от нас. Пркжде всего ты долзен знать: мы с тобой, а на вскх оствльных мозешь забить. Нитко не имеет првва уквзывать другим, крго им любить и кого не любить».
Она замерла в ожидании ответа, который, к счастью, пришел тут же. Она впилась в экран, ожидая чего-то страшного, и даже не сразу поняла, что там написано — так перескакивали глаза, как будто старались выловить что-то скрытое.
«Ну да, конечно, никто не имеет. Только почему ты сейчас об этом заговорил? И что с дедушкой?»
Но ей в эту минуту было даже и не до дедушки. Мир исчез, остались только буквы на экране.
«Пояему сейчас? Мама мне трлько что сквзала, что ты не лбишь зенщин. А делушка исчеж, но я подожоеваю, что цшел в какой-нибуль скит или стоанствоаать, как отеу Сергий. Идет позыск, налеюсь, все оазъяснится».
«Почему только женщин, я весь современный мир не люблю. Я тоже от него и ушел, как дедушка, у меня здесь свой скит. Уж очень мне противен мир, который вместо труда, вместо подвига воспевает потреблятство. А женщины мне противны только те, которые приняли эту роль. Роль предмета потребления. А здесь я вижу подлинную жизнь, трудную, но настоящую. И женщины здесь наши друзья в первую очередь по общему делу. И только во вторую по общей постели. Я сейчас дружу с потрясающей шотландкой. Но вы сами ее увидите. Когда закончится сезон, мы собираемся слетать сначала в Питер, а потом в Шотландию. Слушай, дедушкой вы меня потрясли».
«Сдушай, как ты меня обрадовал! Но ищвини, я все-такм потчи врач: ты с ней спищь? С шотдандкой?»
«Ну да. Но мне не хотелось бы это обсуждать. Про дедушку, пожалуйста, держите в курсе. А то я просто в шоке».
«Булем держать. И не нажо обсужлать. Просто я читал, что в субвнтарктических усдовиях… В оьщем, ерунда, забдь, сецчас мнрго всякого бреда печптают. А кое-кто и сам всякий бреж выдумывает».
Савик выразительно оглянулся на нее, чтобы убедиться, что она прочла последнюю фразу, поднес кулак ко лбу, чтобы постучать по нему костяшками, но великодушно удержался и добарабанил по клавиатуре: «До встпечи! Очень здем и тебя, и твою шртланлку! Передай, что мы щаранее ее оюбим. А дедушкой мы щанимаемся, отчаиааться еше рано».
Отправил и повернулся к Симе, глядя в сторону, чтобы скрыть увлажнившиеся глаза:
— Какого хорошего парня мы воспитали!
Дедушкино влияние, хотела сказать она, но решила не злить Савика в высокую минуту.
— Надо попросить, чтобы он ее фото прислал. Интересно, красивая она или нет?
— Ну, он и сам не красавец… В меня, к сожалению, пошел.
— А чем ты плох? Сразу видно, настоящий мужик. Ломоносов.
Сил волноваться уже не было. Надо было расслабиться и получить удовольствие от передышки.
Зато назавтра она чуть не подпрыгнула в постели, получив звонок с неизвестного номера, — хорошо, Савик уже встал.
— Это Кончита! — кричал плачущий женский голос. — Ты меня помнишь?! Ты мне вчера сказала, что мне будут знаки, ну, что если снаряд как бы два раза рядом упал, то следующая буду типа я, помнишь?!.
— А, ну да, ну да… И что?
— Прикинь: упал два раза! Ты меня слышишь?!
— Да, слышу, слышу.
Она хотела сказать, что еще не умывалась, но бедная шлюшка была в такой истерике, что язык не повернулся ее отшить. Однако даже истерика не мешала ей утопать в ненужных мерзких подробностях. Но Сима все равно в них вслушивалась с каким-то болезненным любопытством, словно желая проверить, имеется ли дно у этой безмозглости.
