Раскаянье лунатика. Шестикрылая Серафима
Когда он поверил в ее лунатизм, она наконец-то почувствовала себя последней сукой. Он и вправду святой! Конечно, чувство вины и раньше ее подтачивало, но ведь Савик же сам и учил, что никакой вины ни у кого ни перед кем быть не должно, что все эти условные нормы только мешают нам быть счастливыми, а в ту ночь ей уж было и вовсе не до счастья, не до жиру.
Она почувствовала, что еще немного — и она окончательно рехнется от этих бесконечных опознаний: сначала подвальные, крашенные зеленой масляной краской или грязно-кафельные коридоры, потом грязно-мраморные или цинковые столы, на которых лежит что-то ужасное…
После того как об исчезновении папочки сообщили по теленовостям, несколько раз по разным каналам прокрутили записи его выступлений и даже ее заставили что-то пролепетать типа «Папочка, если ты меня слышишь…» — да если бы он мог, неужто бы он и без ее молений не дал о себе знать! — теперь ее всюду встречали как знакомую, папочка, кажется, снова сделался телезвездой, его фотографии или вспышки видеозаписей нет-нет да и мелькали то по одному, то по другому поводу. И какой же он был красивый! А ей предлагали для опознания каких-то уродов.
Она уже научилась опознавать, почти не глядя, лишь скользнув краем глаза, и все равно что-то впечатывалось в память — какая-нибудь черная нашлепка, слипшаяся борода, а в ту ночь вдруг поднялся из тьмы грязно-стеариновый живот, сверху донизу распоротый и кое-как зашитый редкими грубыми стежками…
Это мог перешибить только какой-то другой страх, а ничего более сильного, чем задыхающийся ужас тогда на поношенных матах, — ничего более отшибающего разум в ее жизни не было. Вот и попыталась выбить клин клином… Ведь и входить к Лаэрту, и выходить от него это самый настоящий ужас.
Но когда она задохнулась от счастья, услышав, что папочка жив, — пусть больной, грязный, замученный — какая разница! — кому она бросилась первым делом звонить? Савику, родному муженьку, отцу ее ребенка! И когда услышала его такой знакомый, чем-то расстроенный голос, она поняла: Димка, Савик, папочка — пусть только они будут живы и здоровы, и она у судьбы никогда ничего больше не попросит.
Ведь на чем держится ее привязанность к Лаэрту — он представляется ей ребенком. Савик, если забыть о его детской доверчивости, всегда был взрослым, а Лаэрт навсегда останется ребенком. Когда он мимоходом вроде бы упомянул, что у него умерла мать в Святой, как он выразился, земле, ей его не сразу, но постепенно сделалось ужасно жалко именно как сиротку — Савика она никогда не ощущала сиротой. Хотя он им, собственно, был чуть ли не от рождения. Но Савик, как будто бы тоже чуть ли не от рождения, был взрослым мужчиной.
Но сирота Лаэрт или не сирота, а он ей не сын, самое большее — подкидыш, и, когда в окошко заглянул смертный мрак, это сразу сделалось ясно.