— Я такая сижу на Ладожском вокзале, взяла пива, и вдруг как бы так жрать захотелось, и с чего-то вдруг думаю: вот бы, блин, куру-гриль!.. Я как дура встала и ору: хочу куру-гриль! Подходит ко мне мужик, нерусский такой. Не хачик, а какой-то непонятной национальности. Девушка, говорит, можно, говорит, я вас приглашу в кафе? Я говорю: ты сначала куру-гриль мне сходи купи, потом мы с тобой пойдем в кафе. Он говорит: сейчас там, говорит, будет в кафе кура-гриль. И повел в такую стекляшку, где нету куры, там шаверма просто, напитки всякие, там, салатики… Но я, дура, еще точно этого не знала. Сели за столик. Тут же подкатывают еще куча мужиков, такой же национальности, все сидят со мной, и я как дура. Я все о куре мечтаю, понимаешь, и пиво свое пью — со своим пришла пивом туда, еще не допила полбутылки. Они тоже себе купили пивка, сухариков — сидят, жрут, пьют… Я сижу, сижу, проходит где-то полчаса. Я говорю: где кура-то? «Жарится». Меня разозлило все это дело. Я встаю, иду к продавщице, говорю: у вас тут куры делают? Она говорит: нет. Я говорю: так, вы, блин, говорю, кого ная… кого нажигаете здесь?.. Где моя кура, где всё?.. В итоге, блин, выясняется, что никаких курей не заказано. Я злая как собака, говорю: все, я ухожу. В итоге мне такой вопрос: хочешь денег? Говорю: хочу. Думаю, сейчас куру куплю пойду. Только сразу хочу, говорю, денег. Ну, давай, говорят, типа, пойдем сейчас, отсосешь нам, будут деньги. Я, естественно, согласна, чо там, отсосу. Пошли. Мне там один мальчик понравился. Я его с собой звала, но его почему-то отшили, я не понимаю почему, ему бы я даже забесплатно бы сделала, настолько морда симпатичная. Пошли со мной этих трое — опаньки, ведут меня на рынок, на Ладожский, а там у них какой-то домик стоит, там диванчик у них, все культурно, только без окон, без дверей, можно сказать, там стекла вышибли. Но диванчик стоит, так все уютненько, хорошо. Только темно, понимаешь, ничего не видно. Ты меня слушаешь?
— Слушаю, слушаю, так где же знак?
— Подожди. Щас будет знак. Я говорю: деньги вперед. Один подходит, я говорю: деньги давай. По сто рублей с каждого. Ну, по дешевке взяла, ничего, думаю, за троих триста заработаю. Первый деньгу дал. Я-то не смотрю, дура, делаю все. Кончил. Эти два пока смотрели, второй только начал, и кончает сразу же, короче. Видно, насмотрелся. А он такой мальчик, такой скромненький, мне даже неудобно. Говорю, ладно, с тебя, говорю, полтинник, я с тобой ничего не делала, блин. Вот. Он тоже дает бумажку. Потом третий, самый наглый вот этот, подходит ко мне. Давай, говорю, деньги. А он не дает. Я взяла деньги, какие получила, вышла так на свет от фонаря, смотрю: ни ху… ни фига себе, две десятки! Я к ним подхожу, бль… блин, что это, говорю, за хх… за фигня такая?!. Я думала, там лежат, бль… блин, сотня с полтинником, а тут две десяточки. Я говорю: так, с тебя сто, с тебя пятьдесят. Дали, правда: ой, говорят, мы не видели в темноте. Я говорю, не видели, ага. Ну вот. А третий мудила: так, деньги будут потом. Я начинаю брать, а елдаки у всех вот такие. Я пришла на работу, у меня такой красный рот, у меня все натертое было. Ну, он кончил, все. Я говорю: давай деньги. А тебе, говорит, уже дали, это входит в сумму. Ты представляешь?
— Представляю, представляю, так где же знаки?
— Ты подожди, я чуть ли не с кулаками на него. Я говорю, я тоже своих людей позову, мы вас найдем, говорю, где вы там, на рынке наверняка работаете, у меня есть такие как бы знакомые, которые придут, за меня заступятся! Короче, я только на него замахнулась, а он говорит: один сейчас удар, и ты будешь плавать в речке с рыбкой. А там речка такая у нас, Оккервилька-то течет. Я думаю: так, в речке с рыбками не хочу, у меня ребенок, у меня все-таки есть сто пятьдесят рублей, надо просто брать эти деньги и линять, хотя бы с такими, потому что в кармане осталась вообще десятка. Ну и чё, я взяла деньги и ушла. Вот такой вот был прикол, представляешь? Это цирк просто! Сорок минут с ними там торчать, у всех вот такие здоровые… Ну, правда, все чистые, слава богу. Вот, не знаю, где они там подмываются в течение дня, но чистые.
— И это, ты считаешь, знак?
— А что, не знак? Чуть в речку меня не отправили.
— Знак, конечно, знак. А второй?
— Второй вообще жесткач! У меня у маминой подруги была дочка маленькая, двенадцать лет. Она собирала бутылки тоже на Ладожской, там. Собирала бутылки и отсасывала за деньги у мужиков. Двенадцать лет. В итоге ребенок пропадает из дома. Нету неделю, две, месяц, там еще сколько-то… Заявление подано, все. Потом через какое-то время, еще много времени прошло, поступает заявление, что нашли девочку, придите опознайте одежду. Вот. Так эту девочку нашли в Невдубстрое с отрезанной головой! И она была вся избита и изнасилована перед этим. А ГОЛОВУ НАШЛИ В МУСОРНОМ БАКЕ!!! Ты сечешь?!. Цыганка нагадала МНЕ, а отрезали ЕЙ! Как тебе, интересное кино?!. Это же ей отрезали, чтобы меня предупредить!!
Сима едва удержалась, чтобы не спросить, не слишком ли дорогая цена за ее предостережение, но ведь этим дурам только того и нужно, чтобы из-за их делишек Господь испепелял целые города.
— Конечно, чтобы тебя предупредить. Видишь, ради тебя Он девочку не пожалел! Теперь ты просто не имеешь права этими делами заниматься! Иначе получится, что у нее голову зря отрезали.
— Не, все, все, я теперь к клиентам близко не подойду, завязала с концами! Я тебе звоню, чтобы спасибо сказать, если бы не ты, я бы эти знаки обратно пропустила.
— Ну и хорошо, я рада, что тебе помогла.
— Ты мне просто жизнь спасла! У тебя мой телефон записался? Если чо надо будет, ты мне звони, ну, мало ли…
— Обязательно позвоню. Удачи тебе, всего хорошего.
— И тебе. Но у тебя ведь и так все хорошо — муж, две квартиры…
И чуть она задумалась, так ли уж ей хорошо, как ее тут же обдало холодом: папочка, отрезанная голова в мусорном ящике…
Господи, в каком мире мы живем!..
И тут же новый звонок. Господи, да дадут ли ей умыться!
Батюшки, Калерия!..
— Да, да, я вас слушаю, очень рада!
Ни здравствуйте, ни до свидания:
— Ведь ваш отец нашелся?
— Нет-нет, он снова потерялся. Вернее, мы думали, он уехал к сыну, то есть к внуку, а оказалось, его там нет.
— Ну, тогда записывайте адрес и езжайте на опознание, это на Удельной. Нет-нет, он жив. У стариков это бывает: забудут свой адрес и бродяжничают. Но он хорошо что имя помнил. Пришел в отделение и назвался: отец Павел Вишневецкий.
Такси ползло невыносимо долго, но без него она бы искала это отделение еще два часа. Папочка сидел у канцелярского стола к ней спиной, и, несмотря на радость, хотя и сильно омраченную тем, что он потерял память, ее ужаснуло, как он обносился, залоснился в совершенно незнакомых ей лохмотьях, в какие страшные космы обратились его седины и как во все стороны разрослась его седая борода, даже сзади видно — прямо йог какой-то…
— Это ваш отец? — спросила из-за стола приветливая женщина в майорских погонах. — Он говорит, что он отец Павел, а я отца Павла видела по телевизору, вроде бы не очень похож.
Старик медленно развернулся к ней вместе со стулом и еще медленнее восстал во весь свой громадный разлапистый рост. Это был совершенно незнакомый человек. Он взмахнул рваными рукавами, похожими на черное пламя, и загремел надтреснутым, но все равно очень красивым басом:
— Какой я Павел! Говорят тебе, я ворон! Воррррон!! А не Павел я…
И закружился, взмахивая рваными черными крылами:
— Карр! Каррр! Каррррррррррррр!..
